Текст книги "В блаженном угаре"

Автор книги: Анна Кэмпион

Соавторы: Джейн Кэмпион
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

17

Самое фиговое, что я заранее знала – облом! Не смогу я от него уйти, не смогу заставить себя сделать последний шаг к свободе. Слишком поздно до меня доперло, как можно воспользоваться этой непредвиденной ситуацией. Надо было раньше начать действовать. Нет, чтоименно и какнадо орать, я сообразила сразу и даже успела проверещать: «на помощь, насилуют», причем довольно зычно. Но изобразить качественный истеричный крик – тут требуется сосредоточенность и решимость. А что я? Я позорно заткнулась. И не только потому, что он зажал мне рот, не дал выкрикнуть все, что я успела придумать. У меня просто перехватило горло. От страха, что я сейчас сделаю что-то непоправимое, предам что-то очень важное и личное. И еще я испугалась, что он может учуять этот мой страх, протелепатить. А зря испугалась. Он почти не смотрел мне в лицо, он сражался с моим телом.

Автомобиль мчится сквозь ночную черноту; я лежу и якобы сплю. А мое сознание словно раздвоилось. Голова вроде одна, а их два. Одно злобно твердит, что все, никакого просвета, второе утешает. Причем первое достает меня сильнее. Нудит, что все потеряно, всему конец, над твоей верой надругались, ничего, кроме этой жизни, не существует, есть только бессмысленное, никчемное прозябание. Мы живем, мы умираем, мы совокупляемся, и это все, что мы имеем и умеем. Второе, доброе, нацеленное на созидание, возражает: «Нет, ничего не потеряно, сдаваться рано, на одном человеке свет клином не сошелся. Среди гуру много чокнутых – возможно. Возможно, Баба – действительно садист и параноик, ну и что? Это еще не означает, что все гуру такие, что у них нечему поучиться».

Ради защиты души торговать телом – да уж… Лучшая моя половина говорит: «Это отвратительно, какого черта ты это все устроила?» А стервозная, готовая меня сокрушить, наоборот, хвалит: «Так папику и надо, ты показала ему, что он собой представляет, что он тоже фанатик, только из секты почитателей сучьих дырок. Ты сумела отыскать его слабое место и здорово отыгралась на его похотливости».

Эта, худшая, не только хвалит, но и подначивает, гадина такая: «Ты жалкая трусиха и ничтожество, что разлеглась, действуй, еще есть шанс драпануть». Я тихонечко нажимаю на дверную ручку, поддается, значит, он не защелкнул оконную кнопку и можно попытаться… опускаю ручку вниз и толкаю дверцу. И тут же перед глазами стремительно понеслась, замельтешила лента дороги, совсем близко. Я невольно чуть прищуриваюсь, к горлу подкатывает тошнота, но все равно пытаюсь толкнуть еще раз. Пи Джей оборачивается и захлопывает дверцу, накрепко. Я закрываю глаза, о боже, меня сейчас вырвет… Говорю ему, чтобы подъехал к обочине и остановился, иначе я испоганю все сиденье.

Опять мы у своей халупки. Опять никто из нас не удосужился оставить включенным хоть одну лампочку. Сейчас, наверное, часа два: темным-темно, иду, сама не знаю куда. Пи Джею приходится меня поддерживать, пусть, я не рыпаюсь, мне бы только скорее лечь и уснуть. Внутри домика так тихо, так тепло – я валюсь с ног от усталости. Пи Джей накрывает меня – всю, до макушки – одеялом.

Когда я проснулась, в голове копошились обрывки кошмаров. Будто я соучастница кровавого преступления. Дело было так: ехали мужчина и женщина в машине. Он укокошил ее камнем, и мы теперь с этим чуваком должны спрятать труп и постараться замести следы. Поднимаюсь с постели и никак не могу избавиться от чувства, будто я действительно соучастница убийства.

Почти половина четвертого. Пи Джей не спит, он заваривает чай и наливает себе и мне. Мне – с молоком. Помнит. Я смотрю, как крутится в чашке белый водоворот, покрытый маслянистыми кружочками, как постепенно смешивается с чаем.

– Спасибо, – говорю я с суперблагодарной улыбкой и тут же добавляю: – Я хочу домой.

– Пока рано.

– Ничего не рано. Я уже исцелилась. Запросто теперь могу пить, трахаться и танцевать.

– Это потому, что у тебя заблокированы сдерживающие центры, подавлена воля.

– Прошлой ночью вас это абсолютно не смущало. Бросьте, все уже кончено. И вообще, вы стали жертвой обмана.

Он потягивает чай.

– Нет, не кончено. Во-первых, хотя бы потому, что тебя тянет на выпивку, во-вторых, мы все еще в пещере. Причем в гораздо более глубокой и темной, чем раньше, чем той же прошлой ночью.

– Ой, как мне страшно.

– Естественно. Я видел людей, чьи мозги не выдерживали и при менее экстремальных обстоятельствах.

Ну, надо же, он думает, что мы сообщники, повязанные знанием обоюдных грешков, оба любим с кем-нибудь оторваться в койке. Вот что значит снова пуститься в разговоры – начинаешь входить во вкус, и опять все эти ля-ля-ля, и ты уже мечтаешь только о том, чтобы они заткнулись, эти трепачи. Сколько можно…

– Ладно! Сдаюсь! В Индии на меня действительно оказывали влияние – помимо моей воли.

Он слегка надувает щеки и с шумом выдыхает: дескать, слава богу! Я знаю почему: он все пытается сделать вид, что секс ему вообще до лампочки, и пристыдить Баба. Я соскальзываю с кушетки, становлюсь на четвереньки и ползу, потом кладу обе «лапы» ему на колени.

– Мяу. – Я улыбаюсь, заглядываю ему в глаза. – Ну, ты счастлив? Лично я – да. А ты что скажешь?

Я глажу его по шершавой увядшей щеке, о-о, как он сразу разозлился, скидывает с колен мои руки и кладет ногу на ногу. Я вижу перед собой прежнюю – по-учительски строгую – круглую физиономию.

– Все развлекаешься, детка.

– Я?

– Заткнись, хватит изображать паиньку. – Он улыбается. – Хочешь поиграть в начальство, садись уж тогда в мое кресло.

Я по-кошачьи извиваюсь.

– Давай, давай, уступаю тебе трон.

Хуммм… Я встаю, он тоже, и мы бочком продвигаемся вдоль столика и меняемся местами, при этом я едва не сшибла бедненького Пи Джея с ножек. На его «троне» чувствую себя точно такой же, как только что на своей кушетке. Бездарной притворщицей. И тут же машинально вцепляюсь в подлокотники, от напряжения. Что-то никакой уверенности в себе и желания покомандовать. Просто пересела на его кресло, ну и что?

– Ну что же ты? Давай. Воспользуйся переданными тебе полномочиями, ты теперь у нас главная.

Я сажусь прямо и гордо расправляю плечи.

– Ладно, уговорили. Хочу кое-что у вас спросить… что вам нравится во мне больше? Моя душа или мои груди?

– Ты это серьезно?

– Вполне.

Он усмехается каким-то своим мыслям, потирает руки, потом зачем-то долго-долго на меня смотрит.

– Буду откровенным. В данный момент мне гораздо больше нравятся твои груди, Рут, ничего уж не поделаешь. Не в твоих силах заставить меня не замечать, какая ты соблазнительная. Ни меня, ни любого другого гнусного старикашку. Ты здесь, ты рядом, и все мои мысли о тебе.

– Понятно. И какие же они?

– Это слишком личное.

– А как насчет прошлой ночи? Тоже секрет?

Он опускает чашку и доливает себе чаю.

– А правда, как насчет прошлой ночи? Как она тебе?

Я брезгливо поджимаю губы.

– Гмм… Довольно противно.

Он кивает – или клюет носом? Постукивает пальцем по краю чашки. Дважды ее отодвигает, специально. Сосредоточенно рассматривает коричневый кружок чая.

– Ну ты и стерва, – говорит он, не отрывая взгляда от чашки.

– Ну ладно, было и кое-что интересное, – говорю я, – в познавательном смысле. «Ну же, детка, ну кончай, моя маленькая». Такого мне еще никто не говорил.

Он, задохнувшись, ловит ртом воздух, а сам продолжает выстукивать ногтем дробь по краешку чашки, я дергаю за нитку чайный пакетик, нитка обрывается.

– Послушайте, юная леди, я всего лишь пожалел вас, поддался на ваши уговоры. Если ты думаешь, что это очень забавно – унижать меня, то знай, что думаю я: ты бессердечная, тупая молодая самка.

Он смотрит мне в глаза, лоб прорезают глубокие морщины. Я вздыхаю, проведя – изнутри – пальцем вдоль низко вырезанного лифчика, зубчатый край которого оставил красный след. Потом с отрешенным видом начинаю стаскивать лифчик, кожа под ним вся потная, я глажу красный рубец, вытираю пот. Присаживаюсь рядом с Пи Джеем, разворачиваюсь, так что мои груди почти касаются его носа.

– Ты не хочешь меня поцеловать?

– Тебе правда этого хочется?

– Да.

Я глажу грудями его брови, обвожу вокруг глаз, еле-еле касаясь. Мне от этого ни холодно ни жарко, но Робби говорит, что все мужчины душу готовы отдать за то, чтобы их придушили пышными мягкими сиськами. Я настырно пихаю их ему в физиономию. Наждак, а не кожа, как бы не поцарапаться… Он касается моих грудей, ой… как щекотно… Я отодвигаюсь и прикрываю соски ладонями.

– Посмотрим, способный ли ты ученик.

Он оскорблен, как я только посмела! Надув губы, обиженно отводит глаза.

– Не учи ученого! Сам знаю, что и как.

– Не уверена, – говорю я, – не факт, что ты знаешь, чего я сейчас хочу.

Он улыбается: ладно, давай посмотрим. Я вижу, как ему уже не терпится начать эту игру. Он соскальзывает с кресла и плюхается передо мной на колени. Целую минуту он ничего не делает, только горячо дышит мне в живот. Потом, поддев большими пальцами резинку на леггинсах, начинает их стаскивать, очень медленно, я пытаюсь разобраться, какие ощущения вызывает во мне эта утомительная (или томительная?) медлительность. Пока я об этом думаю, он вдруг резко прижимает лицо к моему паху, зарывается в волосы. Как больно, какой он колючий! Я отталкиваю его голову:

– Нет. Не так. Целуй меня там и везде, только нежно.

Он послушно целует и сам треугольничек, и все вокруг, но это больше похоже на прикосновения крыльев бабочки, а я хочу поцелуев.

– Нормально целуй, – требую я и крепче прижимаю его губы, направляю, нажимая на затылок. Он долго обцеловывает изнутри мои ляжки и кожу над волосами, целует там, где совсем не обязательно, где мне совсем неинтересно. Я велю ему спустить леггинсы ниже. Он подползает сзади и заворачивает их, скатывает в ролик, спуская до колен. Он там, сзади. Я не знаю, что он собирается делать дальше, это и пугает, и распаляет. Чувствую, как его пальцы раздвигают мне ягодицы – точно на приеме у хирурга. Потом он снова их сдвигает, и снова раздвигает, и так несколько раз. И вдруг меня обжигает влажное прикосновение: он пытается просунуть внутрь – между ягодиц – свой язык.

– Эй, мне это не нравится, лучше сними эти чертовы леггинсы.

Он сворачивает их до самых ступней и помогает окончательно от них избавиться.

– Ложись.

Почти укладываюсь, но тут вспоминаю, что главная сегодня – я.

– Нет. Слушай меня. Сейчас ты отправишься в спальню.

Он покорно бредет к спальне, но вдруг оборачивается и вопросительно смотрит на меня.

– Ну, чего же ты ждешь?

– Я жду тебя.

– Не нужно. Раздевайся и ложись.

Он медлит, но потом подчиняется, начинает раздеваться, доверчивый бычок. Мне нравятся его крепкие, как стволы, ноги. А бедра вполне сексуальные, бедра – это вообще моя слабость, сразу представляешь, как они прижимаются к тебе, горячие и гладкие. Как молодые деревца. Нет, я все-таки сделаю это, подойду и поглажу, наверное, это приятно, провести ладонями вверх и вниз. Я и спортивные соревнования смотрю по телику из-за голого тела. Обнаженные мужские ноги будят во мне порочные фантазии. Мускулы, вжимающиеся в твои мускулы, готовые тебя раздавить, уничтожить, а ты пытаешься вырваться и ругаешься – «не надо, отстань!».

…Не факт, конечно, что я действительно это все проделаю, но скорее всего. Чтобы его помучить, я мурлычу, что мне пока не хочется, пусть лучше помассирует мне спину. Ложусь на кровать, и он начинает. Пожалуй, это не совсем массаж, потому что в каждом прикосновении я чувствую его ярость, остроту его желания. И мне это нравится, очень. Нравится это щекочущее тепло, а главное, то, что я заставила Пи Джея угождать мне. Он так старательно и заботливо разминает мне спину, и в то же время с такой ненавистью… все-таки странные я вызываю у него чувства. И вот он переворачивает меня на спину, вот раздвигает ноги, и его пальцы нетерпеливо щупают мою вагину, потом пытаются проникнуть внутрь. Я перехватываю его руку:

– Нет, не надо.

Он умоляет, говорит, что больше не может терпеть, но я непреклонна:

– Погоди, я не хочу, чтобы ты раз-раз-раз, потыркался, и привет. Я хочу, чтобы ты у меня был сильным… настоящим магом, который расправит во мне каждую жилочку, каждый мускул, каждую складочку… Понятно?

Он не отвечает, он начинает круговыми движениями гладить мой живот… перестал… теперь разминает суставами пальцев, уже не только живот, но и бедра. Снова слегка раздвигает ноги, чтобы удобнее было массировать, и с тыльной стороны тоже, а иногда почти задевает выступ между ног. Гладит, похлопывает по ляжкам, по икрам, пусть, как здорово, как это успокаивает. Вот добрался до моих озябших ступней. Я давно мечтала об этом: если бы я стала королевой, то первым делом тут же завела себе придворного массажиста, чтобы мял и растирал мне пальцы и пятки… Какое блаженство, не хочу, чтобы он останавливался, хочу еще и еще. Пи Джей подкладывает мне под зад подушку и, тихонечко перебирая пальцами, начинает поглаживать кожу под пупком и вдоль кромки волос, потом еще шире раздвигает ляжки и дует – в самую середку, это мне, пожалуй, не нравится, я чувствую слабый протест: застал меня врасплох, я не готова к тому, чтобы он и тудасмотрел, и дул… И вдруг я чувствую – там– его губы, и все еще пытаюсь анализировать: то, что будет происходить дальше, это все еще по моему приказу или это уже его инициатива? Какой горячий у него язык… Что значит опыт, он явно не впервые такое проделывает… Нежно покусывает, крепко (но при этом очень бережно) нажимая, водит кончиком языка… мне так хорошо, что я уже не могу больше никого терзать: ни себя, ни его. Я хочу забыться, раствориться в блаженстве, здесь, сейчас, здесь, в этом домишке, где мы совсем одни, и пусть, теперь мне это все по фигу…

Когда все завершилось, я спросила:

– И как же мне теперь удерживать равновесие?

Он непонимающе на меня смотрит.

– Я имею в виду – внутреннее, мое душевное равновесие.

– Между чем и чем?

– Между отрицательным и положительным, между плохим и хорошим.

– Значит, по-твоему, тут нет особой разницы?

– Есть, конечно, могу, черт ее возьми.

– Ха-ха-ха. Значит, тебе просто неохота брать на себя ответственность.

Ха-ха-ха. Вот сволочь! Догадливый…

Утро было кошмарным. Я проснулась одна и почему-то на кушетке. И сразу поняла: в доме есть кто-то посторонний, кто-то бродит, стуча каблуками по полу. Я притворяюсь спящей. Цок-цок-цок. И вот надо мной наклоняются, цокнув совсем близко и особенно противно. С моей щеки осторожно убирают волосы.

– Ага, – шепчет женщина на каблуках. Я чувствую, как простыня слегка приподнимается (видимо, она осматривает мое тело), потом снова падает, и меня заботливо укутывают. У женщины ласковые, но при этом очень уверенные руки, от нее пахнет мятой. Она уходит, и я открываю глаза и успеваю рассмотреть ее икры: толстые и черные. Вскоре ее голос доносится со стороны душа, сильный американский акцент. Ч-черт, серьезная тетенька.

Сползаю с кушетки и подкрадываюсь к окну: тетенька орет на Пи Джея, слов она знает много… среди прочего что-то насчет телефона, что это элементарно – взять и набрать номер… Ее задница иногда чуть подрагивает, в те моменты, когда она тычет пальцем Пи Джею в грудь. Пухленькая, с бешеными глазами, волосы прямые, жесткие, прическа под Клеопатру. А она очень даже ничего.

Пи Джей, обливаясь потом, оправдывается, твердит, что действительно собирался позвонить.

– Когда?

– Когда закончу.

– Ну и как? Закончил?

– Почти, она уже, можно сказать, почти… В общем, я был… Да прекрати ты, наконец! Пойми-и-и: некогда мне было слушать, звонит или не звонит этот гребаный телефон! Не до того было.

– Ах, некогда… (Тараторит что-то непонятное, не могу разобрать…) Не вешай мне на уши лапшу, мой мальчик. Придумай что-нибудь более остроумное. Я просто не могу поверить своим глазам… Она тебя скрутила, скажешь, нет? Она, я вижу, вертит тобой, как хочет. И возникает естественный вопрос: как ей это удалось? Да, я хочу знать, как ей…

Я слышу, как у порога хлопает дверца машины. Ни с кем не хочу разговаривать, пошли они все… снова бегу к кушетке, ныряю под простыню, голая, и накрываюсь с головой, оставив маленькую щелочку.

– Кэрол, ты где? – орет Робби и входит. Увидев меня, останавливается, нежно на меня смотрит (от этого взгляда у меня мучительно сжимается сердце) и дальше идет уже на цыпочках, к спальне, но, передумав, подходит к холодильнику. Ага, хлопнула дверца, он пьет, прямо из бутылки, потом зажигает сигарету. Горластая Клеопатра вдруг громко зовет: «Робби!», и мой братец уходит. А я поднимаюсь, я надеваю топик и так тщательно скатанные вчера почти до лодыжек леггинсы, то есть лосины.

Входит Пи Джей, на ходу обтирая лоб влажным платком, в руках у него блюдо с сэндвичами.

– Ну, – говорю я. – И кто это у нас был?

– Кэрол Фелпс.

– Дальше, я слушаю.

– Дальше? Она моя любовница.

– Ну да? Как я за тебя рада.

– Вот уж не думал, что ее понесет в Австралию.

– Хи-хи-хи, не иначе как ей захотелось надрать тебе жопу.

– Это тебя бы, естественно, тоже порадовало, я знаю… уже изучил твои садистские замашки.

– Еще бы не порадоваться, жаль, что ты ничего не слышал… Как она цокала тут своими каблуками, то туда, то сюда, бормотала, всю меня рассмотрела. Я притворилась, что сплю, а она потом еще и простынку подоткнула, как ребенку.

– Ты и есть ребенок. Маленькая девчушка, верно?

Гм-гм. Я сажусь и отбираю у него половинку сэндвича. А он неплохо выглядит, бодренький, и это почему-то меня злит.

– Верно, вот и спи с девчушками постарше, с твоими ровесницами, тогда и волосы не придется всякой липкой дрянью мазать и тем более красить.

Я хватаю с блюда еще один сэндвич, Пи Джей протягивает мне бумажную салфетку (ишь какой заботливый!) и говорит:

– Мужененавистница.

Ничего себе! Я жадно откусываю еще кусок, но, посмотрев Пи Джею в глаза, кладу недоеденный сэндвич на блюдо и – краснею. С чего бы это? Он говорит мне всякие гадости, а я же еще и краснею? Чувствую, как у меня внутри все леденеет от злости.

– Так оно было бы удобней, да? И проще.

Молчим, еще одна игра: кто кого пересмотрит…

Он моргает первым.

Наклоняется и обхватает мое запястье, я вскрикиваю от неожиданности, а он хохочет и плюхается на пол. Долго хохочет, время от времени утирая выступившие слезы.

– Ха-а-а-а-а-ах. Ха-ха. Валяй, Рут. Я хочу, чтобы ты показала все, на что способна. Я лягу у твоих ног, а ты говори, не стесняйся. Не сдерживайся, выкладывай все начистоту, я готов к самому худшему.

Он, извиваясь, так и лежа на спине, подползает к моим ступням, я инстинктивно немного их отодвигаю, боюсь нечаянно задеть его голову.

Смотрю вниз на его улыбающееся ждущее лицо. Ладно, раз сам просит… я все ему скажу.

– Ну так слушай, дамский тампон-любитель, сейчас я выдам тебе все. Начнем с ненависти к мужчинам, полный бред. Раз эта нахалка смеет меня критиковать, обзову-ка я ее женоненавистницей… она сразу притихнет…Сам же знаешь, что это чушь собачья. У меня просто нет слов… Дальше. Я знаю, зачем я тебе нужна. Тебе захотелось свежатинки, поиметь молоденькую, нераздолбанную еще киску. Лучше бы такую, которую можно прихватить в виде сувенира домой, чтобы было чем похвастаться знакомым самцам: вот какая у меня замечательная давалка… Кстати о доме, мистер Глаженые Джинсы и Ковбойские Ботинки, это у вас там такая униформа? Для независимых индивидуумов?

Пи Джей слушает с закрытыми глазами, и рот по-прежнему растянут в улыбке. Я пикирую с дивана к нему на живот, рассчитывая красиво и элегантно приземлиться, но промахиваюсь. Пи Джей начинает охать и причитать, я покатываюсь со смеху, лежа рядом с ним. Он прижимается ко мне и хочет поцеловать.

– Нет, – говорю я, задыхаясь от хохота. – Не хочу целоваться со стариком.

Глаза его прищуриваются, от них расходятся лучики морщин, но теперь в этих глазах нет ни тени улыбки. Он смотрит на меня, я на него, он вдруг больно щиплет меня за щеку…

– Ты привлекательна, а это делает некоторых жестокими. Недобрыми.

– Да, делает. Раз уж мы говорим откровенно, то некоторые имеют полное право быть такими. Это же тот самый случай: «Старый кобель до молодых сук охоч».

Я тру щеку, он смотрит на мои пальцы.

– Хватит, я достаточно сообразителен.

– Нет, не хватит! – Я колочу его по груди. – Я еще не все сказала. Спрашивается, почему старый кобель до молодых сук охоч? Потому что с ними этот слюнявый старикашка может вести беседы, которые его возбуждают… Прости, дорогая, сейчас-сейчас… только раздвину твои пухленькие складочки.

Его лицо делается каменным.

– Милостивый боже, Рут, я не употребляю подобных слов.

– Никогда?

– Никогда.

Я набираю в грудь побольше воздуха, Пи Джей похлопывает меня по руке:

– Продолжай.

– Это все.

– Неправда, ты хотела сказать что-то еще.

– Нет, не хотела. Говорю же: это все.

Но он прав. У меня на языке вертелось еще словечко… очень смачное: твою… мм… е… мм… баль… ню. Даже про себя произношу его шепотом, почти не дыша и запинаясь. Мне почему-то не хочется, чтобы оно прозвучало здесь, это слово… которое я случайно подслушала у одного профессора – в аудитории, разумеется, сидели только парни. Нет, я не могу заставить себя произнести его вслух.

Пи Джей с легкой опаской трогает меня за плечо:

– Ну что же ты, Рут? Я разочарован.

– Знаю. Но я подумала… вдруг ты сбежишь, если я выдам тебе что-нибудь еще?

– На твоем месте я все же рискнул бы.

– Тогда я сейчас сяду на тебя верхом. На всякий случай.

Сказано – сделано. Усаживаюсь ему на грудь и, обтерев эту потную физиономию, начинаю дергать за щеки. Хорошо было бы к его члену привязать веревочку и повести так на прогулку, на поводке. Не-е-е-ет. Слишком примитивно. И не смешно. А смешно то, что я не в состоянии придумать что-нибудь стоящее, чтобы за все, за все ему отплатить… Надо же, даже не охнет, полное спокойствие, хотя я сильно растягиваю его щеки… тяну то к ушам, то к носу. Наконец, меня осенило:

– Придумала!

– Это ты о чем?

– Я знаю, что с тобой нужно сделать, старичок. – Пальцами зачесываю его волосы назад. – Не двигаться! Лежать!

Гениальная мысль, черт возьми! Мои руки чуть-чуть дрожат, когда я упираюсь в его грудь, чтобы встать. В спальне отыскиваю свою косметичку и подходящие шмотки… Я просто сгораю от нетерпения…

Мужчины не обращают внимания на свою кожу, поэтому у них всегда полно торчащих в неподходящем месте волосков: на носу, в бровях, да мало ли где еще. С них и начнем. Дергаю, Пи Джей громко охает. Я показываю ему, какие они толстые и черные, но никакого впечатления, он не желает рассматривать мои трофеи. Тональный крем хорошо ложится на его кожу, она кажется более гладкой. Жаль, у меня нет простой пудры, только компактная, не мешало бы припудрить ему шею, вся блестит от пота. Он периодически тяжко вздыхает, обычно все очень нервничают, когда их красят, а ты точно впадаешь в транс и никак уже не можешь остановиться, еще немножко… и еще здесь. Меня всему этому научила одна визажистка, но когда она надо мной корпела, что-то подрисовывала, нависнув над моим плечом, я просто млела от удовольствия.

Пи Джей изредка отпускает мрачные шуточки: солнечный свет из окна бьет ему по глазам, слепит. Он все порывается встать и пойти посмотреться. Но я его не пускаю, я хочу, чтобы эффект был полным, на все сто, и заставляю его надеть пурпурный вязаный топик Ивонны и мамину сборчатую юбку из батика. Топик растягивается на нем вширь, задравшись намного выше пупка. А что, очень клево, когда вот так, все мускулы в обтяжку… действительно было бы неплохо, если бы эти городские пижоны, и в Сиднее, и на нью-йоркской Пятой авеню, ходили в соблазнительных легких юбочках и в коротких топиках.

– А ты классно смотришься, жутко сексуально.

– Тебе еще не надоело?

– Нет, погоди, я хочу, чтобы ты сам на себя полюбовался.

Он послушно протягивает мне руку, и я веду его к зеркалу. «Нет-нет, я страшно волнуюсь, хи-хи-хи», ага, тоже вошел во вкус. На женщину он, честно говоря, похож не очень, скорее на стареющего трансвестита. Мы вместе смотрим на его отражение в зеркале. Совсем забыла про помаду, без нее никак нельзя. Но у меня под рукой только тени для глаз. Мажу ему губы медным цветом. Пи Джей строит мне в зеркале кокетливые гримасы. Я глажу его по щеке и нежно бормочу:

– Посмотри, твоя ровесница, и тоже, наверное, любит пошутить… в твоей норке как в кратере вулкана…

Он набрасывается на меня и целует-целует мое лицо, лаская кожу языком.

– Ну ты, старая лесбиянка, не смей меня лизать. Какая ты приставучая, фу, тебе еще не надоело?

Он грубо стискивает меня в объятьях и целует взасос, то втягивая мои губы, то резко их отпуская.

– Ты чертовка, Рут, ну давай же… – Он продолжает терзать меня поцелуями.

– О-ой. – Я вытираю губы, к ним больно прикоснуться. – Нет уж, давай себе сам, больше тебе рассчитывать не на кого.

Я отхожу и с обиженным видом бреду к диванчику. Он бредет за мной следом, к креслу, плюхается, потом игриво раскачивает ступней мою ногу.

– Я тоже был когда-то молод и недурен собой, уверен, что произвел бы на тебя впечатление.

– Меня тогда еще не было на свете, – напоминаю я.

Мы глядим друг на друга. Я – на свое творение. Он – на свое. Действительно, хватит… Я вскакиваю, и он не успевает меня остановить. Выбегаю наружу, хлопнув дверью. Сзади слышится глухой топот, Пи Джей распахивает дверь, а я – тут, на пороге, стою и смотрю на него, глаза в глаза. Он скрещивает на груди руки и смиренно опускает голову.

– Хи-хи-хи, – ехидно хохочу я, – я выиграла, я. Я – первая, я победила. – Я колочу кулаками по его скрещенным ладоням. – Эге-гей!

– Да, ты выиграла, Рут.

– ЭГЕ-ГЕ-ГЕЙ! – Мои ноги сами начинают отплясывать победный танец. Прыг-скок, я подпрыгиваю и ношусь по кругу, я кружусь и бью в ладоши. Из моего горла вырываются надсадные, торжествующие вопли и бессмысленные, вполне идиотские, слова и фразы:

– Да-да-да! По-бе-да! Ну, кто ты такой? – кричу я Пи Джею. – Быстренько отвечай!

– Я грязный слюнявый старикашка.

Он подходит ко мне, улыбаясь. Он обнимает меня за талию – и вот мы уже вдвоем скачем и кружимся… кружимся и скачем, долго, до полного изнеможения. Я еле дышу, часто-часто, как пес.

– Боже! Вот бы сейчас сюда моих друзей, вот бы смеху было, так весело, просто супер. О-ох, ха-ха-ха, хааа, о-о-ох, не могу… Ну а… – Мы оба умолкаем, я хлопаю его по плечу. – Ну а что ты скажешь обо мне, Пи Джей? Кто такая – я?

Спросив, вдруг начинаю здорово волноваться. Пи Джей тоже сразу перестает смеяться и оценивающе на меня смотрит. Ужасно, ужасное состояние… А он все молчит, все смотрит, я нервно почесываю голову.

– Ну?

– Можно, я напишу это на твоем лобике?

– Зачем?

– Боюсь, если я просто скажу, ты будешь сильно разочарована.

Он находит в кухне шариковую ручку, но она почти не пишет. Я хохочу, наблюдая, как он, свирепо рыча, пытается ее расписать – на каком-то пакете. И вот с моего лба убирают волосы, и через миг острый кончик вдавливается в кожу. Четыре буквы… все? Нет, еще шесть. И еще несколько раз их обводит, все десять буковок.

– Что-то ужасное? Да?

– Теперь ты погоди, это сюрприз.

Он ведет меня в спальню. В нашу спальню, в ту, где мы с ним спали. Меня вдруг охватывает такой страх, что я упираюсь и замедляю шаг.

– Действительно что-то ужасное?

– Да нет же…

Я смотрюсь в зеркало, но в нем все буквы, естественно, перевернуты задом наперед.

– Здорово, конечно, но что эти каракули значат? – Я, прищурившись, пытаюсь разобрать: – БУ-У-Д… Будда?!

Он меня отвлекает, щекочет, нарочно. Знает, что мне действительно не терпится прочесть… Б-у-д… дь. Будь…

Пи Джей протягивает мне пудреницу, и я, вытянув по-журавлиному шею, какое-то время ловлю отражение своего отражения. Ес-с-сть!

– Будь ДОБ-РЕЙ. Будь добрей… Что? Так, по-твоему, я недобрая?

– По-моему, не очень.

Мы оба смотрим в большое зеркало на непривычно пятящиеся буквы. Там, в зазеркалье, мы почему-то больше подходим друг другу: размалеванный трансвестит и его пленница.

– Но я же просила сказать, кто я такая. Ради бога, теперь мне как-то неуютно. Написал бы честно: «ЗЛЮКА». Почему ты этого не сделал?

Я обвожу буквы кончиками пальцев.

– Нашла из-за чего грустить, успокойся, Рут.

Но я не могу успокоиться, я начинаю метаться по холлу, бормоча:

– Ты прав, абсолютно прав. Быть добрей. Это самое главное. Спасибо, очень тебе благодарна. Ведь это действительно самое главное, правда? Доброта. И далай-лама тоже об этом говорит: «Доброта – вот моя религия». Или, по-твоему, это слишком примитивно и он обязан говорить что-то более заумное? Ну, признавайся…

Я падаю на кушетку, сижу, опустив голову и плечи. Пи Джей подходит к креслу, шурша подолом, усаживается, широко раскинув ноги, так что все видно. Я подавлена, я в полной прострации, мысли – одна мрачней другой.

– А знаешь, чего я действительно боюсь?

– Чего?

– А ты никому не скажешь?

– Никому.

Я смотрю на него, слышу собственный долгий вздох: это я собираюсь с силами, чтобы признаться…

– Я боюсь…

– Да-да?

– Гм… я боюсь, что, несмотря на все эти мои роковые чувства, человек я на самом деле бессердечный.

Он усмехается, пожирая меня глазами.

– Что ты на это скажешь?

– Что скажу? – Обеими пятернями ерошит волосы. – Я так рассчитывал на твою бессердечность, так надеялся, что ты как следует меня помучаешь. Доставь себе такое удовольствие, а? Садисточка ты моя…