Текст книги "Про Бабаку Косточкину-3, или Все ноги из детства"

Автор книги: Анна Никольская-Эксели

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Анна Никольская
Про Бабаку Косточкину-3,
или Все ноги из детства

Я хочу поблагодарить:

Настю Мошину – безумного, талантливого художника и человека с отменным чувством юмора. Настя, твои картинки – это «взрыв на макаронной фабрике», я их обожаю!

Валерия Роньшина и Павла Калмыкова, которые первыми прочитали эту повесть и много всего мне тогда посоветовали.

Дорис и Майкла из Филадельфии, Лену из Нью-Йорка, Джорджа из Бостона и Люси из Вашингтона, у которых я жила в мае 2010 года, пока писала повесть.

Моих маму и папу за всё, и особенно – за моё счастливое детство. Я вас очень люблю!

Моего терпеливого и въедливого редактора Марию Тонконогову. Спасибо за усердное копание в нашем детстве (80-е рулят!) и за ту замечательную кучу мелочей, которые всплыли в памяти благодаря нашим долгим разговорам.

Моих читателей, которые любят Бабаку.

Заходите в гости на официальную страничку книги: Бабака | сюда уходит детство vk.com/feelgoodbabaka

Глава 1
Фантазёр

Мой папа, Степан Валерьянович Косточкин, – большой фантазёр.

Бывало, поужинает папа тефтелями, сядет на диван в позу лотоса, положит на колени сонную Бабаку (это наша собака, говорящая) и начинает.

– Вот, помню, в моём детстве, – рассказывает папа не было никаких сникерсов. Всё было по-другому! Продукты росли на деревьях!

– Да ну! – Я делаю вид, что поражён. – А магазины? Их что, тогда ещё не было?

– Это тебя тогда ещё не было. А в магазинах шаром покати тогда было. В них никто не ходил.

– Как?

– В моём интересном детстве дефицит, можно сказать, свирепствовал. Вот природа и сжалилась над людьми – еда стала расти на деревьях. Реже на кустарниках, но там по мелочи: карамель, печенье, да и то не везде. Продукты в большинстве своём плодоносились за городом. В лесопосадках – на ёлках и берёзах.

– А какие? – Мне это всё прямо удивительно слышать.

– Самые обычные. Хлеб в кирпиче, молоко в пакете, масло в пачке, килька в томате, сметана в развес. И всё свежее, экологически чистое и термически необработанное. Даже икра росла – в стеклянных баночках по 140 граммов. – Папа облизывается.

– А зимой?

– А что зимой? Зимой хорошо росли мандарины. Особенно на ёлках – такие, с наклеечками. Шоколадные конфеты тоже – «Белочка», «Каракум», «Мишка на севере». Монпансье в жестянках, чай в пачке со слоном – он вызревал к февралю. Хлебобулочные деревья замечательно плодоносили весной, сыро-колбасные – осенью, а кисломолочные – круглый год.

– И что, всё это так и росло на природе? Дикое? Бесхозное?

– Что значит дикое? – обижается папа. – Народное! В моём детстве всё принадлежало народу. Подходи любой – рви, покуда рук хватит! Для хорошего человека ничего не жалко. С деревьями ведь как было – чем больше с ветки сорвёшь, тем больше колбасы на нём завтра вырастет.

– Здорово!

– Помню, на площади Победы, у железнодорожного вокзала, выросла берёза. Ничего себе берёза, белая. Но по ночам… – Тут папа делает глаза шпионскими щёлками.

– Что?

– Но по ночам на этой берёзе вырастали ананасы!

– Ну и?

– Консервированные! – волнуется папа. – Шайбочками!

Прямо детский ребёнок он какой-то. А икра что же, не консервированная?

– Вьетнамские, понимаешь? Народ за ними лез на самую верхушку!

– Подумаешь, вьетнамские, – говорю. – Удивил.

– Это я тебя сейчас не удивил. – Папа размахивает руками. – А в моём детстве, если съел иностранный ананас, считай, подписал себе приговор.

– Что-что? – Я переглядываюсь с Бабакой.

Она хмыкает.

– Короче говоря, срубили эту берёзу. Как в песенке – под самый корешок. А то место, где она росла, забетонировали. А потом взялись за остальные деревья – затянули всё колючей проволокой. Повесили таблички.

– Какие?

– Ты такие видел, называются «Не влезай, убьёт». До сих пор ещё кое-где висят.

– Зачем?

– А кто его знает… – Папа пожимает плечами. – Потом знаешь какие были очереди за оставшимися деревьями? Как отсюда до шпалопропиточного завода!

– Это который переделали в китайский рынок?

– До него. Бывало, займёшь сразу несколько за батоном, за курицей и за кефиром. К вечеру твоя очередь подойдёт, а всё уже разные наглые граждане оборвали. Одни голые ветки с ценниками на ветру.

– А курицы тоже росли на деревьях?

– А как же! Ощипанные, с потрошками!

– А ценники кто на ветки вешал?

– Не знаю, какие-то волшебники, наверное. Или начальники. Особенно я любил лимонадные деревья: Буратино, Дюшес, Ситро, Крем-соду, Тархун, Колокольчик, Крюшон. Это уже потом ввели поталонные деревья.

– Эталонные?

– Поталонные. На них всё росло только по талонам, – непонятно поясняет папа и энергично гладит Бабаку.

И я ему то верю, то не верю. Чаще второе, но это смотря по настроению. Или по папиной интонации. Не может же человек с высшим образованием и большим сердцем врать таким правдивым голосом!

В общем, я в сомнениях обычно после таких разговоров.

Бабака говорит:

– Вам, Степан Валерьянович, надо писать мемуары для потомков. У вас замечательные получатся мемуары. Главное, искренние, что в научно-фантастической литературе немаловажно.

Папа при этих словах смотрит в пол и краснеет от удовольствия (от стыда он обычно становится жёлтым).

А на ночь он любит рассказывать про демонстрации с надувным президентом в небе. Вернее, с генеральным секретарём нашей страны в виде дирижабля. И про подпольные магазины игрушек – в них товары по подземному ходу поступали из Германской Демократической Республики. И ещё про железные шторы – они висели по периметру нашей страны. Их всем миром шили из листового железа полторы тысячи швей с аппаратурно-механического завода Башкирской АССР.

А потом всем миром развешивали добровольцы из уголков нашей родины. И про стены с ушами рассказывал, и про заводных пионеров, и про общественные бани с промывкой мозгов шампунем «Желтковый». И ещё папа много чего рассказывал про своё интересное детство, но я как-то мимо ушей это пропускал. А зря.

Ужасно зря. Потому что однажды…

Глава 2
Ссора

Однажды мы с папой поссорились.

А вышло всё из-за этих историй – про его интересное детство.

В тот вечер у нас были нежданные гости – дети маминой подруги Сюртуковой-Балалайкиной, близнецы Артур и Август.

Они хоть и младше меня, но уже начинающие драматические артисты с окладом в три тысячи восемьсот пятьдесят рублей, мамины коллеги по нашумевшему спектаклю «Три мушкетёра из Нахапетовки». Они исполняют роль Анны Австрийской. По замыслу режиссёра Зюзюкина Артур во время спектакля стоит у Августа на плечах. А Миледи там вообще заслуженный артист России Пётр Павлович Кожемякин, ему восемьдесят лет.

Артура и Августа к нам приводят, когда хотят, чтобы я приобщился к прекрасному. Или когда их некуда больше девать. С собой Артур и Август обязательно что-нибудь приносят.

В этот раз они принесли турецкого миниробота на батарейках. Когда они жали роботу на голову, он мычал. А потом начинал ходить по столу и петь турецкую песню.

Мы ели ленивую курицу с гречкой и пили виноградный сок. Это происходило на кухне, в непринуждённой и дружеской обстановке. За окном стояла луна. На мне были новые джинсы – все в карманах с заклёпками, которые красиво серебрились.

Я в них сложил всё необходимое – в карманы, как Анатолий Вассерман. Он мой кумир.

Сок был противный, а курица недосолена. Но это совсем не портило нашего весёлого настроения. Его испортил папа.

Выслушав волнующий рассказ близнецов про их недавнюю поездку в Анталию, про пятизвёздочный рай и про систему «всё включено», а потом, услышав мамин протяжный вздох, папа сказал:

– Да что мы в ваших Анталиях-Шманталиях не видели? – Вот как отозвался мой добрый папа и заботливый мамин муж. – Вот, помню, в моём интересном детстве…

И тут мама сказала:

– Кхе-кхе. – И стала внимательно разглядывать потолок.

Не первый день он требовал побелки.

– В моём интересном детстве, – с нажимом повторил папа, – мы как-то обходились без Анталий. Да-да, весьма прекрасно без них обходились. Их, можно сказать, вообще на глобусе в моём детстве не было.

– Как это? – очень артистично удивились Артур и Август. Они даже всплеснули своими красивыми руками.

– А вот так! – воскликнул папа.

Он вскочил с табурета и принялся расхаживать по кухне.

– У меня в детстве была одна большая страна! Понимаете, одна и большая! Без границ и визового режима! А не много не пойми каких маленьких! И по этой огромной стране двадцать четыре часа в сутки курсировал скорый поезд Барнаул – Барнаул.

– Непонятно, – сказали близнецы.

– Вот смотрите, – сказал папа и взял Артура и Августа за их красивые руки. – Живёте вы, живёте себе в Барнауле, а тут вам бац! – и надо в Таганрог.

– Нам не надо в Таганрог! – стали отказываться братья.

– А вы представьте, что надо. На гастроли, например, или к бабушке в гости.

– Бабушка умерла.

– Значит, на похороны. Но это, поймите вы, не важно! Короче говоря, вам надо по неотложным делам в Таганрог. Вы берёте чемодан, выходите к железнодорожному вокзалу, а поезд уже тут как тут – на платформе! А?! Здорово?! Длинный-предлинный – вагонов на тысячу, а то и больше! И на каждом – название большими красивыми буквами: Москва, Ленинград, Кишинёв, Сухуми, Нальчик, Рига, Ашхабад – в хаотическом беспорядке – Вологда, Алма-Ата, Киев, Таганрог… Вот в нужный и заскакиваете!

– На полном ходу? – удивились Артур и Август.

– На полнейшем! И через какое-то короткое мгновение вы уже – вуаля! – в Таганроге!

– А в Париж так можно?

– Нет, это чисто наше изобретение.

– А в Монте-Карло?

– Нет. Господи боже мой! Да на кой вам эти Монте-Карлы? В моём детстве знаете какая была страна? Самая-самая-самая! – три раза повторил мой папа. – И мы её любили до чёртиков! И Парижи нам были до лампочки!

Дети Сюртуковой-Балалайкиной смотрели на папу с восхищением. А мама с Бабакой смотрели куда-то в сторону. Папа хоть и был убедительный, но мы уже всё это слышали сто раз.

Помолчали.

– Да что вы его слушаете? – вдруг говорю я. – Он вам лапшу на уши, а вы его слушаете! – кричу, а сам думаю: «Какая муха меня укусила?»

– Да он в жизни нигде больше не был, кроме своей ненаглядной Абхазии один раз!

– Я? – Папа растерянно моргает. – Позвольте, я всю страну исколесил. Я во всех отдалённых уголках побывал.

– Ха-ха-ха! На кругосветном поезде? – спрашиваю я ехидно и тут понимаю, что это за муха такая.

Эту муху я увидел в глазах у мамы, пока она ела недосоленную курицу и слушала Сюртуковых-Балалайкиных. Как они в Турции занимались водным парашютизмом на песчаном пляже. Её заветную мечту претворяли в жизнь.

И такая меня жалость к маме взяла! Такая жалость! Что я возьми и ляпни:

– Фантазёр ты, папочка! – И противным голосом добавил: – И неудачник!

Причём ляпнул я это, заметьте, не когда-нибудь после дождичка в четверг, на седьмые лунные сутки, а теперь! Когда кругом сплошные Сюртуковы-Балалайкины! Эти засланцы из дружественной нам семьи!

Бабака смотрела на меня так, как будто она меня сейчас укусит. Но меня уже было не остановить.

– Только и можешь, что сочинять небылицы! Да не было у тебя никакого интересного детства! Что там вообще могло быть интересного, тридцать лет тому назад? Всё интересное только сейчас начинается! Да и то если денег хватит на это интересное! А у тебя не то что детство серенькое, у тебя зрелость! Зрелость и та какая-то мышиная!

– Мышиная? – повторил за мной папа трясущимися губами. – Ты что, старик?

– Вот именно – мышиная! – добивал я любимого папу. – И у тебя, и у нашей мамы, и у меня скоро такая же будет! У меня даже компьютера приличного нет! А велик?

– К-какой велик? – заикается папа.

– «Школьник»!!! Из твоего, между прочим, интересного детства!

– Перестань! – сказала мама с сереньким, как потолок и вся наша жизнь, лицом. – Как тебе не стыдно?

– Мне? Стыдно?! Ну, знаете ли! Это ему должно быть стыдно! – Я ткнул пальцем в папу.

Бабака подозрительно молчала. Обычно она с удовольствием участвует в семейных сценах. Но тут нет.

И вдруг я встретился глазами с Сюртуковыми-Балалайкиными. В этих глазах была не просто муха – там их были целые стаи, этих мух. То есть рои или что у них бывает?

И эти мухи, я по глазам видел, ужасно спешили к себе домой. К мамочке Сюртуковой-Балалайкиной, чтобы рассказать ей про всё. Про то, что я тут сейчас наговорил. Наговорил своим собственным ртом про своего собственного папу!

– Что за крики? – На кухню вошла заспанная Аделаида, моя младшая сестра.

На ней была синяя пижама в Чебурашку и пилотский шлем. Она всегда в нём спит.

– Ну, нам пора, – сказали Артур и Август. – Баиньки. Спокойной ночи.

И они ушли, оставив в тарелках недосоленную курицу и прихватив с собой солонку.

А мы остались – папа, мама, Бабака, Ада и я.

Я посмотрел на папу. Он сидел на табурете с ногами. Он, по-моему, даже уменьшился в размере, пока я выступал. И как-то поблек – весь целиком, точно его стёрли ластиком.

И я не мог больше на него такого смотреть.

Я убежал в свою комнату.

И хлопнул дверью.

Я запрыгнул в постель, даже не раздеваясь.

И накрылся сверху одеялом.

А потом я моментально уснул.

А когда я проснулся, то…

Глава 3
Как у себя дома

То увидел, что уже утро.

Я посмотрел на часы с Микки-Маусом, мои любимые до сих пор: 08:00.

Ой! Почему меня никто не разбудил?

Я же на первый урок опоздал! На биологию! Мне классная, Цецилия Артуровна, голову оторвёт!

– Ма-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! – закричал я, как умею только я. – Ты почему меня не разбуди-и-и-и-и-ла-а-а-а-а?

– А мамы нет, – сказала Аделаида. – Она на симпозиуме.

– На каком ещё симпозиуме?

– «Поиски космических сигналов искусственного происхождения», – отрапортовала сестра.

– Что ты болтаешь, Ада?

Я соскочил с кровати и запрыгал по комнате в поисках джинсов. Но искать их долго не пришлось. Потому что они были не где-нибудь в пределах видимости, а прямо на мне. Я так всю ночь и проспал одетый. Даже кроссовки с меня не сняли! А ещё родители называются.

И вот, пока я скакал по своей комнате, я увидел такое, от чего у меня внутри, как говорится, всё оборвалось.

Это была совсем не моя комната. Более того, это была не моя сестра, вы только подумайте! Передо мной стояла совершенно посторонняя лохматая девочка. Ей было лет шесть – я решил по бантикам, – не больше. И на ней была точно такая же синяя пижама в Чебурашку, как у моей Ады! А губы у девочки были в чём-то красном. Только шлема не было.

Я похолодел.

– Ты кто? – спросил я у неё.

– Юля Репях, – представилась девочка.

– А что ты тут делаешь?

– Играю с Манюней. А в садике карантин, а мама уехала на симпозиум, а рассольник в баночке. Я одна, – вывалила на меня всё это девочка.

– А Масяня где?

– Вот. – Она протянула мне лохматую куклу какого-то доисторического вида. – Только она Манюня.

У Манюни было голубое платье и всего один глаз.

Меня передёрнуло.

– Поиграешь с нами? – Девочка улыбнулась, и у неё оказалось всего несколько зубов.

Что за шутки, вообще?

Я ничего не понимал. Меня что, пока я спал, подсунули в другую семью? Спящего? Но кто? Или как я тут оказался? Неужели от меня, пусть не подарка, отказались родители?

Я вдруг вспомнил вчерашнее. Ужас. Неужели я теперь не своего отца сын?

Я как следует огляделся. Комната казалась какой-то знакомой. Немытое окно, лепнина на потолке, витражная дверь с котом.

Точно! Это же моя комната! Только кто-то переклеил обои – зелёные, в одуванчик. А у меня были со Спанч Бобом, жёлтые. И кровать как будто не моя, не икеевская. Коврик над ней с потёртыми лебедями. Допотопный телик на трёх ногах. И откуда тут вместо моего компьютерного столика этот гроб на колёсиках?

– Куда вы дели мой комп?! – закричал я. Это же неслыханно! Я к своему компьютеру даже папу не подпускаю.

– Куда, я тебя спрашиваю, вы его спрятали?! – некрасиво закричал я на девочку.

Не по-мужски.

Девочка хлопнула глазами, шепнула: «Мамочки!» – и зарыдала.

Только этого мне ещё не хватало. Хотя в её положении я бы тоже разревелся. Или бы притворился, что реву, – чтобы поскорее отделаться. Но девочка не притворялась. Она рыдала от души, надрыв в её голосе был самый настоящий.

– Ну ладно, не плачь. – Я стал её успокаивать.

Но она почему-то не успокаивалась, а наоборот. Ну что за наказание такое! Я пошарил по карманам.

– Хочешь чупа-чупс?

– Что? – не поняла девочка. – Хочу.

Я дал ей вишнёвый чупа-чупс, и он мгновенно исчез в её малозубом рту.

– Погоди, сними обёртку.

Что она, в самом деле?

– Где твой папа?

– Он живёт с другой тётей, в квартире улучшенной планировки. Чаю хочешь?

– Давай.

Мы молча пошли по коридору, мимо совмещённого санузла и кладовки… Потом мы свернули направо.

Это была наша квартира, теперь я знал это наверняка. Только всё в ней было какое-то старое, как в краеведческом музее имени Надежды Константиновны Крупской. Что же они не сделают ремонт? Или у них тут дизайн интерьера в стиле винтаж?

На нашей кухне тоже всё было не по-нашему. Куда-то делся фамильный круглый стол, электроплита и трёхкамерный холодильник «Самсунг». Маленькая плазма под потолком тоже бесследно пропала. Из бытовой техники здесь был только чайник в горошек со свистком и скороварка. Юля Репях поставила чайник на газовую горелку.

– А где вы храните продукты? – спросил я.

– Вот тут, в шкафчике. – Она открыла дверцу под подоконником и достала оттуда литровую банку с вареньем. – Малиновое, ням-ням. – Девочка облизнула красный рот. – Холодильник у нас в ремонте.

За окном, я заметил, в авоське висела синяя курица с гребешком на голове. Я такую раньше никогда не видел, мёртвую. От вида этой курицы мне стало очень тревожно.

Всё это меня очень смущало. Очень. Мы стали пить чай.

– Вы с мамой по какому адресу проживаете? – спросил я, как полицейский у нарушителя.

– Ленина, 35, – отчеканила Юля.

– Квартира 27?

– Да.

– В Барнауле? – на всякий случай уточнил я, вспомнив «Иронию судьбы».

– Алтайского края.

Она была очень сообразительная, эта пяти-шестилетняя Юля Репях.

– И давно вы тут живёте?

– С самого рождения.

Ясно. Значит, как минимум они уже лет пять в нашей квартире обитают. Тогда где же обитаем мы?

– А ты ничего не путаешь?

Я внимательно пригляделся к девочке. Вон и пижама у неё в Чебурашку. Мне стало совсем не по себе.

– А у нас новая радиола! – сказала Юля, щёлкая кнопкой какого-то мамонтоподобного агрегата на стенке. – Ой, моя любимая песня!

«…Море, море, мир бездонный! Пенный шелест волн прибрежных…» – послышалось из приёмника.

Где-то я уже такое слышал.

– А ты на море сколько раз был?

– Нисколько.

– Пра-а-а-а-а-авда? – удивилась Юля. – А мы с мамой уже четыре раза со всеми удобствами.

– Вы что с мамой – богачи? У вас личный самолёт?

– Нет, мы ездим на поезде.

«На кругосветном?» – хотел спросить я, но не стал.

«…Над тобой встают, как зори, над тобой встают, как зори, нашей юности надежды!» – пропел мамонт на стене.

– Ясно.

У маленьких с логикой вообще нелады, я заметил.

«В нашем эфире прозвучал новый шлягер Юрия Антонова на слова Леонида Фадеева „Море, море“».

Точно. Я маме этого Антонова недавно в телефон качал.

«А теперь прослушайте сводку новостей».

– Какой у тебя красивый медвежонок. – Юля завистливо покосилась на мои часы.

– Это Микки-Маус.

– Кто?

«…Завершено строительство магистрального газопровода Уренгой – Грязовец – Москва…»

– Микки-Маус.

– А-а-а-а.

«…Перейдём к политическим новостям».

Я не мог избавиться от какого-то навязчивого чувства, как будто меня заперли в бабушкин шкаф и попросили не дышать какое-то время. Надо было что-то делать. Надо было срочно выбираться из этого шкафа, пока я сам нафталином насквозь не пропах.

– О’кей, мне пора, – сказал я, вставая из-за стола. – Спасибо за чай.

«…во Франции. Во втором туре президентских выборов Валери Жискар д’Эстен проиграл социалисту Франсуа Миттерану…»

– А я думал, там у них по-другому президента зовут.

– Ты что, со мной не поиграешь? – жалобно спросила Юля Репях.

– В другой раз, ладно?

– Манюня обидится, – пригрозила Юля и снова стала чернеть и кукситься.

Тут я поспешил на выход, и…

Глава 4
Мир, труд, май

И знаете, что самое странное? Как только я оказался на улице, во дворе, я сразу всё понял. Вдохнул весеннего воздуха, после этого их нафталинового, и сразу понял.

Но то, что я понял, оказалось так неправдоподобно, что я притворился, как будто бы ничего не понял.

Наверное, я просто побоялся смотреть суровой правде в глаза. А она была кругом практически. Например, правда была в тополях, которые росли во дворе. Только вчера у нас во стояли толстые и до пятого этажа, а сегодня – тонюсенькие и мне по макушку.

Потом городок. У нас во дворе стоит железный городок, весь ржавый, с завязанными в узел качелями и песочницей с оторванным грибком. Песок в неё не возят уже третий год – с тех пор, как сменилась управляющая компания. А грибок сорвал великовозрастный тунеядец дядя Миша Забабашкин, позор нашего двора. Его за это потом три дня в полиции заставили ночевать. А когда дядя Миша вышел, он нашу горку скатал в трубочку, что не удивительно. Она и без него дышала на ладан.

Так вот, в сегодняшнем нашем дворе были и горка, и качели, и грибок с малышнёй – в общем, полна коробочка. И новенький паровозик – на нём играли какие-то незнакомые мальчишки. И всё это, заметьте, с иголочки, свежевыкрашенное в приятный зелёный цвет.

И потом, в нашем дворе никогда не было урн и лавочек. А тут они были! И на них сидели посторонние бабушки. Бабушки, которых я раньше в глаза не видел. Потому что никаких бабушек у нас в доме не водилось. Последняя, столетняя старушка Бурёнкина, умерла полгода назад.

В сегодняшнем дворе вообще было на удивление много людей. Они белили забор.

А какие-то парни в красных галстуках натягивали между гаражами транспарант. И ещё незнакомый дворник поливал из шланга тротуар без единой трещинки.

В общем, я снова всё понял. Я немного постоял у тополя и отогнал от себя то ужасное, что снова понял.

Я решил действовать наверняка и направился прямо к паровозику. Мальчишки, которые приколачивали к нему доски, меня уже заметили. Но делали вид, что нет.

– Касатик! – окликнули меня откуда-то с лавочек. – Касатик, поди сюда!

Я подошёл. Я всегда делаю, как меня просят, хотя я, конечно, не касатик.

– Ты из какой квартиры, касатик? – спросила одна из бабушек с лавочки. Я не понял, какая именно.

– Из двадцать седьмой. А что?

У них были разнообразные лица, у этих разноцветных бабушек. И ещё они сидели по росту и, кажется, старшинству – их было шесть. Самая большая и старая бабушка сидела в начале лавочки, а самая маленькая и молодая – в конце. Я поочерёдно всматривался в их лица в поисках ответа, но не находил его.

– В двадцать седьмой Репяхи живут, – прищурилась на меня та, которая сидела в конце.

Все остальные тоже прищурились, но уже следом.

Я понял, эта у них главная.

И ещё я кое-что понял. И опять ужасное. Эта молоденькая бабушка была столетней старухой Бурёнкиной из двадцать пятой квартиры! Той, которая умерла! Только сейчас она была более красивая, если можно так выразиться, и менее морщинистая.

Я был в шоке.

– Молчишь? А ну сознавайся, что ты делал в подъезде? – Бурёнкина продолжала на меня щуриться. – Лампочки воровал?

– Я это, – сказал я, – я квартиры перепутал. То есть дома. Я подъезды перепутал!

– Перепутал он! – повторила старуха Бурёнкина.

– Перепутал он!

– Перепутал он!

– Он перепутал! – повторили за ней остальные пять бабушек.

– Путаются тут всякие! – сказала Бурёнкина. – А ну иди отсюдова! А то позвоню куда надова!

И я, конечно, пошёл. Пошёл опять прямо к паровозику. Мальчишки явно подсматривали за мной. Особенно один белобрысый. Он то и дело поглядывал на меня исподтишка, пока я к ним туда шёл.

– Привет! – сказал я, подойдя к паровозу и облокачиваясь на него с независимым видом.

– Здорово! – сказал Белобрысый и усмехнулся.

Мне не понравилось, что он усмехнулся. Я не люблю, когда так делают. Но я стерпел.

– Вы не подскажете, какой сегодня день? – приятным голосом спросил я.

– Чего-чего? – Белобрысый отставил в сторону доску и нахмурился.

Остальным я тоже не очень понравился.

– Я говорю, день сегодня какой?

– Ну пятница. А чего?

Чего он всё чегокает? Бескультурье какое-то.

Теперь уже все шестеро (их тоже было смотрели на меня подозрительно. Немного враждебно.

– А число, извините?

– Во даёт! Ты чего, пацан, с луны свалился? – сказал Белобрысый и осклабился.

Остальные тоже так сделали.

Я, конечно, понимал, как я выгляжу со стороны со своими странными вопросами. Ну а что мне ещё оставалось делать?

– Нет, Тишка, он не с Луны – он с Марса! – сказал толстый в кепке «Спартак». – Ты на варёнки его глянь!

Все молча уставились на мои штаны.

– «Техасы»? – с завистью спросил мальчишка в застиранной куртке.

– «Дизель», – соврал я. Эти джинсы мне мама купила на китайском рынке.

– Чего дизель? – не понял Толстый.

– Ну, бренд такой.

– Фирма, что ли?

– Типа того.

– Свистишь! На барахолке брал?

– Штаны как штаны, – сухо сказал белобрысый Тишка. – Сегодня тридцатое апреля.

Он взял доску и стал прилаживать её к паровозу.

Мне как-то стало неловко. За свои джинсы, все в заклёпках и карманах. Хотя ещё позавчера они мне очень нравились. Зачем, спрашивается, мне столько карманов? Анатолию Вассерману они, может, для жизни нужны.

А мне зачем? Даже неловко.

Я посмотрел на мальчишек. Они вон вообще все в одинаковых синих костюмах с книжками на рукавах. В таких все гоняют в старых выпусках «Ералаша».

Но мальчишки уже не обращали на меня внимания. Они благоустраивали паровоз.

– Сюда приколачивай! Крест-накрест!

– Сбегай за клеем к Петровичу!

– Поролоном обтянем – самое то будет!

И так у них это дружно получалось, так у них работа спорилась, что мне тоже захотелось немного поблагоустраивать. Но я стеснялся попросить.

Кажется, Тишка это понял.

– Держи, – он протянул мне два гвоздя с молотком. – Сможешь сюда прямо прибить?

– Угу.

– Ну и отлично, – сказал Тишка. – Кстати, сейчас восемьдесят первый, если тебя это интересует.

– Чего восемьдесят первый? – тоже чегокнул я.

– Год. Тысяча девятьсот восемьдесят первый. Смотри только, палец себе не отбей!