Текст книги "В блаженном угаре"

Автор книги: Анна Кэмпион

Соавторы: Джейн Кэмпион
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

9

Не хотелось мне никакого салата, мне просто нужно было что-нибудь резать, резать и кромсать в клочья. Говорят, латук полезен для кожи, мажу соком лицо. И это называется интеллектуальные дискуссии? Ничего похожего, решаю я, кромсая латук, и злюсь на себя: какого черта я в них ввязываюсь! Никакого продвижения к истине, вот что мне сказал бы любой, достигший просветления. Если ты будешь продолжать в том же духе, ничего у тебя не получится.Вот что я должна пойти и сейчас же заявить этому типу. Не получится, потому что тебе неинтересно узнавать что-то новое.Да, ему достаточно того, чего он успел нахвататься раньше. Считает, что ему больше уже некуда.

И еще: он так иногда бесится, даже страшно становится, просто рычит, как наркоман под дозой или я не знаю как кто. Ничего уже не видит и не слышит, когда заводится или… возбуждается? Не скажу, что это бросается в глаза, но что-то темное в нем играет – пониже пояса. Он даже не пытается этого скрыть, видимо, это часть его натуры. По законам кармы, нам могут передаваться черты прошлых наших воплощений. Например, пса, который привык тявкать на все подряд.

Боюсь, он не совсем предсказуем. С предсказуемыми, конечно, не так прикольно, но когда оказываешься один на один с таким вот психом, понимаешь, что лучше уж поскучать… Я смотрю на нож, кромсающий сочные листья латука, и начинаю думать о разных других ножах. Вот у Гэри, например, было несколько, очень больших и острых, он резал ими овец и разделывал туши; интересно, не завалялся ли тут поблизости какой-нибудь, если да, я могла бы… прихватить его с собою в спальню. Да, было бы очень неплохо спрятать его на ночь под подушку. А утром можно потихоньку отнести назад. Фигово то, что я действительно никак не просеку, что это за тип, хотя обычно интуиция меня не подводила, ни разу. Но сейчас я в полной прострации, ничего не понимаю, никакой уверенности – нив чем.

Вода в душе все еще журчит, ну и что, может, он специально ее оставил, а сам сейчас… «Да заткнись же ты, заткнись, дура», – приказывает мне моя голова. Это ты заткнись, дурья башка. «Конфетти, – это уже я вспоминаю уроки Баба. – Мелкие кружочки качаются на поверхности, ну и пусть качаются, не обращай внимания, это же на поверхности… разум всегда играет какими-то случайными обломками. Но попробуй очистить озеро». [43]43
  Баба явно воспользовался словами Вивекананды, философа XIX в.: «Как только волны улягутся, мы видим дно озера. Как только разум успокоится, мы видим собственную природу и уже не смешиваем себя с порождением нашего разума». Под порождением разума подразумевается наша материальная жизнь.


[Закрыть]Я стараюсь и – не могу, на поверхность озера то и дело всплывают мои туфли. Их я хочу сейчас больше всего на свете.

Его комната не лучше моей: грубые деревянные балки и штукатурка. Грязновато-розовый и тускло-голубой. О боже, как тщательно все развешено! Наглаженные рубашки, пять штук, все одинакового фасона: под горло, с отворотом, и цвета почти одинаковые, двое джинсов, тоже глаженых, те просто одинаковые: синие и синие. Подхожу к туалетному столику: маникюрный набор, набор для чистки обуви, набор иголок и ниток, это надо же. Все три аккуратненько разложены в левом углу, надеюсь, у него нет пингвина. Как же меня доводила Кэтти Бейтс, уже не помню точно, в северо-западной части столика она его ставила или в северо-восточной; стоило мне случайно сдвинуть этого ее дерьмового пингвина, она готова была меня убить. Представляю, с какой тщательностью он раскладывает по ящичкам краску для волос, строго в соответствии с каталогом образцов. В том, который я наугад открываю, лежит «Греция – светлый-2000» и – кто бы сомневался! – «Вазелин с усиленным эффектом». Жаль, нет дорожного несессера, люблю в них рыться, интересно же, какие лекарства, а может, и не только лекарства, человек употребляет. Ладно, мне бы отыскать свои туфли. Осматриваю дальний шкаф – ничего. Где же они могут быть? Под кроватью темно, ничего не видно, пытаюсь нашарить – фигушки. С собой он их, что ли, таскает? Ч-черт, здорово же я его запугала.

Какой он весь… организованный, жуть. А тот наборчик с иголками очень симпатичный, вот бы мне такой. Не в силах устоять перед искушением, я лезу внутрь. Маленькие катушечки, складные ножнички, кармашек с пуговицами. Не иначе как запасные, от купленных вещей. Миниатюрный узенький сантиметр, которым явно ни разу не пользовались. У меня были когда-то крохотные стульчики, кукольные, я просто их обожала. Мне нравятся миниатюрные вещицы.

Одна катушечка падает, – о боже! – заваливается куда-то внутрь моего сари, я прижимаю подол к коленям, чтобы ее перехватить. Да чтоб ее… он все еще на улице? Нет, не похоже. Он уже…

Он уже здесь, в этой долбаной гостиной. Дьявол, вода уже точно не льется. Значит, уже вошел, или еще нет? Ну, ты, идиотка, конечно, вошел, раз зовет тебя.

– Рут, Ру-у-ут!

Вот это облом! Придется вылезать через окно!

– Привет. – Он входит – с вытянувшейся физиономией, обшаривает взглядом комнату.

– A-а, привет.

– Это, между прочим, моя комната.

– Я знаю. Я копалась в ваших нитках и иголках.

– Это еще зачем?

– Они очень хорошенькие.

– Тебе что-то нужно?

– Да нет, просто они клевые.

– Ну-ну… хм… хочешь принять душ?

Еще бы!

– Д-да, – киваю я, – а вода горячая?

– Только что была горячей.

– Спасибо.

О-хо-хо, ну и дура я. Надо было ему так и сказать: искала свои туфли. А теперь он думает, что я абсолютная психопатка, тайком роюсь в его вещах. Не идти же, черт возьми, объясняться: вообще-то я не такая и в обычных условиях по чужим шкафам не шастаю. Глупо – мне не по себе оттого, что он меня застукал, не могу перестать об этом думать.

Вода действительно горячая, душ – на улице, из бака, бак из жести, из волнистой такой. Я усаживаюсь под струйки и начинаю медитировать. В принципе, я уже научилась отключаться, но сейчас – никак, это из-за этих его наборчиков, на фига было их трогать. Его бережное отношение к вещам заставило меня почувствовать, какая я сама распустеха. Мои-то одежки кое-как распиханы по целлофановым пакетам. Ч-черт! В конце концов, у меня просто могли начаться месячные, ведь никто не удосужился даже спросить, нужно ли мне что – на этой случай. Пока он тут рассуждает о высоких материях, я, несчастная, может, заливаюсь кровью. Надо сказать ему, что я искала «Тампакс». Да, так и сказать, и даже попросить, чтобы он собственноручно вытащил один тампон и засунул… куда полагается.

Я ложусь на кровать и напрягаю слух. Вроде не подслушивает и не подглядывает. Можно бы и заснуть, но – не получается. Я верчусь, перекладываю с места на место подушку, обливаюсь потом, чувствуя легкое возбуждение. Ублажить себя, что ли? Но – с кем, кто будет моим воображаемым любовником? Первая мысль – про Баба, но это нереально, это было бы чересчур непочтительно. И вообще, он меня не заводит. Больше почему-то никто не приходит в голову, а словить оргазм просто так, ни о ком не думая, я не могу. Поэтому остается лишь таращиться на стену, на дырочку от гвоздя, аккуратную и кругленькую. Жаль, туда нельзя просунуть палец, зато она глубокая, прямо-таки бездонная.

«Это черное пятно будет расти, расти, как гноящаяся рана, до космических размеров, и в конце концов ты провалишься в него, как в бездонную пещеру». Вот что отвечала моя подружка Зоя на мое: «Какой смысл?»

И еще добавляла: «Сам вопрос – бессмысленный».

Но в пятнадцать лет этот вопрос был для меня самым важным. Какой смысл? Какой смысл в том, чтобы ходить в школу, покупать новые платья, и вообще: для чего я живу?

На стенке рядом с моей кроватью я нарисовала ручкой пятнышко; задавая себе изо дня в день один и тот же вопрос, я продолжала его подрисовывать; когда оно стало размером с кулак, его заметила мама.

– Что это за черное пятно у тебя в комнате?

– Какое пятно?

Я всегда переспрашиваю, чтобы, пока она повторяет, просечь, какое у нее настроение.

– Чернильное пятно, Рут, размером с блюдце.

– Ах это…

– Да, это. Так в чем же дело?

– Это портрет моего отчаяния.

– Отчаяния? Тебя что-то тревожит?

– Нет.

– Вот и хорошо.

Однако на следующей же неделе мама потащила меня в магазин и накупила мне обновок, а после мы поехали к «Дэвиду Джонсу», в отдел обоев. Мама решила ликвидировать мое отчаяние посредством ремонта. Но я отказалась, сказала, что меня все устраивает, пусть все остается по-старому. Мама призналась мне, что ей самой это всегда помогало поднять настроение – покупка чего-нибудь новенького. Позже, когда мы сидели в «Макдональдсе», тянули через трубочки молочный коктейль, а мама втайне вздыхала о настоящем качественном обеде, я все-таки решилась:

– Мам, мне уже пятнадцать, и я хочу знать, в чем смысл нашей жизни.

– В чем смысл? М-м-м… Сложный вопрос, я бы сказала, очень интимный.

– Ты считаешь, что спрашивать об этом – неприлично?

– Ну почему же неприлично, очень даже прилично, но я как-то…

Она предпочла временно закрыть тему:

– Я должна подумать.

Пока мы ждали, когда перед нами рассосется пробка на парковке у магазина, мама вернулась к нашему разговору:

– Знаешь, это немного напоминает то, как мы пользуемся машиной. Я понятия не имею, почему она работает, но я точно знаю, что она должна работать, ты поворачиваешь ключ зажигания, и мотор начинает гудеть, переводишь рычаг переключения на задний ход – машина едет назад, переключаешь на передний – едет вперед.

Она искоса смотрит на меня.

– Видишь ли, смысл в том, что не нужно искать никакого смысла, нужно просто жить, жить, как живется, пойми это, и все станет на свои места. Наверное, есть какие-нибудь философы и специалисты, которые во всем этом разобрались, но нам-то с тобой зачем ломать голову? Надо просто жить и радоваться жизни… понимаешь?

Она снова смотрит на меня, уже с широкой улыбкой.

– …самый прикол в том, – сказала мне как-то Зоя, – что в нашем существовании вообще нет никакого смысла. Вот такая фигня.

Я ей в ответ:

– Тогда почему все такие послушные и сознательные? Раз все мы обязательно когда-нибудь умрем?

– Ты имеешь в виду: почему люди придумали, что нельзя воровать и грабить и ничего не делать, день и ночь развлекаясь?

– В том-то и дело, что ни в чем они не уверены. Очень уж это страшно – думать, что тебя сожрут могильные черви, и все.

Черная отметина на стене неотвратимо разрасталась и в какой-то момент стала размером с мою собственную голову. Я уже подумывала о том, что это зловещее соответствие надо соответствующим же образом отметить: надеть на голову целлофановый пакет и затянуть концы. Обошлось без пакета… вместо этого я два дня подряд проревела. А реветь начала после того, как меня слишком сильно обкорнали, на пять сантиметров короче, чем я просила, и вид у меня был кошмарный. Но не это было истинной причиной моих рыданий, ревела я из-за того, что не могла понять, зачем мне вообще жить… Зачем, если в людях гораздо больше подлости, зависти, суетности, чем доброты, щедрости и тепла? Зоя решила, что мне срочно нужно чего-нибудь принять, отвлечься, поэтому мы хватанули «экстази». Я смотрела в ее глаза и плакала – теперь уже от счастья. В глазах Зои сияли все звезды и планеты Солнечной системы, я гладила ее лоб, называла самой-самой лучшей и красивой, она была гениальной личностью, такой же, как я, да, глаза наши сверкали, она воспринимала мир так же, как я, и я смотрела на все ее глазами. Впервые в жизни я не чувствовала себя одинокой. Да, теперь я была не одна на этой планете, наконец-то – ура! – кто-то меня увидел… Правда, очень удручало, что этот классный кайф был всего лишь реакцией на наркотик. Зоя меня утешала:

– Брось напрягаться, если все фигня, если мы непонятно для чего живем, давай хотя бы оттянемся на всю катушку…

Так я лежала, ворочаясь, в полумраке, а перед глазами всплывали, снова и снова, стены моей детской, и я всматривалась в рисунок на обоях. Когда мне это надоело, очень долго не могла сообразить, что я не дома, а в халупе своих родственников. Глянула в окно: деревьев почти не было видно, значит, до утра еще далеко.

Жутко захотелось освежиться водичкой. Я поднялась, стала искать свое сари: провела рукой по стулу – ничего… пощупала на всякий случай спинку: тоже ничего. Сари не было ни на кровати, ни на полу. Нет, это полный дурдом! Вышла в холл, зачем, неизвестно, можно подумать, что у сари есть ноги. Обернувшись полотенцем, потащилась на улицу, к душу, там его тоже не было. Прибежала назад в спальню, подняла подушку, а под ней – нож. НОЖ! Тут меня снова прошиб пот, этот нож меня завораживал и словно к чему-то призывал. Фу, какие мокрые ладони, тру-тру их о полотенце, и никакого толку. Тихонечко… ш-ш-ш… медленно-медленно открываю дверь его спальни; там – ни звука, не слышно ни дыхания, ни сопения, там… вообще никого! Вот гадство… это что еще за выкрутасы? О-о, как же я его ненавижу! Отхлебнув минералки, выскакиваю на улицу – никого. Присаживаюсь на корточки пописать. Сзади доносится шелест крыльев, я оборачиваюсь, но птицы не видно. Однако она вьется где-то рядом, кружится над одним местом – я слышу шелест в листве. Я подхожу к дереву, это оно шелестит. Разглядываю ветви, поднимая голову все выше, и почти у самой верхушки замечаю что-то серое, похожее на сгусток дыма… оно колышется на ветру, как длинный-длинный флаг. Значит, вот где оно, это проклятое сари, забралось на дерево…

Ха-ха-ха, действительно дурдом. Но я, конечно, не такая дура, чтобы лезть за ним – слишком уж высоко. Этот долбаный нудила, наверное, не в первый раз так развлекается, или старому кобелю захотелось разучить новый фокус? Гав-гав. Жалкое ничтожество, нет, он хуже ничтожества. Пора отсюда сматываться… Мама не должна была соглашаться на это «лечение». Просто какая-то трепанация черепа, мне все время впаривают, что я не создана для религии, что не с моим умишком постигать духовные истины и вообще что это просто блажь. Я уже на последнем издыхании, ну ничего, хотя на данный момент он одержал верх, мы еще посмотрим, кто кого… Дяденька уверен, что я начну причитать, «ах-ах-ах», «ой-ой-ой». Не дождется. Что бы он ни вытворял. И нечего распускать нюни. Вот сейчас уйду и не стану больше об этом думать, проехало.

…Мне его подарила Рахи, мое сари. Из какого-то особого хлопка, мягкое-мягкое. Так и хотелось зарыться в него лицом, ткань легкая, как пух, так приятно было его ощущать…

Я смотрю по сторонам. Действительно никого нет. Значит, мне не показалось и с мозгами у меня полный порядок, в отличие от моих родственничков. Возвращаюсь в дом и прикидываю, из чего бы соорудить новое сари. Занавески на окнах совсем короткие, одно название. Срываю со своей кровати простынку, надсекаю ножом и рву на две части. Потом сажусь пить чай, хотя мне совсем не хочется.

10

– Это кто? Здрасте.

– А вы угадайте. Ну?

– Ивонна.

– Точно! А как вы догадались?

– Это не так уж сложно, честное слово, я могу поговорить с Мириам?

– Но она спит.

– Ах, черт… простите. Понимаете, я очень спешу. Ивонна, выручайте, хочу попросить вас об одном одолжении… Вы не могли бы мне помочь? Да, я понимаю, ворвался среди ночи, но… Вы не могли бы ко мне выйти?

– Ну что, как идет лечение?

– Ивонна, милая, мне сейчас не до разговоров, в другой раз. Вы не могли бы дать мне какую-нибудь одежду – для Рут. Что-нибудь удобное.

– Что прикажете принести? Платья или брюки? Наверное, все-таки парочку платьев?

– Вам виднее, уверен, вы сумеете найти оптимальный вариант, кто же, как не вы.

Стою под деревцем на тропинке, уже стало чуть-чуть светлее, ночь безлунная, но звезды еще видны. Южный Крест, Пояс Ориона, но не уверен, я не изучал карту южного неба. Что у них тут, Юпитер, Сириус, хвост Большой Медведицы? Очень оно у них тут ясное, небо, и это замечательно, ничего не скажешь. В Нью-Йорке никаких тебе звезд. Дьявол, куда эта тараторка запропастилась? Три сорок восемь, то есть почти четыре, бред какой-то, все мои мысли крутятся вокруг сари.

Это просто одежда или нечто большее? Некоторые из моих коллег считают, что отобрать «униформу» – устаревшая методика, примитивный прием, примерно то же, что отрезать косичку – шикха– у кришнаита. Тем не менее таким способом довольно часто действительноможно преодолеть тягу к секте – просто изъяв «священное одеяние». Слишком просто, если не сказать – грубо, но тут уж не до сантиментов, честное слово, не до мелочей, главное, вытащить человека из этого поганого ашрама, пока он совсем не пропал. Я все торчу под деревом и уже явственно представляю себе жуткую картину: как я два года без передыху бормочу свои мантры о поганых ашрамах.

Стрелки доползают до четырех, и меня прошибает пот. Болван! Я обязан был все это предвидеть! Хорош: оставил Рут одну, без присмотра, как какой-то неопытный новичок… Дьявольщина, я становлюсь таким же заторможенным, как ее милые родственники. А теперь представь, ЧТО ТАМ ДЕЛАЕТСЯ.Представил… Рут наверняка успела дать деру, сразу после меня. Не выдержав, я ору «Ивонна!» и уже готов растерзать себя. Ага, идет: вид вороватый, грация прямо-таки змеиная. Главное, никаких комплиментов, любая банальность разожжет ее пыл, дай только повод, и тогда она уже не отцепится…

– Вы принесли вещи? – спрашиваю я.

Но уже сам вижу: принесла, и еще успела надеть туфли на каблуках и шорты, такие, что короче некуда.

– Да-да, вот они, и знаете, я прихватила для нас кофе.

– Я не могу, Ивонна, ни минуты…

– Но… но это мой вам подарок… мне хотелось немного вас подбодрить… вы ведь так стараетесь, столько напрасных усилий…

Ее глаза влажно блестят, и вот уже катится по щеке слеза, оставляя черную от туши полоску. О господи, я сдаюсь, тем более что мне давно хочется пить.

– Ладно, уговорили. Делайте свой кофе.

4.20, 4.21, 4.24. Наконец-то разливает по чашкам и протягивает одну мне, отводя назад локон, потом второй, третий, локонов у нее до черта.

– Ну что, рассказала вам Рут о своих сокровенных мыслях?

– Немного.

– О-о-о, как ей повезло, что она с вами. Есть с кем поделиться. А меня тоже иногда посещают странные мысли, правда-правда. – Она постепенно переходит на шепот и придвигается ближе. – Робби думает, что у меня кто-то есть, он нашел письма.

– Вот как. – Я сочувственно киваю.

– Да, Робби жутко бесится и хочет набить ему морду, только он никогда не догадается, кто это. – Она делает глоточек. – Хотите, я скажу кто?

4.35!

– Ну еще бы.

Ее щеки делаются пунцовыми.

– Я! Я сама их написала! Они ужа-а-асно красивые и ужа-а-асно романтичные.

– В самом деле? – бормочу я, немного растерявшись. Такая роскошная куколка, зачем ей все эти дешевые трюки?

– Поймите, – она вздыхает, – у меня с Робби никаких отношений, ну, понимаете, о чем я… Я занимаюсь любовью только с кинозвездами.

Я настолько заинтригован, что наливаю себе еще полчашки. Ивонна закрывает глаза.

– Да-да.

Она признается, что вырезает из модных журналов фотоснимки своих кумиров и наклеивает их – изнутри – на стенки комодных ящиков. А когда ложится в постель к Робби, то оставляет один из ящиков открытым. И воображает, что ее ублажает Киану Ривз, или Том Круз, или кто-то еще из киношного бомонда.

– В темноте так легко представить, что меня обнимает не Робби, а один из этих чудных мальчиков. Что это их руки… и ноги. Знаете… я иногда немного путаюсь и уже сама не понимаю, с кем я в постели.

Разнервничавшись, она даже чашку выронила. Это и впрямь не очень весело: отдаваться комодному ящику.

Ну и дела… Оказывается, тут настоящая драма. Чтобы морально поддержать бедняжку, я тоже должен, просто обязан пролить кофе, что я и делаю.

– Да ну, не стоит так расстраиваться, не переживайте, нужно научиться дышать диафрагмой, и сразу станет легче.

Поскольку она не знает, где расположена диафрагма, я вынужден показать: кладу обе ладони чуть ниже ее грудей. Она пытается сдвинуть мои руки, но я не поддаюсь.

– Тут она, наша диафрагма.

Пальцы мои потихоньку перемещаются вверх, и вот мы уже в четыре руки массируем груди Ивонны.

– Большое вам спасибо, это так важно: уметь правильно дышать. И так трудно. У вас есть сайт в Интернете?

Мне наконец удается высвободить свои руки.

– Пора, пора.

Меня целуют, я отвечаю на поцелуй. Скоро уже появится солнце.

– А знаете, они заключили на вас пари.

– То есть?

– Я имею в виду родных Рут. Они поспорили, кто выиграет: она или вы?

– Вот даже как.

– Только Мириам отказалась в этом участвовать. Она сказала, что Рут скорее умрет, чем уступит.

11

Он притащился около шести, весь взмыленный. Я нарочно опустила все жалюзи, так что он тут же ворвался в дом и сразу – в мою комнату. А там – никого, до чего приятно было наблюдать, как он мечется, всюду меня разыскивая, просто бальзам на сердце. Боже, какой это был кайф! А потом он все-таки меня увидел, как я сижу в своем новом сари из разодранной простынки. Ну что остановился, не ожидал? То-то же…

Он подбегает и начинает выуживать из пакета вещи, ни одной моей: две мамины юбки, пестрые топики; еще есть бордовый, а к нему леггинсы, это уже Ивонна расщедрилась. Сбивчиво извиняется за то, что не успел раньше привезти вещи, тут, говорит, все, что нужно. Потом запихивает шмотье обратно в красный пластиковый пакет и трясет им перед моим носом. Я вышибаю пакет из его рук. Он поднимает его – ни слова упрека. Потом подходит, очень близко, настолько, что наступает на край моего самодельного сари. Как же он мне гадок… я пытаюсь освободить свой подол, слегка его подергивая. Заметив это, Пи Джей смущенно отскакивает в сторону.

– У меня была одежда, но она чем-то вас не устраивала, мистер Кока-Кола? – говорю я, абсолютно спокойно, я репетировала эту фразу не один час.

Пи Джей несется на кухню и начинает наливать в кувшин воду, делая вид, что не услышал моих слов. Потом возвращается с кувшином, стаканами и нарезанными лимонами, в стаканах уже по кучке льда, все очень аккуратно – как положено. Лимоны нарезаны моим ножом из-под подушки: вдоль, и каждая половинка – поперек, вдоль и поперек. Да, если бы не огромное мокрое пятно на прилипшей к спине рубашке, можно было бы подумать, что он тоже абсолютно спокоен.

– Лимона-а-ду?

Ох-х, какая чушь, полный отстой. Да пошел ты… с этим своим гребаным лимонадом!Он протягивает мне стакан, подносит почти к самым губам. Я отталкиваю его руку, стакан выскальзывает, лимона-а-д выплескивается на Пи Джея, стакан катится по столу, летит на пол и – дзинь! – вдребезги разбивается.

Он улыбается своей обиженной улыбкой трудного подростка. Я даже не шелохнулась, пусть сам убирает. Он, сгорбившись, наклоняется и начинает собирать осколки: все до единого на одном квадратике пола, потом на следующем – его рука действует как щетка пылесоса.

– Я хочу, чтобы мне вернули мое сари.

– Знаешь, я, безусловно, поторопился, я хотел позже это сделать, чтобы посмотреть, что ты на самом деле собой представляешь. Значит, ты полагаешь, что за сари можно спрятаться? Учти: даже тысяча сари не помогут скрыть того, что есть. Пока что ты преуспела лишь в одном: научилась закутывать себя в кокон.

Я пожимаю плечами:

– Чушь собачья. Вы сами все время меня провоцируете, а потом говорите, как я смею на что-то жаловаться. По-вашему, я должна сидеть тут и не рыпаться, пока вы будете доказывать, какая я дура…

– Ты – дура?

– …доказывать самому себе.

– Ты – дура?

– Я сказала, «самому себе». Послушайте, зачем вам все это нужно, а? Именно вам. Потому что лично меня все эти ваши рассуждения не колышут, понятно? Только напрасно теряем время. «Не обсуждай Господа с неверующим, чтобы тот из зависти не попытался убить Господа в тебе».

Он снова подходит.

– Ах-х-х, прости, и чьи это слова?

– Баба.

Он проводит пятерней по волосам и почти сквозь зубы:

– Ну, разумеется, какой мудрый совет, очень удобный: никому не позволено обсуждать иллюзорность Рут, закамуфлированной миленьким маленьким сари… без которого ее духовность стала не совсем духовной.

– А без хамства вы никак не можете, а?

Да, он постоянно мне хамит, хватит, больше никаких заумных разговорчиков… если он и впредь будет так на меня набрасываться. A-а, пусть мелет, что хочет, ему же за это уплатили. Вот только… никаких уже сил здесь с ним торчать. Я пытаюсь нащупать на столике какую-нибудь трещину, чтобы спрятаться в ней, пробраться сквозь нее. Но не могу, ни одной подходящей. Мне нужна довольно глубокая, а не просто царапина.

В комнате – тихо-тихо. Я молчу, Пи Джей опять высматривает на полу осколки. Заметил один возле моей пятки, наклоняется. Я одергиваю подол, чтобы прикрыть ногу, чтобы ни кусочка голой кожи. На дереве за окном дурными голосами надрываются попугаи. Орут и орут. Я представила, что нашла в земле нору, в норе дверца, я открываю ее, а там – винтовая лестница, и она ведет меня к теплому озеру, посреди которого я вижу сидящую на троне богиню. Мне так хочется рассказать ей о том, что со мной делают, что я забываю о всякой почтительности, утыкаюсь лицом в ее колени (о господи!) и плачу, плачу навзрыд, так, что даже не могу говорить. И еще я очень боюсь, что нечаянно что-нибудь перевру, говорю я ей, и сразу стану ей неинтересна. Так и получилось, я громко всхлипываю, и вот я уже в воде, а трон с богиней удаляется.

Я смотрю на Пи Джея, точнее, мимо него. Мысленно я еще там, в озере, с богиней, со своими рыданиями и страхом что-то не то сказать. Она показывает мне на ту меня, которая на берегу, та Рут что-то сердито выкрикивает, подпрыгивает, рвет на себе волосы… «Не тревожься о ней, – говорит богиня, – забудь ее», и обнимает меня. Я не могу, не могу жить взаперти, может быть, именно об этом кричу та я, которая на берегу. Богиня велит мне орать во все горло, чтобы как следует выкричаться.

…Пи Джей стучит по столу согнутым пальцем.

– Алло! – Он проводит рукой перед моими глазами. – Ну и что ты там обо мне думаешь? Очень бы хотелось услышать, если можно.

Он уже расслабился, оклемался, капли пота на лбу и под носом не в счет, потеет он постоянно. Ну а я вся на взводе, ерзаю, верчусь: то потру руку, то почешу ногу, то голову, то поглажу колено, то подергаю носом. И снова: рука, нога, нос, голова – ничего не могу с собой поделать. О, ч-черт, если бы я была развита как надо (в смысле духовности), мне было бы по фигу то, что он думает, плевать бы мне было на его мнение. Да, окажись тут Баба, я бы спросила у него. Нет, я сама бы сразу поняла, что есть голос Бога, а что – туфта…

Ладно, так и быть, скажу этому типу…

– Я медитировала о сущностном отличии между вами и Баба.

Мне протягивают стакан с водой.

– А я знаю, в чем отличие!

– Ну и в чем?

– Я хожу в штанах, а он в юбке. Ха-ха-ха. Ха-а-а!

Он чуть ли не рыдает от хохота. О господи, тоже мне остряк, это же одна из затасканных шуточек про трансвеститов. Ха-ха, ну и кретин, говорю я про себя. Ха-ха-ха.

– Не в платье дело. Главное: он живет так, как учит жить других.

– Понятно, угху, ха-ха, и чему же такому особенному он тебя научил?

– Познавать Бога. Стремиться к совершенству.

Я отпиваю несколько глотков.

– Угху. Ну и к чему этот Бог призывает? Велит творить добро и вовремя платить налоги?

Пи Джей чистит апельсин, апельсинная кожура сползает вниз ровной спиралью. Говорю ему, что я пока еще только учусь. И что все мои жертвы никому не нужны, если я не познаю самое себя.

– Рут, ты испытываешь мое терпение. Хватит писать кипятком.

– Это вы о чем?

– Да мне уже в глотку не лезет вся эта высосанная из пальца чушь, меня уже тошнит. Вот о чем.

Опять играем в молчанку, оранжевая спираль становится все длиннее.

– А кто стащил мое сари?

Он уставился на меня – совсем не так, как раньше, его глаза смотрят будто сквозь меня. С запястий его капает сок. Он не говорит «угощайся» и все смотрит, потом, не отводя взгляда, достает носовой платок и вытирает запястья.

– Сари всего лишь реквизит. Я тебе уже сказал: мне хотелось посмотреть, что представляет собой твоя духовность. И я понял, что это… кожура, под которой не оказалось апельсина.

Я смотрю на спираль, лежащую на столе, и думаю о том, что кожура слишком недолговечна, чтобы ссылаться на нее, но ничего не говорю. В ашраме нас учили не прибегать к подобным аргументам. Все эти аргументы и контраргументы отражают западное восприятие мира, они мешают сердцу. Чувство любви неподвластно логике, любовь – вот главный путь к пониманию того, чему учит гуру…

Он, наверное, кровожадный тип, вон как ловко срезал кожуру, ни клочка не оставил, и лимоны тогда одним махом, вжик – и две половинки, вжик – четыре дольки. Я присматриваюсь к его мясистым рукам: к тому, как они со всем расправляются, как эти блестящие от сока старческие пальцы сладострастно терзают апельсин. И что с того, что их каждую минуту обтирают платочком? Повадки убийцы.

– Америка – страна насилия.

– В самом деле? – Он бросает на меня косой взгляд.

– А то нет. Тридцать тысяч убийств ежегодно; я-то, по крайней мере, никогда не пойду убивать своих соседей.

– Угху, понятно. «Страна насилия»… какая дивная чушь. Кстати, что еще говорил великий Баба? Внушал, какая ты добрая, какое открытое и щедрое у тебя сердце и что ты просто не можешь вести себя как стерва?

От этих слов я вся вспыхиваю, огонь вокруг, огонь внутри меня – от тайной радости, что он попал в самую точку, так сказать, уличил.

Я смотрю на него и чуть-чуть улыбаюсь, и он тоже в ответ – чуть-чуть. Я пью, хотя воды осталось только на самом донышке, и виду меня наверняка идиотский. Но я не сразу заметила, что в стакане нет воды. И вот он уже несет кувшин, а мне делается не по себе, потому что я не могу решить, как лучше действовать: просто взять у него кувшин, будто бы и не пыталась напиться из пустого стакана, или рискнуть налить себе еще воды? А вдруг промахнусь?

– Вы циник.

Бамц! Он с жутким грохотом ставит кувшин на стол.

– Ну, разумеется, циник, потому что смею совать свой нос в святое, верно? Только все ли наши помыслы так уж святы, а, Рут? Ты уверена, что в тебе самой нет никакой суетности? И не она ли привела тебя к гуру?

Я смотрю на стол, только на стол…

– Вам-то какая разница? Вы же совсем меня не знаете! А к Баба я пошла вовсе не за тем, чтобы удостовериться, какая я особенная. Умнее всех. Это мне вообще по фигу.

– Ты, наверное, первая у него такая скромница.

В ответ я не то чтобы киваю, но вроде того.

– А если даже и так, что плохого? Я надеялась, что это, наоборот, поможет мне, ну-у… моему духовному росту.

Помолчав, он кивает, и еще раз.

– Угху… Превосходно, Рут. С этого и начнем.

Он наливает в мой стакан немного воды, это почему-то жутко меня расслабляет – и его ловкие, точные движения, и возникшее (естественно!) удивление: а почему сама я не могу даже пальцем пошевелить? Я чувствую, что должна немедленно собраться, иначе от меня вообще ничего не останется, и поэтому вяло из себя выдавливаю:

– А во что верите вы сами?

Снова пауза, очень долгая.

– Зачем тебе это знать?

– Все-таки любопытно, над чем мучились вы сами, какие нашли объяснения и нашли ли…

– Ага, значит, иногда меня можно и послушать? Прости, солнышко, но у нас с тобой речь не обо мне.