Текст книги "Аринкино утро"

Автор книги: Анна Бодрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

День отъезда приближался, он уже был точно назначен, на двадцать седьмое августа. Лида вызвалась сама везти Аринку, ей надо было узнать о своих учебных делах: не надо ли каких дополнительных документов? В середине августа, когда ласточки стайками усаживались на телеграфные провода и шумно обсуждали свой далёкий полёт в тёплые края, в доме Симона начались сборы, бесконечные разговоры, напутствия, наказы, просьбы, увещевания.

– Чужого, боже упаси, никогда не тронь! Иголки не возьми, ни синь порошинки, ни макова зёрнышка. Храни тебя бог от соблазна! Честность – главное в человеке. Ему верят, его уважают, – говорила Елизавета Петровна, вспомнив, как точно такие же слова говорила ей мать, отправляя в Питер в услужение к господам. И была она только годом старше Аринки.

Накануне отъезда вечером на крылечке сидели втроём: Симон, Елизавета Петровна и Аринка. Всё было как всегда привычно и тихо, пахло свежим сеном, неуёмно стрекотали кузнечики, мирно сияли звёзды на тёмном небе. И вместе с тем было почему-то грустно, что-то как бы отрывалось, что-то уходило или терялось навсегда. Все молчали, каждый думал о своём.

Аринка понимала, что уходит что-то безвозвратно, но уловить и понять в свои годы – что, ещё не могла. Потому что человек никогда не может поймать тот момент, когда он из одного «я» перерождается в другое «я».

У Аринки уходило детство, навсегда, на веки вечные. Оно уже никогда не вернётся к ней. Всё будет вокруг таким, как сейчас, много лет будет таким, а вот она, Аринка, уже не будет такой никогда. Завтра она простится со всем этим и вступит в новую жизнь. Ей уже двенадцать лет, начнётся новая пора в её жизни – отрочество.

Молчание прервала Елизавета Петровна:

– Господи, даже не верится, что я свою дочь провожаю учиться. Мыслимо ли – деревенская девчонка, крестьянская дочь едет в город учиться? Какого бога благодарить?

Симон, попыхивая самокруткой, весело отозвался:

– А ты, мать, всех благодари, не ошибёшься и никого не обидишь, это точно. – Посерьёзнев, добавил: – Но только не богов надо благодарить, Советскую власть надо благодарить, точно!

– Это само собой, – необыкновенно легко согласилась Елизавета Петровна и, перейдя на лирический настрой, сказала, обняв Аринку за плечи: – Спишь сегодня последнюю ночь под родной крышей. Где-то завтра будешь спать? Тепла ли будет твоя постель? – сказала и вдруг заплакала.

У Аринки защемило в носу. И всегда эта мамка скажет чего-нибудь такое... Симон прокашлялся, видно, и его задело за живое.

– Ладно, хватит душу бередить. Не на погост отправляем. Не за моря, не за горы высокие, велика ль дорога – рукой подать. Захочешь – и съездишь, повидаешься. Ну, пора спать, завтра рано подниму.

Елизавета Петровна довела Аринку до постели, поцеловала. Как хорошо, какой тёплой волной обдало Аринку от этой ласки. «Ну почему бы мамке не быть всегда такой? А может, она теперь и будет всегда такая?» – размышляла Аринка и долго лежала без сна. Бывало, только в подушку ткнёшься, как уж спишь, а тут и сон куда-то подевался.

В проёме окна трепыхалась звёздочка, как бабочка на стекле. Последняя ночь. Наверное, страшно ночевать не дома, не в своей постели, среди почти незнакомых людей? Без родных, знакомых запахов, без этого окна со звёздочкой, Аринкиной звёздочкой, без мамки. Жуть!

Рано утром Елизавета Петровна только коснулась слегка Аринкиного плеча, как та моментально проснулась, тут же вскочила на ноги. Мать подала чистое бельё, платье.

– В дорогу, по телеге-то тереть, надень вот это, старенькое платьице, оно чистое, а когда приедешь в город, переоденься вот в это. В школу будешь надевать коричневое, и передничек не забывай надевать. Раньше в гимназии тоже переднички носили.

– Это же не гимназия, а просто средняя школа, – начала было Аринка, но Елизавета Петровна прервала дочку.

– Не перечь, а слушай, что говорят! – мягко и тихо произнесла. – Ну ладно, в школу так в школу, пусть по-твоему. Когда придёшь из школы, сними платье, повесь на стульчик, куда-нибудь в сторонку, не разбрасывай вещей, чтоб людям ничего не мешало. Дома наденешь серенькое платьице. По воскресеньям надевай сарафанчик синий с белой кофточкой в горошек. Поняла?

– Ага.

– А ещё вот гребешок. А ещё ноги мой перед сном. И чулочки через день простирывай. Хозяйке, тёте Паше, помогай, полы подметай, посуду мой, с детьми посиди, если надо. Ругаться будет, молчи, не перечь, потерпи. Это ненадолго. Там Лида приедет, комнату отдельную снимете, будете вместе жить. Ну, кажется, всё. А теперь одевайся.

– А это ещё зачем? – недовольно засопела Аринка, увидев в руках у мамки чулки с ботинками.

– Вот чудачка, неужели в город поедешь босиком? Да тебя засмеют! Там все ходят обутые.

– В телеге я босиком поеду, а в городе обуюсь. Ладно?

– Можно и так, – спокойно сказала Елизавета Петровна. В другое бы время хороший подзатыльник – и Аринка вмиг влетела бы в эти ботинки, но сейчас мать была на редкость уступчива и добра.

На столе был приготовлен завтрак, любимые Аринкины сочни с творогом и топлёным молоком. Но есть не хотелось. Через силу она пихала себе в рот, и то только для того, чтоб не обидеть мать.

Во дворе Забава стояла уже в упряжке. Симон суетился возле телеги, укладывал сухой клевер, а сверху прикрывал мелким сеном, чтоб сидеть было мягче. Всё это покрыл чистой дерюжкой. Деревянный сундучок, который с такой любовью и грустью делал для Аринки, долго вертел в руках, не зная, куда пристроить, и наконец сунул под клевер в задок и привязал верёвкой. Громадную корзину с продуктами водрузили вперёд, из неё торчали, как гусиные шеи, белые горлышки бутылок с молоком.

Лида деловито обихаживала Забаву, тщательно проверяя сбрую и подпруги. Дорога не ближняя, тут нельзя наспех.

Варя, растерянная и жалкая, стояла в сторонке, явно не при деле. Увидев Аринку на крыльце, босую, с перекинутыми ботиночками через плечо, улыбнулась. Трогательно-смешной она показалась Варе.

С огорода во весь опор мчался Ивашка. Как всегда взлохмаченный, пахнущий рыбой, водорослями и всеми травами, что росли на земле.

– Ха! А чего так рано? Я вот рыбы принёс. Возьмите на дорогу.

– Да что ж мы, кошки, что ли, будем сырую рыбу есть в дороге? – засмеялась Лида. – Вот если б ты поджарил нам, мы с удовольствием бы.

– Ха! А я что, говорю, что сырую, я мигом очищу и поджарю.

– Не надо, Ивашка, у них всего полно. Я лещей им накоптила, хватит, – остановила его Елизавета Петровна, явно растроганная Ивашкиной заботой.

И вот всё было готово к отъезду. Перед дорогой решили, по русскому обычаю, присесть. Потеснившись, все уместились на ступеньках крыльца. Помолчали. Первым встал Симон.

– Ну, с богом. Пора, – сказал он, на скорую руку перекрестившись. Обратился к Аринке: – Ну, Арина – дочь крестьянская, прощайся со своим домом, в новую жизнь вступаешь. Точно. А скажи-ка, небось радёшенька, что из дому удираешь? Надоел он тебе, а?

– Сам, наверно, радёшенек, что я уезжаю! – строптиво фыркнула Аринка.

Симон неловко развёл руками:

– Не серчай, я это так просто, для поддержания духа твоего сказал. Точно. Учись, не ленись, выходи в люди, может быть, и правда на агронома выучишься?! Дом не забывай, нас почаще вспоминай, а теперь целуй батьку.

Аринка подскочила к нему, приподнялась на цыпочки, обхватила своими худенькими руками его шею и ткнулась в его колючие усы, да так и застыла, точно приросла. Симон подхватил её под мышки и почти силой оторвал от себя, высоко приподнял в воздухе и посадил на телегу. Стал суетиться, тормошить сено, застенчиво отворачивать лицо.

– С нами-то попрощайся, – сказала Елизавета Петровна, закрыв лицо руками и вздрагивая всем телом.

Варя стояла рядом и тоже заливалась слезами. Лишь Ивашка да Лида сохраняли невозмутимое спокойствие.

– Ну хватит, простились и будет, чего девку тревожить, не на казнь везём. Открывайте ворота, – деловито скомандовала Лида.

Аринка сидела на телеге огорошенная и растерянная, она никак не могла взять в толк, что это с нею прощаются, что это о ней плачут, её провожают. И что едет она не за снопами в поле, не за дровами в лес, а в незнакомый город, к чужим людям. Её вдруг охватила тревога. Она страдальчески сморщилась, испуганные глаза её стали перебегать с одного лица на другое. Ей казалось, что вот-вот кто-то скажет сейчас, мамка или тятя: «Не надо никуда ездить, сиди дома, дома тоже хорошо». Но никто ничего не сказал, открылись ворота, лошадь дёрнула телегу, Аринка качнулась и так, с широко открытыми глазами, полными удивления и страха, стала удаляться от своих. Они всё стояли в проёме открытых ворот и махали ей рукой. А Аринка всё ждала, и смотрела, и смотрела на них.

Так и проехали свой дом. Подъезжая к концу деревни, Аринка вдруг увидела Данилку, он точно из-под земли появился. Стал трусцой догонять телегу. Лида приостановила Забаву, поехала шагом. Данилка пошёл сзади, Аринка с грустью смотрела на него. Потом спросила:

– Зачем ты идёшь, Данилка?

– Так просто, – сумрачно ответил Данилка.

– Ты провожаешь меня, да?

– Ага.

Он, как привязанный телок, всё шёл и шёл за телегой.

– Я тебе письмо напишу, ладно? Ты ведь грамотный, прочитаешь?

– Ага.

Проехали Старя. Проехали Ивановское. Вот и Кривое колено – граница Аринкиной родины. Направо песчаная дорога вела к речке, большак круто поворачивал налево, здесь начинались чужие земли, принадлежащие соседним деревням.

– Данилка, хватит провожать, мы поедем сейчас быстро, возвращайся домой, – сказала Лида и подхлестнула Забаву. Та рванулась и побежала рысью.

– До свиданья, Данилка, прощай! – прокричала Аринка, махая рукой. Данилка отстал, уже был далеко, но не остановился, а всё шёл и шёл. Он казался издали совсем маленьким – одинокая фигурка на большаке.

Потом большак опять повернул налево, и всё скрылось – и Данилка, и родной лес. Начиналось незнакомое, чужое. Чудилось Аринке, что переезжает она ту синюю каёмочку горизонта, за которую она всегда так хотела заглянуть, мечтая на трухлявой крыше тёти Машиного сарая.