Текст книги "Одна ночь и вся жизнь (СИ)"

Автор книги: Анна Жилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

13.

Три часа ночи. Час Быка – самое тяжелое время суток, когда чаще всего умирают и рождаются.

Я по-прежнему жду. Почему-то кажется, что если уйду, обязательно что-то случится. Он придет в себя. Или… умрет.

Нет, даже думать об этом не буде. И никуда не уйду. Буду здесь столько, сколько понадобится. Пока что-нибудь не прояснится. Пока мне не скажут: опасность миновала. Или что надежды нет.

Да какого черта, Ира?! Прекрати это!

Снова хожу по коридору взад-вперед. Наверно, скоро пробью в линолеуме колею.

Кто-то идет со стороны лестницы. Мужчина в легкой, не по сезону, светлой куртке. Я вздрагиваю, как удара тока.

Дарьялов?! Мне уже мерещится?

Нет. То есть Дарьялов, конечно, но Никита. Откуда он взялся?

– Ирина, здравствуйте! Как он?

– Ничего нового, – я без сил опускаюсь на диванчик, и он садится рядом. – Врач сказал, операция прошла успешно, но потом началось какое-то ухудшение, и вот… до сих пор ничего. Состояние тяжелое, нестабильное. Обещали пустить на пару минут, если станет лучше. Но это еще до полуночи было. С тех пор ничего. А вы как здесь оказались?

– Зовите меня на «ты», ладно? – просит Никита. – А то неудобно. Мы в Стамбуле были, на Новый год прилетели. Марга с Сережей там остались, а я сразу в аэропорт. Из Европы сейчас было бы сложнее добраться. Сел на первый же рейс, прямой. Витьке звонил, но он в Альпах, на лыжах катается. Сказал: напиши, как что узнаешь.

– Хорошо, буду на «ты». Но только и ты тоже. У нас разница в возрасте в пять лет.

Забавно, только сейчас понимаю, что у нас с ним разница такая же, как у моей мамы с Дарьяловым.

Я держалась все это время. Все десять часов. Словно зажала себя в кулак. Ни слезинки. Но сейчас, когда, как чертик из табакерки, появился Никита, меня вдруг растаскивает во все стороны. Слезы текут сами собой, как вода.

– Ну… Ирина, не надо! – он неуклюже обнимает меня и тут же отпускает. – Все хорошо будет. Он справится. Он такой! Вот увидите… увидишь. Спасибо, что написала сразу.

– Я правда не ожидала, – позорно шмыгаю носом, разыскиваю в кармане штанов скомканный платок. – Что ты приедешь.

– Ну а как иначе-то? Инфаркт не шуточки. Мало ли… Будем ждать вместе. Вместе не так страшно, правда?

Он пытается меня отвлечь. Рассказывает что-то про новогодний Стамбул, про жену и сына, про свой дом в пригороде Копенгагена и собаку – шелти-альбиноску. Я почти не слушаю, то есть слушаю, но слышу только отдельные фразы, которые пробиваются сквозь измученное ожиданием и неизвестностью сознание. Но он прав – вместе не так страшно. То, что он рядом, пусть немного, но успокаивает.

– Как же так случилось? – ловлю, вынырнув на поверхность. – Он же никогда не сердце не жаловался, кажется?

– Не жаловался, – киваю со вздохом. – После ковида, наверно, повело. Он прошлой зимой переболел. Вроде и не слишком тяжело, но потом стал хуже себя чувствовать. Ну знаешь, как у всех – усталость, простуды частые, там что-то заболит, здесь заболит, давление скакнет. А по врачам его отправить – это если только усыпить, связать и на тележке отвезти.

– Ну да, – усмехается Никита. – У меня и тесть такой же, его ровесник. Да и я тоже – пока не прижмет так, что караул, никуда не пойду. Хотя у нас там по врачам особо не находишься. И дорого, и ждать по записи долго.

– Это, наверно, такое… общемужское. Пока топор в голове не помешает шапку надевать, к врачу не пойдете. Мой отец умер в пятьдесят от перитонита. Живот, живот… да ладно, поболит и перестанет, наверно, съел что-то не то, таблеточку выпью. А когда скорую вызвали, оказалось, что уже поздно.

– Жаль…

– Мне двадцать пять было. И я все маму упрекала: ну как же ты его не заставила? А теперь вот понимаю как.

– Ира, а тут есть где-нибудь перекусить? – спрашивает он после паузы. – Или кофе хотя бы?

– Кофе тут мерзкий. Вон там автомат, видишь? А перекусить… вряд ли. Может, и есть буфет какой-нибудь, но сейчас точно не работает. И доставки вряд ли. Новый год.

– Давай я сбегаю куда-нибудь, поищу. Должно же быть хоть что-то. Умираю с голоду. Последний раз за обедом ел, в начале первого. В самолете не кормили, только чай-кофе.

– Ну давай, попробуй.

Понимаю, что тоже адски хочу есть. Толком не обедала, как это всегда бывает тридцать первого, а потом перехватила пирожок в пять часов. И все.

Никиты нет долго. Наконец возвращается с бумажным пакетом.

– Ничего не работает. Зашел в какой-то то ли бар, то ли клуб, заплатил охраннику, тот принес бутербродов. Видимо, остатки нарезок со столов.

Колбаса, сыр и ветчина на кусках хлеба и правда выглядят стремновато, но когда желудок начинает переваривать сам себя, на красоту особо не смотришь. Никита приносит два стаканчика кофе из автомата, и мы принимаемся за еду. И даже как-то, вроде, оптимизма прибавляется.

Выбросив стаканчики и пустой пакет, Никита снова садится рядом со мной и говорит, глядя в пол у себя под ногами:

– Ира… ты нас извини, пожалуйста, за тогда. По-свински получилось, конечно. Все хотел у отца прощения попросить, но… вот так и дотянул.

Я примерно догадываюсь, о чем речь, но хочется получить информацию из первоисточника. Учитывая, что Дарьялов мне так ничего и не сказал.

– Не поверишь, но я понятия не имею, о чем ты.

Он поднимает голову, смотрит на меня удивленно.

– Отец ничего не говорил? Ну да, это на него похоже. Мы тогда, в августе, с ним здорово поругались. Точнее, Витька, но я, в общем-то, был на его стороне, хотя и пытался их растащить. Но он такой же, как и отец. Бультерьер.

Никита замолкает, снова опускает голову.

– Давай помогу, – не выдерживаю я. – Какая-то наглая хитровыдуманная прошмандовка задрала перед старичком подол, а потом притиснула пузом к стенке, и теперь все нажитое непосильным трудом под угрозой рейдерского захвата. Да?

– Ну… – он как-то неопределенно хмыкает, все так же не глядя на меня.

– Да ладно, Никита. На вашем месте я, скорее всего, подумала бы так же. Тем более знакомство наше как-то не задалось.

– Витька тогда завелся. Он с самого начала что-то такое говорил. Да и я, по правде, тоже так думал. Хотя было странно, что отец на тебе не женился.

– То есть странно, что я его на себе не женила?

– Он уже потом нам сказал, что тысячу раз предлагал, а ты отказывалась. И тогда я засомневался. Да и не похожа ты была на акулу.

– Ну и на том спасибо.

– Извини, Ира. Я правда себя чувствую…

– Ладно, Никит, проехали, – я дотрагиваюсь до его рукава. – Главное – что ты здесь. И чтобы он выжил. Все остальное неважно.

– Спасибо тебе. Понимаешь, Витька… Он злой сейчас на весь свет. Жена ушла, с сыном видеться не дает. Судиться нереально. Она гражданка Норвегии, а у него российское гражданство и вид на жительство.

Пищит телефон, Никита открывает сообщения, что-то быстро пишет и отправляет.

– Марга. Беспокоится.

– И как она только тебя отпустила? Оставил ее с ребенком на Новый год в чужой стране.

– Нет, она первая сказала, что надо лететь. У нее недавно мать тяжело болела, понимает, как это.

– Русская?

– Нет, датчанка. Маргрете, – он открывает в телефоне фотографию миловидной рыжеволосой женщины лет тридцати. – А это Сережка.

Дарьялов показывал мне фотографии внуков, но на них они были помладше.

– Сколько ему? Семь?

– Шесть. Я ему показываю фотку Иры, говорю: это твоя тетя. А он: да ладно, не может быть. Тети все старые, а она девочка. Она у вас забавная. На отца похожа.

Никита снова что-то рассказывает, и я снова то слушаю, то куда-то уплываю, но благодарна ему за эту болтовню, которая срезает самые острые шипы беспокойства.

Пять утра. Уже половина суток, как я здесь, в этом коридоре у оперблока. За все это время больше никого не было. Никого не оперировали в новогоднюю ночь? Или никто не ждал – вот так, как я? Может, тут и не разрешают никому находиться, а меня пустили только из-за статуса Дарьялова? Но для кого тогда диван и кофейный автомат?

Какой-то шум за той дверью – затой самойдверью. Мы с Никитой настороженно смотрим друг на друга, потом туда. Выходит все та же самая медсестра, только очки сняла – глаза усталые.

– Удалось стабилизировать. И в сознании. Врач потом с вами поговорит, на операцию ушел. А вы его сын, да? Ну, кто первый пойдет? На пару минут, не больше. Там и другие пациенты, тяжелые. Только ради Нового года.

Мы снова смотрим друг на друга.

– Никита, иди ты, я потом.

– Спасибо, Ира!

Он идет следом за медсестрой, а я подхожу к окну, упираюсь лбом в холодное стекло. Еще темно, еще ночь, но мне кажется, что стало светлее. Немного светлее. Ноги дрожат, колени подгибаются. А силы нужны. Их понадобится еще очень много. Но это потом. Сейчас – собраться, увидеть его, сказать… то, что очень хочу сказать. Потом можно будет поехать домой и хоть немного поспать. Главное – это знать, что стало лучше. Что он не умрет.

– Ира, иди!

Оборачиваюсь – Никита стоит у двери, держа в руках маску и еще что-то голубое.

– Надень, – он дает мне какую-то одноразовую накидку. Глаза влажно блестят, но на губах улыбка. – И маску. Он говорить не может, к аппарату подключен, но все слышит, реагирует. Только не пугайся, выглядит страшненько.

Быстро натягиваю накидку, маску, захожу в реанимационную палату, где в окружении приборов, опутанные проводами, лежат несколько человек – кто совсем голый, кто под простыней. У стены пост медсестры. Дарьялов с краю, накрытый, лицо едва видно под сложной конструкцией из прозрачных трубок.

– Дарьялов, собака! Как ты нас напугал всех!

Рот под кислородной маской, но глаза улыбаются.

Все, что я хотела бы ему сказать, не предназначено для посторонних ушей. Подхожу ближе, осторожно, чтобы ничего не задеть, беру за руку.

Вот так думаешь, что для счастья нужно и то, и это. А потом вдруг оказывается, что ничего не надо. Только одно – чтобы он выкарабкался.

– Дарьялов, у тебя там в пиджаке коробка какая-то, я видела, когда таблетки искала. Это то, что я думаю?

Он едва заметно кивает.

– А давай, когда с тебя всю эту шляпу снимут и ты сможешь разговаривать, снова мне предложение сделаешь? И я соглашусь. Честное слово.

Приподнимает руку, соединив в колечко большой и указательный пальцы: окей.

– Ну все, хватит, – медсестра кивает на выход.

– Ладно, отдыхай, – сжимаю его руку, кладу ее поверх простыни. – Я тебя люблю. Очень сильно люблю.

И снова глаза улыбаются в ответ.

Иду к двери, все передо мной расплывается, но это уже совсем другие слезы – радости и облегчения. А в коридоре Никита разговаривает с каким-то бородатым мужчиной. Тот оборачивается на звук открывшейся двери.

Да ладно! Правда, что ли? Виктор?

– Здравствуйте, Ирина, – он смотрит на меня, кусая губы, а потом вдруг решительно подходит и крепко обнимает.

– О как! Еще один! – удивляется вышедшая следом за мной медсестра. – Тоже сын? Все на одно лицо, как из ксерокса. Ладно, и вас пущу на минутку. Новый год же!

Они уходят, а я мешком шлепаюсь на диван.

– Ира, поезжай домой, – говорит Никита. – Тебе отдохнуть надо. Мы с Витькой здесь побудем на всякий случай.

Смысла нет спорить. Вызываю такси, прощаюсь с ним, с вернувшимся Виктором, надеваю куртку и спускаюсь в вестибюль.

Половина шестого. Новогодняя ночь позади. Страшная – и все же волшебная ночь. Очень важная ночь. А впереди – вся жизнь. Сколько бы ее ни осталось, но все равно вместе…

Конец