Текст книги "Без грима"
Автор книги: Анна Зимова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Глава 2
Кап. Кап. Кап. Где-то рядом с ним разбились звонко три капли подряд. Ненадолго наступила тишина. И снова что-то капнуло три раза.
Кап. Кап. Кап. …Тишина…
Кап. Кап. Кап. …Тишина…
Капель была ритмичная и тревожная, как зашифрованная угроза. Потом откуда-то издалека до него донеслись звуки женских голосов. Голоса казались ему смутно знакомыми, но он затруднялся сказать точно, кому они принадлежат. Все из-за этой капели. Она сбивает его с толку и не дает сосредоточиться. Еще ему очень хотелось спать. Он решил было сказать женщинам, чтобы те замолчали, но потом передумал. Если они перестанут говорить, то ему придется слушать только эти раздражающие капли.
Кап. Кап. Кап. …Тишина…
Кап. Кап. Кап…
Он ощущал незнакомый запах – тревожный и враждебный. Эти звонкие капли и запах были заодно. Еще что-то беспокоило его, но он не сразу смог понять, что именно, а потом осознал – увлекшись каплями и голосами, он не сразу заметил, что что-то произошло с его телом.
Кап. Кап. Кап. …Тишина…
Почему-то он чувствовал себя в своей коже не так, как всегда. Странное дело, но сейчас ему было тесно в собственном теле. Ему казалось, что он растет, увеличивается в размерах буквально на глазах, а его кожа не успевает за стремительным ростом мышц и костей. Ее неудержимо распирало изнутри и казалось, что кожа вот-вот треснет. Он стал Гулливером, поправшим масштабы собственного тела. Он увеличивался, а мир уменьшался. Наверное, он лежит вдоль меридиана, ногами на север, а головой на юг. В том, что он начал расти, не было ничего страшного, но это увеличение собственного тела ужасно утомляло. А тут еще отвлекают капли.
Кап. Кап. Кап. …Тишина…
Женские голоса затеяли с ним какую-то непонятную игру, то приближаясь к нему, то удаляясь. Только ему начинало казаться, что он зафиксировал, откуда они звучат, как они коварно перемещались в другое место. Женщины спрашивали у него о чем-то. Он не мог разобрать слов, но это было и не важно. Удивляло одно – он не слышал голоса Майи, скорее всего, она где-то задерживалась. Ему хотелось отдохнуть, но он не мог этого сделать, пока не пришла Майя. Нужно было ее дождаться. Впрочем, она, наверное, скоро придет. В женских голосах, звучавших возле него, ему слышалось злорадство – по-видимому, они не хотели, чтобы Майя приходила.
Тело увеличивалось, распухало растущим под кожей мясом, заполняя собой все окружающее пространство. Из-за этого он не мог разобрать – о чем твердят эти женщины, хотя прекрасно понимал, что они говорят о нем – водят сейчас, наверное, взявшись за руки, хоровод и рассказывают друг другу все, что они о нем знают. Он чувствует, что все они враждебно настроены по отношению к нему. Но теперь ему это безразлично, потому что скоро он станет таким огромным, что никто из них уже не сможет причинить ему вреда. Совсем скоро он заполнит собой все вокруг, и станет для них неуязвимым. Главное, чтобы его кожа выдержала натиск растущей плоти. Иначе он лопнет, забросав все вокруг кусками мяса и кровью.
Кап. Кап. Кап. …Тишина…
А Майя все не приходила. Неужели, ему теперь придется ждать ее вечно?
Глава 3
Первое, что он ощутил, когда окончательно пришел в себя – его веки выстланы с исподу оранжевой светящейся лавой. Вынырнув из небытия, как только что появившийся на свет младенец, он испугался первого контакта с окружающим миром. Он узнал себя, свое тело. Почувствовал соприкосновение спины с твердой поверхностью, ощутил связность всех своих членов. Он постарался открыть глаза, но веки как будто срослись. Когда он дергал ими, оранжевый цвет становился ярче, но веки упорно не желали разлипаться.
Тело претерпело изменения, которые были незнакомы ему и страшны. Он потянулся к глазам, отметив при этом, что что-то мешает рукам двигаться свободно. Голова была как в тисках. Первое о чем он с ужасом подумал – неужели он напился вчера и проспал свой рейс? Он должен был лететь в Москву на съемки «Предчувствия любви». Сколько сейчас времени? Мысли, тревожные и яркие, как всполохи молний, ускользали от него.
Боль обрушилась на него не сразу. Она проявилась через какое-то время после пробуждения, и облепила все тело огромной жгучей медузой. Он не помнил, чтобы когда-то испытывал подобные страдания. И дело было даже не в силе этой боли, а в том, что она была незнакома ему, не была похожа ни на одну доселе испытанную боль. Он хотел спросить «Что со мной?», но язык, распухший, и с трудом помещавшийся во рту, лишь вяло шевельнулся, царапнув небо. Попробовав сглотнуть, он не обнаружил у себя ни капли слюны. Боль, пульсирующая, невероятная, вгрызалась под кожу, пронзая мышцы, и сила ее была неистощимой. Болело все тело, но голова и грудь, которые как будто были обложены раскаленными углями, страдали особенно. После каждого вздоха ему казалось, что его грудная клетка вот-вот разорвется.
Он слышал людские голоса рядом с собой, но не понимал смысла произносимых слов. Голоса звучали как пчелиный рой. Пахло чем-то смутно знакомым и пугающе неприятным – природу этого тошнотворного запаха, острого и коварного, он никак не мог постичь. Запах был связан с болью, являлся ее продолжением.
– Очнулся, – произнес возле него мужчина.
Услышав этот четкий, с металлическими нотками голос, он, не осознав еще смысла произнесенного слова, догадался, что с ним произошло несчастье. Мрачные знаки – пугающий запах, чужие голоса, противное позвякивание стекла, сложились в одно целое. Память развернула, наконец, перед ним ретроспективу последних событий. Он сидит за рулем, рядом с ним Майя – они едут к ней домой, и Майя начинает щекотать его. Он отвлекся от дороги буквально на одно мгновение. Последнее, что он помнит – внезапно перед ним возник, как из-под земли, черный джип и начал медленно, как в страшном сне, но неотвратимо приближаться. В тот момент все его органы восприятия удивительным образом обострились – за секунду до столкновения он с абсолютным спокойствием констатировал, как сладки Майины духи, и до мельчайших подробностей успел разглядеть надвигающуюся на него машину, отметив при этом, что на ее лаковом черном рыле с вытаращенными фарами застыла гримаса брюзгливого удивления. Где-то вдалеке слышался Майин истошный визг, но он, как завороженный, не мог отвести взгляда от глаз-плошек, что смотрели на него в упор… Вот откуда эта боль – после столкновения, он, вероятно, получил травмы, и теперь находится в больнице.
После того как произнесли: «очнулся», вокруг закрутился хоровод самых разнообразных звуков.
– Пришел в себя. Молодец, – сказал все тот же голос. Что-то звякнуло неподалеку от его головы. Он услышал, как кого-то просят зайти в реанимацию.
Он попытался заговорить, но получилось одно только сипение, к тому же лицо пронзила такой силы боль, что он едва не потерял сознание. Казалось, что в его щеки вонзились одновременно сразу несколько ножей. Видимо, его ранение достаточно серьезно, если он испытывает такую боль и ничего не видит.
– Игорь Сергеевич, вы слышите меня? – спросил его мужчина.
– Что с Майей? – бросившись навстречу боли, он, наконец, совладал с губами.
– Больше ничего не говорите. Вы находитесь в Первой городской больнице. Вас доставили сюда два дня назад. Мы зашили вам веки, чтобы у вас не пересохли глазницы, поэтому вы сейчас ничего не видите. Не волнуйтесь, вам оказывают помощь. Сейчас вам сделают наркоз, чтобы мы могли начать операцию.
Скрипнула дверь, неподалеку застучали деловито несколько пар ног. Он чувствовал прикосновения к своим рукам. Мужчины и женщины переговаривались возле него отрывистыми фразами.
– Срочно замеры по всем параметрам.
– Давление девяносто на шестьдесят.
– Пульс восемьдесят.
– Что с Майей? – снова спросил он.
– Ничего не говорите. У вас обожжено лицо. И грудь тоже, – спокойно попросил его все тот же голос.
Почему доктор сказал – «обожжено»? Ему казалось, что он ударился головой о стекло, после чего просто отключился. Выходит, боль, которую он испытывает, результат не удара, а ожога… Когда же он успел обжечься? Неужели после столкновения его машина загорелась? Как он ни старался, но не мог этого припомнить. Ему нельзя было прерывать съемки. Если с лицом будет что-то неладно, они не успеют закончить «Предчувствие любви» в срок, а это смерти подобно. Эта история со столкновением совершенно некстати.
– Лицо… Лицо спасайте, – просипел он.
– Мы спасаем, – заявил голос, и добавил, обращаясь уже к кому-то другому: – Готовьте к сечению. В операционную.
Его пугали непривычные металлические звуки, незнакомые голоса, ведущие возле него непонятный разговор, и острые медицинские запахи. Но то, что его лицо обожжено, пугало во сто крат сильнее. Пробивающийся сквозь веки свет стал ярче.
– Наркоз! – почти радостно произнес голос.
Оранжевый свет запестрил черными точками. Голоса, которые он слышал, теперь звучали издали, но стали при этом четче и объемнее. Он почувствовал утомление. Он очень устал. Ему нужно лететь в Москву. Потом он решил еще раз спросить у врачей – что случилось после столкновения с Майей. Но Майя сама уже сидела рядом с ним, перечеркнутая наискосок черной лентой ремня безопасности, и принялась его щекотать. Он уже было открыл рот, чтобы попросить ее перестать, но потом передумал. К тому же ему было уже не до нее, потому что он вспомнил, что его жена, уходя из дома, не убрала журналы с террасы, и они намокли, оставив на дорогом столе несмываемые разводы типографской краски. Теперь нужно будет устроить ей обструкцию. Черные точки стали бледнеть, и он полетел в разверзшийся под ним узкий колодец, на дне которого полыхал огонь…
Глава 4
…Днем прошел дождь. Вернувшись домой с репетиции, он обнаружил, что Маринины журналы, которые она забыла на новом садовом столике, намокли и испортили столешницу. Держа их на отлете, чтобы на него не падали капли, он пошел к дому. На улице стоял волнующий густой аромат еще только зачинающейся осени, в котором различались тонкие ноты листвы, испускавшей дух перед тем, как упасть на землю, и поздних цветов. Никогда воздух не казался ему таким вкусным, как в эту пору. Лето в этом году не желало сдавать своих позиций, и в начале сентября солнце было таким же ласковым, как в июле. Клены, выстроившиеся редкой шеренгой вдоль дороги, уже покраснели, готовясь обнажиться, но в кустах шиповника попадались еще среди оранжевых ягод запоздалые ярко розовые цветы. Все эту неделю по вечерам он читал у себя в кабинете, распахнув окно. Комары, полчище которых в эту пору уже изрядно поредело, время от времени пикировали ему на щеки с тонким писком, чтобы погибнуть от его руки.
– Марина! – позвал он из прихожей, шлепнув слипшимися журналами об пол. – Иди полюбуйся, что ты натворила!
Ее не было дома. По характеру беспорядка в спальне он легко воссоздал картину Марининого ухода, а точнее – бегства. Шкаф с одеждой был раскрыт. На полу высился невесомый холмик из чулок и колготок, вываленных впопыхах из ящика с бельем, на трюмо вокруг шкатулки валялись серьги и кольца. Можно было не сомневаться, что его жена умчалась на очередную вечеринку. Следы ее суматошных сборов были красноречивее всяких слов – Марина, торопясь покинуть дом до его прихода, даже не удосужилась придать своему бегству мало-мальски респектабельный вид. Он уже привык к этим ее спонтанным отлучкам и почти смирился с ними, но каждый раз бардак, иллюстрировавший ее порочную слабость, приводил его в ярость. Толкнув ногой мягкий колготочный ком, он позвонил ей, но ее телефон был выключен. Марина решила пресечь все возможности выйти с ней на связь. Не было ни записки, ни сообщения на автоответчике, ставящих его в известность о том, с кем и куда она отправилась.
Эта мерзавка даже не стала дожидаться, пока он не уедет Москву. Видимо, ошалела от очередного предложения нанюхаться всласть. Теперь она вернется домой лишь накануне его возвращения и, наспех приведя себя в порядок, будет врать ему, что отлучилась только на один вечерок. Вранье давно уже стало ее второй натурой. Он набрал ее номер снова – телефон не отвечал.
Пнув еще раз ворох ее колготок, он позвонил Майе. В конце концов, его жена веселится сейчас где-то – почему он не может сделать то же самое…
– Привет, моя Кенга. Соскучилась ли ты по мне? – спросил он, когда Майя взяла трубку.
В театре на Литейном Майя играла кенгуриху Кенгу в сказке «Вини Пух и все-все-все», поэтому он порой так называл ее в шутку. Она работала в их труппе недавно, и ей дали лишь небольшие роли в детских сказках – следовало признать, что Майя была довольно бездарной актрисой.
– Игорек, ты вовремя позвонил! Мой Коноваленко уехал аж на четыре дня, – чуточку взвизгнув в конце фразы от радости, сообщила она, – и ты можешь ко мне приехать! Я сейчас во «Владимирском пассаже». Забери меня отсюда.
Он тихо помычал в трубку.
– Ты мычишь, как племенной бык, – сказала Майя голосом «роковой женщины», которым она любила разговаривать с ним по телефону.
– Я выезжаю. Скоро увидимся, – пообещал он, и отсоединился.
Еле заметные отпечатки его пальцев тихо таяли на лаковой поверхности телефона, как снежинки. Разумеется, он прекрасно отдавал себе отчет в том, насколько фривольным был образ Майиной жизни, но сокрушаться из-за этого было бы по меньшей мере нелепо. Его подруга сверкала как огонек, который не оскверняет себя тем, что возле него греются все подряд. Майя, существо электрическое, никогда не находилась в статичном состоянии, а вся была – порыв, стремление. Его приятель, артист Черемушкин, знавший об этой связи, шутил: «Майя – не развратница. Она просто непоседа по части мужчин».
Раздался новый звонок.
– Игорь! – без приветствия прокричал в трубке Миша Гришин. – Я таки нашел спонсора для «Боя». Так что в марте уже можно будет начать снимать. Поедем на Кавказ – готовься.
– Это чертовски хорошая новость! – искренне обрадовался он.
– Представляешь, всю сумму сразу дают! Это просто праздник какой-то!
– Кто же отвалил денег?
– Не поверишь – средство от насекомых «Комарофф» хочет чтобы их мазь появлялась в кадре. Так что в каждой серии все будете натираться ею и нахваливать, – Гришин засмеялся.
Гришин все-таки добился своего – нашел достаточную сумму, чтобы начать съемки сериала «Бой у Ярышмарды». В основе сюжета лежало столкновение между чеченскими боевиками Хоттаба и колонной двести сорок пятого мотострелкового в апреле девяносто шестого. Ему Гришин предназначал в картине роль солдата, чья любовная драма проходит красной нитью через весь фильм и которого в конце картины убивают.
Солдат должен был стать самой серьезной из его ролей – настоящей, драматической ролью. Сыграв ее, он планировал вырваться из того образа, что ему создал Шестицкий. После того как он сыграл в этом сериале, его называют не иначе как доктор Шестицкий. Безусловно, доктор принес ему популярность – но шлейф еле ощутимой клоунады и циркачества, что тянется за ним с тех пор из картины в картину, давно пора отсечь. Все ждут, что в каждой своей роли он будет веселиться и балагурить. Ему же не хочется навечно застрять в образе глуповатого доктора. Он способен на более глубокомысленные работы, убеждал он Гришина, и Миша пошел на риск и решил попробовать его в новом амплуа. Так что «Боя у Ярышмарды» он ждал с особенным трепетом. Для начала съемок Гришину не хватало только денег. Канал выделил некоторую сумму, которая, впрочем, категорически не удовлетворяла его. Гришин любил снимать на широкую ногу, как он сам говорил, и искал средства, как одержимый, предлагая спонсорство своих картин всем подряд.
Гришин был в равной степени талантливым и сумасшедшим. С первого взгляда он не производил впечатление человека серьезного – худой, горбоносый, со слегка растрепанными черными кудрями, в которых кое-где мелькала интеллигентная проседь, он, скорее, напоминал полубезумного музыканта какого-нибудь джазового оркестра. Но его глаза, темные настолько, что не было видно зрачков, действовали на людей гипнотически, – казалось, в их глубине яростно полыхали язычки черного пламени. Если добавить к этому манеру Гришина вести деловые переговоры – выждав, внешне скучая, благоприятный момент в споре, он, подавшись вперед с внезапностью змеи, поражал ничего не подозревающего оппонента одним единственным метким словом, – то не приходилось удивляться тому, что про него говорили: «Это черт, а не человек».
– И вот что еще. Имей ввиду – если я говорю: «съемки начнутся весной», значит, они начнутся именно весной. Ты сможешь уладить дела со своим театром, чтобы ехать на Кавказ? – в голосе Гришина зазвучали металлические нотки.
Гришин безжалостно наступил на больную мозоль. Театр на Литейном давно уже стал для них яблоком раздора. Миша скептически относился к его сценической карьере и часто намекал, чтобы тот завязывал с театром, потому что «все равно ничего путного ему там не светит». А недавно на Литейном ему тоже предложили хоть и не звездную, но вполне солидную роль – Бригеллу, хозяина гостиницы в «Слуге двух господ». Первую значительную театральную роль за пять лет. Для него это был шанс оказаться замеченным театральной публикой, а возможно – и сыграть впоследствии более серьезные роли. Режиссер спектакля Артемий Доденко планировал встроить сюжет Гольдони в современный жанр, и сделал ставку на молодых актеров, в том числе и на него. Премьера обещала быть довольно смелой и уже заинтриговала критиков…
Трагизм ситуации заключался в том, что репетиции фильма и спектакля должны были перехлестнуться. И те и другие грозили быть напряженными, совмещать их будет крайне сложно. Поэтому на новость о Бригелле Гришин отреагировал прохладно. «Нашел чем гордиться – ролью второго плана, – съехидничал он тогда. – Да и та досталась тебе лишь благодаря тому, что ты засветился на экране». Порой сносить цинизм Гришина было крайне тяжело.
Да, Миша был для него больше, чем просто работодатель. После выхода на экраны «Доктора» он заявил в одном из интервью: «Похоже, Лефортов – мой профессиональный талисман». Гришин назвал его своим актером и дал ему роли во всех следующих проектах. За три года они сняли пять сериалов, каждый из которых имел успех, хоть и не такой, как «Доктор Шестицкий». Но общение с Мишей требовало подчас нечеловеческого самообладания, потому что к своим актерам Гришин относился, как к своей собственности.
Следовало признать, что по поводу театра Гришин язвил не совершенно напрасно. В театре он играл вторые роли, в то время, как в Гришинских сериалах, – только главные; да и денег они приносили несоизмеримо больше. Конечно, в сериалы влекли не только деньги. Он любил работать на камеру. Перед ней он испытывал чувства, которых не знал на сцене. Но театр – это было совсем другое. Театр он почитал некоей константой, предавать которую нельзя было ни при каких обстоятельствах. Так его учили в академии. Так считали все актеры, которых он уважал и которыми восхищался. Он не мог бы объяснить Гришину в полной мере – что для него значит театр.
– Ладно, я улажу все вопросы с театром, не переживай, – про себя он решил, что подумает об этом позже.
– Я и не сомневался, – голос Миши смягчился. – Может, отметим сегодня? Ты как?
– Знаешь, сегодня, наверное, не получится … – замялся он.
– К Майке своей, наверняка, собрался? Смотри – доиграешься. Пристукнет тебя когда-нибудь ее муженек, – жестко сказал Гришин и добавил, смягчившись: – Ладно, беги, жеребец. Увидимся в Москве. Сильно не напивайся.
Ну почему Гришину постоянно нужно его поучать!
– Хорошо, папочка, – съехидничал он, но Гришин уже повесил трубку.
Приняв душ и надвинув на лоб кепку-бейсболку, он поехал за Майей.
Глава 5
Очнувшись после наркоза, он обнаружил, что веки его больше не зашиты, а лишь забинтованы – оранжевый свет сменился на белый. Теперь боль, поселившаяся в нем, приобрела вкрадчивый кошачий характер. Немного подташнивало.
Рядом негромко переговаривались мужчина и женщина.
– Что с Майей? – спросил он, хотя и сам уже догадался. Кругом витал тот запах горя, который он не мог перепутать ни с чем. Точно так же висело что-то почти ощутимое на ощупь в воздухе, когда, вернувшись из академии слякотным апрельским днем, он услышал от мамы, что отец умер. По этому запаху – и по тому, что ему ответили не сразу – он понял, что Майи уже нет в живых.
– Она погибла. Это произошло мгновенно, – ответили ему.
Это был тот самый голос, который произнес «очнулся». Четкий властный голос. Доктор.
Он предчувствовал, что ответ будет таким. Значит, Майя умерла. Как такое могло случиться – с ней? Они ехали к ней домой, и она щебетала глупые и ничего не значащие слова, и щекотала его, мешая вести машину. А теперь она мертва.
– А тот, в другой машине? – спросил он шепотом, чтобы было не так больно.
– Тоже скончался.
Человек помолчал (при этом раздался тихий металлический лязг) и продолжил:
– Слушайте меня внимательно и не говорите ничего, вам сейчас не стоит этого делать. Игорь Сергеевич, у вас серьезные ожоги на лице и груди. Вам только что сделали плановую операцию. Необходим курс стационарного лечения.
– Сколько я здесь пробуду?
– Молчите. Голубчик, еще вчера я на вашем месте ставил бы вопрос так: «Пробуду ли я здесь хотя бы день?» А вы уже выписываться собрались. К сожалению, вы можете теперь никуда не торопиться.
– Понятно.
Он все еще не мог до конца осознать, что Майя умерла. Теперь, вероятно, будет суд, и если его признают виновным, то посадят в тюрьму. Марина узнает о его измене – скорее всего, она уже о ней знает. Вот только Майю это уже не вернет. Боль, крепко вцепившаяся в лицо когтистой лапой, мешала сосредоточиться. Ему казалось, что каждый момент он может потерять сознание.
– Сделайте ему укол обезболивающего, – попросил голос, и через секунду он почувствовал укол в сгибе у локтя.
Инъекция подействовала на него сразу и немного уменьшила боль. Но главное – она принесла ему относительное спокойствие, немного притупила страх. Он прекрасно помнил, как произошло столкновение, но его воспоминаниям не хватало выпуклости, объема. Они почему-то не имели эмоциональной окраски. Несчастье, случившееся с ним, сейчас виделось ему схематично и состояло лишь из одной причинно-следственной связи – они ехали к Майе на его «Мерседесе» и врезались в черный автомобиль.
Он понимал, что должен переживать из-за смерти Майи и из-за того, что сам пострадал в огне, но почему-то не мог полностью сконцентрироваться на своем несчастье. Мысли ускользали, не задерживаясь в голове. Он не испытывал паники. Скорее, его чувства можно было назвать легким недоумением. То, что с ним произошло, было ужасно, но непостижимым образом не беспокоило его. Он как будто застрял между сном и явью, не имея возможности перейти окончательно ни в одно из этих состояний. Теперь, помимо боли, он чувствовал еще и смертельную, всепоглощающую слабость. Его тело было абсолютно бессильным, неспособным даже на малейшее движение. Он очень устал. Сейчас он в полной мере понимал, насколько измотан. Эта усталость не была утомлением после перенесенного болевого шока – она накопилась за всю его жизнь и сейчас полноправно овладела им. Ему казалось, что его немного покачивает вместе с кроватью.
Он смежил веки. У вставшей перед глазами темноты был оттенок Майиного загара. От частого посещения соляриев Майя была очень смуглой – насыщенный, темно-персиковый тон ее кожи сгущался в ложбинке на груди практически до черного цвета, и из-за этого ее, в общем-то, небольшие выпуклости выглядели очень вызывающе. То, что Майя, как и он, была несвободна, не помешало их роману. Связь с ней совершенно не была ему в тягость – Майя никогда не позволила бы себе устроить скандал по поводу того, достаточно ли сильно он ее любит. Она вообще на все в этой жизни смотрела легко, и потому в ее обществе он всегда чувствовал себя весело и непринужденно. Они встречались почти три месяца, и за это время он не пожалел об их романе ни разу.
Он увидел ее впервые в тот день, когда ему сообщили, что он будет играть в «Слуге двух господ». Она сидела в театральном буфете за столиком одна и, слегка раскачиваясь на стуле, разговаривала с кем-то по телефону. Первое, что врезалось ему в память – открытые выше колена, загорелые до кофейного цвета ноги. Потом – подол ярко-синего платья с искрой. Он не успел еще толком разобраться – худа эта женщина или упитана, привлекательна или некрасива, и какого цвета у нее волосы, но почему-то сразу же подумал, что она станет его любовницей. Он как будто вычислил ее среди прочих, распознал по неуловимому, лишь ему одному известному запаху и теперь созерцал с удовлетворением победителя, получившего свой трофей. Вот она рассмеялась, и в воздухе рассыпался звон хрустальных колокольчиков. Кося на него удлиненным фиалковым глазом (тоже заприметила его), она все продолжала смеяться в трубку, но он готов был поклясться, что смеется она уже для него одного. Она тоже заинтересовалась им и вступила в тонкую игру знакомства. Вот она встала, расправила юбку, пахнув на него мимоходом ароматом цветов, вероятно, того же оттенка, что и ее глаза; подошла к окну, выглянув в него без нужды, чтобы продемонстрировать себя с тыла; вот почесала быстро-быстро оплетенной шнурками греческих сандалий одной щиколоткой другую – ненавязчиво являла себя напоказ.
– Хороша птичка? – перехватил его взгляд подсевший к нему Черемушкин. Черемушкин, которому Мельпомена улыбалась более доброжелательно, чем Лефортову, хронически играл в театре героев-любовников и в «Слуге двух господ» получил роль Сильвио.
– Кто это? – как можно более небрежно поинтересовался он. Он знал Черемушкина с первого курса академии, и прекрасно отдавал себе отчет в том, что язык у того был в равной степени невоздержан и остер.
– Новенькая в труппе. Будет играть кого-то в «Пеппи Длинный чулок», и Кенгуриху в «Вини Пухе». Между прочим, она жена Коноваленко. Дамочка непростая.
– Того самого Коноваленко? Бизнесмена, у которого была недавно какая-то заварушка с законом?
– Его самого. Играет она, кстати, отвратительно, – сообщил Черемушкин. – Я видел ее на прослушивании.
– Как же ее сюда взяли?
– Переспала, наверное, с кем надо, – Черемушкин хихикнул.
– Тебе-то откуда это известно?
– У меня, слава богу, везде есть знакомые. Рассказали. Я не совру тебе, если расскажу, что она и без того гуляет от своего Коноваленко направо и налево.
– И это ты знаешь… – недоверчиво протянул он.
– Что я! – патетическим шепотом возопил Черемушкин. – Уж об этом-то знают все!
– И что же – муж все это терпит?
– А черт его разберет – то ли не знает ничего, то ли любит ее и прощает.
– Странно. Я слышал, что Коноваленко попсу поддерживает, помогает им раскрутиться. И вообще – дружит с тусовкой шоу-бизнеса. Мог бы и ей помочь на этом поприще. А она решила – в театр…
– Чужая семья потемки, – хмыкнул Черемушкин. – Видимо, она хочет быть актрисой – без малейших, правда, на то оснований.
– Ну-ну, – только и ответил он, но полученная о девушке информация внесла еще больше смятения в его душу. Он вспомнил лицо Всеволода Коноваленко, которого видел лишь по телевизору – оно напоминало морду грустной старой обезьяны. Видя эту образину, оставалось лишь удивляться, насколько изобретательна может быть природа в стремлении насолить своим созданиям. Но глаза известного бизнесмена глядели из-под пухлых надбровных дуг умно и цепко, и, несмотря на свою неандертальскую наружность, он не производил впечатление ограниченного человека. К тому же муж прекрасной незнакомки был не чужд искусству. В артистической среде считалось едва ли не хорошим тоном быть с ним знакомым. В той же степени, в какой он был некрасив, Коноваленко был влиятелен. Благодаря его финансовому благословению смогли громогласно заявить о себе несколько молодых певцов, и их творческая карьера стала складываться как нельзя более удачно. По официальной версии Коноваленко сделал свое состояние на лекарствах, но поговаривали, что есть у него еще и несколько криминальных бизнесов, – и, глядя на его тяжелое угрюмое лицо с сильно выдающейся вперед нижней челюстью, трудно было усомниться в этом.
Она, наконец, допила свой кофе и сказала кому-то в трубку «пока». Посмотрев на него прощальным взглядом своих удивительного оттенка глаз, вышла из кафе. После ее ухода он испытал смутную грусть оттого, что с ее уходом исчез и волшебный, фиалкового оттенка аромат.
– Гляди-ка, она на тебя, кажется, уже запала, – завистливо потянул Черемушкин.
– Тебе показалось.
После их первой встречи пару дней она не являлась ему на глаза, подсовывая вместо себя как бы невзначай лишь ненавязчивые приветы – то раздавался откуда-то издалека ее хрустальный смех, то в расписании репетиций, висящем на стене в коридоре, вписанное от руки карандашом, обнаружились ее имя и фамилия «Кенга – Майя Коноваленко». Тогда, прочитав эту запись, он узнал, что ее зовут Майей – до этого он называл ее про себя не иначе, как «жена Коноваленко». В последующие дни, сталкиваясь с ней в коридорах театра, он неизменно ловил на себе ее задумчивый изучающий взгляд, от которого ему становилось жарко. Заговорить с ней он не решился.
«Вы не будете, случайно, проезжать через Дворцовый мост?» – с этих слов началось их знакомство. Она задала ему этот вопрос, внезапно вырастя перед ним, как из-под земли, когда он, покинув театр, подошел к своему «Мерседесу». Прошла почти неделя с тех пор, как он увидел ее в кафе. Облако окутавшей ее дождевой взвеси, выхваченное из темноты светом фонаря, напоминало прозрачный кокон, повторяющий контуры ее тела. Она стояла перед ним без зонта.
«Вы не будете, случайно, проезжать через Дворцовый мост? За мной должна была приехать машина, но она сломалась на полпути»
Он заворожено смотрел на ее лицо, на котором темнели загадочные египетские глаза.
«Если хотите, я могу подвезти вас и до дома»
«Спасибо большое, но шофер говорит, что скоро починит машину. Так что, если вам было бы удобно довезти меня до нее…»
«Разумеется»
В машине с ее появлением запахло фиалками и сладковатыми испарениями дождя.
«Меня зовут Игорь»
«А меня Майя. Игорь, у вас в машине можно курить?»
«Да, пожалуйста»
Он поднес ей зажигалку и она, открыв окно и высунув в него локоть, принялась выдувать дым, повернувшись к нему вполоборота и скользя по нему своими удивительными глазами из-под полуопущенных ресниц. Почему-то в этот момент он представил ее вместе с ее мужем Коноваленко, и, испугавшись неуместности этой мысли, решил отвлечь себя, спросив ее что-то про то, нравится ли ей у них в театре.
«Да, здесь неплохо»
Она ответила ему небрежно, словно он поинтересовался – удобно ли ей в ее кресле, и испытующе посмотрела на него, как будто ждала совсем другого вопроса. Он судорожно перебирал нейтральные темы для разговора, которые удовлетворяли бы ситуации, и говорил ей ничего не значащие слова.
