Текст книги "Аринкино утро"

Автор книги: Анна Бодрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

РЕЗВЫЙ. ЛУЧШИЙ ДРУГ ДАНИЛКА

Сено убрали всей семьёй. До чего же было его много! Все луговины огорода запружены им. Варя с матерью сгребали сено в пушистые валы. Симон подхватывал его на деревянные вилы и, смачно крикнув, рывком подбрасывал копну кверху. Громадная охапка повисала у него над головой, и он нёс её бережно, как знамя. В сарае, у самой крыши орудовал Ивашка, он на лету подхватывал сено и уминал его ногами, руками и всем телом.

– По краям уминай хорошенько, под крышу толкай, – советовал Симон.

– Сам знаю, – огрызался Ивашка, обливаясь потом, задыхаясь от жары и пыли.

Аринка тщательно, всё до сенинки подгребала после всех.

Покончив с сеном, Ивашка подкатился к Симону.

– Тять, дай на речку сбегаю. Крючки поставлю, может, щука попадётся. Та самая, помнишь, давеча я говорил. Ходит там она, не раз её видел. Уха знаешь какая будет. Пусти. А?

«Знает, стервец, чем батьку купить», – подумал Симон. Он очень любил уху.

Аринке тоже хотелось удрать поскорее на улицу. Давно в лапту не играла, девчонок не видела, да и просто по воле соскучилась. Но Елизавета Петровна остановила её:

– Ты сходи-ка лучше к Резвому. Как он там? Не запутался ли верёвкой. Если траву всю подъел, то переведи его на другой кол.

– Ладно, схожу, – с готовностью ответила Аринка и помчалась в поле. Свидание с Резвым всегда ей доставляло удовольствие. Двухгодовалый жеребёнок был сыном Забавы. Картина, а не конь! Длинноногий, поджарый, грудь широкая, шея короткая, голова маленькая. Сам чёрный, блестящий, как атласный, а на лбу белая звёздочка. В табун к лошадям его не пускали и держали всё время на привязи, либо в огороде, либо на отаву[2]2
  Отава – трава, выросшая в тот же год на месте скошенной.


[Закрыть] на клевер водили. Симон забивал несколько кольев на полосе, и верёвку перевязывали с одного кола на другой.

Ещё издали увидев Резвого, Арина окликнула его. Он знал свою кличку, тут же вскинул маленькую голову с белой звёздочкой, трусцой подбежал к ней навстречу.

Мягкими тёплыми губами он шарил по её ладони, ища заветный кусочек сахара.

– Ах ты плут, ах ты лакомка! Нету сегодня сахара, забыла. Дай я тебя лучше поцелую, в самый носик, – ласково приговаривала Аринка, целуя своего любимца.

Вокруг клевер был объеден, надо было верёвку перевязать на другой колышек. Просто взять верёвку и перетянуть на другое место. Но Аринке до смерти хотелось подержать Резвого под уздцы и пройтись с ним рядом, как это делал Симон. Ну самую малость, совсем немножко. И хотя отец ей строго-настрого запретил подходить к нему, но соблазн был так велик, что она не удержалась и, повесив кольцами верёвку на руку, подхватила Резвого под уздцы и церемонно, неторопливо повела его. Подумаешь, что может случиться? Она и так истомилась ожиданием, когда он вырастет и можно будет сесть на его гладкую мягкую спину. И понесёт он её по полям и лугам, как птица. Это тебе не Забава: трюх, трюх, трюх.

Резвый предназначался Лиде в приданое. Какая крестьянская семья может жить без лошади? Лошадь – это кормилица, это первый помощник в работе. Лошадь берегли, жалели, ухаживали за ней, как за человеком. Боже упаси разгорячённую лошадь напоить холодной водой или поставить на сквозняк в холодное место, и уж коль нужно ей постоять какое-то время, хозяин снимет с себя овчинный тулуп и укроет её вспотевшую спину.

Аринка уже подходила к предназначенному месту, поближе к большаку, как по булыжной мостовой загромыхала телега. Резвый встрепенулся, вскинул голову, навострил уши топориком и призывно звонко заржал. Лошадь с большака ответила ему. И тут Резвый, словно укушенный, мотнул головой, поддал задом, выгнул шею кренделем, помчался галопом. Аринка что есть силы ухватилась за верёвку, пытаясь удержать его, но верёвка огненной струёй скользнула у неё по ладоням, содрав кожу. Она мчалась за Резвым, не в силах освободиться от верёвки, так как она затянула её руку крепкой петлёй. За что-то зацепившись, упала и, уже лёжа, тащилась за ним, считая животом камни и камушки. Потом ухнула в яму. Ту самую, которую Симон вырыл для камней. В голове у Аринки всё кружилось, а перед глазами плясали снежинки. Толком не могла опомниться, где она и что с нею. Вдруг сверху слышит стариковский голос:

– Жива аль нет? Где ты там?

– Жива. Тут я, – с дрожью в голосе ответила Аринка и кое-как поднялась на ноги. Незнакомый дед с большим красным носом и с жиденькой седой бородёнкой протянул ей руку, помог вылезти из ямы.

– И пошто ты, дурёха, его держала? Да пропади он пропадом, куды б он делся, язви его, бестия непутёвая, – выговаривал старик, освобождая Аринкину руку от верёвки. – Эк тебя разукрасило, деваха, этак можно было и без головы остаться. Силён чертяга, сам еле-еле удержал его. Прямо-таки дикий жеребчик!..

– А где он, дедушка? – вспомнив о Резвом, вдруг спросила Аринка.

– Да куды ж он денется?! Я отстегнул карабин и отпустил его, пусть набесится. Вон гляди, что разуделывает, мазурик, язви его. – Тут дед, даже зло настроенный на Резвого, залюбовался им. – Хороший конь будет. Вишь выкобенивается перед моей старушкой.

А Резвый буквально плясал вокруг «старушки»-лошади. Она стояла тихо, опустив свою большую голову с глубокими впадинами над глазами. Она равнодушно смотрела на выкрутасы молодого отпрыска. Резвому хотелось играть, он как бы приглашал её: отскочит в сторону, выгнет шею и косит на неё свой огненный глаз, потом взбрыкнёт и несётся как одержимый, держа по ветру хвост. Но вдруг резко остановится и замрёт как вкопанный, визгливым, ещё не окрепшим голоском заржёт и опять несётся обратно. Встав перед ней на дыбы, выкинув тонкие длинные ноги, точёные как стрелы, он волчком крутился вокруг неё. Все мускулы налиты были силой и здоровьем, каждая жилка трепетала.

– Ну хватит, побесился и буде, язви тя, – ворчал дед, хватая Резвого под уздцы. Тот почувствовал, что попался, строптиво заплясал всеми четырьмя ногами, зло замотал головой и попытался укусить деда.

– Но, но, не балуй у меня, язви тя. Што делать-то с ним? С собой брать али здесь оставить? – спросил он у Аринки.

– Здесь оставим, дедушка, только надо привязать его за кол.

– Ну знамо, што привязать, пойдём, идол, язви тя. – И, взяв Резвого за уздцы под самую морду, повёл на полосу. Тот немножко поартачился, но, почувствовав сильную мужскую руку, успокоился и пошёл, побеждённый, но непокорённый.

Когда телега тронулась, Резвый опять заметался, стал поддавать задом, рысью носиться вкруговую.

– Надо ему пробег устраивать, застоялся он. Ноги крепше будут. А ты чья ж будешь-то? – спросил дед, оглядывая Аринку и сочувственно прищёлкивая языком. – Ох и досталось тебе. А ты крепкая, не плачешь. Чья ты?

– Я Симона Епифаныча дочка. Аринкой меня звать.

– Ну, ну, как же, знаю, знаю. Хороший человек. Душевный. И отца его знавал, Епифана Симоновича, тоже был человек добрый и известный в округе.

Дед оказался словоохотливым и всю дорогу говорил, вспоминал молодость, какие-то случаи из его жизни и жизни её отца, только Аринка не слушала, не до того ей было. Успокоившись, придя в себя, она почувствовала адское жжение в ладонях, точно она их держала на раскалённом железе. Правая сторона лица опухла, она чувствовала, как затекает у неё глаз, образуя маленькую щель. Всё тело ныло. Но мучила её не столько физическая боль, сколько страх перед матерью. Что ей скажет? Как объяснит этот случай на полосе? Ведь говорили, предупреждали, а Аринка опять оказалась неслухом. И вот результат. Только бы не заметили, уйти, спрятаться куда-нибудь, дожить до завтра, а там сказать, что с дерева упала. Ах, скорей бы в постель.

– Ты слышь-ко, деваха, руки-то в холодную воду сунь. Оно не так жечь будет. А потом конопляным маслом смажь. Тпру, кажись, приехали, кланяйся отцу-то, скажи – от деда Спиридона с деревни Крюково, он знает.

Аринка слезла с телеги и, покачиваясь, пошла к дому. В калитку вошла неслышно. Только бы во дворе никого не было, только бы мамка ничего не заметила, хорошо, что по улице, когда ехала, никого не встретила, а то расспросов и разговору не обобраться было бы.

Первое, что увидела Аринка, была бочка с водой, стоящая под застрехой. Опустив в неё руки, она почувствовала облегчение. Было бы всё ничего, но вот что-то стала голова вдруг кружиться и лёгкая тошнота подступала к горлу. Страшно хотелось лечь, хотя бы вот здесь, прямо на землю. Уйти в дом и лечь на свою постель? Прикинула было Аринка, но было ещё рано, скоро придёт скотина, надо помогать мамке убираться. В эту минуту скрипнула огородная калитка, с трудом протиснувшись в неё, вошла Елизавета Петровна с огромным ворохом свекольных и капустных листьев. Сердце у Аринки сжалось, надо ведь эти листья все срубить, а как их рубить, когда сечку в руках не удержать, когда кожи на них нет, подчистую содрана. Как показаться мамке, когда лицо так раздуло и правый глаз совсем затёк, так что уже ничегошеньки не видно. Как всё это скрыть?

Увидев Аринку у бочки, Елизавета Петровна спросила её:

– Ты уже пришла? Ну, как там Резвый? Верёвку перенесла на другой кол?

– Перенесла, – нехотя отозвалась Аринка, а сама молила бога: «Господи, хотя бы она скорей ушла, я не могу больше, я умру сейчас». Тошнить стало по-настоящему. И глаза закрывались сами собой, а перед глазами белые снежинки резвились.

Уминая в ящике листья, мать заметила, что ящик стоит неровно и всё время качается; оглядевшись вокруг, она увидела камень, который лежал возле бочки, у ног Аринки. Мать попросила Аринку принести этот камень.

Взяв этот сравнительно небольшой камень двумя руками, не обхватив его всей пятернёй, а осторожненько, двумя пальчиками, Аринка шла, пошатываясь, и глядела куда-то вбок, подставляя на обозрение мамки левую сторону лица. Елизавета Петровна с недоумением воззрилась на дочь.

– Эк ведь каким кандибобером тебя несёт, ты что – пьяная или кадриль танцуешь? Клади вот сюда, под этот угол, я приподниму ящик. – И в ту минуту, когда Аринка нагнулась, чтобы подпихнуть камень под ящик, земля вдруг качнулась у неё под ногами и она мягко куда-то поплыла, ткнувшись мамке в живот, в мокрый прохладный передник.

– Симон! Симон! – истошным криком, не узнавая свой голос, вся дрожа, в испуге и растерянности закричала Елизавета Петровна. – Иди скорей, да где вы все запропастились? Чтоб вас разорвало! Скорей, скорей!

Симон тут же подскочил к ней и подхватил Аринку на руки. «Господи, и до чего ж лёгкая, совсем невесомая, как птичка», – думал он, неся Аринку в дом.

Когда Аринка пришла в себя, она почувствовала, что лежит не на полу, а на топчане и на очень мягкой и удобной перинке. Все суетились возле неё с испуганными лицами. Варя прикладывала к её лицу и голове что-то прохладное и освежительное, пахло кислым молоком. «Наверно, простокваша», – подумала она, и ей захотелось пить именно простоквашу.

Елизавета Петровна, услышав Аринкин голос, тут же склонилась над нею, сердце её сжалось болью и состраданием.

– Ласточка моя, ненаглядная моя, что случилось? Кто тебя? – Голос её прерывался, прижимая передник к глазам, она заплакала.

– Ну что ты завыла, точно по покойнику. Что случилось? Ну упала. Ну расшиблась, с кем не бывает, эка беда, – урезонил Симон. – Признайся, дочка, наверное, с дерева скатилась, а? – Придавая своему голосу весёлый и беспечный тон, Симон присел перед ней на корточки.

– Ты только подумай, и ничего не сказала, – справившись со своим волнением и успокоившись, заговорила опять Елизавета Петровна, – я гляжу, что-то с девкой творится неладное, притихла, как варёная стоит у бочки, ни гу-гу. Идёт, качается, я ещё накричала на неё, думала, она дурачится. Ох, Аринка, Аринка!..

Елизавета Петровна опять завсхлипывала.

– Не надо, мам, мне совсем не больно. Вот только руки жжёт очень. – И Аринка разжала свои маленькие заскорузлые кулачки, на ладонях розовели полоски содранной кожи.

– О господи! Так и есть! Я так и знала, так и знала! Это Резвый, о, чтоб его разорвало! Он побежал, а она хотела его удержать, упала. Мог бы насмерть искалечить. О господи! И всё ты, ты! – в сердцах она набросилась на Симона. – Надо б было этого лоботряса Ивана послать, так тебе, видишь ли, ушицы захотелось. Всё для своей утробы хлопочешь! – И как в таких случаях бывало, Елизавета Петровна разошлась, всё к делу и без дела вспоминая, и всем досталось на орехи. Всё высказала.

Симон переминался с ноги на ногу, жене не перечил. Оно, конечно, и его вина есть, но ведь не он Аринку посылал Резвого перевязывать, а она. Однако жене ничего не сказал. В таких случаях самое лучшее молчать: за долгие годы совместной жизни с женой он хорошо её изучил, человека не переделаешь, коль таким родился.

Аринку забинтовали старыми чистыми полотенцами с ног до головы. Бедро, бок и часть живота были в кровоподтёках и ссадинах. Она лежала притихшая, спокойная, виноватая. Здоровый глаз, утонувший в бинтах, как пленник выглядывал из своей западни.

Пригнали скот, и все разошлись по своим делам. Симон задержался на минутку. Желая подбодрить дочку, весело подмигнув, сказал:

– Не робей, дочка, в жизни всякое бывает. Чем чаще голову бьёшь, тем она крепче становится. До свадьбы всё заживёт. Ты – дочь крестьянская, должна в воде не тонуть, в огне не гореть, биться и не разбиваться! Но... но всё-таки, – тут Симон многозначительно поднял палец, – ты, Аринка, – неслух! Ты помнишь, что я тебе говорил, ты всё забыла, ай, дочка, беда мне с тобою. Лежи тихо, не вставай, я пошёл.

Оставшись одна, Аринка обрела наконец долгожданный покой. Прикрыв глаза, она почувствовала себя в мягкой качели. Кверху-вниз, кверху-вниз, мерно и тихо качаясь, убаюканная, она скоро заснула.

С болезнью Аринки дом словно опустел. Не слышно было её звонкого голоса, не мелькала перед глазами её порхающая фигурка. Все ходили словно в воду опущенные, и каждый чувствовал себя немного виноватым перед ней. Аринки явно не хватало всем.

Аринка лежала в маленькой угловой комнате, под новым лоскутным одеялом. Окна, занавешенные половиками, придавали комнате вид пасмурного дня. Спи, Аринка, отсыпайся. Но, как назло, спать не хотелось. Она лежала и прислушивалась к звукам, доходившим до неё со двора, с кухни.

На кухне громыхала вёдрами мать. Сейчас пойдёт за водой. Скрипнула калитка – это пришли с покоса Симон, Ивашка, Варя и Лида.

А с Лидой свершилось чудо: она так же неожиданно поправилась, как и заболела. Проснулась как-то утром и вдруг чувствует, что у неё совсем не болит спина. Вот нисколечко. Она осторожно прошлась по комнате, прислушалась: не болит, словно и вообще никогда не болела. Тогда Лида засмеялась, захлопала в ладоши, стала кружиться, танцевать и припевать: «Не болит, не болит». Счастливая, она с необыкновенным рвением набросилась на работу, её мучила совесть, что столько дней бездельничала из-за своей глупой спины, а бедная Варя и мать надрывались.

Вот дробно застучали босые пятки по лестнице. Это, конечно, Ивашка, в мгновение ока он предстал перед Аринкой.

– Ха, всё дрыхнешь?! – по привычке заорал он, но тут же спохватился. Как-никак, Аринка больна, и вид у неё уж больно несчастный. Из глубины бинтов поблёскивал голубой огонёк. Он смотрел на Ивашку дружелюбно и вопросительно. Ивашка выдавил из себя сочувственную улыбку. Потом громко шмыгнул носом, издавая звук, похожий на лягушечье кваканье, сказал: – Гляди-кась, чао те принёс. На, лопай! – И он поставил на табуретку, стоявшую у постели, маленькую корзиночку, искусно сплетённую из берёсты и наполненную с верхом лесной земляникой, крупной и сухой. А по краям корзиночки торчали ветки с листиками и ягодами. Было так красиво, что Аринка залюбовалась. Она никак не ожидала, что Ивашка, этот грубиян и её мучитель, может проявить такое внимание.

– Спасибо, – тихо сказала Аринка, – ой как красиво.

Ивашкин большой рот растянулся от уха до уха, он был доволен произведённым впечатлением. Ещё бы. Уж кто-кто, а Ивашка знал, чем удивить Аринку. Он опять квакнул носом, подтянул штаны, которые чудом держались на его худом тонком теле. Вид у него был как у молодого петуха, только что выскочившего из драки, где ему крепко влетело: волосы торчали в разные стороны, одна штанина засучена до колен, другая спустилась до пят, круглая, как макаронина. Рубаха наполовину заправлена в штаны, другая половина висела фартуком. От него исходили все запахи леса, реки и лугов.

Какую-то минуту Ивашка потоптался на месте, собираясь что-то сказать, но передумал и направился к двери, на пороге ещё постоял и, решившись наконец, вернулся к Аринке. Глядя в упор в её единственный глаз, сказал решительно и серьёзно:

– Слышь-ко, если мамка тебе будет конфеты давать, дык смотри, все-то не жри, мне малость оставь. А то смотри, – тут Ивашка хотел чем-то пригрозить Аринке, но передумал и мягко добавил: – А то ягод больше не принесу. А ты ешь, ешь, чего на них смотреть. Эх, я и местечко нашёл, красота кругом. Ягоды во, по ореху! Ты ешь, ешь, – великодушно потчевал Ивашка, – так я пошёл, смотри ж!

Аринка, косясь на корзиночку, блаженствовала. Оказывается, и поболеть иногда совсем неплохо. Ты становишься в центре внимания, все к тебе ласковы, внимательны, каждый старается чем-то побаловать, даже Ивашка и тот проявил внимание. А уж о матери и говорить нечего. Она то и дело заглядывала к Аринке, склонялась над нею и смотрела на неё тревожно-ласковыми глазами. Из этих глаз лилось такое тепло, что Аринка млела и в груди у неё таяло. Ей приятно было ощущать эту любовь и ласку, которой ей часто так не хватало. Елизавета Петровна редко ласкала детей. Одна забота сменяла другую. Вечно в работе, суете, в вечной тревоге за их здоровье, забота о хлебе, о хозяйстве – всё это отнимало её от детей, было не до них.

Но когда дети заболевали, тут щедрость её материнской любви не знала предела. Она ночами сидела у их постели, страдая и мучаясь их болью и готовая все их болезни перенести сама. Вот и сейчас: то, что произошло с Аринкой, тяжёлым камнем легло ей на совесть. Она терзалась и кляла себя, зачем послала её, а не пошла сама. Аринкины кровоподтёки и синяки вызывали в ней огромную жалость и муку. Она страдала, глядя на свою Аринку, такую худенькую и совсем ещё маленькую девочку.

Положив свою шершавую ладонь на голову Аринки, она озабоченно спрашивала:

– Головушка не болит? Не тошнит? Ладони не жжёт? Не хочешь ли чего?

– Чего-то хочу, но сама не знаю чего, – привередничала больная, чувствуя, что сейчас она имеет полное право на это и этим надо воспользоваться. Потом такого случая не подвернётся.

– Может быть, компотика сварить? Или кашки манной с малиновым соком?

– Хочу сладкого, но каши и компота не хочу, – говорила Аринка, рассчитывая на догадливость матери. Та, не говоря ни слова, направилась в чулан, долго там бренчала тазами и вёдрами. Не так просто было достать спрятанные конфеты. А прятать их приходилось из-за этого прохвоста Ивашки. Любил он их безмерно и есть мог целый день. Елизавета Петровна всегда припрятывала для себя (любила после бани попить чаю с конфетами), но этот сладкоежка, Ивашка, не мог найти себе покоя до тех пор, пока не найдёт их и не съест. Поэтому Елизавете Петровне приходилось прятать в такие места, что порой и сама не находила.

Но вот заветные конфеты в руках у Аринки, целых три! Большие, в красивых серебряных обёртках. Она уже ощутила их вкус во рту, но есть медлила, желая продлить удовольствие. Но вдруг, откуда ни возьмись, словно из-под пола, как нечистая сила, вырос перед ней Ивашка. Держался он невозмутимо: вот шёл мимо и зашёл, на конфеты Аринки не обращал никакого внимания, делал вид, что его интересует совсем другое и он занят своими мыслями.

Но уговор есть уговор, Аринка не может его нарушить, и как только Елизавета Петровна вышла во двор, Ивашка птицей подлетел к Аринке. Та дала ему одну конфетку, но он бессовестно взорвался:

– Ха, ишь ты какая! Себе две, а мне одну? Хитрющая, крыса! – но, вспомнив, что Аринка больная, тут же успокоился. – Ладно, мне и одной хватит, – миролюбиво согласился он.

Проглотив свою конфетку в мгновение ока, Ивашка уставился на Аринкины, словно кот на воробья. Он смотрел не моргая, облизывая губы, Аринка видела, как он страдает, и, подумав, отдала ему вторую конфету. Ивашка замер, он не верил своим глазам, но где-то в глубине его бессовестной душонки вдруг заговорило что-то похожее на совесть. Он затряс головой, мучительно выдавил из себя:

– Да ладно уж, ешь сама.

– Бери, бери, Ивашка, мне одной хватит. У меня зубы от конфет болят.

– Ха, если не хочешь, то я возьму. А ягоды ешь, я ещё завтра принесу.

Запихивая в рот конфету, он удалился. В дверях столкнулся с матерью, та мигом всё поняла.

– Ах ты нахал. Охламон проклятый! Чтоб тя разорвало! От кого отнял? Как тебе не стыдно, дубина ты стоеросовая, – накинулась на него Елизавета Петровна, но он её уже не слышал, его проворные ноги неслись быстрее зайца. В подобных случаях главное – дать вовремя стрекача.

– А ты-то что смотрела, хавронья? Зачем ты ему отдала, обжоре ненасытному? – выговаривала она Аринке. Но, увидев корзинку с ягодами, смягчилась. Для виду ещё поворчала немножко, а потом сказала: – Я тебе сейчас сметанки принесу, вот с ягодами и поешь. И то пользы больше будет, а он пусть только придёт, я ему задам.

– Мам, я сама ему дала, не ругай его. Он завтра мне ещё ягод принесёт. Он ни одной ягодки не съел, всё мне отдал.

– И то правда, – успокоилась Елизавета Петровна, – ему конфеты, а тебе ягоды. Ладно, бог с ним, чтоб его разорвало.

Надоело Аринке болеть. Не могла она лежать спокойно, зная, что вся её семья надрывается в работе. Ей нужно обязательно быть вместе с ними. Она лежала и терзалась: а как там Забава? А как там в огороде, не роют ли куры гряды? А как сено, не надо ли его пошевелить? Её всё время подмывало встать, бежать, самой до всего досмотреться.

Она знала с рождения, что труд для человека так же необходим, как воздух и вода. Симон часто говорил: «Только мёртвый может ничего не делать, а если живой ничего не делает, то он тоже мертвец». Как же можно жить, ничего не делая? Для Аринки это было непостижимо.

И вот наконец пришёл долгожданный день. После долгого лежания в постели ей разрешили встать. Распеленали её как младенца, смазали гусиным жиром уже подсохшие ссадины и ранки.

– На больном теле всё заживает еле-еле, а коль здоров живот, то всё быстро заживёт, – приговаривала Елизавета Петровна, поворачивая Аринку и оглядывая её со всех сторон. «И до чего ж худа моя худоба», – мысленно сетовала она.

Вырвавшись из мамкиных рук, Аринка, как застоявшийся конь, во весь опор сиганула на улицу. До смерти ей надоела мягкая перина, лоскутковое одеяло, полумрак, а главное, ничегонеделание. День тянулся нестерпимо долго и тоскливо. Выскочив на крыльцо, она зажмурилась от ярких лучей солнца. Здравствуй, солнышко! Как она давно его не видела, и оно обняло её со всех сторон тёплыми лучами. Оглядев всё вокруг, она ударилась в огород. Надо было срочно увидеть Данилку и всё рассказать ему, да заодно и дать ему хороший нагоняй, что ни разу не пришёл к ней, когда болела и томилась в тоскливом одиночестве. Аринку распирало от нетерпения выговориться наконец. Столько накопилось, кому же и сказать, как не Данилке. На горке у гумна Аринка три раза свистнула, это был условный знак для Данилки. И тут же через раздвинутый частокол просунулась его лохматая голова.

– Иди сюда, Данилка, иди скорей! – радостно воскликнула Аринка и бросилась к нему навстречу. – Пойдём-ка, чего расскажу-то.

Усадив его на брёвна, сложенные у сарая, Аринка встала перед ним, чтобы он видел её, потому что надо было говорить всё с чувством, с толком, иначе он ничегошеньки не поймёт.

– Ты чего ко мне не приходил? Друг называется. Я совсем помёршая была, – первым делом спросила его Аринка, но не зло, а так, для порядка.

– Я приходил.

– Врёшь ты, ничего не приходил.

– А вот приходил, приходил, – настаивал Данилка.

– Что ж я тебя не видела?

– А я под окном сидел.

– Ну и дурак! Зачем же ты под окном сидел, когда я дома была?

– А ты меня не звала, и никто меня не звал, – с обидой в голосе проговорил Данилка.

Аринка всплеснула руками:

– Охтиньки, да ты и вправду дурак. Как же я буду тебя звать, когда я совсем чуть живая лежала, мамка думала, что я уже умёршая.

Данилка огорчённо потупил глаза. Но Аринка была в хорошем настроении и потому простила Данилку. Главное, надо было рассказать, что с нею приключилось.

– Видишь? – ткнула она себя в скулу, в то место, где кожа ещё была жёлто-фиолетовая. – Думаешь, не больно? Ещё как больно!

– Ага, – проронил Данилка, внимательно разглядывая её лицо.

– Думаешь, не больно? Ещё как. Думаешь, плакала? И ничуть. Я Арина – дочь крестьянская, мне негоже в слёзы бросаться! Резвый как поддаст задом, как сиганул, точно леший на него сел, и попёр меня. Я верёвку не могу выпустить, она затянулась вокруг руки. Во, посмотри, ладони без кожи, но ты не волнуйся, она вырастет. Целый час меня по полю за собой таскал... а может, и пять часов!

Данилка обалдело смотрел на Аринку: страх-то какой!

Нет, что ни говори, а лучшего друга, чем Данилка, у неё нет. Ему можно было говорить всё! И он всему верил.

В глазах Данилки был ужас и восхищение. Страх за Аринку и радость, что она выздоровела. Такое перенести не каждому под силу. Он бы не мог. Наконец Аринка выдохлась.

– Как в поле уберёмся, так поедем в город, – грустно поведала она.

– Зачем? – насторожился Данилка.

– Тятя меня доктору будет показывать.

– Зачем к доктору-то? – с испугом в голосе спросил Данилка. Аринка, как видно, решила его сегодня доконать.

– Так уж надо, – тяжело вздохнув, сказала Аринка. Подумав, с ещё большей грустью добавила: – Тятя говорит, что живу «без царя в голове». Так вот доктор его искать будет там...

– Кого? – не совсем понял Данилка.

– Говорю – царя! Кого, кого! – сердилась Аринка.

– Где?

– Говорю ж – в голове, вот где! Ну что ты за непонятливый такой! Дурак и есть совсем дурак! Понимаешь, у нас на затылке есть шкончик такой. Доктор отвинтит этот шкончик и посмотрит туда в голову, поищет, понимаешь, там царя. Если его там нет... – Аринка задумалась: «По всей вероятности, его нет». Данилка в напряжении смотрел на неё и ждал. – А если не-ет... то посадит туда, вотысё! – обрадованно закончила свой рассказ Аринка и покосилась на Данилку.

Тот сидел в неподвижной напряжённости, большие глаза смотрели в одну точку. Данилка усиленно о чём-то думал.

– Не надо ездить, – наконец твёрдо проговорил он.

– Ну там, мне и не страшно-то вовсе. Я же говорю, что доктор только поглядит, вотысё. А потом он посмотрит, как у меня – кривые или прямые мозги. Если кривые, то будет выпрямлять.

Данилка не успел прийти в себя от первого страха, как навалился второй, – да что это за день сегодня? Он совсем не так представлял свою встречу с Аринкой. Тут она такое наговорила, что в пору самому умереть. Он обречённо вздохнул и поник головой. Вид у него был самый разнесчастный, и Аринка наконец, сжалилась над ним.

– А ты чего это, Данилка, и вправду мне поверил? Вот дурачок. Да никаких царей в голове и нет вовсе! Это просто так говорят. И кривых мозгов тоже не бывает. Это тятя меня просто пугал, а я и не испугалась. И всё равно я к доктору никакому никогда и не поеду, вотысё! Это я просто так тебя пугала, пойдём на скворешню в камушки играть.