Текст книги "Аринкино утро"

Автор книги: Анна Бодрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

ГИБЕЛЬ ВАСИ

Всю ночь лютовала пурга: голодной волчицей носилась она по полям, забегала в лес, дико завывала на перекрёстках. К утру, как видно, притомилась, улеглась, довольная своим разгулом. Все кусты замела, дороги засыпала, ни пройти ни проехать. Мороз тоже не отставал.

Тётя Марфа, мать Васьки Рыжика, не спала всю ночь. Чутким ухом прислушивалась она к заунывному вою в трубе, к однообразному стуку чугунной вьюшки. А Васятка всё не шёл и не шёл.

Сколько раз подмывало её встать и пойти навстречу сыну, но голос разума удерживал: «Не маленький, чай, дорогу знает, и не в такую непогодь приходил. А может, припозднился со своими делами, так у Кости решил заночевать, и такое бывало. Волков, медведей нет, кого бояться, что может с ним приключиться?»

Но как ни пыталась она себя успокоить, сердце заливала непонятная тревога. Едва дождавшись рассвета, помчалась к Косте, по снежной целине, зачерпывая полные валенки снега.

В окно постучала робко, несмело. «Ох, и попадёт мне от Васятки, скажет: «Маманя, от тебя и людям покоя нет». В доме было тихо. На стук никто не отозвался, как видно, ещё спали, в воскресенье почему и не поспать? Подождав немного, постучала ещё раз, но уже громче, настойчивее. Лязгнула щеколда, с трудом открывая калитку, занесённую снегом, показался Костя.

– Кто там? Что надо? – пробасил он.

– Это я, Костенька, – метнулась тётя Марфа от окна к калитке, – прости ты меня, Христа ради, что беспокою. Васятка-то у тебя, што ль? Ведь домой-то он вчерась не вертался. Аль по своим делам, комсомольским вы куда его настропалили?

Костя молчал, осмысливая вопрос тёти Марфы. А она тревожно-ожидающими глазами смотрела на него. Костя как-то неопределённо хмыкнул, потеребил мочку уха и, открыв шире калитку, как можно спокойнее сказал:

– Войдите в дом, тётя Марфа, а то я озяб.

– Да нет, я побегу, Костенька. Если он у тебя, то и пусть с богом. Я только узнать. Извелась я совсем, целую ночь глаз не сомкнула.

– Пройдёмте в дом, тётя Марфа, поговорить надо, – уже более настойчиво сказал Костя. Тётя Марфа нехотя повиновалась. Вошла в избу стала у порога. В кухне было совсем темно, Костя торопливо нащупал спички, зажёг лампу.

– Проходите, тётя Марфа, к печке, отогревайтесь.

Тётя Марфа не двинулась. Крайне озабоченная, она следила за Костей и всё ждала. А Костя молчал. Да и что он мог сказать? Вчера вечером они, действительно, припозднились, делали новую газету, хохотали, дурачились. Маруська больно навострилась карикатуры рисовать. Потом пошли все вместе. Костя расстался с Васей в проулке, у дороги. Сильно мело. Костя предложил Васе заночевать у него, но тот только рукой махнул. «Велика дорога, верста полем, верста лесом, а там с пригорка и огонёк виден в моей избушке. Маманя всегда лампу ставит на окно, это чтоб я с дороги не сбился. Чудачка, да я с закрытыми глазами в любую непогодь приду!» И пошёл Вася, весело насвистывая песенку. Так расстались.

– Вы не волнуйтесь, тётя Марфа, – наконец заговорил Костя, чувствуя, что больше молчать нельзя. Ему до боли в сердце было жаль эту женщину, всю жизнь прожившую в нищете, отдавшую свою силу и молодость чужим людям: вечная батрачка, затюканная, зануканная. Васю она своего любила без памяти. Он был её единственной радостью, утешением, светом в окне. И волновалась она за него всегда, только и спокойна была, когда он был при ней. Костя это знал, потому и старался всячески её успокоить.

– Ну сами посудите, тётя Марфа, куда он может деться? Не игла в стоге сена, не потеряется. Всё будет хорошо. Идите сейчас домой и не волнуйтесь. А мы его разыщем и к вам приведём живым и невредимым. Мошенник, небось к своему дружку, Миколке, уволокся, а тут переживай за него, – говорил Костя, стараясь казаться беспечно-весёлым и всем своим видом показывая, что для тревоги нет никаких оснований.

А у самого на душе вдруг стало муторно.

И как только он проводил тётю Марфу за калитку, тут же ударился к сестре. Откинул занавеску, за которой она спала, дёрнул за руку:

– Маруська, вставай скорей! Кажется, у нас беда. Васька пропал! Домой вчера не вернулся. Только что мать его приходила, тётя Марфа.

Маруся отчаянно хлопала глазами, зевала, потягивалась.

– Да ну же, ты, тёлка, шевелись! Никогда ей сразу не встать! Будет три часа мурыжиться! Спросонок как варёная, ничего никогда не поймёт!

Маруся, действительно, ничего не понимала, она хотела было спросить о чём-то Костю, но тот с ещё большей яростью набросился на неё:

– Не спрашивай меня ни о чём! Я сам ничего не знаю. И не задавай мне глупых вопросов. Вот нет Васьки, и всё тут! Пропал! Нет его! – Костя поперхнулся, отошёл к окну, тяжело дыша. Немного успокоившись, уже более миролюбиво сказал:

– Я сейчас пойду к Яшке, мы зайдём кое-куда, нет ли его там. А ты одевайся быстрее и приходи к Лиде. Я пошёл.

Такого тревожно-взволнованного брата Маруся ещё не видала. Она сразу поняла, что к чему. Быстро вскочила: наверное, действительно, пришла беда.

Все вчетвером, на широких лыжах, отправились к Васиной деревне. Никто толком не знал: как и где искать Васю? Просто ума не приложить! Ведь не мешок же он, с телеги упавший, не лежит на дороге? Пошли так, наобум, лишь бы не сидеть сложа руки.

Когда вышли в поле, уже совсем рассвело. Сквозь морозную мглу неярко пробивалось солнце. День обещал быть солнечным и морозным. Здесь было царство снега, до рези в глазах белым-бело кругом. Равнодушно и величественно лежал он в необъятном просторе.

Шли молча. Настроение у всех было тягостное, на душе тоскливо. У леса остановились, посовещались. Разделились на две группы: Яша с Марусей пошли направо, в низину, где рос густой березняк, а Костя с Лидой поднялись наверх, в сосновый бор. Стройные, величественные сосны взлетали к самым облакам своими макушками. А ёлки, распушив вокруг себя густые ветки, купчихами восседали на снегу. Молодняк с корней до самых макушек занесло снегом, отчего они походили на самые причудливые фигуры: то на медведя, поднявшего передние лапы, то на сгорбленную старушку с палочкой в руках.

В лесу было до звона в ушах тихо. Морозная изморозь светилась на солнце изумрудными блёстками. Костя, хмурый, сосредоточенный, шёл неторопливо, озабоченно оглядываясь по сторонам.

Лида немного поотстала от него. Всё время воевала со своими лыжами, будь они неладны. То врозь разбегаются, то скрестятся, наступят друг на друга, никак не расцепить. Наконец направив их на путь истинный, Лида пошла догонять Костю, стараясь не терять его из виду.

Но вдруг он резко остановился, словно его ударили в грудь. Лица Кости полностью было не видно, но по тому, как он вытянул шею, во что-то напряжённо всматриваясь, и как его щека, красная от мороза, вдруг стала бледнеть и сделалась бело-синей, Лида поняла, что он увидел что-то необыкновенное, может быть, даже страшное. Неслышно подъехала к нему, стала рядом.

Костя не обернулся, не изменил позы, он тяжело и громко дышал.

– Вот... оно что оказывается, как повернулось, – хрипло выдавил он из себя, точно ему сдавили горло. Поднял руку, указывая ею в сторону. Туда же метнулась взглядом и Лида. Увидела, вскрикнула и... замерла, намертво приросла к месту.

Шагах в двадцати от них, у большой сосны, прижавшись к ней спиной, стоял Вася. Он был весь занесён снегом. Метель дотошно-заботливо укутала его своей пушистой шубой. Склонив голову на грудь, Вася будто спал. Казалось, вот сейчас он откроет глаза, стряхнёт с себя снег и, виновато улыбаясь, скажет: «А, это вы, ребята, а я малость вздремнул, сон такой хороший видел: лето, тепло, солнце светит и птички поют».

Вася замёрз, привязанный верёвкой от шеи до пят. Рот его был заткнут красной тряпкой, кончик её болтался снаружи, и чудилось, будто хлещет кровь из его рта. Смотреть было жутко. Костя окликнул Яшу, они тут же с Марусей подъехали. Она как увидела, охнула, вся затряслась и залилась слезами:

– Боже мой, что же это такое?! Это же наш Рыжик, наш Васька, как же это, Костя?!

Стояла зловещая тишина, даже сосны замерли, не смея шелохнуть ветвями.

Маленькая горсточка людей, сиротливо притулившись друг к другу, оцепенела от ужаса и горя. Глазами полными страдания и боли немо взирали на своего товарища, не в силах двинуться, сказать слово.

Первым пришёл в себя Костя.

– Каждого из нас может ожидать то же, – глухо сказал он, – но мы не сдадимся и не сойдём с избранного нами пути. Теперь вопрос другой: кто кого?! Это мы ещё посмотрим, нас не запугаешь! – Глаза его сухо горели, и в них полыхала такая ярость, такая ненависть, что казалось, попадись сейчас Васины убийцы, он бы их передавил, как давят гадюк, наступая им на горло. – Я знаю, чьих это рук дело. Знаю! – яростно выкрикнул он.

Весть о злодейском убийстве комсомольца Васи Рыжова разнеслась мгновенно, достигла самых отдалённых посёлков. Люди ахнули от невиданного злодейства. Заморозить живьём человека?! Каким зверьём надо быть? Эки муки принял парнишка! И за что? За что?

На перекрёстках дорог, у калиток и колодцев шли толки, разговоры, споры.

Говорили по-разному: кто жалел, кто сочувствовал, а кто и осуждал Васю.

– За что его, грешного? Кажись, парень-то был смирный. Марфу-то как жалко, ведь один он у неё разъединственный.

– А за то, что не умел язык держать за зубами. В газетах писал что надо и не надо. Вот и дописался.

– А что «не надо»? – спрашивал кто-то задиристо.

– А то не надо, знаешь, да помалкивай, нече нос совать куда не следует.

– Он правду писал. Есть указ не бить скот? Я спрашиваю, есть? Есть! А его выполняют? Нет! Гляди-кось, сколько скота-то понарезали. Скоро ни одной коровы не останется. Вот Васька и выводил их на свежую воду. Молодец! Будут знать, как указ правительства не выполнять. Им, брат, влепили.

– Да, ему, пожалуй, больше влепили.

– За это они по особой статье ответят! Будьте уверены!

– Теперь комсомольцы хвост подожмут. Разбегутся все, вот увидите. Амба им.

Но этим словам не суждено было сбыться. Случилось совсем непредвиденное.

На другой день, когда Вася лежал в красном гробу, убранный зеленью и цветами – их столько принесли в избу-читальню, прямо в горшках, что некуда было ставить, – Косте подали семнадцать заявлений с просьбой принять в комсомол. Девушки и парни, половина из них пришла из соседних деревень. Смерть Васи потрясла, взволновала их, и они по-своему ответили его убийцам.

«Вместо Васи теперь буду я, прошу...

«Я отомщу за тебя, Вася, прошу...»

«Я буду такой, как ты, Вася, прошу...

Прошу, прошу, прошу принять меня в комсомол...

Даже Ивашка взвинтился. Случилось с ним что-то непостижимое. Этот «непуть», не признающий никакой дисциплины, казалось, занятый только собою, тут сбился с ног, носясь по поручениям Кости. Самоотверженно помогал ему.

Где-то в середине дня, возбуждённый, подлетел к матери и, не моргая, глядя в самые зрачки её, дерзко выпалил:

– Ты, мам, не вздумай меня лупцевать. Я иду в комсомол записываться!

У Елизаветы Петровны подкосились ноги, она села. Протестующе подняла руку, хотела что-то сказать, но Ивашка высоким, звенящим голосом перебил её:

– Я сказал, и баста!

У Елизаветы Петровны защемило сердце, шевельнулось чувство смутного опасения, но она превозмогла его.

– Иди, – дрогнувшим голосом сказала она, помолчав, добавила: – И чем вас больше будет, тем лучше... Тем лучше, – повторила ещё раз.

– Вот и я говорю! – молодцевато подхватил Ивашка и, распираемый чувством великой силы, которая вдруг влилась в него, шумно вылетел из дому.

Убийство Васи потрясло Елизавету Петровну. Она, как всякая мать, ненавидела смерть, особенно когда умирали или гибли дети. В ней произошёл перелом. Она задумалась. Что-то ломалось, рушилось внутри её, уходило навсегда. Так в один из весенних дней под палящими лучами солнца с грохотом и треском ломается лёд. И льдины, гонимые волнами, уплывают. Освобождённая от них река радостно плещется, вбирая в себя каждой капелькой воды солнце, воздух и облака.

В торжественно-скорбной обстановке у гроба Васи их принимали в комсомол. Они давали клятву быть верными и стойкими в борьбе за свои идеи, непримиримыми к врагам народа. И тут же становились в почётный караул у гроба.

Весь день толпились люди. В избу-читальню было не войти. Они стояли на улице на морозе, не замечая холода. Костя никого ни о чём не просил, но случилось так, что люди сами приходили и предлагали свои услуги, а некоторые и без указаний занимались нужным делом.

Похоронить Васю решили не на погосте возле церкви, а в лесу, на том самом месте, где он принял свою мученическую смерть.

С самого утра там хлопотали Симон, дед Гаврила, Федя Бой, дядя Филипп, парни, Яша руководил, давая указания.

Ту сосну, к которой был привязан Вася, спилили в двух метрах от земли. Оставшийся пень обстругали с лицевой стороны. Получилось нечто вроде надгробного памятника. Яша калёным железом выжигал дату рождения Васи и день гибели его. Оказалось, Вася не дожил двух месяцев до своего двадцатилетия. По столбу стекала смола, густая и прозрачная. Казалось, сосна обливалась слезами за погубленную жизнь, свою и Васину.

В стороне горел костёр, люди то и дело подходили к нему, отогревали свои окоченевшие руки. Вырубить корни, продолбить замёрзшую землю оказалось не так легко. Но никто не роптал, никто не ушёл. Работали молча, сосредоточенно, то и дело подменяя друг друга.

Хоронили Васю при скопище людей. Из города приехал человек в зелёной гимнастёрке, который организовывал комсомольскую ячейку, привёз с собою двух милиционеров и следователя.

Поднявшись на холм вырытой земли, он сказал:

– Товарищи, мы прощаемся сегодня с нашим комсомольцем, Василием Рыжовым, чью молодую жизнь без времени оборвали. Его убили жестоко, злодейски, убили враги народа, наши враги. Мы их найдём, обязательно найдём. Мы отомстим за тебя, наш друг и товарищ!

Его сменил Костя. Тяжёлым, угрюмо-враждебным взглядом он обвёл всех присутствующих, точно были все перед ним виновники гибели Васи.

– Враги вырвали из наших рядов хорошего товарища, друга, комсомольца. Но мы не испугались их. Вместо Васи, отнятого у нас, к нам пришло семнадцать человек. – И он потряс пачкой листков-заявлений. – Нас теперь не пять, а двадцать один человек, а будет ещё больше! Будет сто, тыщи! Нас много, всех не перебьёте, убийцы! Мы не свернём со своего пути. Прощай, наш друг и товарищ Вася! Мы клянёмся тебе, за твою молодую жизнь отомстим!

Потом пели «Вы жертвою пали», дали ружейный залп. Лес дрогнул, и далеко в другом конце эхо повторило этот залп.

У тёти Марфы отнялись ноги, её привезли на саночках. На коленях она ползала по снегу у Васиного гроба и всё гладила и целовала его застывшее, восковое лицо, заливая слезами.

– Васюта мой, сыночек мой, ангелочек мой, на кого же ты меня оставил, – причитала тётя Марфа, потом вдруг задумалась, точно очнулась, и, подняв своё многострадальное лицо к людям, горестно спросила:

– Как же без попа-то, люди, без панихиды? Господь не примет его. Будет его душенька мотаться без призрения... О горе мне!

Бабка Агафья, соседка тёти Марфы, большеносая, одноглазая, тут же метнулась к ней. Её единственный глаз, острый и зоркий, как у птицы, хищно загорелся. Припав к уху тёти Марфы, она заговорщицки зашептала:

– Не убивайся, Марфа. Всё, как есть, сделаем. И панихиду справим, и молебен отслужим. Батюшка согласился сюды приехать и отпеть. Как только эти анчихристы уйдут отседа, так мы всё сделаем как надо.

Тётя Марфа отпрянула, в её вымученных, широко открытых глазах вспыхнул огонь.

– Не надо! Не хочу бога, – истошно закричала она. – Его нет! Как он мог допустить такое? Лучше бы он взял мою жизнь! – И, воздев руки кверху, мстительно и злобно вскрикнула: – Я отрекаюсь от тебя! Ты слышишь? Я проклинаю тебя! – И она упала, потеряв сознание, на руки подоспевших к ней людей.

Глухо застучал молоток, заколачивая гроб. Сосны тихо, тревожно зашумели. Они принимали в свою семью Васю Рыжова, который так любил лес и воспевал его в своих стихах.

ПРЕСТОЛЬНЫЙ ПРАЗДНИК. БОЖЬЕ НАКАЗАНИЕ

Незадолго до Первого мая праздновали пасху. В этот престольный праздник поп ходил по домам и служил молебен.

Облачённый в парчовую ризу, расшитую золотыми крестами, с распущенными волосами по плечам, он шёл неторопливой, величественной поступью, как и подобало его сану. Его сопровождала толпа баб, празднично разодетых, и шумливая ватага ребятишек. Они, как рой слепней, кружились возле него, одни бежали впереди и первыми влетали в избу, другие трусцой семенили сзади. Чинно, без баловства, становились вдоль стен, с дотошным любопытством разглядывали внутреннее содержание избы. От их наблюдательного глаза ничто не ускользало – и новые стулья, недавно приобретённые хозяевами, и красивое платье на самой хозяйке дома.

Пока поп входил в дом, под окнами бабы осипшими голосами надсадно горланили пасхальный гимн: «Христос воскресе из мёртвых...

И вот процессия уже приближалась к дому Симона. Елизавета Петровна с самого утра была сама не своя. Подумать только, эти вертихвостки, Лида с Аринкой, наотрез отказались выйти к попу на молебен. Виданное ли дело в этакой-то праздник? Что люди-то скажут, чтоб их разорвало!

– Мы в бога не верим, а значит, нечего и молиться, – категорично сказала Лида и обняла Аринку за плечи. Заговорщицки посмотрев друг на друга, сёстры преспокойно ушли в лес за подснежниками, оставив мать в полной растерянности. Возбуждённая, вгорячах, она набросилась на мужа:

– Что батюшке-то скажем? Как в глаза-то смотреть будем, ты, греховодник! Всё ты, потатчик вероломный, всё из-за тебя, чтоб тебя разорвало! Дети совсем от рук отбились, пойдут по деревне суды, пересуды, господи, стыд-то какой! – стонала Елизавета Петровна, возводя к небу глаза великой мученицы.

Симон, как всегда, добродушно отшучивался:

– Эка беда какая, стыд не дым, глаза не выест. Каждый знает, что они теперь партийные, а значит, и молебен им ни к чему, точно.

– Тогда и говори сам! Я не буду их выгораживать. Ты этому делу потакал, вот теперь и моргай глазами перед попом, сам говори, чтоб...

– Ну сам так сам, делов-то куча, – с готовностью согласился Симон.

В это время ребячьи пятки затопали на крыльце. Бабы под окнами заголосили гимн. Елизавета Петровна всполошилась:

– Охти, батюшки мои, идут, идут уже. Варвара, Ивашка, где вы? Выходите.

Вчетвером вышли в чистую комнату. Елизавета Петровна с болью посмотрела на чистые половики: «Затопчут, бесенята, грязными ногами».

Ивашка стоял рядом с матерью, набычился, он явно выказывал своё недовольство: такой день, такая рыбалка, а тут этот молебен, Лидка с Аринкой ушли, им можно, а он как дурак остался. Эх, надо было втихаря удрать.

Но вот с торжественной важностью, церемонно вошёл поп. Пышный, сверкающий, как новогодняя ёлка. Он помахал в воздухе большим серебряным крестом. Потом подошёл к каждому и ткнул в губы этот крест. Тихим проникновенным голосом поздравил с праздником:

– Христос воскрес, миряне.

– Воистину воскрес, батюшка, – ответил Симон.

Пронзительно-острым взглядом поп окинул непривычно малое семейство.

– Что-то чады ваши, вижу, не все в сборе. Все ли, слава богу, здоровы? – с вежливым участием осведомился он.

Елизавета Петровна внутренне сжалась. «О господи, приметил-таки. Что говорить-то, что говорить-то?»

Она пристыженно зашныряла глазами, не зная, куда их деть, с вымученной улыбкой затараторила:

– Слава богу, все здоровы, да вот ушли с утра и не знаем куда... И что-то всё нет и нет их, просто не знаем, что и думать... – Она заикалась, захлёбывалась, точно тонула. Симону стало жаль жену, тем более помня уговор, что ответ должен держать он, пришёл на помощь ей.

– Да вот тут такие дела у нас получились, батюшка. – Он раздумчиво почесал за ухом. – Партийные они у нас стали, точно. И как положено в их звании, от бога-то откачнулись, точно. Жить захотели по-новому, – откровенно поведал Симон и, спохватившись, добродушно добавил: – Да ладно, что о них говорить-то, их дело молодое, пусть живут как хотят. Служите молебен, батюшка, пора.

Елизавета Петровна так и ахнула: «Ну и дурень, вот пыльным мешком из-за угла трахнутый. Так и ляпнул, как есть, вот непуть, чтоб его...» И, стараясь исправить положение, заискивающе, страдальческими глазами смотрела на попа, ища у него не осуждения, а сострадания, сочувствия, всем своим видом показывая, как она несчастна.

Лицо священника стало суровым. Его точно в грудь ударили, но он стоял прямой и сдержанный, и только вздутая вена на лбу выдавала его волнение. Овладев собою, он заговорил тихо и печально, будто в доме был покойник и он утешал их.

– Да, невесёлые дела вы мне поведали. Родители не должны потрафлять вздорным поступкам своих детей. Молодые души нуждаются в опеке родительской. И вы великий грех на свою душу взяли, что не уберегли чады свои от ложного пути, дали им с панталыку сбиться. Кара господня падёт на вашу голову. – Поп озабоченно задёргал бровями, как бы ища выход из этого «великого греха». – Это всё идёт от брожения молодого ума, – добавил он, печальными глазами уставившись в одну точку.

– Это точно, батюшка, что и говорить, дела ихние, а грехи наши, – охотно согласился Симон, – да и то сказать надо, ведь не в разбойничью шайку пошли, не на большую дорогу грабить и убивать, а может, на комсомольском крючке и подцепят что хорошее. Времена-то новые наступили, молодые завсегда падки на всё новое, точно, – рассудительно пояснил Симон и ещё раз напомнил, что пора начинать молебен.

Скучно и неохотно поп служил молебен, словно это был не пасхальный молебен, а панихида по умершему.

Елизавета Петровна это заметила, и лицо её помрачнело. Гордый нрав заговорил в ней; только что смиренно-послушная, с виноватым видом стояла как школьница, готовая раскаяться, – вмиг преобразилась: губы сжались в одну сплошную линию, настороженный взгляд притаился за опущенными веками, точно она хотела заслонить своих детей от напасти и беды, которая могла исходить от попа. «Господи, прости грехи наши, ну хотя бы уходил скорей», – суеверно подумала она.

Отслужив молебен, поп милостиво протянул крест для поцелуя, потом небрежно-привычным жестом сгрёб деньги со стола и сунул их в карман, под рясу. Сухо попрощавшись, ушёл с гордо вскинутой головой, показывая всем своим видом недовольство.

И только поп скрылся за дверью, как с необыкновенной поспешностью, колобком подкатился к столу пономарь, бесцеремонно сцапал кулич с тарелки и швырнул его в мешок. Было слышно, как он ударился о другие куличи. «Вся сахарная облицовка облетит», – с тоской подумала Елизавета Петровна, а сколько заботы, труда и добра было вложено в этот кулич: и чтоб тесто не перекисло, и чтоб ароматный и воздушный был, вкуса необыкновенного. Всё своё умение и мастерство вкладывала она в эту стряпню, и вдруг в мешок бросил. «В следующий раз спеку простую булку, поди разбери, чья она? В мешке всё смешается», – с ожесточением решила Елизавета Петровна. А когда пономарь укладывал яйца в лукошко, висевшее у него сбоку, то вспомнила она, как поповская работница говорила: «Этого добра столько навезут, что из куличей сухари сушим, матушка всю зиму чай с ними пьёт, а яйца варёные быстро портятся, так мы их поросятам скармливаем».

«А ведь кто-то от детей отрывает, последнее отдаёт». Пономарь молча выкатился, пыхтя под тяжёлой ношей. Елизавета Петровна тупо смотрела ему вслед. Проводив всю эту сутолоку за ворота, Симон с порога крикнул жене:

– Видала, а поп-то, как видно, осерчал?

– А ты тоже хорош, ляпнул, не подумав, всё как есть. Сказал бы, ушли к бабушке в гости, там, мол, и праздновать будут.

– Я правду сказал, зачем врать-то?

– Э, башка, правду говорят только дураки да дети, чтоб тебя разорвало.

Наконец поп обошёл все дома и уехал в соседнюю деревню, нагрузив телегу куличами и яйцами. Народ, сытно разговевшись, крепко подвыпивши, высыпал на улицу.

Мужики и парни с гармошками, с балалайками идут по деревне, напевая частушки, прибаутки, а за ними следом неторопливо, как гусыни, плывут девки и молодые бабы, расплёвывая семечки в разные стороны. Облюбовав местечко посуше, затевают танцы. Вдруг в танцующую гущу врывается пьяная орава, в хмельном пылу разгоняет всех направо и налево. Кто-то схватился их утихомиривать, да, попав под горячую руку, получил изрядное количество оплеух. Тут и начинается потасовка. Кто прав, кто виноват, – не разберёшь. Глядь, а там и нож у кого-то блеснёт в руке. Поднимется переполох: с визгом, криком забегают вдоль деревни бабы, с великим трудом разнимут дерущихся, разведут по домам избитых, окровавленных. А затихшая на время гармошка опять заиграет.

Вокруг танцующих, как всегда, снуёт ребятня, играют в пятнашки, а то и в танцы встревают. Их с треском изгоняют оттуда, но они народ не обидчивый, могут и в сторонке покружиться. Им весело. А вот Аринке не до веселья. Стоит она одиноко, прислонившись к дереву. Угораздило её надеть новую жакетку, мамка навязала, а теперь вот стой, будто аршин проглотив, не ровен час ещё запачкаешь, а то вдруг упадёшь, если кто ножку поставит, и такое бывает. Потом ведь от мамки крику не оберёшься, она не любит, когда хорошие вещи не берегут, а для Аринки эти хорошие вещи носить – нож острый. А как хочется поиграть, с девчонками побегать. Можно, конечно, к Тане в тот край сходить, но и от танцев не хочется уходить. В конце концов, можно и просто постоять.

Но вот, громко хохоча, к Аринке подскочила Клавка Зубатка. Эта великовозрастная дылда всё ещё играет с десятилетними. За ней вприпрыжку прибежали Ниса и Машка Мышка.

– Тю, ты чего модничаешь? Чего не играешь, пионериха (теперь у Аринки новое прозвище), – с ядовитой ухмылкой спросила Клавка, – а скажи-ка: правду говорят, что ты сегодня к попу на молебен не вышла?

– Правда, а что? – простодушно призналась Аринка.

Клавка вдруг необыкновенно оживилась, заулыбалась во весь рот, обнажая крупные, как у лошади, зубы.

– Тю, как в тебя теперь нечистый вселится. Дура ты дура, знаешь, как мучить-то будет, не дай бог, вот увидишь, – пообещала Клавка и тут же исчезла, словно растаяла. Ниса с Машкой Мышкой сочувственно смотрели на Аринку, как на обречённую, и тоже твердили:

– Ох, Аринка, что ты наделала? И впрямь нечистый в тебя вселится.

– Ну и дура ж ты, Аниська, какой тебе нечистый? Нет никаких нечистых, я пионерка и в бога не верю, потому что его нет, а значит, и нечистых нет. Вотысё! – обстоятельно пояснила Аринка, чрезмерно довольная собою. Вскоре опять появилась Клавка, а за нею ватага мальчишек. Все они обступили Аринку и как-то загадочно смотрели на неё. Та, почувствовав недоброе, уже собралась дать стрекача, но Клавка вдруг рассыпалась мелким бисером перед ней:

– Тю, Аринушка, а у тебя жакетка новая, а я и не приметила сразу. Хорошая. Мамка, наверное, шила? Не тесная? А ну подними руку, нет, впору. – Клавка ужом вилась вокруг Аринки: погладила лацканы, потрогала пуговицы, вертела Аринку так и этак и делала всё это быстро, напористо. Аринка даже не могла обороняться. Ну и что в том, что Клавка по-хозяйски рассматривает её новую жакетку, тем более жакетка действительно хороша, мамка сшила её из своей кашемировой юбки.

– А карманы-то есть? Настоящие или просто клапаны? Покажи, – оживлённо поинтересовалась Клавка, злорадно блеснув глазами. – А может, не настоящие? Всунь руки-то, покажи, глубокие они?

«Вот глупая, конечно, настоящие», – подумала Аринка и для большей убедительности погрузила в них руки.

И тут произошло необъяснимое: Аринка стремительно выдернула руки, лицо исказилось болью и ужасом, она вдруг завизжала так пронзительно, что ребята шарахнулись в стороны. Махая руками, она вертелась волчком, потом грохнулась на землю, неистово стала царапать себе грудь и бить ногами.

Танцы мгновенно прекратились, все обступили Аринку, полные смятения, недоуменно смотрели на неё, не зная, что и делать с нею, как подступиться. Первой спохватилась Марья Макариха, она заорала что есть мочи:

– Чего рты разинули, падучая у неё, несите мокрую простынь, накрыть её надо. Водой святой окропить.

Старая бабка Аксинья, удивительно шустро прибежавшая на это зрелище, воздев глаза к небу, зло проскрипела:

– Вот оно, божье-то наказание! Видите? Все смотрите, как в неё нечистый-то вселился. Она отступилась от бога, не вышла на молебен нынче, это в такой-то великий праздник, и вот её бог наказует! Он всё видит!

– Господи, и то правда, говорят, не вышла на молебен, ни она, ни Лидка. Вот где грехи-то тяжкие, – в испуге зашептались бабы, неистово крестясь.

Расшвыривая всех в стороны, напористо пробиваясь сквозь плотное кольцо людей, подскочил перепуганный Симон. Он подхватил Аринку на руки и бегом бросился домой.

– Ну, ну, дочка, что ты? Что ты? Успокойся, – растерянно бормотал он, сам не понимая, что за напасть приключилась с Аринкой.

Подошёл дед Архип, тыкая крючковатым пальцем в небо, заклинал пророчески:

– Кажинного, кто отречётся от господа бога, ждёт его наказание!

Дома Аринку раздели, уложили в постель. Маленькая, худенькая, она свернулась клубочком и лежала притихшая, ошеломлённая. До смерти перепуганная Елизавета Петровна дрожащими руками прикладывала к её голове мокрое полотенце. Симон неуклюже суетился возле неё, стараясь чем-либо помочь.

С улицы сквозняком ворвался вездесущий Ивашка. Зыркнув глазами туда-сюда, нетерпеливо спросил:

– Чего это с нею? Правда падучая?

Елизавета Петровна с гневом набросилась на него, благо попал под горячую руку.

– Где тебя черти носят, скотина двуногая? Никогда за сестрой не посмотришь, ведь ты брат её, да к тому же старший, заступник называется. Какая-то гадина ей мышь живую в карман сунула. Девка чуть с ума не сошла. Этак ведь калекой, полудурком на всю жизнь оставить можно.

Какую-то минуту Ивашка оторопело хлопал глазами. Он-то знал, как Аринка боялась мышей.

– Кто пихнул, видала? – весь клокоча и бушуя, спросил Ивашка.

– Не знаю, – немощно пролепетала Аринка.

– Эх ты, крыса! У тебя нос между глаз унесут, ты и не увидишь. Простофиля.

У Аринки обиженно задрожали губы. Симон дал лёгкий подзатыльник ему.

– Ну, ну, полегше не можешь?

Ивашка упрямо мотнул головой, продолжал кипятиться:

– А чего ж она, подумаешь, мыши испугалась! Да мне хоть сто напихай во все карманы, и за пазуху тоже, я и не охну. А она вечно, кр...

От его слов Аринку охватил прежний ужас. Она вспомнила, как это было: только всунула руку в карман, как что-то на дне его затрепыхалось мягкое и тёплое. Что-то живое. И это «что-то» юркнуло под рукав и побежало по голой руке, перебирая холодными лапками, потом притаилось на груди. От воспоминания Аринка опять захныкала, прижимая кулачки к распухшим глазам.