Текст книги "Дорга, ведущая к храму, обстреливается ежедневно"

Автор книги: Анна Бройдо

– Чего ж ты с ним не поехала?

– Не хочу – я в Сухуме родилась, мои могилы здесь: родители, сын маленький в войну умер… Знаешь, по пословице: «Где родился, там и сгодился».

– Как же ты одна троих поднимать будешь?

– Ну и что – после Отечественной и по десять детишек бабы одни поднимали. Я же не в лесу живу – мне люди не дадут пропасть.

* * *

После взятия Совета Министров грузинская армия, полностью деморализованная, бежала, бросая по дороге оружие и боеприпасы. Половину республики – от Сухума до пограничной реки Ингури – абхазы прошли за двое суток, практически без боев: догнать не могли.

30 сентября 1993 года стало Днем Освобождения Абхазии. И пришла радость со слезами на глазах.

* * *

Весь проспект Мира – само название звучит сейчас дико – затянут дымом. Из калитки выбегает русский дедушка – грудь в орденских колодках:

– Девочки, родные, с Победой! Господи, неужели наши пришли…

Через пару дней я столкнулась на улице с крепкой бабулькой, которая, энергично встряхнув мне руку, пионерским голосом воскликнула: «Здравствуй, подруга!» Я, если честно, слегка струхнула: после всего пережитого многие горожане были, так сказать, не в себе. И вдруг слышу: «Я в ту войну тоже санинструктором была!»

После таких встреч особенно противно было сталкиваться с отдельными «солдатами-освободителями», нацепившими на себя неизвестно каким подлым путем добытые награды той войны.

* * *

На подогнанную вплотную к дверям хлебного магазина машину грузят хлеб для солдат. Столпившись вокруг, голодные сухумчане умоляют дать хоть буханку! Жалко, но объясняют: сейчас загрузим для армии, потом будем вам раздавать. Одна из девочек проползла под колесами грузовика вовнутрь, возвращается счастливая, с буханкой – невозможно отказать, когда за хлебом тянется ребенок. Увидев это, матери из толпы подталкивают вперед своих малышей. Мальчик лет семи, плача, упирается. Мама успокаивает: «Не бойся, это же наши, они стрелять не будут!»

Через час в нескольких точках города начинают раздавать хлеб и жителям. Солдаты срывают голоса, пытаясь как-то упорядочить обезумевшую очередь. Только от настоящего голода человек будет так убиваться за буханку хлеба. Русские старухи объясняют: в оккупацию не владеющих грузинским языком выталкивали из хлебных очередей, избивали. Приходящая со всего мира гуманитарная помощь распределялась лишь среди грузин: «А вас, русских, пусть ваш Ельцин кормит!»

Действительно, опустевшие грузинские квартиры забиты едой. Сейчас много говорят о возвращении беженцев. Я не знаю, как они, вернувшись, собираются жить рядом с соседями, которым когда-то отказали в куске хлеба.

* * *

Вместе с братьями Барцыц – Левардом и Русланом – заходим в здание Сухумского государственного университета. По дороге они рассказывают, как накануне тушили там пожар в спортзале: в дело пошел даже рассол из недоеденной отступавшими банки соленых огурцов.

В университете располагалась комендатура: в аудиториях ящики с боеприпасами, разбросанные документы, новенькая генеральская форма – прямо как бункер Гитлера на известной картине Кукрыниксов «Конец». Левард осматривает шкафы на своей кафедре географии:

– Ничего не осталось, все выкинули или сожгли. Все мои научные труды, сигнальный экземпляр учебника «География Абхазии» – четыре года работы пропало… И знаешь, не могу я их понять: ведь в последние годы грузинизация в республике шла такими темпами, что еще лет шесть-семь – они бы нас и так задавили, по-тихому. Неизвестно, проснулись бы абхазы когда-нибудь, если бы грузины сами не начали войну.

* * *

– Когда отбили универмаг, ребята принесли нам французские духи. Мы так обрадовались, что сразу надушились! А потом мне девчонки говорят: «Ой, что у тебя на шее!» Я в зеркало глянула: мама моя, шея такая от пыли и дыма грязная, что от духов потеки пошли…

Может, кто-то осудит этих ребят и этих девочек, год не покидавших окопы. Я – не смогу.

Вообще – есть мародерство и мародерство. Есть разница между человеком, берущим еду, взявшим пару кружек в свой опустошенный дом, и тем, кто вывозит в Сочи по семь холодильников. Армия, освободив город, двинулась дальше – до Ингури. За ними выдвинулся «третий эшелон». Практически все пострадавшие твердят: «Нас освобождали отличные ребята, а потом появились грабители». Фронтовики вторят: «Я вот смотрю на тех, кто гору добра волочет – ну ни одного воина знакомого среди них не вижу! И откуда они только повылазили?» Или так:

– Ты Мамая видела? Нет? Так вот, Мамай – это бродяга по сравнению с нашими абхазцами!

«Если бы я всю оккупацию не видел, что творили грузины, я бы тоже осуждал», – заметил хирург Руслан Арсенович. И все-таки мелькнула грустная мысль: уцелей Совмин – не дай Бог, пришлось бы спустя год после августа девяносто второго писать, как его грабили абхазы…

На домах, ларьках надписи мелом «занято». Бойцы, смеясь, рассказывают: на опустевшем постаменте Ленина перед Совмином какие-то шутники начертали: «Занято. Саша Какалия».

* * *

– Пришел в свой двор, люди окружили, плачут – живой вернулся. А потом сосед подошел, говорит тихонько: «Ты что, гонишь? Головой тронулся? Ты же раньше такой веселый был…»

* * *

– Ви-и-к, там дедушка русский пришел, он дома парня-грузина прячет раненого, свои же гады его бросили. Говорит, что этот мальчик его спас… Вика, чего делать-то? Жалко пидараса…

Отступая, грузинская армия бросала не только оружие – в Агудзерском госпитале на произвол судьбы остались их тяжелораненые, в крови и кале, без единой санитарки. Всех потом лечили абхазские врачи.

Невыносимо видеть, как благородство и милосердие вступают в жестокое противоречие с повседневными ужасами войны. Наверное, не случайно, что именно «люди под флагом Бога» сберегли в себе человечность и сохранили верность Долгу. Я знаю – Он им зачтет.

* * *

Журналист Георгий Гулиа мрачно разглядывает гранитный памятник на могиле деда – основоположника современной абхазской литературы Дмитрия Иосифовича Гулиа. Бюст изуродован автоматными очередями, отбит нос. Весь в отметинах от пуль – уже покрывшихся патиной – и стоящий у въезда в дендропарк бронзовый бюст его основателя, русского ученого-ботаника Смицкого. Расстреляны памятники на могилах Ефрема Эшба, Андрея Чочуа.

Горько, что и в абхазской армии нашелся удалец, в первые дни после освобождения снесший голову памятнику Руставели в прибрежном парке.

* * *

А для Вики Хашиг конец войны совпал с началом декретного отпуска. Друзья шутят: «Ну и хитрый же у вас с Гурамом чертенок будет! До Победы и заметно не было, а теперь живот растет не по дням, а по часам: малыш понял, что теперь – можно!».

А я вспомнила, как, вернувшись ночью из Афона, мы с Викой прилегли хоть чуть-чуть поспать прямо на кушетке в перевязочной. Холодно, сбрасываем только обувь, под одним одеялом прижимаемся друг к другу. И вдруг я чувствую – округлившийся животик: «Вика! Ты что – беременна?!» А она – так спокойно: «Да нет, просто обожралась». Я и поверила – уж слишком невероятным тогда казалось мое предположение.

Чертенок оказался крепкой и горластой девчонкой. Риткой назвали.

* * *

Андрей Тужба делится счастьем: мама его дождалась. Тащит знакомиться. Тетя Оля сразу начинает хлопотать:

– Вот, угощайтесь, новое слово в кулинарии – «супоборщ»: все, что в доме наскребли, в него попало. А часто «женили» еду – смешивали разные остатки. Хорошо хоть, что с соседками друг друга поддерживали, делились, чем могли. А вечером тихонько собирались и гадали на картах – я собрала колоду с разными рубашками, их когда-то мой муж, военный, у солдат отбирал.

Вообще жилось хуже, чем в ленинградскую блокаду – там хотя бы знали, что враг – на фронте, а вокруг – свои. Тут же вчерашний друг худшим врагом стал. Вот Нодар из нашего дома – до войны добрым соседом был, а всю оккупацию кричал: «Абхазов надо убивать и свиньям скармливать!» Теперь опять почтительно здоровается… Я вообще не знаю, как не убили меня, я же чуть что, выступать начинаю. Они паспорт требуют, читают мою фамилию – Тужба: «А-а-а, абхазули!» Отвечаю честно: «Нет, я украинка». Тут они примолкали, не хотели связываться, потому что украинский президент Кравчук – лучший друг Шеварднадзе. Но того они не знали, что я – донбасская, а Донбасс с самого начала за Абхазию встал, когда они ткварчельских горняков начали в блокаде голодом морить!

* * *

Вопреки сомнениям Малхаза Топурия, в грузинской армии воевало немало бойцов УНСО – отрядов Украинской национальной самообороны. Когда абхазы форсировали Гумисту, по рации слышны были переговоры противника: «Мыкола, тикай, индейцы прорвались!». Судя по репортажам общавшихся с ними коллег, парубки подрядились сражаться с «российским империализмом».

А между индейцами и абхазами действительно есть общее: и тех, и других уничтожали за их прекрасную землю. Великий испанский гуманист XVI века, ученый монах Бартоломе де Лас Касас свидетельствовал: «Все жители тех земель, которые мы покорили в Индиях, имеют законное право пойти на нас справедливой войной, чтобы стереть нас с лика земли. И это право останется за ними до самого Судного Дня».

* * *

Фронтовой медбрат, археолог Батал Кобахия, потерявший за полтора года самых близких, всеми правдами и неправдами вывозил из города мирных жителей-грузин: «Нам все помогали, потому что мы были людьми, и мы должны оставаться людьми!» – «Ты вот хлопочешь, хотя ведь знаешь, как они с нашими поступали!» – «А вы не путайте оккупационный режим с государственным строем Республики Абхазия!».

Никогда не забуду сплошь залитое слезами загорелое лицо пожилого бойца: «Беременной… живот вспороли… да их надо живыми экскаватором в землю закапывать…». Человек, увидев, что враги сожгли родную хату, убили всю его семью, в беспамятстве хватает автомат, готов убить любого грузина, попавшегося навстречу. И останавливало зачастую только: «Брат, ну пусть они так с нами поступали, но они – фашисты, а мы-то – люди!»

Горячечных убийств в те дни действительно было немало. Однако практически не было издевательств и изнасилований. И отрезанные головы между лежаками сухумского пляжа, как писала одна почтенная центральная газета, не валялись.

Но пусть тем, кто начинает войны, запуская кровавый бумеранг, каждую ночь снится, как на центральной улице когда-то счастливого курортного города истощенная до предела собака грызет человеческую руку.

* * *

Доктор Марлен Папава, грустно улыбаясь, демонстрирует обновы:

– Вот, видите, приодели друзья с миру по нитке: Юра Когония куртку дал, Андрей Тужба – свитер. Я же был чемпионом мира по стрельбе из пистолета, мне в Лондоне, Париже костюмы на заказ шили бесплатно, за час – для рекламы. Все сваны отняли – теперь где-нибудь в горах чабаны в них гуляют…

Марлен не смог уехать из оккупированного Сухума, бросить парализованную мать. Грузинские гвардейцы пытались заставить его бросить медицину и уйти в снайперы: выбили зубы, выводили на расстрел. А после Победы врач, спасавший очутившихся в больнице абхазов, оказался под подозрением в коллаборационизме.

* * *

Лена Гулиа – полячка, выйдя за абхаза, прожила в Сухуме 15 лет.

– Когда я в начале войны прятала и вывозила абхазов, соседи-грузины поджимали губы: «Ты абхазская невестка, вот им и помогаешь!» А я отвечала: «Ничего, подождите, скоро и вам так же буду помогать!» Точно так и получилось…

* * *

Во Вторую больницу привозят грузинку средних лет – попытка самоубийства, резала вены. Врачи делают все необходимое, хотя и высказывают мрачные предположения – с чистой совестью вряд ли кто на такое решится. Кстати, потом я встречала эту пациентку в городе – ничего, живехонька.

Кадры грузин, пытающихся покинуть город вслед за отступающей армией, идут по всем мировым телеканалам в рубрике «No comment». Зрелище действительно потрясает: люди просто обезумели, штурмом берут корабли в порту, плывут, карабкаются на борт прямо из воды. Вся дорога до границы забита брошенными машинами, добром.

Те, кто не успел уехать, требуют у абхазов организовать их эвакуацию на историческую родину. Заниматься этим поручают многострадальному Беслану Кобахия и его Комиссии. Комиссию размещают в здании горсовета, под окнами толпится целый табор горячо желающих стать беженцами. Причем все сомневаются, что абхазы их вот просто так выпустят, поэтому срочно ищут блат, пытаются всучить Беслану разнообразные взятки. Самая банальная – бутылка чачи, а вот самой оригинальной мы с Леной и Эсмой признаем фотографию детсадовской группы с маленьким Бесиком в первом ряду.

– Отправьте меня в Грузию, я уехать хочу… Меня из дома выгнали, я второй день на улице, – плаксиво тянет пробившаяся к Беслану в кабинет дородная женщина.

– А я – второй год на улице! – взрывается заместитель Беслана Даур Агрба. Еле сдерживаясь, он, хромая, – потерял ногу в декабрьское наступление – выскакивает в коридор. Я выхожу следом.

– Что, видала бедную овечку? – стискивает кулаки Даур. – Эта тварь до войны у нас самой главной заводилой на всех митингах была, самая ярая националистка в городе. По совести, валить таких гадин надо, а мы ее не только отпускаем подобру-поздорову, а еще с вещами и комфортом до самой границы на «Икарусах» доставим!

* * *

– У нас во внутреннем дворике клумба есть, я на ней развел огород, чтобы хоть какое-то пропитание было, а когда начинался артобстрел, шел туда и грядки перекапывал. Соседи кричат: «С ума сошел, в дом беги!». – «Да лучше пусть на земле убьет, здесь и похороните, а если в доме завалит, то еще неизвестно, когда труп из-под обломков достанут». Один раз, мне так уже все равно было, я лег в своей комнате и под этот грохот заснул. Так осколок снаряда прямо надо мной в стенку попал, кирпичной крошкой засыпало, я вскочил, весь рыжий, как демон. А в соседнюю квартиру – прямое попадание, хорошо, что они уехали: крышу пробило и пол на втором этаже. Но дом у нас старый, раньше крепко строили: у стен по полметра пола осталось. Я туда земли натаскал и тоже помидоры с тыквами высадил. Однажды пришла корреспондентка из «Демократической Абхазии» (это они здесь такую газету выпускали), говорит: «Узнала про ваш огород, расскажите подробней». Ну, я шлаком прикинулся, отвечаю: «Вот слышу отовсюду, что за землю война идет, решил натаскать хоть несколько ведрышек, пусть и у меня немножко земли будет, если она такая ценная». Та соседям: «Да он гонит!», в смысле, с ума сошел. Еле отвязался…

Вова рассказывает, а его жена варит на «буржуйке» традиционный абхазский кофе. С Лианой мы познакомились еще во время войны, в Гудаутском госпитале, – они с дочерью Яной помогали ухаживать за ранеными – а теперь сидим в ее чудом уцелевшей сухумской квартире. Впрочем, то, что они с мужем, несмотря на все пережитое, снова вместе – тоже чудо.

Вова – грузин. Лиана – абхазка.

– Меня за время оккупации не раз пытались заставить воевать. Но не мог я стрелять по Гудауте: жена, дочка там, да и сам я гудаутский родом. С ними уехать и в абхазскую армию вступить тоже, знаете, не смог – против своего народа идти. А сын наш женился на грузинке и в такую националистическую семью попал! Когда я Лиану с дочерью переправлял, хотел, чтобы и сын с невесткой уехали – та на восьмом месяце уже была. Мы ее родителей просто умоляли: «Пожалейте своего ребенка!» – бесполезно. Сын воевать отказался – арестовали, пригрозили, что расстреляют. Тогда он пошел в местную полицию. Но теперь уже все равно: взял в руки автомат – значит, считается, что воевал. Перед самым освобождением города сын вместе с семьей жены эвакуировался за Ингури, в Грузию. С тех пор никаких известий от него не имеем.

– А думаешь, мне легко в Гудауте было? То знакомые передадут, что разговоры всякие ходят, то сама шепоток за спиной слышишь: «У нее муж – грузин, вместе с сыном в Сухуме остался, не иначе как шпионка. Дочку я на свою девичью фамилию переписала – хоть одного ребенка спасла…»

Семья – хозяева одной из старейших в городе кофеен, расположенной на первом этаже того же дома. Вывеска – на трех языках: русском, абхазском, английском.

– И вы послушайте, что придумала эта женщина: назвать кофейню – «Вселенная». В войну несколько раз гвардейцы приезжали, требовали переписать абхазскую вывеску – «Адунеи» – по-грузински. Я все тянул-тянул: то краски нет, то еще что, они злились, но ни разу не поднялась рука выстрелить по Вселенной, пусть даже «абхазской» – так и осталось. Раз пришел гвардеец, начал 50 тысяч требовать. Я ему: «Да если бы у меня такие деньги были, я бы давно отсюда уехал!» Тогда он меня – прикладом. Я хоть и не молодой, но еще крепкий: не сдержался и избил его сильно. На следующий день пришли трое: «У тебя жена абхазка и ты абхазов прячешь, показывай, где они». – «Нет у меня никого, один я». – «Врешь, один бы ты его так не отделал!» – втроем били, полжизни отняли. А когда начал выходить на улицу, тот, первый, в темноте подстерег с ножом, весь живот искромсал, только недавно меня из больницы выписали.

Пришли абхазы – явились двое с автоматами: «Идем в комендатуру!». Ну, знаю я такую «комендатуру» – за угол и в расход. Делать нечего, пошел, хорошо, что на улице встретил наших, гудаутских, они обрадовались: «Вова, Вова!». Те увидели такое дело – отпустили…

Вот Лиана сердится, говорит, что я ей своей философией двадцать с лишним лет голову морочу, но я немало этих книг прочел. И я верю: ни один негодяй – ни убийца, ни мародер, ни Шеварднадзе, что начал войну, – не доживет до двухтысячного года, когда настанет Страшный Суд. И национальность тут не имеет никакого значения, потому что мерзавцы есть и среди грузин, и среди абхазов… А сегодня вот приходил ко мне насчет дочки Юра-казак, из добровольцев. Не знаю уж, как она сама решит, а лично мне очень парень понравился, хоть сейчас бы за него отдал!

Каждый раз, когда слушаешь такие рассказы, потрясает даже не само их нечеловеческое содержание, сколько страшное спокойствие и простота переживших. Я смотрю на этих красивых немолодых людей и не могу не восхищаться их любовью и мужеством – хотя эти слова так и не были произнесены. Впрочем, ненормально другое: когда супруги вдруг вспоминают, что один из них – «не той» национальности. В Абхазии – в отличие от других зон конфликтов – такое случалось нечасто. И все-таки… Знакомая армянка из Очамчиры удивлялась: «Как война кончилась, на нашей улице уже три парня-абхаза женились. И представляешь – все, как один на своих, абхазских девочках!»

С улицы слышен гудок – приехал брат Лианы, Алик, с товарищем:

– О, журналистка из Москвы! А знаете, кто мой друг? Он грузин, а в нашей армии воевал!

– Ну и что, – хмурится тот, – я ведь не против грузин воевал, а за справедливость.

– Кстати, – радостно сообщает компании Вова, – сегодня я в коридоре видел крысу. Они же беду первые чуют, перед войной все исчезли, а если вернулась – мир настал! Я теперь специально буду давать ей кушать, приручу, чтобы знать: если, не дай Бог, пропадет, значит, снова начинается…

* * *

Ночью напротив больницы загорелся дом – скорее всего, поджог. Восьмилетняя Луиза – дочка Джульетты Капикян – теребит меня за руку:

– Это кто – твари подожгли?

– Малышка, не говори так – не все грузины твари.

– Я про всех и не говорю, – удивляется девочка, – есть очень даже хорошие грузины. Дядя Жорик, наш сосед, он за абхазов всегда был. И в Эшере хорошие были…

В те дни не раз звучал тост: «За тех грузин, что не предали справедливость, остались людьми и тем самым спасли душу своего народа».

* * *

Первый раз вижу Машку-пулеметчика в штатском – шлепанцы, старые штаны, пыльный турецкий свитер.

– Машка, да ты настоящий бродяга! В военном такой красавец был, на человека похож…

– Ну что ты, – улыбается Машка, – разве же солдат – это человек? Вот бродяга – это человек!

* * *

Из больничного дворика доносятся душераздирающие женские крики – с Гумисты привезли двоих мальчишек, подорвавшихся на мине. Сбегаемся в перевязочную. Одного только слегка поцарапало осколками, а вот у другого, лет семи-восьми, лицо залито кровью и левая нога ниже колена – просто лохмотья. Кажется, он без сознания, Ася Квициния вкалывает обезболивающее, малыш вдруг содрогается всем телом и дико кричит: «Не делайте больно!» Когда лекарство начинает действовать, занимаемся ногой: чтобы наложить повязку, обрывки кожи и мышц доктору Лике Пачулия приходится обрезать простыми ножницами.

25 февраля 1994 года Международный Красный Крест выступил с инициативой о запрещении использования в войнах противопехотных мин, наносящих особо тяжелые, не поддающиеся лечению увечья и от которых в значительной степени страдает мирное население. Дело доброе, вот только для Абхазии эта инициатива явно запоздала.

Армия Грузии использовала и запрещенные международными конвенциями игольчатые и шариковые снаряды. Именно последним был тяжело ранен в июльское наступление корреспондент «Красной Звезды» Владимир Попов. А пулями со смещенным центром тяжести, находившимися в арсеналах бывшей Советской Армии, стреляли обе стороны.

* * *

Зурик, слава Богу, жив-здоров. Ему здорово повезло: вся семья цела.

– Мне сейчас надо в церковь сходить, покаяться: я в это наступление человек двадцать убил. А один – мы друг в друга стреляли, потом у него патроны кончились, он бросил автомат, взвалил на себя труп, что рядом лежал – наверное, своего друга, – и стал отходить. Тут я тоже опустил автомат – не смог стрелять в безоружного…

– Война кончилась – опять за старое возьмешься?

– М-м-м… Знаешь, в моей квартире было два окна – от снарядов стало четыре, рамы, двери, даже линолеум с пола – все унесли. А я… не то, что отнять, не то, что украсть: валяется на земле японский магнитофон – не могу взять, стыдно!

Говорят, война меняет человека. В свое время любили повторять: «Афганистан – школа жизни, из лоботрясов сделал мужчин». Между тем сами «афганцы» – категорически: «Никого Афган не сделал лучше или хуже, только усилил то, что было заложено в каждом».

* * *

– Посмотри, из этого отреза платье хочу выходное сшить – будет в чем на похороны ходить. Чего ты удивляешься – какие у нас еще теперь торжества: только похороны да поминки.

* * *

Ребята просят переписать кассету военных песен израильского барда Александра Алона. Особенно им по душе «Высота», написанная в семьдесят третьем году – о боях за Голаны. Наверное, потому, что все войны похожи друг на друга, и в этой войне тоже есть свои горькие высоты – Шрома, Одиши, Цугуровка:

 
По дорогам войны лег наш рубчатый след в изобилье,
На равнинах атак от свинца не прогнулась броня.
Мне хотелось бы верить, что павшие нас не забыли,
И в окопах могил нашу общую землю храня.
Вместе с теми, кто был, я мечтал о вершине об этой.
Вместо тех, кого нет, я ладонью здесь слезы утру…
Это тяжко порой и оправдано только Победой.
Это ясно, как кровь, что мерцает росой поутру.
 

Но самая популярная фронтовая песня – «Помнишь, товарищ…» У нее удивительная история: мелодия написанного в тридцатых годах лирического танго «про любовь» была подхвачена в Великую Отечественную. С новыми, написанными самими воинами словами, она стала гимном альпинистских отрядов, освободивших Кавказ, скинувших с вершины Эльбруса фашистский флаг:

 
Помнишь, товарищ, белые снега,
Стройный лес Баксана, блиндажи врага…
 

Потом ее запели «афганцы»:

 
Вспомним, ребята, мы Афганистан…
 

А здесь поют так:

 
Помнишь, абхазец, Гумистинский бой,
Зарево пожарищ, взрывы за рекой…
 

За войны и десятилетия некоторые строки «Баксанской» потерялись. А теперь вот вышло так, что снова пригодился старый куплет:

 
День придет решительным ударом —
В бой с врагом пойдем в последний раз.
И тогда все скажут, что недаром
Мы стояли насмерть за Кавказ!
 

* * *

Всхлипывая, Ингрид утыкается мне в плечо:

– Когда-нибудь ты напишешь обо мне роман – вроде «Анжелики»…

– Я бы предпочла написать о тебе вроде «Унесенных ветром».

– А-а, потому что она тоже мужей теряла, да?..

– Нет – потому что она выстояла назло всему.

Ей всего восемнадцать: высокая, красивая, еще по-детски угловатая и грациозная, как жеребенок. Приехала из Эстонии – добровольцем, вместе с другом-латышом:

– Я в Тартусском университете на первом курсе училась, а с Каспаром мы раньше знакомы не были, только слышала от друзей, что есть такой замечательный парень, с осени в Абхазии воюет. На Новый год он приехал в отпуск, а пятого января ему исполнялось двадцать три года. Девчонки потащили меня на день рождения. И знаешь – это была любовь с первого взгляда: мы весь вечер смотрели только друг на друга. Седьмого мы в первый раз целовались. А шестнадцатого уже были здесь, в Абхазии.

– Как же Каспар тебя с собой взял?

– Он не хотел, но я сказала, что все равно приеду – лучше уж сразу вместе. Он ПТУРСист, я – медсестрой. В марте решили расписаться, назначили свадьбу на двадцатое, но пятнадцатого началось наступление…

Вернувшиеся из боя рассказали: Каспар погиб у них на глазах. Пытаясь одолеть проволочную изгородь, он был прошит автоматной очередью – тело так и осталось висеть, вытащить не удалось.

После провала наступления в Гудауте провели собрание родственников погибших. Когда кто-то из них, обезумев от горя, стал панически призывать к капитуляции перед противником, Ингрид первая демонстративно покинула зал.

Она не уехала домой – стала санинструктором черкесской группы, участвовала во всех боевых операциях. На досуге научила боевых товарищей нескольким эстонским словам и они любили приветствовать ее на родном языке: «Тере, Лапс!» – «Здравствуй, Малыш!». Однажды это услышали ребята-абхазы и безмерно возмутились: «Как ты посмел эту девочку так назвать, слушай!» Дело чуть не дошло до вооруженного конфликта, но, к счастью, недоразумение – под общий смех – разъяснилось. Дело в том, что, оказывается, по-абхазски «лапс» значит «сука». Черкесы все-таки здорово расстроились – как можно даже подумать, что они так обидят свою сестренку!

16 октября Ингрид исполнилось девятнадцать. А через несколько дней она приняла предложение Али – бойца черкесской группы. Конечно, нашлось немало желающих осудить. Не осуждали лишь друзья, те, кто знал Ингрид, Каспара и Али, кто понимал, как бесценно и безжалостно время на войне.

После провала мартовского наступления грузинская сторона отказалась выдать абхазам тела погибших солдат. Их закопали экскаватором в овраге, в районе республиканской больницы. В начале ноября руководство республики приняло решение перенести останки в один из центральных парков города, где впоследствии будет сооружен мемориал.

Эксгумация и опознание шли три дня. Между бесконечными рядами носилок с полуистлевшими останками ходили плачущие люди, пытаясь хоть по уцелевшим клочкам одежды найти близкого человека, беспомощно проклиная: «Чтобы у этого Шеварднадзе в доме каждый день такое горе было!»

На третий день Ингрид нашла Каспара.

Она узнала его сразу, откинув с носилок залитую дождем целлофановую пленку. Склонившись, плакала навзрыд, гладя то, что осталось от любимого, рукой в резиновой перчатке и в беспамятстве твердила: «Малыш, малыш, что же ты наделал!» А я тоже выла в голос, погибая от невыносимой жалости к этим несчастным детям, обнимала ее за талию и больше всего боялась, что, потеряй она сейчас сознание, упадет на него прямо лицом и не удержу ведь, не удержу…

Каспара похоронили в сухумском центральном парке, в братской могиле – Ингрид решила: «Пусть лежит вместе со своими ребятами». Гроб вместе с бойцами несли Леонид Лакербая и Отар Осия – вице-премьер и министр здравоохранения Республики Абхазия.

– Ингрид, заметь место, где его положили – напротив сосны.

– Сосна – прямо как дома… Господи, за что же это! Но я все равно ни о чем не жалею, правильно сделала, что сюда поехала – хоть два месяца с Каспаром пожила!

Через два дня Али погиб в автомобильной катастрофе.

Наверно, Ингрид останется жить в Абхазии. Возвращаться с войны всегда нелегко, а каково ей будет дома, в Эстонии, среди друзей-подростков, которые – как и должно быть в этом возрасте! – раскатывают на мотоциклах и танцуют на дискотеках: «Они на меня смотрят, как на дикую!». Правительство выделило квартиру, работа найдется, но девочке надо учиться. Впрочем, в приемной комиссии сухумского университета меня заверили – пусть приходит:

– Но у нее из документов – только студенческий.

– Ничего, для зачисления вполне достаточно – не Сорбонна. В крайнем случае, сгодится копия по факсу. Ее биография – лучший документ…

Девочка в черном платке идет по улицам Сухуми – маленький отважный жеребенок. Встречные узнают ее, ласково здороваются.

– Ингрид, смотри – на калитке написано «Здесь живут эстонцы».

– У-у-у, давай зайдем, вдруг они язык знают! Ты не представляешь, как мне хочется с кем-нибудь поговорить по-эстонски…

* * *

Всю войну сотрудники гудаутского пресс-центра Верховного Совета Республики Абхазия ежедневно приклеивали на дверь новый листок самодельного календаря: «2 сентября – 17-й день агрессии… 42-й день агрессии… 121-й день… 368-й…» И, наконец: «1 октября – 1-й день Мира».

Оптимисты.

Впрочем, в таких вещах все мы обманываться рады.

– Весь, весь народ же искалечен, – печально качая головой, повторял добродушный крепыш Аслан Шаов, врач-доброволец из Нальчика. – Лучший генофонд, молодые парни, истреблен, сколько ампутаций – и до сих пор чуть не каждый день на Гумисте люди подрываются! Не зря говорят, что Абхазия скоро станет страной одноногих… Через несколько лет начнут сказываться последствия ранений и контузий. У всех, кто провел зиму в окопах, как минимум, почки застужены. Я уж не говорю о тяжелейших психологических травмах, их вообще никто не избежал…

«Господи, что они сделали с нами! За что?» – страшный рефрен первых послевоенных дней. Раньше в Абхазии и слова-то такого – «мародер» – не знали. А теперь появилась горькая шутка – тыловая Гудаута от награбленного «по данным ученых, на полметра в землю осела». Непоправимый ущерб нанесен памятникам культуры, истории и архитектуры, сожжены архивы, убиты актеры, поэты, ученые, художники. Увеличилось число наркоманов – роль «наркомовских ста грамм» здесь выполнял «косяк» анаши. Хозяйство разорено, осиротевшие пляжи, в панике брошенные отдыхающими, еще долго будут пустовать.

– Сегодня приснилось: сижу у Гумисты в окопах, вдруг приходит отец и рассказывает, что Леву, брата моего Левку убили! И такая тоска сжала, что вот с Левушкой такое случилось – я просто встал на четвереньки и завыл от горя, как зверь. А потом в беспамятстве вскочил в полный рост из окопа, сразу грохот! – просто физически почувствовал, как осколки рвут мое тело, и от кошмарной боли и смерти – проснулся.

Слишком многое я потерял в этой войне. Друзья, родственники – кто погиб, кто инвалид. Даже с теми, кто выжил, невозможно собираться вместе – слишком явно и тягостно видны потери. Я тоже теперь как бы наполовину мертвый – по крайней мере, тот, довоенный, Руслан Барцыц умер и вряд ли оживет.