Текст книги "Последний обоз (СИ)"
Автор книги: Анна Соло
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
У Рискайских ворот
Командир Рискайского взвода Вольх Сова стоял в узкой галерейке между оружейной и казармой. Он уже сменил караульных у ворот и отпустил по домам ночной патруль, а теперь тоскливо наблюдал через окно, как на внутреннем дворе крепостицы готовится к построению конный разъезд.
Маэлево Око едва вылезло из-за виднокрая, но уже жгуче и зло смотрело в щель между смурными тучами. И люди, и лошади густо потели, приманивая полчища мух. Парни толпились в тени, подтягивали подпруги, лишний раз проверяли снаряжение. Разглядывая их лица, Вольх явственно представил себе тот кислый похмельный дух, замаскированный жёваным чесноком, что витает сейчас во дворе. Твердислава, к примеру, даже и нюхать не требуется, по роже видно, что приполз с Бодуна, и всю ночь там отнюдь не пряниками угощался. Вот куда его такого? Только в резерв. А с завтра – на конюшню, дневалить, чтобы вспомнил, где у человека совесть.
Дался им этот Бодун… Можно подумать, за Оградой самобулька слаще. Дождались бы, пока ворота закроют на хлябь, и квасили себе чинненько в посадском кабаке. Парни помоложе, вроде, выглядят поприличнее, но тоже хрустят чесноком. Одна поморийка Торвин смотрит бодро и чеснока не жуёт. Как обычно. Эх, Торвин… Здоровенная, грубая, словно вытесанная топором. Напялит шлем, вскочит на коня – и не узнаешь, что девка в строю.
Когда Вольх только пришёл во взвод, девка среди патрульных была делом неслыханным, да и поморийцев князь на службу ещё не брал. Из их племени в гарнизоне значился лишь целитель, Свит по прозванию Селёдка. Ребята из Хребтецкого взвода, при котором стоит лазарет, рассказывали, что нравом лекарь обладал угрюмым и склочным, так что все вздохнули с облегчением, когда он, оставив службу, съехал из посада. Уже кругом или двумя после того проситься в княжье войско заявились Улле Торн и Ларсен Валькйоутсен*, оба белобрысые и белозорые, как и положено поморийцам. Однако на этих двоих народ косился недолго. Оба оказались годными парнями: надёжными в бою и весёлыми в мирной жизни. А Ларсен к тому же умел сходу плести забавные вирши, чем потешал всех вокруг. В одном только лёгкий нрав ему изменял: чуть дело касалось его дочери, Торвин, Лебедь становился обидчив и строг. Жила она при казарме, высокая, нескладная, некрасивая лицом, с красными лапищами и коротко обкромсанными волосами. Отец почему-то не пристроил её к портомойне или кухне, а учил военному ремеслу, словно отрока-новобранца. Во взводе Торвин сперва почитали за мальчишку, а потом, узнав, что она девка, удивлялись: где ж коса? а приданное? да как же замуж? "От той косы одни воши," – сурово отвечал Ларсен таким тоном, что любопытные вмиг затыкались и больше уж с глупыми вопросами не лезли. Когда Ларсен умер от ран, а Улле стал скудаться здоровьем и сменил патрульную службу на работу в шорной мастерской, Торвин осталась во взводе и, справедливости ради, несла службу получше иных парней. Много воды утекло с той поры, пятнадцать Маэлевых кругов убежало. Из начинавших службу в те дни у Рискайских ворот уцелели лишь сам Вольх, Твердислав да Торвин. Вот только Вольх за это время поднялся до командира взвода, а Твердь с поморийкой так и тянут патрульную лямку.
Двери конюшни ещё раз распахнулись, и на двор выкатился десятник Сгод. Опять верхом прямо из стоила. Шарахнет его когда-нибудь кляча головой о притолоку… И ящер бы с ним, дураком, но молодёжь ведь смотрит, набирается ерунды. Попробуй, заставь новобранцев соблюдать порядок в то время, как "старички" у них на глазах чудят.
Патрульные полезли в сёдла, выровняли строй. Сгод принялся скороговоркой бормотать инструктаж: соблюдение устава, сохранение бдительности, правила безопасности, вежливое обращение с гражданским населением… Вольх столько раз и выслушивал всё это, стоя в строю, и, стоя перед строем, торопливо проговаривал сам, что, даже не слыша голоса десятника, угадывал его слова. "Сейчас начнёт раздавать старшим пар путевые листы." Десятник, и впрямь, выудил из седельной сумки бумаги, раздал старшим, а Твердю и ещё одному из патрульных указал на коновязь. Правильно, так и надо. В резерв их. "А теперь – можете приступать к несению службы," – подумал Вольх, и тут же, услышав эти слова от дестника, к Сгоду подъехал его напарник, остальные разобрались в двойки позади них, и конный строй дружно потопал через распахнутые ворота крепостицы на привратную площадь. Там разделились: две пары свернули в Посадский проулок и к выезду на Изенский тракт, ещё две пошли дальше через площадь, к Рискайским воротам. "Постарайтесь без приключений, ребятки," – буркнул им вслед Вольх и побрёл спать.
Несмотря на ранний час, перед воротами уже толпился народ: распродавшие товар и готовые вернуться по домам охотники, хуторяне с кузовами и заплечными мешками, тётки с детьми, козы, пастухи… Торговый обоз тоже стоял среди них, ожидая выезда. Это был небольшой возок под линялым холщёвым навесом, запряжённый пегой клячей. Возница, такой же пожилой и тёртый жизнью, как его конь, дремал на облучке, надвинув шапку на глаза.
"Головы бы оторвать тем, кто составляет строёвки, – мрачно размышляла Торвин, направляясь к возку, – Нарока только перевели из учеников в патрульные, он за Оградой ни разу не был. Кто додумался сразу ставить его в трёхдневый переход? Я бы лучше одна поехала, чем вот так, на пару с непуганым сопляком. Но Вольху, конечно, плевать, ему чужих сыновей не жалко. Один сгинет – на его место мигом десять других дураков прибегут…"
А сам Нарок, молодой напарник Торвин, гулял мыслями совсем в других местах. Новость о том, что вместо резерва он отправляется охранять торговый обоз, застигла его врасплох и спутала все планы. "Эх, угораздило, – раздосадованно думал он, – Ханечка вечером ждать станет, а я – в лесу. Да не с кем-нибудь, а с Торвин! Ещё и насмешек потом не оберёшься, будет парням потеха на всю хлябь…"
Между тем, поравнявшись с возком, Торвин негромко стукнула пяткой копья о его борт. Возница встрепенулся, выглянул из-под шапки.
– Патруль сопровождения. Ты будешь торговец Добрыня Чалый?
Торговец тут же закивал и расплылся в улыбке:
– Я самый и есть. Доброго утречка, Госпожа Белая Лебедь.
– Торвин Валькйоутсен, – строго поправила Торвин. Обычай здешних репоедов перевирать имена чужестранцев на лесной лад порядком её раздражал. Но Добрыня словно ничего не заметил. Продолжая радостно улыбаться, он зачастил:
– Помню, Госпожа Белая Лебедь, как не помнить! Мы ж с тобой о тот круг в три ездки сходили, только напарник при тебе был другой. Нынче, я смотрю, кого-то из совсем молодых в науку дали? Это хорошо, это правильно, молодёжь должна в деле опыт перенимать…
– Подорожную и разрешение на выезд, – оборвала его Торвин голосом студёным, как вода в горном ключе. Напоминание о погибшем в стычке напарнике отнюдь не улучшило ей настроения. Добрыня, кряхтя и охая, покопался в возке, выудил на Маэлев свет две измятые бумажки. Торвин расправила и тщательно изучила каждую, сверила подорожную со своим путевым листом, а груз возка – с приложенной описью.
– Строга наставница-то, – шепнул Добрыня, подмигивая Нароку. Тот только тяжко вздохнул ответ.
Пока Торвин осматривала возок, Добрыня продолжал улыбаться одновременно лукаво и простодушно, всем видом показывая, какой он славный малый, а про себя напряжённо соображал, как быть дальше. Обычно в последний перед хлябью выезд его сопровождал Твердислав, мужик простой и надёжный, как топорище. В подорожную он никогда не заглядывал, описей не сверял, выбор пути предоставлял Добрыне, а на привалах охотно соглашался перекинуться в картишки или хлебнуть домашнего винца. Завершали круг, как правило, заездом к Большому Бодуну, где хозяюшка самобульку ставит весьма забористую и наливает всегда до краёв, не скупясь. Короче, ходка с Твердем предвещала выгоду и даже кое-какие удовольствия. С этой же… гм… козой в подкольчужнике** – лишнего шагу с тропы не сделай. И мешки вон все пересчитала, всюду нос сунула. А у него нынче, как на грех, при себе неучтёнка имеется, да ещё кум велел на Яблочную горку заворотить, которая в подорожной не указана… Может, всё ж не приметит? Или обсчитается хоть разок?
Увы, и приметила, и не обсчиталась.
– Уважаемый, – сказала Торвин, выпрямляясь в седле, – У тебя груз не соответствует описи.
– Как так? – Добрыня изобразил на лице наивное недоумение и нырнул в возок, оставив на улице только тощий зад в залатанных портках, – Где ж недостача?…
В тот же миг со стороны Посадского проулка раздался топот и кто-то громко крикнул:
– А ну стой, гад!
Нарок обернулся. Через площадь, расталкивая народ, бежал молоденький парень, босой и в одном исподнем. А за ним крупными скачками мчался здоровенный мужик, вполне одетый. Выглядел он весьма разозлённым, и притом бегать умел хорошо. Расстояние между ним и полуголым парнем быстро сокращалось. "Воришку ловит? – подумал Нарок, – Нет, скорее, застал кого не надо в постели у своей жёнушки. Или доченьки. Сейчас поймает дурня да намнёт ему бока…"
Однако разгневанный муж (или папаша?) и не думал ограничиться тумаками. Не добежав всего лишь пары шагов до возка торговца, он поймал беглеца за рубаху, рванул к себе и выхватил из ножен кинжал. Подобного непотребства допускать было никак нельзя. Нарок толкнул коня пятками и наехал на обоих нарушителей спокойствия, распихивая их в разные стороны, а заодно древком копья отводя лезвие кинжала. Из-под копыт шарахнулась коза, пронзительно завопила какая-то тётка. Рубаха на парне треснула, оставшись в руках его несостоявшегося убийцы, а сам он, ловко проскользнув под брюхом у коня торговца, собрался уже снова дать стрекача, но наткнулся на Торвин и тут же был пойман за волосы её твёрдой рукой. А позади мужика с кинжалом вдруг возник старший поста у ворот, десятник Забар.
– Оружие в ножны, – сказал он почти ласково, – И ручки держи так, чтобы я их видел.
Мужик люто сверкнул глазами, но подчинился. Попробуй, пожалуй, не подчинись, когда тебе в шею упирается добрая сталь.
Торвин тем временем подтащила "пострадавшего" поближе. Указывая на него, старший поста сурово поинтересовался у мужика:
– Этот юноша причинил какой-либо вред твоему имуществу, здоровью или доброму имени?
– Да этот дрянной…
– Является ли он твоим родичем или домочадцем?
– Упаси Маэль!
– Тогда ты вправе требовать для него княжьего суда. Если причинённый вред будет признан совершившимся, суд установит размер и срок возмещения. Для этого тебе следует пройти в караульное помещение и составить жалобу. Творить же самосуд на улицах посада строжайше запрещено. За нарушение пунктов второго и пятого княжьего указа "Об исправлении нравов и соблюдении общественного спокойствия" тебе следует уплатить в посадскую казну пеню в размере…
Не дослушав, мужик отстегнул от пояса увесистый кошель.
– Надеюсь, этого хватит. Прошу прощения, я погорячился.
И, погрозив парню кулаком, зло добавил:
– Только попадись мне ещё раз по эту сторону Ограды, гнусная рожа, ракшасий сын!
Избавившись (не без выгоды для себя) от одного из участников безобразия, Забар повернулся ко второму. Этому, вероятно, пошло бы на пользу провести пару дней за решёткой, но тогда его пришлось бы сторожить и хотя бы поить, да к тому же, судя по наружности, вряд ли у него водились монеты для оплаты пени. Потому Забар решил не создавать себе лишних забот.
– Ну-с, – сказал он, чуть насмешливо рассматривая парня, – По какому праву ты, обормот бессмысленный, нарушаешь здесь порядок и смущаешь людей видом своих грязных подштанников?
– Вовсе они не грязные, – возмутился юный наглец, – Но если что, могу и снять…
Однако десятник предложения не оценил и сказал строго:
– Отставить. Ты, я так вижу, из Торма сюда шалопайничать пришёл? Вот и вали обратно, за Ограду. На первый раз прощаю, а поймаю вдругорядь – велю розг всыпать. Ну всё. Ворота открыли, Торвин, давай, езжай уже, не задерживай движение. И оборванца этого с собой прихвати.
Так, несмотря на происшествие у ворот и неточности в бумагах, обоз наконец-то оказался за Оградой и неторопливо пополз в сторону леса. У самой опушки Добрыня остановил возок. Пыхтя и вздыхая, он порылся среди поклажи, достал красивый пряник в виде лошадки и зелёную ленточку. С ними в руках торговец зашёл под первые деревья, положил пряник у корней большой сосны, а ленточку повязал на ветку стоявшего рядом деревца, нижние ветви которого были сплошь увешаны подобными подношениями. "На добрый путь," – коротко пояснил Добрыня своим спутникам, хоть они его и ни о чём не спрашивали. Затем тяжело вскарабкался обратно на облучок, повозился, устраиваясь поудобнее. Конь его сам понял, что пора отправляться, налёг в постромки, и возок, скрипя, покатился по Торговой тропе. Старый добрый Каравай не нуждался в указаниях возницы, он знал дорогу так же хорошо, как четыре своих широких, расшлёпанных копыта. Казалось, Добрыня дремлет, уронив вожжи на колени, но это было не верно. Под мерное постукивание копыт он спокойно размышлял о своём: "Эх, постарел, одряхлел Караваюшко… По ровному-то пыхтит, а что будет, как пойдём в гору? В другой раз надо уж Буланку брать."
Товар у Добрыни был по большей части не объёмистый, в Торм на продажу шло в основном то, что выходило из посадских кузниц: иглы, проколки, крючки, лезвия для ножей, наконечники стрел… Обычно перед хлябью народ берёт их охотно, запасается впрок. А поскольку приоградских денег в Торме не водится, расчёт лесовики ведут кто чем богат: звериными шкурками, реже золотым песком, который они зовут "этловой кровью", блестящей и прочной, отливающей в синеву змеелюдьей чешуёй. Иногда притаскивают "этлову слезу" – дивные прозрачные камни, играющие на свету весёлой радугой. Бывает ещё, просят подвезти кого с хутора на хутор, а то – передать козлёнка, мешок репы или пару штук холста. Так потихоньку возок наполняется под завязку, а на поясе у торговца повисает всё больше дощечек с отметками о том, кому, чего и сколько доставить к началу следующего травостава. Но тут уже как повезёт. Может статься, приедешь по первопутью, а на месте хутора развалины горюн-травой затянуло. Потому как это Торм. Сушь да хлябь – для человека непростая пора.
Прежде, впрочем, и по травоставу всяко бывало. Добрыня давно топтал торговую тропу. Случалось ему по молодости и прорубаться по вешкам через заросли с тяжёлым коробом на плечах, и дубьём махать, отбиваясь от разбойничков, и в болоте прятаться от ракшасов… Пару раз он даже оказывался обобран до нитки и чудом оставался жив, так что не понаслышке знал, насколько спокойнее стало с тех пор, как согласно княжьему указу каждый обоз сопровождает пара крепких вооружённых ребят. За их работу, ясное дело, приходилось платить, и кое-кто из торговцев ворчал, Добрыня же помалкивал и платил исправно. Возраст давно поубавил ему и прыти, и отваги, зато сильно прибавил ума и желания добраться до дому целиком. Доля же воина – она простая: сегодня на коне, завтра под конём. За то плату и получают.
Под соснами было светло и чисто, тропу устилали сухие иголки, между высокими стволами гулял ветерок. Вот только вместо прохлады он приносил лишь душный смолистый жар. За Добрыниным возком пристроилась целая вереница пешего народа, так что теперь Нарок ехал в голове небольшого каравана и, как ему казалось, весьма внимательно смотрел по сторонам. Ничего выдающегося на глаза не попадалось. Чудеса Торма, столь красочно расписываемые иными патрульными за кружечкой пива, упорно прятались, заставляя маяться не только от жары, но и от скуки.
Торвин ехала позади возка. Привычно прочёсывая глазами обочины тропы, она то и дело натыкалась взглядом на своего напарника. Всё-то на нём было новенькое, скрипучее, ещё пахнущее мастерскими и складом крепостицы, но притом какое-то корявое, смотрящееся на в общем ладном парне неловко и бестолково. Вот ведь даёт гарнизонный кастелян! Одеть и снарядить десять человек новобранцев так, чтобы каждому всё было не по руке и не по размеру, это ж нарочно кому поручи – не справится. А тут человек делает подобные чудеса раз за разом, без малейшего напряжения. Дар какой-то особый, не иначе.
Но вообще – свою справу надо иметь, свою. Слишком многое в жизни может зависеть от некстати расстегнувшейся (или наоборот, не расстегнувшейся) пряжки. У самой Торвин и оружие, и амуниция были совсем простые, внешне ничем не отличающиеся от казённых, но каждую вещь ей мастера делали на заказ, и мастера это были не из худших. Да и конёк её, внешне ничем не примечательный, был выбран ею не за просто так. Он отличался выносливостью, удобным и верным ходом, а главное – был послушен и не пуглив. Снова скользнув вдоль тропы, взгляд Торвин споткнулся о лошадь напарника. Коня-то выделили… Ненадёжная тварь этот Воробей, полохливая и спотыкучая. И подкова на задней левой уже болтается. Тьфу…
Парня, которого им всучили при воротах, Добрыня, выделив ему от щедрот латаную – перелатаную рубаху и огромные полосатые портки, усадил на облучок рядом с собой.
– Так ты чей будешь? – спросил он, потихоньку разглядывая паренька из-под ресниц.
– Родом я из Зеленопутья, – бойко ответил тот, – А зовусь Вольник, сын тётки Егозы.
– Зеленопутье, говоришь? Не слыхал. Это где ж такой хутор?
– Далеко, отсюда не видать.
– Ну-ну. Не влетит тебе от родни, коль вернёшься в чужих обносках?
– У мамки нынче своих дел хватает, чего ей обо мне беспокоиться…
– Отец-то что скажет?
– Отцу тем более не до меня. Я давно сам по себе.
Добрыня покивал сочувственно: этот Вольник был с виду парень крепкий и ладный, но едва ли ему набежало от роду больше пятнадцати Маэлевых кругов. И сразу видно, что растёт, как сорная трава в овраге, некому его на ум наставлять. Ну да ничего, жизнь научит, лес обтешет.
– А чем кормишься?
– Когда чем. Чаще по лесу хожу.
– Охотник, значит, лесной ходок? А скажи мне, ходок Вольник, чем ты так того мужика допёк, что он на тебя при народе с ножом кидаться вздумал?
Вольник поморщился.
– Да дядька Грид – он вообще бешеный. И с моими родителями не в ладах. Я всего-то зашёл поглядеть на его хозяйство, а он…
– А нет ли в его хозяйстве какой хорошенькой молодицы или девки, на которую нечего чужим парням глядеть?
Вольник тут же вспыхнул, как маков цвет.
– Вот ещё! У меня, если хочешь знать, невеста имеется. Здесь, в Торме. Мне приоградские вертихвостки без надобности.
– Эх, дурень… Невеста у него, а он по городу без порток гасает, – сказал Добрыня с мягкой укоризной. А про себя подумал, что парень, похоже, не вовсе стыд растерял, а значит, глядишь, ещё выйдет в добрые люди. – Не хочешь со мной пойти? Работа будет непыльная: на стоянках помогать, лошадку обиходить, кое-где возок подтолкнуть… С меня корм, ну и подкину тебе пару монет невесте на подарок. Что скажешь?
– Не. Спасибо тебе, дядька Добрыня, но я с обозом пойду только до переправы.
– А после куда ж?
– Подамся вверх по реке, в Ночную падь. Дела у меня.
Добрыня кивнул, а сам подумал, что всё-таки не выйдет из этого Вольника ничего путного. Какие дела могут быть у человека в Ночной пади? Не иначе, намылился юный ходок к Серым скалам, этлову кровь мыть. Там, если на правильное место наткнёшься, можно в один день озолотиться так, что будешь кум князю. Вот только лёгкое богатство лесным дуракам не идёт впрок. Потаскается такой удачник луну-другую по кабакам да гулящим девкам – и снова у него в кармане вша на аркане…
Но тут головной патрульный поравнялся с небольшой расчищенной от деревьев полянкой возле тропы. "Стоооой!" – громко скомандовала Торвин, Каравай сам принял вправо, и обоз остановился. На полянке их уже поджидал какой-то подозрительного вида народ. Мужики сидели на стволе поваленной сосны, молча курили, тётки кучкой стояли в стороне.
– Что случилось? – удивлённо спросил Нарок.
– Приехали, – охотно пояснил Добрыня, – Лисьи Норы, торжок.
Примечания:
*Валькйоутсен – белый лебедь
**Добрыня обзывает Торвин "козой в подкольчужнике" потому, что на ней надета только форменная куртка-стёганка. Если возможна встреча с хорошо вооружённым противником, на неё сверху наденется кольчуга. Но в лес, где встретить можно разве что зверей или разбойников с дубьём да охотничьими стрелами, патрульные едут налегке.
По одёжке встречают
Нарок смотрел – и не мог перестать удивляться. Торжок у Лисьих Нор, ничем не напоминал ни шумных ярмарок его родной Восточной Загриды, ни даже базарчика на площади у Рискайских ворот. Там всегда было людно и весело: торговцы наперебой зазывали покупателей и нахваливали товар, покупатели торговались о цене, вокруг слонялись праздные зеваки, сновали мальчишки… Здесь же ничего подобного не было и в помине.
Прежде всего лезло в глаза то, что с виду собравшиеся на полянке больше напоминали шайку разбойников, чем сход добрых хуторян. Детей между ними не виднелось, только взрослый, годный к работе народ. Все были в буром и тёмно-зелёном, и укутаны не по-сушьему плотно. Обмотки, лапти, у кого и сапоги на ногах. На мужиках – наглухо застёгнутые зипуны, суконные капюшоны либо рогожные башлыки поверх шапок, закрывающие лица до самых глаз. Тётки – в бесформенных серых запонах поверх тёмных рубах, рукава плотно зашнурованы у запястий. Плечи, и головы покрыты огромными, невзрачными серыми платками, тоже лиц толком не разглядишь. На босого и простоволосого Вольника косились неодобрительно, девки стыдливо отводили глаза. Он же, ничуть не смущаясь, отвечал на все взгляды нахальной белозубой улыбкой. Кстати, только теперь Нарок заметил, что Добрыня с Торвин тоже успели приодеться на местный лад: поморийка натянула зелёный капюшон, а торговец поверх замызганного зипунишки и шапки обмотался по-бабьи серым платком.
Первым к приехавшим подошёл седенький, но крепкий ещё старик с хитрющими глазами. Он обменялся с Добрыней приветствиями, перекинулся парой вежливых фраз с Торвин, на Нарока глянул настороженно, но всё же кивнул ему, а потом сказал: "Приступим, с Маэлевой помощью." И началось вовсе странное.
Диковатого вида мужички по одному, не спеша, подходили к возку, обменивались с торговцем короткими приветствиями. Для каждого из них Добрыня снимал с кольца на поясе одну из дощечек, изучал нацарапанные на ней таинственные знаки, потом на какое-то время исчезал под навесом, а обратно появлялся уже со свёртком или мешочком в руках. Покупатель деловито осматривал содержимое, молча доставал из своего заплечного мешка оговоренную, видимо, заранее плату и забирал товар. Многие после говорили Добрыне нечто вроде: "Ну, мне к травоставу – как обычно," а Добрыня вынимал из сумки чистую дощечку, быстро царапал на ней что-то и вешал её на новое, в начале торга пустовавшее кольцо. Реже покупатель пускался в точное перечисление своего заказа или Добрыня озвучивал желаемую плату, и тогда до Нарока доносились незнакомые, порой престранные слова: коготок, двузубка, гранёнка… Иногда мужик жестом подзывал к возку какую-нибудь из тёток. Для таких Добрыня доставал короб с яркими бусами, колечками, лентами и цветными нитками. Подарок выбирался так же спокойно, без спешки и лишних слов. Сделав покупки, лесовики коротко желали Добрыне доброй дороги и уходили прочь.
После взрослых к возку потянулась молодёжь. Порядок здесь был тот же, что и у старших: парни товарились сами, некоторые "угощали" девиц. Их Нарок быстро наловчился отличать от тёток: мужатые под платками носили двурогие кики с расшитым хитрым узором очельем, а у девчат из-под нижнего края платка виднелись разноцветные кончики лент. Позже он сообразил и то, как понять по одежде, парень перед ним или мужик: парни повязывали на рукава плетёнки из ярких ниток – подарки подружек. Семейные же подобных украшений не носили, а может, просто не выставляли их напоказ.
Наконец, на торжке остались только женщины, да ещё, видимо, для надзора за ними задержались несколько угрюмых мужиков. Тётки и девки подходили к возку парами или по трое, брали нитки и рукодельный инструмент, расплачивались же некрашеной пряжей или холстом. Железо ценилось дорого, на глазах у Нарока одна из тёток отдала за две иглы пол штуки* небелёного полотна.
С тётками Добрыня управился быстро. Рядом с обозом остался лишь старик, давший знак начинать торг. Убедившись, что все лесовики ушли, он вытащил из заплечного мешка какой-то свёрток, протянул Добрыне, заодно вложив ему в ладонь серебряную монету:
– На вот, передай.
Добрыня понятливо кивнул:
– Сделаем, не сомневайся.
– Ну и добро. Езжай себе с миром, храни тебя Маэль от всякого зла.
Сказав так, старик тоже ушёл по какой-то стёжке. Лес затих, и вскоре уже трудно было поверить, что на полянке у тропы недавно побывало десятка три человек…
Перед тем, как снова тронуться в путь, Торвин вдруг спросила у Нарока, указывая на свой капюшон:
– Приодеться не хочешь?
– Жарень же! – ужаснулся он.
Торвин нахмурилась, однако настаивать не стала. Только проворчала:
– Дело твоё. Я сказала – ты слышал.
– Лисьи Норы – это такой хутор, да?
Добрыня кивнул.
– Странно. Народу, вроде, немало, а домов поблизости нет.
– Оно и понятно, – усмехнулся Добрыня, – Торговлишку здесь числят делом грешным, Небесным Помощникам неугодным. Кто ж станет расчищать торжок возле жилья? А что народу много, так это ж со всего ближнего Занорья понабежало. Там и Барсуки были, и Залешане, и Подкоряжники… Собственно, с самих Лисьих Нор пришёл только Старый Лис да ещё сын его с двумя жёнами, остальные с других хуторов.
– А зачем этот Лис передал тебе свёрток? – встрял в разговор Вольник.
– Подарок для дочки. Любимая она у него была, младшенькая.
Парень удивлённо захлопал глазами.
– Почему была? А сейчас что?
– Да ты, малец, и впрямь из какой-то замшелой дыры вылез, коли ничего не знаешь. Тут такая история приключилась… Лисьи Норы – хутор крепкий, один из самых богатых в Занорье. Лучше них живут одни только Барсуки. Старый Барсук думал с Лисами породниться, и для того сватал за своего сына младшую Лисичку, Онху. Лисы согласие дали, уж по рукам ударили, а Лисичка-то возьми и сбеги с другим. Ей, оказывается, Соколик был мил из Грязнополья, завалящего такого хуторка с самой границы с Рискайской пустошью.
Вольник рассмеялся и звонко хлопнул себя ладонью по коленке:
– Молодец девка!
– Не смешно, – строго сказал ему Добрыня, – Тут не в девке ведь была корысть. С ней в приданное хороший кус шёл, а откуп сулили и того лучше: клин пахотной земли между Стрынью и Ореховым оврагом, на который Лисы уже давно зарились, а Барсуки не уступали.
У Вольника, слушавшего рассказ Добрыни самым внимательным образом, глаза стали, как плошки.
– Это что же получается, они её продали, что ли? За землю? Вот ракшасы! Я б от таких тоже сбежал!
– Сам подумай, что важнее: баловство или благо для всего хутора? Как думаешь, если посулят родителям за твою невесту столько добра, что их хутор враз надолго из нужды выйдет, станет она тебя, песпортошного, ждать? А сам ты? Неужто затеешь перечить отцу, если он велит тебе взять девку, приданное которой сделает тебя хозяином справного хутора?
– Нет, заставлять нельзя! Мы с Камышинкой…
Добрыня посмотрел на парня снисходительно, легонечко толкнул его ладонью в плечо.
– Зелен ты ещё о таких вещах судить. Ну, а Старый Лис – он ведь на то и лис: шум поднимать не стал, спихнул за Барсука другую из своих девчат.
Глаза у Вольника стали ещё больше, хоть прежде казалось, что это уже невозможно.
– А жених куда смотрел? Он что же, не заметил, что ему другую девчонку подсунули?
– Он её до свадьбы ни разу не видал, ни подменную, ни настоящую. Да и какая ему разница? А Старый Лис, конечно, о тех делах молчит молчком, и прочим своим помалкивать наказал. Только сердце ведь не камень, и кровь не водица. Скучает по беглой дочке, но сам, ясное дело, в Грязнополье сходить проведать её не может, только вот так, тайком подарки шлёт…
– Не понимаю. Чего он притворяется, если все вокруг знают правду?
– Ну, как знают… Шепчутся. В глаза-то, конечно, никто ничего сказать не посмеет. Так и кличут жену Молодого Барсука тёткой Онхой, хоть на самом деле она вовсе не Онха, а Марыся.
– Нет, всё равно ничего не понимаю, – пробормотал Вольник себе под нос, спрыгнул с возка, обогнул неспешно плетущегося Каравая и пошёл догонять Торвин. Было видно, что вся эта история неприятно задела и раздосадовала его. А Нарок, рассматривая крепкую, прямую спину Вольника, наблюдая за тем, как легко ступает он по тропе, даже мельком не глядя под босые ноги, вдруг почувствовал неясное беспокойство. Что-то с этим красивым и шустрым парнем было сильно не так. Но что именно? Этого Нарок пока не мог себе объяснить.
Следующая стоянка планировалась в местечке под названием Кустецы. Торговая тропа понемногу удалилась от речного берега, пошла под уклон, и светлый сосновый лес по обочинам сменился колючими зарослями. Лишённые листвы ветки со всех сторон сплелись в затейливое кружево, морочившее глаз и почти не дававшее тени. Око давно скрылось за тучами, но тяжёлая, душная жара и без его помощи превратила воздух в густой кисель. Конские шеи и бока потемнели, на спине Добрыниного зипуна проступило мокрое пятно. Лицо Торвин раскраснелось и блестело капельками пота. Один только Вольник шёл бодро и, похоже, не испытывал никаких неудобств. Добрынину рубаху он давно снял и топал себе в одних полосатых портках, закатав их до колен. Завистливо покосившись на него, Нарок стащил с головы шлем и мокрый от пота подшлемник, взлохматил прилипшие к голове волосы.
– Шлем на уши, – тут же резко рыкнула Торвин.
Нарок со вздохом повиновался, но всё же сказал:
– Я всего-то на чуточку…
В ответ Торвин глянула так, что нудить сразу расхотелось. Ровно как и снимать шлем.
Уже через миг оказалось, что Торвин была права. С куста на рукав Нароку вдруг свалилась восьминогая тварюшка размером с мышь, вся состоящая из панциря и зубастых челюстей. Подскочив от омерзения, он щелчком спровадил гадинку обратно в кусты и осторожно покосился на Торвин: заметила ли? Заметила, конечно, но злорадствовать не стала. И то хорошо.
– Недоросточек, – охотно пояснил Добрыня, – Зубатки к концу суши обычно с поросёнка вымахивают. Но попадаются и вот такие, и даже помельче, навроде клеща… Хотя обычных клещей тут, конечно, тоже с избытком.
Нарок с трудом подавил желание немедленно начать чесаться и дал себе слово на первой же длинной стоянке как следует проверить и волосы, и рубаху изнутри. А может, даже разжиться капюшончиком, как у Торвин. А у Добрыни хмуро спросил, кивая на Вольника:
