Текст книги "Дорга, ведущая к храму, обстреливается ежедневно"
Автор книги: Анна Бройдо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
Сентябрь. 1993
Народная война – это когда комбат отдает своим солдатам приказ: «Ребята, по-братски, – возьмите мост!».
Привыкшему к российским просторам нелегко представить себе абхазские масштабы: от линии Гумистинского фронта до центра Сухуми – всего 5–6 километров. Последнее, сентябрьское наступление, шло по ним десять дней. Здесь это не красивая фраза – кровью заплачено действительно за каждую пядь земли.
* * *
С начала сентября я собралась в отпуск. Вопроса, куда ехать, естественно, не возникало. Но так получилось, что в поезд я села только шестнадцатого – то из-за болезни, то из-за разных мелких дел, а, может быть, потому, что и вправду «там» наши судьбы расписаны, и никто не знает, когда он встает на свою Дорогу Грешников.
Утром по вагонному радио услышала, что «эпоха Великого Соглашения» закончилась.
В его нарушении принято обвинять абхазов, предпринявших четвертое наступление на Сухуми. Но – если уж распределять ответственность – кто вероломней: Абхазия, выполнившая все пункты мирного Соглашения от 27 июля, или Грузия – не выполнившая ни одного? Кто снимет вину с посредников и миротворцев, не желавших слушать неоднократные предупреждения руководителя группы наблюдателей Председателя ГКЧС России Сергея Шойгу: Грузия срывает договоренности – войска и техника не выводятся, законное правительство не имеет возможности вернуться в столицу? Не поэтому ли Шойгу был вскоре отозван в Москву?
«А потому обычай мой: с волками иначе не делать мировой, как снявши шкуру с них долой»… Странно, что в российских газетах заголовки типа «Как же надо не любить свой город, чтобы разрушать его артиллерией» сочиняют правнуки тех, кто поджег Москву, отступая перед Наполеоном, а потомки инсургентов, давших миру Декларацию Независимости, поддерживают «малую империю».
* * *
В Гудауте – страшно. По залитым солнцем пустым улицам медленно едет легковушка с репродуктором на крыше. Передается обращение Председателя Верховного Совета Республики Абхазия Владислава Ардзинба: это есть наш последний и решительный бой, Родина или смерть, каждый, кто уклоняется от фронта – предатель Родины, лучше умереть стоя, чем жить на коленях, все для фронта, все для Победы…
Когда-то, в детстве, прочитав книгу или посмотрев фильм «про войну», ночью видела сон: вроде бы идет Отечественная, но я – там, даже принимаю участие в происходящем. И сейчас: как будто вернулись те сны, вот только война – другая, да и не сон это вовсе.
* * *
Первым делом – по недоброй традиции – бегу читать списки погибших на стене морга гудаутского госпиталя. Среди фамилий одна знакомая – Мирод Гожба. В Москве сотрудница абхазского постпредства Бела Кур-оглы посоветовала: «Обязательно разыщи Мирода, это замечательный старик, настоящий носитель народной мудрости». Я опоздала на два дня.
У госпиталя – огромная черная толпа женщин. Прибывают машины с ранеными, их проносят через живой коридор, люди со страхом и надеждой всматриваются в окровавленные лица. Молодой парнишка тащит на руках раненого, обессилев, просит помощи. Несколько пожилых, но вполне еще крепких мужчин в толпе застыли в оцепенении, из которого их выводит только отчаянный женский крик: «Да помогите же ему, гады!»
Не выдержали нервы и у Капы Тванба, с начала войны работавшей в госпитале санитаркой. На одной из санитарных машин она совершила марш-бросок на «брехаловку». Там горячо и авторитетно обсуждала перипетии боевых действий та немногочисленная часть абхазской интеллигенции, которая восприняла полученную бронь как должное – как же, мы же генофонд нации! Под дулом одолженного автомата отчаянная Капитолина набила полную «Скорую» генофонда, доставила в госпиталь и не отпустила, пока каждый не сдал по 600 миллилитров своей драгоценной крови.
* * *
Вечером «на огонек» в номер «Черноморца» никто не пришел – все друзья на передовой. Впрочем, и огонек-то был жалкий, свечечный – российское правительство отключило подачу электроэнергии, срочно наложив на абхазских ослушников экономические санкции. Проявили завидную оперативность – в отличие от минувшего сентября, когда Верховный Совет России рекомендовал наложить такие санкции на Грузию. Хорошо, что хоть в госпиталях есть дизельные движки.
* * *
Утром сразу бегу в пресс-центр за аккредитацией и пропуском на фронт. Сталкиваемся с июльским другом-коллегой – фотокорреспондентом Андреем Соловьевым, смеемся: «Слетаются соколы!». С пропусками мчимся в штаб, влезаем в попутку – грузовик, везущий солдат на передовую. Плача, нас провожают русские женщины-поварихи, умоляют поберечься.
Мы едем и сбивчиво говорим, что, похоже, не этот раз наступление будет удачным, вот-вот конец войне! В Эшере заместитель комбата Аслан Дгебия ведет меня на наблюдательный пункт в разрушенной школе, а Андрей, махнув на прощание рукой, уходит снимать переправу бойцов через Гумисту.
Вечером в штабе Эшерского направления узнала, что Андрей легко ранен. Наутро на эвакопункте врач Ляля Джения объясняет: легких ранений в голову не бывает, из раны извлекли осколки кости, но от госпитализации в Афоне он отказался, уехал в Гудауту передавать в агентство отснятые пленки. Появляется ставшая совсем прозрачной Вика Хашиг, блестя глазами, хитро улыбается: «Ну что – в Сухум хочешь?» – «Конечно!»
* * *
Часть города – уже абхазская, бои идут в районе «Универсама». В санитарной машине едем на передний край за ранеными. За рулем – зампотех медсанбата Мурман Сабекия.
При въезде в город – «экологическая» наглядная агитация для курортников. В центре – плакат с оленем: «Не поднимай ружья на красоту!»
На верхнеэшерском эвакопункте Вика, уже раскаявшись в своей необдуманной «доброте», делает попытку меня высадить. Упираюсь, едем дальше. Грохает. Полевой медпункт – в полуразрушенном универмаге, девчонки сидят под лестницей – так безопасней. Обнимаемся с чумазой, но счастливой Саидой Тыркба. Грохает.
Бойцы бегом тащат раненого, заносят в машину. На полном газу Мурка рвет обратно. Вика оборачивается с переднего сиденья:
– Сайка, как он?
– Поздно… Погиб.
Как только выезжаем из-под обстрела, Вика останавливает Мурку:
– Подожди – не надо везти его так…
Заскочив в салон, мягко закрывает парню глаза, бережно связывает ноги и кисти бинтом – чтобы не растрясло.
В тот день – 21 сентября – через нижнеэшерский эвакопункт, прикрывающий прибрежный, самый тяжелый в те дни участок наступления, прошло более сотни раненых. Кстати, потом многие «знатоки» утверждали, что Сухуми освобождали то чеченцы, то русский суперспецназ – да кто угодно, только не абхазы. Я не хочу с ними спорить – их самих я там не встречала. Но тем, кто хочет знать правду, я бы просто предложила перелистать пухлую общую тетрадь, где медсестры записывали фамилии поступавших на эвакопункт раненых.
22 сентября – полтораста раненых. Район Учхоза сплошь накрыт тяжелой артиллерией противника (той самой, которую по «Великому Соглашению» Грузия обязалась вывести с территории Абхазии). Девчонки сбиваются с ног. Толпу у гудаутского госпиталя вспоминаю почти с ненавистью: коли уж так переживаете, шли бы сюда – твоего к тебе первой привезут, первая ему помочь сможешь!
* * *
– Сайка, как он?
– Дышит.
– Мурка, в Гудауту!
Ночь, возвращаемся с эвакопункта из горного селения Каман. В машине семеро раненых. Один очень тяжелый – черепно-мозговая травма. Поэтому Вика командует ехать не в Афон, а прямиком в гудаутский госпиталь: там – единственный на всю Абхазию нейрохирург.
Сайка – рядом с «черепником», поддерживает ему голову. Вика – на докторском сиденье, я, поджав ноги, посередине, на моторе. Мурману не позавидуешь: ехать медленно – не довезешь парня, быстро – растрясешь остальных.
Двигаемся в густой темноте: путь идет прямо над городом, на высоте наши фары – отличная мишень, поэтому на самых опасных участках Мурка выключает их вообще, едет практически вслепую, шепотом поминая то ли Бога, то ли черта. Дорога даже днем абсолютно непроезжая – щебень, раскуроченный снарядами и дождями. Потом – на зеленых подфарниках и только после бесконечно долгой четверти часа – полный свет. Наконец выезжаем на трассу – полный газ!
– Как он? – оборачивается Вика.
– Дышит.
– Мурочка, побыстрей…
Абхазские медсестры заслужили свою славу. Но все-таки было бы несправедливо, если бы она заслонила ежедневный героизм скромной мужской части медсанбата – санитарных шоферов. Машины с красным крестом, проскакивавшие под любым огнем, вылетающие на передовую – иногда даже впереди солдат! – стали излюбленной целью противника (это к вопросу о международных конвенциях). Один из ребят, попав под обстрел, чудом уцелел, спрятавшись за колесо. Потом посчитал – в «Скорой» почти сотня пробоин.
– Мур, ты кем до войны был?
– Шоферил, а потом ночной бар открыл.
– А после Победы чем займешься?
– Дожить еще надо. Одно знаю – ни дня на «Скорой» работать не буду! Неприятно, понимаешь – едешь, даже если пустой, на тебя встречные такими дикими глазами смотрят – не их ли близкого везу – как вестник беды. Так, знаешь, неприятно…
Варлам Кекелия, Мизан Кур-оглы, Рафик Барцыц, Гурам Квициния, Мераб Бигуаа, Гарик Джикирба, его брат Гена, не увидевший Победы – им действительно хватит подвигов на всю оставшуюся жизнь. Юра, отец троих детей, потерявший в юности левую руку, возивший на своем «Москвиче» легкораненых. Другой Юра, Акаба – директор совхоза, выкраивающий для раненых каждую свободную минуту, дядя Гурам, застенчивый машинист санитарного поезда Феликс…
– У Шромы – обстрел такой, что головы не поднять, – рассказывали мне бойцы в Гудауте. – И тут вдруг на дикой скорости вылетает «Скорая», шофер выскакивает, сам помогает занести раненых, разворачивается – и ходу! Нет, в натуре мужик этот пацан!
– Сайка, как парень?
– Погиб… Эх, вертолет нам – довезли бы!
– Мурка… вези в Афон…
* * *
24 сентября – противник перешел в успешную контратаку. Наступление начинает захлебываться. Главный хирург эвакопункта Лев Ачба, темнея лицом, в сердцах бьет кулаком по стене.
С Северного Кавказа прибывает подмога – возвращаются уехавшие после подписания мирного Соглашения добровольцы.
* * *
Высоко-высоко над Новым Афоном самолет. Люди, стоя в госпитальном дворе, наблюдают за ним, задрав головы. Вдруг на меня налетает Вика, схватив за шиворот, силой волочет в подвал.
– Вик, да ты чего?
Прислонившись к стене, она переводит дыхание:
– Да нет, все уже… Просто знаешь, у каждого свое… Вроде не труслива, но вот после тех бомбежек вижу в небе самолет – и не могу…
Когда по рации сообщили, что сбит летящий из Тбилиси самолет с отборными бойцами «Мхедриони» и боеприпасами, девчонки прыгали и хлопали в ладоши от счастья.
* * *
Иногда с одним раненым прибывает сразу десяток сопровождающих – один тащит его автомат, другой – вещмешок и т. д. – целый «взвод почетного караула». Впрочем, трудно осуждать тех, кто воспользовался случаем хоть ненадолго вынырнуть из ада.
Непонятней другое – в разгар наступления бойцы отлучаются с передовой на похороны погибшего товарища. И вот тут – отнюдь не трусость, нет: так велит древний обычай. Но должен ли он работать в такой ситуации: разве продолжать бой – не лучший способ отдать последний долг другу? Делюсь сомнениями с товарищами-абхазами – кто-то соглашается, но кто-то убежден: сохранение традиций стоит жертв.
Конечно, некорректно со своей колокольни судить об обычаях другого народа. Но то, что и спустя месяцы после Победы не удается справиться с преступностью – тоже порождение местного уклада. Общепризнанные меры здесь не срабатывают – расстрел мародера будет воспринят многочисленной родней как тяжелейшее оскорбление, повод для мести. Особенно сложно с мародерами-абхазами, логика приблизительно такая: «нас и так мало, и сколько погибло в войну – как же можно расстрелять абхаза!» Говорят, в старину родня действовала несколько иначе: так же не давали трогать своих, но зато предельно жестко разбирались сами – чтобы фамилию не позорил.
И критиковать друг друга тоже, к сожалению, не принято. Что особенно тревожно, поскольку все нынешние пороки Грузии начались с утраты реального самовосприятия.
* * *
– Надо для Льва Николаича баночку сгущенки припрятать. Какое счастье, что он у нас на эвакопункте работает! А сколько ранений в тазовую область – ребята же стесняются… Без мужчины бы не справились.
– Э, нет! – энергично жестикулируя, вмешивается шумная толстушка Джульетта Капикян. – Вика, моя золотая, я тебя умоляю – если не дай Бог чего, посмотри меня сама, Леве – у-у-убийце – ни за что не отдавай!
– Джуль, да тебе с такой задней мишенью подальше прятаться нужно! – поддразнивают подружки. Джуля молодец – не из обидчивых.
Сам «у-убийца» ходит мрачный – от работы в полусогнутом состоянии «проснулся» радикулит.
* * *
– Когда началось формирование медсанбата, мы агитировали в санитарные шоферы ребят, у которых были собственные микроавтобусы. Я к Мизану подошел, объяснил, что к чему. Он отвечает: «Нет проблем, я согласен, только учти – я задний ход не имею!» А это такой чисто сухумский жаргон – «дать задний ход», в смысле, струсить, отступить. Я отвечаю: мол, все мы здесь ребята храбрые, ты прямо скажи, согласен или нет. А он опять: «Да согласен я, только знай – я задний ход не имею!» Ладно, думаю, ну комплексы такие у человека. Сняли сиденья, установили пару носилок, красный крест на боку и крыше оттрафаретили – а тут сразу с передовой вызывают по рации «Скорую». Приехали, раненых погрузили, и тут по машине как начался обстрел! Я кричу: «Сдай назад!» А он тоже кричит, чуть не плача: «Да я же тебе сколько повторял, что машина задний ход не имеет!»
* * *
– Ой, девочки, не к столу будь сказано, но мы люди военные…
* * *
– Когда в первый раз конкретно ударили артиллерией по эвакопункту, как раз к нам раненых привезли. Я одному помощь оказываю и тут такой грохот, как конец света. Я со страху просто ума лишилась, в беспамятстве забилась под каталку. Мой бедный раненый сам встал, меня из-под нее еле вытащил, стал успокаивать: «Не бойся, сестренка», и так и увел меня в укрытие. Ну, понятно: сколько мне тогда всего было – восемнадцать лет! – снисходительно говорит она с высоты своих девятнадцати…
* * *
– А вот интересно, в их армии девочки воюют?
– Да, ребята рассказывали: подбили танк, экипаж выскочил, его расстреляли, потом подошли – среди них одна девочка. И такая необыкновенная красавица, что ребята просто заплакали, увидев, какую девочку убили.
– Бедная! Заморочили ей голову пропагандой, а за что она погибла…
– А, может, и хорошо, что так получилось. Попала бы она в плен – не дай Бог, нашелся бы среди наших какой-нибудь мерзавец – осквернил бы эту красоту…
* * *
Иногда по присоединенному к автомобильному аккумулятору приемнику удается послушать радионовости. Судя по постановке вопросов – «не двинутся ли абхазы за пограничную реку Ингури», западные корреспонденты считают победу Абхазии решенным делом. В Москве – осложнение политической обстановки, резко обострилось противостояние между Президентом Ельциным и Верховным Советом, идет чрезвычайный депутатский съезд.
– М-да, – произносит Лев Ачба, – глядишь, так придется тебе здесь политического убежища просить. Скорее, скорее продвигаться надо, пока Москве не до нас!
* * *
– Раньше мы думали: хуже, чем Гамсахурдиа, ничего и быть не может: ведь именно при нем Грузия стала настоящей «малой империей». Хотя, с другой стороны, их национализм еще раньше пышно расцвел – иначе бы его так единодушно не выбрали. И резню в Южной Осетии единодушно одобрили. Теперь понимаешь: лучше бы уж он остался, ему никто в мире руки не подавал. А вот Эдуард Бомбосбросович для них – голубь мира: он и СССР развалил, и Варшавский договор, поэтому Госсовет его и призвал на власть, чтобы получить на Западе поддержку. Грузию сразу в ООН приняли – и это как раз в то время, когда вовсю шла война в Мингрелии. Через месяц и у нас началось, а Аслан Абашидзе, президент Аджарии, давал интервью в российских газетах, что был план одновременно ввести войска и к ним, чтобы обе «мятежные автономии» разом задавить. Вот только аджарцы сразу резко дали понять, что разберутся без Тбилиси, а наши, абхазские грузины, оказались пятой колонной. А ведь если бы они тогда выступили против вторжения, мы бы, дураки, их на руках носили! Вот что значит – жадность сгубила. Беда в том, что Шеварднадзе и в России большую поддержку имеет, не зря они с Ельциным вместе в Политбюро сидели. Ведь за месяц до начала войны с российской правительственной дачи в Пицунде вывезли в Сочи все карты, оружие, боеприпасы, необходимые для ее охраны – только рации оставили. Даже карт у нас в начале войны не было: в мае 1992 через командование Закавказского военного округа со всех военкоматов Абхазии были затребованы в Тбилиси карты гражданской обороны. Я больше чем уверен: в Москве знали, что здесь готовится.
* * *
– Вот если какая опасность – я задницей чую! Скольки ж раз было: приказывают – переходите вот в тот дом! А я говорю: та ни, хлопцы, задницей чую – подождем чуток! И шо ж: через несколько минут – туда прямое попадание!
Через пару дней беднягу доставили к нам на эвакопункт – с простреленной навылет задницей.
А вообще в тот день таких обидных ранений было пять или шесть: отдельные группы вырывались вперед и получали в дыму и неразберихе «по тылам» от своих же, приотставших. И назвали его девчонки: «Задний день».
* * *
25 сентября – контратака отбита. Наступление пошло с высот над столицей, по Каманскому направлению. Столпившись у рации, слушаем: «Противник отступает в район свалки!»
– Слава Богу, – почти благоговейно произносит Асида Квициния, – нашли они себе наконец достойное место…
До центра Сухума – полкилометра.
* * *
Вечером захожу в штаб Эшерского направления – заместитель начштаба Василий Кове говорит с Гудаутой:
– Послушайте, у вас там пары-тройки наших флагов нет? Пора бойцам выдавать… Ну да, для здания Совмина… Понял, высылаю людей!
… Мы ехали и пели про Победу – одну на всех, мы за ценой не постоим, про последний бой, который трудный самый, про красивое имя, высокую честь – Сухумская волость в Абхазии есть, и даже – трижды сплюнув – про радость со слезами на глазах, которых уже действительно невозможно удержать…
В Генштабе Василий торжественно принимает государственные флаги Республики у Министра обороны Султана Сосналиева и Главного военного комиссара Сергея Шамба. Все, кто был в здании, собрались в кабинете – действительно исторический момент.
На обратном пути заезжаем на минутку в дом к Васиной родне. Старая женщина в глубоком трауре просит: «Дайте хоть взглянуть, за что мы умирали!» – прячет в складках флага просветлевшее лицо, целует и плачет, плачет навзрыд.
* * *
– Я раньше думал – любого грузина голыми руками удавлю – хоть старика, хоть ребенка! А когда вот так сталкиваешься – не могу обидеть. В дом зашли: мать и четверо детей – голодные, сил нет! Дали пацанам хлеба – плачут, но не берут, оказывается, их пропаганда стращала, что абхазы будут отравленное давать. На обратном пути завез им арбуз – тут только дети лопать начали…
* * *
В бою погибли военврач Виталий Матосян и девятнадцатилетняя санинструктор Виолетта Клиевская, выносившая его из-под огня. Снайпер развлекался – ранив девушку в ногу, потом прострелил ей руку, немного погодя – голову.
* * *
– Когда шли уличные бои, мы укрылись во дворе, где жил мой друг, Лаша Когония, погибший в мартовское наступление. А на днях погиб и его младший брат. К нам выбежала их мать – они с отцом всю войну здесь, в оккупации были – узнала меня, вынесла воды попить. Я одним духом выпил и скорее бросился прочь, пока она не успела ничего спросить. Ведь еще не знает, что обоих ее сыновей нет в живых – и не дай Бог первому такую весть матери принести…
* * *
Ненавижу формулировки типа «братоубийственная война», «геноцид против собственного народа». Что же, если не братья – позволено убивать? Или геноцид «чужого» народа – меньшее преступление?
Любопытно, как события на театре военных действий влияют на лексикон Шеварднадзе: только абхазы нажимают, в его патетических заявлениях вместо «Великой Сакартвело» начинает фигурировать «маленькая Грузия».
* * *
27 сентября 1993 года около трех пополудни мы узнали, что Совет Министров – здешний «Рейхстаг» – взят.
Потом Машка-пулеметчик (не потому что «Мария», а потому что «мащька» по-кабардински – «пацан»), тот самый «наемник-доброволец Асланбеков», рассказывал:
– Мы Совмин со всех сторон окружили, а подойти не можем – место вокруг высотного здания открытое, только ребят положишь. Я в армии связистом служил и поэтому на рации сидел. Вышел на их частоту – наверное, полчаса с ними базарил. Предъявили ультиматум: сдавайтесь. Они: мы смертники, нам идти некуда. Через некоторое время опять предложили сдаться – снова отказ. А снайперы с верхних этажей так и садят – одного нашего кабардинца убили, девчонку-медсестру и потом парня русского, корреспондента. Тут ребята совсем озверели, я дал им последние пять минут – глухо. Тогда мы ударили «зушками», загорелось шесть этажей. Тут-то они сразу выскочили с белым флагом – дайте нам коридор, чтобы уйти. Счас, конечно, дали им после всего этого… коридор…
* * *
Трагически провозгласивший, что разделит судьбу жителей Сухума, Эдуард Шеварднадзе в последний момент удрал в Тбилиси – на российском военном самолете. Согласно «данным, полученным из абхазских высокопоставленных военных источников», когда стало припекать, он взмолился о помощи в Москву. Москва вышла на Гудауту, там рассудили, что не стоит из-за этого персонажа ссориться с Россией и дали воздушный коридор на полчаса – сухумский аэропорт уже давно контролировался абхазами. А личный самолет президента Шеварднадзе остался на взлетной полосе – почетный трофей.
Интересно, что в тот день по шестичасовым российским теленовостям показали, как храбрец Шеварднадзе стоит на крыльце Совмина (к тому времени уже взятого) – с успокоительным комментарием.
Кстати, после этого в Абхазии резко изменилось отношение к Шеварднадзе. До этого – ненавидели, но признавали за ним определенную личную храбрость. После осталось одно – презрение: если ты, мужчина, обещал «до конца» – что бы ни случилось, сдержи слово.
Есть в этой истории и еще одна большая подлость грузинского лидера. Именно благодаря его «торжественному обещанию» из города не эвакуировалось немало впоследствии пострадавших в горячке уличных боев мирных жителей, застряли в здании Совмина и члены коллаборационистского правительства Абхазии. Несколько из них впоследствии были расстреляны.
* * *
Неподалеку, в штабе, шла гулянка с гармошкой. А девочки на эвакопункте пили разбавленный НЗ, вспоминали и плакали. В тот день еще привозили раненых и убитых, у здания Совмина погибла санинструктор Марина Таниа.
– Я часто мечтала, как встречу эту весть, как буду радоваться и смеяться. А сейчас – самой жутко: нет радости, только в душе пустота смертная и все ребята наши бедные перед глазами стоят, как живые. И ведь не было у нас иного выбора, но как вспомнишь, какой ценой мы за эту Победу заплатили – ну никакой радости…
А вечером по московскому радио сообщили: в Сухуме убит российский фотокорреспондент Андрей Соловьев.
* * *
– Вы, корреспонденты, вообще большие сволочи, – важно объявил вечно пьяненький пожилой зенитчик дядя Дима, когда мы с Андреем завернули на батарею в Эшере. – Один только раз у нас был отличный мужик, как вы, москвич – в мартовское наступление в руку его ранило. Вместе с нами везде лез, снимал – ничего не боялся!
– Дядь Дим, уж не этот ли? – киваю на скромно сидящего в сторонке улыбающегося Андрея.
Дядя Дима недоверчиво приглядывается – в блиндаже темновато. Узнав, с радостным воплем раскрывает объятия, сзывает товарищей: «наш приехал!»
В Абхазии отношение к корреспондентам, скажем так, дифференцированное. Но Андрея – без преувеличения – любили все. И оплакивали – все.
В июле мы с ним часто мотались вместе («только одно условие – в кадр не лезь!»). А из вечерних разговоров выяснилось, что давно живем «в параллель» и впервые могли встретиться еще в разрушенном землетрясением армянском городе Ленинакане. Я там работала в студенческом спасательном отряде, а для него это была одна из первых журналистских командировок. Мы вспоминали стылый ужас тех дней: он рассказывал, как в какой-то момент не выдержал, бросил снимать, заплакал, побежал кого-то искать, кому-то помогать… Снимки, сделанные тогда Андреем Соловьевым, были удостоены одной из самых престижных в мире журналистских наград – премии «Золотой глаз» конкурса World Press Photo.
После ранения в голову ему приказали возвращаться в Москву. Потом в Москве рассказывали, что он не мог усидеть дома, отправился к мятежному Белому Дому, снимал. А потом, в тот же вечер, как-то смог убедить свое руководство, что должен вернуться в Абхазию.
Вокруг его гибели уже насочиняли немало: и за боевика его из-за перевязанной головы приняли, и вообще чуть ли не сами абхазы его убили. Но очевидец – хирург Второй горбольницы Руслан Арсенович – рассказывал так:
– Андрей бежал по улице Кирова со стороны рынка, вместе с ребятами из третьего батальона. Я стоял на углу, у хлебного магазина и среди них вдруг увидел своего брата, о котором больше года ничего не знал. Мы обнялись, Андрей нас сфотографировал. Тут от снаряда загорелся дом напротив хлебного, выскочила женщина с детьми и стала звать на помощь. Они втроем повернулись и побежали к ней: Андрей, Гена Айба и еще один парень. И тут Андрея из здания Совмина – снайпер, в шею. Гена над ним, бедным, плакал и все повторял: «Ну почему, почему его, а не меня!»
Невозможно средь бела дня, глядя в прицел снайперской винтовки, перепутать с боевиком даже раненого в голову безоружного парня в штатском, с огромным фотоаппаратом на груди. Тем более, что рядом было полно «бесспорных» боевиков. Андрей Соловьев погиб не от осколка, не от шальной пули – снайпер целил именно в него, журналиста, защищенного, извините за выражение, международными конвенциями.
Россия наградила его Орденом Мужества (посмертно).
Абхазия присвоила ему звание «Герой Абхазии» (посмертно).
Сам рассказ о его смерти похож на легенду: погиб, бросившись на помощь женщине. Он вообще был на редкость добрым и мягким человеком, не чувствовалось в нем этакого журналистского ковбойства.
И еще одному научила меня его смерть – только потеряв на войне близкого тебе человека, получаешь моральное право призывать других к прощению.
Андрей редко бывал в Москве – кстати, мы в ней так ни разу и не виделись. До сих пор не верится, что его нет: наверное, он просто, как всегда – где-то на войне.
* * *
Первое Знамя Победы – на левом крыле здания Совмина – установили бойцы Сухумского батальона. А через несколько часов, когда пламя немного утихло, два парня-добровольца: кабардинец Арсен Эфендиев по прозвищу Монгол и поляк Янош Годава пробрались на крышу, сняли висевший с 18 августа 1992 года грузинский флаг и вновь подняли над городом государственный флаг Республики Абхазия.
И Монгола и Янека уже нет в живых.
* * *
– Познакомились мы в июле, в разгар наступления. Но как-то совсем не до любви было, да и вообще не знали, что с нами завтра будет. Объявили перемирие, я уехала к родственникам в Майкоп и только там начала понимать, что эта встреча – не случайная. А потом узнала, что и он меня весь тот месяц вспоминал.
Как только началось наступление, я вернулась. Где он, жив ли – не знала. И если с эвакопункта куда-то отлучалась, потом первым делом листала тетрадку, где у нас всех раненых записывали – а вдруг его, пока меня не было, привозили! Когда уже Сухум освободили, вечером, привезли женщину раненую. Мы перевязали, а потом я руки бинтом от крови оттерла – воды ведь совсем не было – и вышла из перевязочной его выкинуть. Вдруг слышу: «Ой, кто же это?» Обернулась – он стоит.
Я его сначала с бородой даже не узнала. И лицо потемнело от морщин и гари, но он все равно был необыкновенно прекрасный – форма, автомат на шее, за спиной плащ-палатка – знаешь, как настоящий солдат-освободитель из фильмов про войну. Мне даже захотелось, чтобы он меня, как немецкую девочку, на руки взял. Я подошла и молча в его плечо уткнулась. Он сказал: «Пошли». И я ответила: «Пошли», и пошла, и даже в голову не пришло спросить куда. Как он потом сказал, это был наш Край Света.
Он повел меня по ночному городу в квартиру своей сестры. Там еще ребята были, ужинали хлебом и нашей фронтовой «красной рыбой» – килькой в томате. Все разговаривали, а мы только сидели и смотрели друг на друга, не отрываясь. Потом у меня глаза стали слипаться, он отвел меня в спальню и хотел уйти обратно к ребятам. Я его удержала: «Ты вернешься?» У него просто лицо осветилось: «Ты правда хочешь, чтобы я вернулся?»
Он пришел и мы, пропыленные и измученные этим кошмарным днем, лежали рядом на белоснежных крахмальных простынях. Не подумай – ничего такого между нами в ту ночь не было. Мы просто лежали рядом, шепотом целовались, рассказывали, как искали друг друга, и не могли поверить, что все-таки, все-таки выжили. И смотри – все наступление ни разу небо не нахмурилось, а в ту ночь хлынул настоящий ливень. Это Бог послал дождь, который стер их черные следы с улиц нашего несчастного города, смыл всю кровь и грязь и плакал о тех, кому не довелось дожить до Победы.
Потом я задремала у него на плече, а, проснувшись, увидела, что он, уже одетый, стоит у окна. Я тоже оделась, подошла и сказала: «Смотри, на улице уже проясняется». А он ответил: «Главное, чтобы у людей в мозгах наконец прояснилось…»
* * *
Один зарок – подняться в совминовский кабинет Сергея Багапш – выполнить не удалось – в здании еще тлел пожар. А вот обещание вернуться, данное в минувшем августе врачам Второй горбольницы, я все-таки сдержала. Именно в нее, поближе к линии фронта, после взятия города перебросили наш эвакопункт.
Первым, с кем расцеловались, был доктор Марлен Папава. Передаю ему привет от Ермолая Аджинджал, рассказываю, что он спасся, уже здоров. Потом стали приходить пережившие оккупацию врачи: самое удивительное, что меня узнавали! А вот я не сразу признала в седоватой женщине со строгим пучком очаровательного доктора Валю Чукбар: «Это я специально так причесывалась – пострашнее, чтобы не приставали!»
На улице у «Скорой» стоит худенькая темноволосая девушка. Присмотревшись, обмираю – это же она, моя августовская боевая подруга, секретарша Ира Лободенко! Только я-то ее запомнила толстушкой…
* * *
Поздним вечером 28 сентября во Второй горбольнице родился первый житель освобожденного города – Юрик. Ни акушера, ни гинеколога на эвакопункте не полагалось, поэтому роды принимали хирург Размик, анестезиолог Андрей, физиотерапевт Дана и я на подхвате. Хорошо, что решительная Дана взяла на себя командование операцией: все мы занимались этим деликатным делом впервые. Но обошлось, хотя мама – сухумчанка Лариса Каневская – еле справилась: организм сильно ослаб за год недоедания. Кроме Юрика, у нее две маленькие дочки. Муж, грек, за два месяца до конца войны эвакуировался на историческую родину.
