Текст книги "Мурка, Маруся Климова"
Автор книги: Анна Берсенева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Глава 6
– Я, наверное, совсем тупая, – сказала Иришка. Печали в ее голосе, впрочем, не слышалось. – Ничего в этих дробях не понимаю, ну ни капельки! И, знаешь... – Она таинственно понизила голос. – Я даже таблицу умножения до сих пор наизусть не помню. Семью восемь – хоть убей!
И она рассмеялась с такой счастливой беспечностью, что не оставалось никаких сомнений: собственная математическая тупость Иришку нисколько не угнетает.
– Зато ты поешь красиво, – сказала Тоня. – Таблицу умножения каждый сумеет выучить, а петь не каждый.
– Ну, все-таки и мне придется выучить, – вздохнула Иришка. – Мама рассказывала, экзамен по гармонии ужас как трудно сдать, и если двойка по нему, то даже и выгнать могут из консерватории. А гармония – это наполовину алгебра.
– В консерваторию ты ведь не скоро пойдешь, – заметила Тоня. – В школе долго еще учиться.
– Ага... – По Иришкиному лицу пробежала легкая тень, но, впрочем, надолго на нем не задержалась. – Давай поужинаем, – предложила она. – Если только найдем что-нибудь. Мама новую концертную программу готовит, ей не до еды. И как раз прежнюю домработницу рассчитала, а новую найти не может. Просто ужас!
И Иришка засмеялась тем беспечным смехом, которым сопровождала любые житейские неудобства, от таблицы умножения до отсутствия еды. Смех у нее был такой же, как и голос, – звенел, как колокольчики в музыкальной шкатулке.
Девочки пришли на большую неуютную кухню. Иришка открыла буфет и присвистнула:
– Да-а, человека искусства сразу видно! Даже сахара нет, хлеб только, и то черный.
Она заглянула в стенной шкаф, расположенный под широким подоконником. Точно такой был и в Тониной квартире, он служил то ли холодильником, то ли погребом.
– Ира, я есть совсем не хочу, – пробормотала Тоня.
– Глупости какие! – махнула рукой Иришка. – Как ты можешь есть не хотеть, когда мы с тобой уже три часа эти дурацкие дроби высчитываем? И почему ты, Тонечка, вечно всякой ерунды стесняешься, не понимаю.
Тоня как раз таки отлично понимала, почему стесняется того, что беспечная Иришка считает ерундой. Но она скорее язык себе откусила бы, чем стала бы говорить об этом с одноклассницей.
Иришка извлекла из погреба-холодильника открытую жестяную банку и сообщила:
– Кильки. Обычные кильки, даже не сардины. Откуда они у нас, интересно? Неужели мамуле поклонник подарил? Что ж, остается только «хором Пятницкого» поужинать.
– Как это, хором поужинать? – удивилась Тоня.
– А было у студентов такое блюдо сто лет назад. То есть не сто, а когда мама в консерватории училась. Она мне рассказывала. – Иришка достала из буфета фарфоровую тарелку с кузнецовским вензелем, живо отрезала от буханки кусок хлеба, положила его посередине тарелки, а вокруг него веером разложила кильки. – Вот он, «хор Пятницкого». Угощайся!
– Можно картошку поджарить, – предложила Тоня. Она тоже заглянула в шкаф под подоконником и обнаружила там корзинку с картошкой. – Или сварить, если жарить не на чем.
– Да ну, – поморщилась Иришка. – Это долго. И вообще, я ее чистить не умею.
– Через полчаса будет готово, – пообещала Тоня. – Ты пока хор Пятницкого поешь, а я поджарю.
– Ты такая взрослая, Тонь, – неожиданно серьезным тоном сказала Иришка. – Все-все умеешь. И с тобой так легко! Не потому, конечно, что все умеешь, – уточнила она. – А просто ты в нашем классе единственная, кто мне не завидует. Даже, может, и во всей шестой параллели.
Это было правдой. Тоня и сама видела, что Иришку в их классе не любят. То есть девчонки не любят – мальчишки, наоборот, обращают на нее гораздо больше внимания, чем на всех остальных одноклассниц, вместе взятых; может, потому те и завидуют. Но ведь это совсем неудивительно, что мальчишки так выделяют ее из всех! А на кого же им обращать внимание? Не на Тоню же с ее серыми волосами и глазами, которые и цвета-то никакого не имеют.
У Иришки Сеславинской волосы были черные и блестящие, как уголь, а глаза ярко-синие. К тому же ее мама пела в Большом театре и ездила на гастроли за границу, поэтому Иришкина одежда даже в школе, где все носили только форму, все-таки каждый день отличалась какой-нибудь новой необычностью. То она надевала особенные чулочки, соединенные со штанишками – они назывались колготки, и все девчонки изумленно разглядывали их в туалете, то воротничок из кружев «шантильи», привезенных ее мамой из самого Парижа вместе с духами от Герлена, которыми Иришка не преминула надушиться... Но почему всему этому надо завидовать, Тоня не понимала. Как завидовать тому, что не ты? Ведь Иришка совсем другая, чем остальные девчонки. Чтобы стать такими же, как она, им мало было бы пришить к форменному платью такой же воротничок или надеть такие же чулки. Еще надо было бы стать такой же веселой, так же искренне беспечной и, главное, научиться петь таким же чистым и красивым голосом. Но ведь это невозможно, зачем же завидовать цвету глаз или одежде?
Пока Тоня чистила и жарила на топленом масле картошку, Иришка развлекала ее разговором.
– Все-таки здорово было бы сто лет назад родиться, – мечтательно говорила она. – Или хоть лет пятьдесят, чтобы в начале века жить. Только непременно здесь, в Москве, – уточнила Иришка.
– Почему непременно в Москве? – ловко переворачивая на сковородке картошку, спросила Тоня.
– А я тогда знаешь кем бы стала? Певицей в кабаре! В Париже, конечно, лучше, но и Москвы хватило бы. Знаешь, сколько в Москве этих кабаре до революции было? А в Париж я на гастроли бы ездила. Или завела бы себе такого любовника, чтобы он меня просто так в Париж возил – развлечься, гардероб обновить. Ну что ты на меня так испуганно смотришь? – засмеялась она.
– Нет, я ничего... – пробормотала Тоня.
На самом деле ее, конечно, если не напугали, то изумили эти Иришкины мечты. В тринадцать лет про такое думать – любовник, Париж...
– Красивая женщина должна жить в роскоши, – со взрослыми, наверное, мамиными, интонациями объяснила Иришка. – У нее должно быть много прекрасных вещей, причем половина из них – совершенно бесполезные. Какие-нибудь веера, боа, туфельки на таких шпильках, чтобы в них только от лимузина до ресторана полтора шага пройти... В начале века много было таких вещей. Назывались «модерн». Знаешь Леню Шевардина? Из девятого класса, в нашем доме живет, прямо над нами. У него папа профессор по истории, так вот он рассказывал, что в их квартире раньше архитектор Шехтель жил, который модерн то ли придумал, то ли что-то еще, я забыла. Ну, это неважно, а главное, что этот модерн был очень красивый, потому что в нем было много бесполезной утонченности. Это уже не профессор, а мама говорит, – уточнила Иришка. – Вот об этом и надо мечтать. А не о том, чтобы отлично учиться и получить путевку в «Артек». Это я не про тебя, Тонечка, – добавила она. – Ты про всякие глупости не мечтаешь, я знаю. Ты вообще такая загадочная!
Тоня вовсе не считала себя загадочной – наоборот, она казалась себе простой, как пятак. А что в самом деле не мечтала про самый главный пионерский лагерь «Артек», так это только потому, что мечты у нее были гораздо проще, но и они представлялись ей несбыточными.
– Видишь, даже меньше, чем полчаса прошло, – сказала она, раскладывая картошку по тарелкам.
– Ой, вкусно как! – Иришка даже зажмурилась от удовольствия. – У тебя все в руках играет. Потому что тебя мама правильно воспитывает, – заметила она. – Не то что моя богемьенка!
О том, как воспитывает ее мама, Тоня предпочла промолчать. Упоминание о матери сразу испортило ей настроение. Она как-то и позабыла, что в трех минутах ходьбы, в соседнем доме, идет совсем другая жизнь. Не эта, беспечная, с мечтами о Париже под кильку из «хора Пятницкого», а вся пропитанная завистью к целому свету и на целый же свет злобой.
– Мне пора, Ира, – сказала Тоня, как только с картошкой было покончено. – Ты посуду сможешь помыть?
– Посуду смогу, – кивнула Иришка. – Если не забуду. Я в сад «Эрмитаж» собиралась пойти, меня Вовка пригласил. Хочешь, вместе пойдем? Там сегодня вальсы играют. Знаешь, на летней эстраде. И хоть до утра танцевать можно.
Сад «Эрмитаж» находился в пяти минутах ходьбы от их двора. Нынешний апрель был теплым, как июнь, и на летней, в виде ракушки, эстраде каждые выходные уже играл духовой оркестр.
– Нет, спасибо, – отказалась Тоня.
– Мама не отпустит? – сочувственно спросила Иришка. – Все-таки от богемной жизни тоже польза есть. Вот моей маме, например, некогда следить, куда я пошла и когда вернулась. Она и сама только утром возвращается, если после спектакля в ресторан идет.
Тонина мать к богеме уж точно не относилась, но, куда Тоня пошла и когда вернулась, не следила тоже.
– Мое какое дело, где тебя черти носят? – объясняла она дочери такую широту своих взглядов. – Меньше дома сидишь – меньше жрешь. А если в подоле принесешь, так вот тебе Бог, а вот порог. Ну, на это ты не скоро еще сгодишься, – добавляла она, окидывая презрительным взглядом ее скудную фигуру. – Кто на такую позарится?
«Неловко, что у Иришки поела... Но все-таки хорошо», – думала Тоня, идя через двор к своему подъезду.
Мать отпускала еду порциями, к обеду и к ужину. Завтрак она считала блажью, поэтому утром ограничивалась чаем с сухарями, которые сушила из редких остатков белых булок. Сразу после еды она запирала на ключ буфет, в котором держала продукты, и напоминала Тоне:
– Я как раз в твои года с мамашей и братьями из деревни уехала, все помню, как мы там жили. Бывало, в обед щей пустых похлебаем, квасу попьем, хлебушком закусим, на ужин каша на воде, а про завтрак и знать не знали, что оно такое. А как работали! Как лошади работали. Такого, чтоб здоровая девка в тринадцать лет в школе лынды била, у матери на шее сидя, этого у нас не было заведено.
Тоня с трудом верила, чтобы при такой еде, о которой рассказывала мать, можно было еще и работать. Хотя та кормила ее все-таки не пустыми щами, есть ей постоянно хотелось так, что перед глазами летали блестящие мушки. Она ненавидела мысли о еде, потому что они оказывались самыми сильными мыслями в ее голове. Тоня ничем не могла их перебить – ни уроками, ни даже чтением книг, стоящих на полке в папином кабинете... Это были стихи – тоненькие, пожелтевшие, с ятями и причудливыми виньетками книжечки, изданные как раз в то время, о котором мечтала Иришка. Тоня любила эти книжки и читала их каждую свободную минуту, но от голода они все-таки спасали плохо.
Еще в прихожей, снимая летние парусиновые туфли, она услышала, что у матери гость, и догадалась, кто именно. Догадаться об этом было и нетрудно: Касьян Романович приходил к ним в дом вот уже третью неделю, а если в какой-нибудь вечер не приходил, то это значило, что мать пошла с ним в кино или в ресторан.
– Тонечка! – позвала мать; Тоню передернуло от лживой заботливости, прозвучавшей в ее голосе. – Где же ты ходишь? Садись, покушай. Касьян Романович такие вкусности нам принес!
Вздохнув, Тоня зашла в гостиную. Темный дубовый стол был покрыт парадной вышитой скатертью, на которой, как золотистое кружево, поблескивал парадный же столовый сервиз. Точно так же поблескивало золотое шитье на капитанском мундире гостя. Как в первый же день похвасталась мать, Касьян Романович был капитаном второго ранга.
– Первого, конечно, лучше было б, – заметила она. – Но и этот тоже рыбка крупная. Главное, чтоб наживку не упустил!
Глаза ее блеснули при этих словах такой жадной решимостью, что Тоня заранее пожалела капитана второго ранга, не подозревающего о том, что он является подходящей рыбкой для такой женщины, как ее мать. Правда, ей не верилось, что материны усилия по отлову этой рыбки увенчаются успехом. Касьян Романович был не первый мужчина, которого та пыталась уловить, но каждый раз счастливый претендент в мужья почему-то срывался с крючка в самый последний момент. Впрочем, не «почему-то». Тоня ничего не понимала в мужских предпочтениях, но все-таки ей трудно было представить мужчину, которого не отпугнула бы материна грубость. И совсем уж загадкой было для нее то, что этого главного, очевидного душевного качества своей домработницы не заметил когда-то папа. Но ведь, получается, не заметил? Иначе как он мог жениться на ней, зачем?
«Лучше бы не женился, – размышляя над этой загадкой, говорила себе Тоня. – Ну и что, что меня бы тогда не было? И пусть бы не было, все равно я никому не нужна».
– Садись, доченька, – повторила мать, когда Тоня остановилась у стола. – Нам с тобой серьезно поговорить нужно. Ты ведь у меня уже большая, так же? А то Касьян Романович сомневается.
Она бросила на капитана взгляд, который, как, вероятно, считала, должен был выражать нежность и умиление, но выражал только вкрадчивую опаску.
– Я не сомневаюсь, Наталья Гавриловна, – сказал тот. – Конечно, у меня на корабле юнги Тонечкиного возраста уже немца били в войну. Но все-таки барышня...
У него было простое, словно топором вырубленное лицо, глаза смотрели умно и добро.
«Слепой он, что ли?» – подумала Тоня.
Ей было жалко капитана.
– Мы с Касьяном Романовичем решили сочетаться законным браком, – торжественно объявила мать. – Как ты на это смотришь, дочка?
Тоня почувствовала, что сердце ее замерло, словно над пропастью, и тут же забилось стремительно, у самого горла. Она не знала, что означает для нее это событие, но ей почему-то показалось, что перемены окажутся не к худу, а к добру.
«Потому что хуже некуда, – мелькнуло у нее в голове. – Или правду мать говорит, что лучше не будет, а хуже всегда может быть?»
– Ну так... сочетайтесь... – чуть слышно пробормотала она. – В чем же дело?
– Дело, девочка, в том, что служба моя проходит не в Москве, а в Мурманске, – с необычным ударением на «а» сказал Касьян Романович. – И мама твоя, как женщина поистине самоотверженная, готова променять столичную жизнь на нашу, гарнизонную. А вот как ты хочешь свою жизнь построить, этого я не знаю.
Он смотрел на Тоню с доброжелательным вниманием. Мать чуть отодвинулась назад и из-за его спины буравила дочь пронзительным взглядом маленьких бесцветных глаз. Тоня не знала, что должна ответить на эти, такие несхожие, взгляды.
– Я... тоже не знаю... – с трудом выговорила она.
– Тонечка у меня самостоятельная, – торопливо сказала мать. – Так я ее воспитала. К тому же пенсию за отца-полковника хорошую платят. Люди и на меньшие деньги живут!
– Дело не в деньгах, – сказал капитан. – Деньги мы ей будем высылать в необходимом количестве, это ясно. Но ведь ребенок еще... Как без материнского глаза? Да и скучать будет одна. Может, все-таки поедешь с нами, Тонечка? А то, хоть мама твоя и считает, что в Москве у тебя...
«Она, получается, уезжает?.. – медленно, как в несбыточном сне, проплыло у Тони в голове. – И меня... одну хочет оставить?!»
– Я не буду скучать! – почти выкрикнула она. И тут же какая-то звериная хитрость проснулась в ней, диктуя каждое слово. – То есть без мамы, конечно, грустно. Но я ведь смогу к вам приезжать, да, Касьян Романович? На каникулы. У нас четыре раза в год каникулы, – изо всех сил стараясь приглушить лихорадочные интонации, проговорила она.
– Конечно, сможешь, – улыбнулся капитан. – Где у мамы твоей дом, там и твой дом, милая.
Тоня теребила подол бумазейного платья и угол льняной скатерти под столом. Она сто раз, наверное, стирала это платье, крахмалила и утюжила эту скатерть, но только теперь знакомые ткани словно перестали быть ей чужими, как все в этом доме. Теперь скатерть ласково гладила ее руку и как будто бы говорила: «Ты останешься одна, одна...»
«Господи, неужели это будет?!» – подумала Тоня.
Она придвинула к себе тарелку, на которую мать все с той же лживой заботливостью положила нежно-розовую ветчину и дырчатый сыр «со слезой», и, не чувствуя вкуса еды, стала жевать. Проглотить удалось с трудом: спазмы сжимали ей горло.
Касьян Романович ушел сразу после ужина. Прощаясь, он сказал матери:
– Неудобно как-то до росписи ночевать, все-таки ребенок дома... Ничего, Наталка, у нас с тобой еще много ночей впереди!
В его голосе прозвучало трогательное смущение.
После ухода жениха мать быстро убрала со стола и завозилась на кухне, громыхая посудой. Когда она затихла, Тоня заглянула туда и увидела, что мать заворачивает остатки ветчины в газетный лист.
– Ты... прямо завтра с ним уезжаешь? – спросила Тоня.
– А ты бы рада и ночью мать в белый свет выпереть! – зло бросила та. – Вот что, Тонька. Мы с тобой не чужие, реверансы нам одна перед одной приседать ни к чему. В гарнизон этот поганый я не от любви большой еду. А потому что мужики бесхозные на дороге не валяются. После такой-то войны! Он вдовец бездетный, жалованье хорошее. Уж не знаю, какой он там капитан, а дома, я присмотрелась, характер такой, что с его веревки можно вить. И ты мне в том Мурманске без надобности. Хватит, что родила тебя сдуру да потом тринадцать лет с тобой мучилась. Чего вылупилась? – поморщилась она. – Конечно, сдуру, а как еще? Думала, с ребенком-то оно надежней будет. Куда, мол, он меня с квартиры денет с ребенком, папаша твой? Знала б, что война начнется и убьют его, разве б стала дармоедку себе на шею сажать? Если б не ты, я бы, может, за московского какого вышла. А так спасибо, что в Мурманск берут, не всякий захочет падчерицу кормить. Ну, насчет «кормить» ты особо губу не раскатывай, – тут же добавила она. – Про пенсию это я так сказала, чтоб жениха не напугать. Мол, деньги у девки есть, лишним ртом не будет. А так-то куда тебе такие деньжищи? Пенсию я на Мурманск переведу и, сколько надо тебе, высылать буду. А много тебе не надо! – В ее голосе мелькнули знакомые угрожающие нотки, от которых Тоне всегда хотелось зажмуриться и заткнуть уши. – Ты тут не на гульки остаешься, а квартиру сторожить. Мне же выписаться придется, – нехотя добавила мать. – Гарнизон-то военный, абы кого не впускают. Супруга, значит, прописывайся как положено. Ну, в нашем-то домоуправлении я кого надо подмазала, но все равно глаз да глаз нужен. Вон хоромы какие, а люди чужого не упустят. Смотри, чтоб сюда ни одна живая душа не сунулась!
– Кому надо к тебе соваться? – усмехнулась Тоня. – Квартира эта... Как заговоренная.
– Гляди-ка, как запела, – прищурилась мать. – Я еще за порог не ступила, а она уж хозяйкой себя почувствовала! – Она неторопливо сделала два широких шага через полкухни и отвесила дочери хлесткую пощечину. Тоня молча закусила губу. – Ты мне эти отцовские замашки брось. Барыня нашлась! Мало я тебя лупила, все фанаберия в голове гуляет! И жаловаться никому не вздумай – мол, малолетнюю одну бросили. А то сдам в интернат, тогда узнаешь. И бывают же такие, которые выблядков этих сами рожать хотят, – с недоумением произнесла она. – Женишок мой туда же: деток, говорит, люблю. Во ему, а не деток! – Мать свернула фигу. – Я теперь не дура, жизнь свою гробить. Ладно, тебя мои дела не касаются. Спать иди.
Не глядя на мать, Тоня вышла из кухни. Но в свою комнату не пошла: ее била мелкая дрожь, и она не представляла, как смогла бы сейчас заснуть. Стараясь не звякнуть замком, она открыла дверь и выскользнула из квартиры.
Ясным апрельским вечером на улицах было людно. Казалось, вся Москва гуляет по тротуарам под высокими весенними небесами. Из сада «Эрмитаж» доносились звуки вальса, такие же прозрачные, как эти зеленоватые городские небеса. На углу улицы Чехова и Садового кольца лоточник продавал мороженое с лотка-«баянчика», рядом стояла очередь за газировкой. Взрослые смеялись, как дети, и, как дети же, просили мороженщика положить им шарики разного цвета, а газировщицу налить воды с двойным сиропом.
Словно сомнамбула, Тоня брела по улице, то и дело сталкиваясь со встречными. Никто, впрочем, не сердился на девчонку с тоненькой, болтающейся на затылке косичкой. Замечталась, с кем не бывает! Что же еще делать девочке в такой вот весенний вечер, если не мечтать о будущем счастье?
То, что происходило сейчас у нее в душе, меньше всего можно было назвать мечтаниями. Хотя ведь это, именно это, тайно мерцало в ее самых осторожных мыслях: что мать каким-то чудом вдруг исчезнет из ее жизни. Но надеяться на это всерьез, Тоня понимала, было невозможно. Скорее можно было себе представить, что исчезнет все вокруг, весь город провалится бесследно, чем куда-нибудь денется эта грубая, застящая жизнь глыба, которая почему-то называется ее матерью.
И вот это произошло, вернее, вот-вот это должно было произойти, а Тоня все не могла поверить, что это правда.
«А вдруг он передумает? – чувствуя, как холодные мурашки бегут по спине, думала она. – Или вдруг с ним что-нибудь случится? Под трамвай попадет, без ног останется... Она же тогда его, конечно, сразу бросит!»
Она не заметила, как вышла на улицу Горького и, зачем-то повернув направо, оказалась в Брюсовом переулке. Здесь было безлюдно. Тихо шелестели деревья – только в вершинах, самыми тонкими ветками; поблескивали в свете редких фонарей крупные, лопнувшие уже от живой весенней силы почки.
Почти в самом конце переулка светилось узкое окошко и темнел невысокий купол церкви. Тоня подошла, поднялась на крыльцо. Она никогда не была в церкви и даже не представляла, что туда можно зайти. Зачем? Она не то что не верила в Бога, просто вообще ни о чем таком не думала. Конечно, она была пионеркой, и в школе часто говорили о вреде религии. Но внешняя, а особенно школьная жизнь проходила через Тонину душу не задерживаясь. Может быть, потому, что слишком разительно отличалась от той жизни, которой она жила вне школы и которая въедалась в самое ее нутро.
Ее поразил церковный полумрак – он состоял не из тьмы и света, а из одного только света. Это был какой-то особенный свет, золотой, мерцающий неяркими, живыми огоньками свечей. Откуда-то сверху доносились высокие голоса, тянувшие непонятную, но красивую песню. Тоня остановилась у двери, глядя в спины молящихся старушек и не решаясь пройти дальше. Прямо перед ней была икона, с которой на нее печально смотрела женщина с небывало большими глазами и узким лицом.
– Поставь, деточка, свечку Богородице, – услышала Тоня рядом с собой старушечий шепот. – Страстная пятница сегодня, она по сыночку своему скорбит и твое горе услышит.
– А... где свечку взять? – неожиданно для себя спросила она, вглядываясь в сморщенное личико старушки.
– Да вон там, у дверей продается.
Тоня сразу смутилась: денег у нее не было. Мать даже в магазин ее никогда не посылала, ходила сама – боялась, что она какой-нибудь хитростью оставит себе сдачу.
– Нету денежки? – догадалась старушка. – Ну, возьми мою свечку. Бери, не стесняйся, дело Божье. Помолись, Матушка и от горя избавит, и счастье пошлет.
Тоня хотела сказать, что матушке не до нее, но догадалась, что старушка, наверное, имеет в виду не ее родительницу, а Богородицу на иконе. Взяв у старушки тоненькую свечу, она подошла поближе и снизу заглянула в эти невозможные глаза. И почувствовала, что жесткий комок, весь вечер стоявший в горле и в груди, словно плавиться начинает – так же, как воск зажженной свечи, которую она поставила перед иконой среди других таких же свечей.
То, что горячей волной разлилось у нее внутри, не было счастьем. Она просто почувствовала, что растворяется в этом теплом воздухе, в этом мерцающем свете, в этом печальном взгляде с иконы и в этих чистых голосах, звучащих сверху... Она не чувствовала больше ни одиночества своего, ни своей ненужности, но не оттого не чувствовала, что перестала быть одинокой или сделалась кому-то нужна, а совсем по другой причине: она словно влилась во что-то огромное, не состоящее из отдельных частей, а единое, живое. Так капля дождя падает в реку, переставая быть каплей и становясь всей водою, и дуновение ветра сливается со всем воздухом, и трепет одного листка соединяется со всеми звуками ночи.
Это не было счастьем. Это было что-то другое, чему Тоня не знала названия.
«Ну и не надо! – горячо проговорила она про себя. – Не надо мне никакого счастья, никогда! У папы не было, и у меня не будет. Пусть она только уедет. Если ты и правда хочешь помочь, сделай так, чтобы она уехала навсегда. А счастья никакого мне не надо!» – повторила она.
Она сразу опустила глаза, боясь вновь взглянуть на икону. Вдруг увидит какой-нибудь знак, который ясно будет означать, что зря она просит о несбыточном? И как тогда жить, зная, что все могло измениться, но не изменилось? При одной этой мысли Тоня похолодела.
Она сделала назад шаг, другой, уперлась спиной в дверь и почти выпала на церковное крыльцо.
Мать расписалась с Касьяном Романовичем через неделю. У него заканчивался отпуск, и брак зарегистрировали без очереди. Следующую неделю она укладывала в коробки посуду и увязывала в узлы постель. По тому, что она взяла с собой и что оставила, Тоня безошибочно поняла, что принадлежало здесь отцу и что мать нажила самостоятельно. Впрочем, об этом и раньше можно было догадаться: слишком уж отличалась деревянная танцовщица от аляповатого, словно золотом облитого чайного сервиза.
Уже перед самым отъездом, попросив супруга минутку подождать, пока она последний раз поцелует доченьку, мать забежала к Тоне в комнату и спросила:
– Деньги где? Которые Касьян тебе надарил.
Касьян Романович в самом деле дал Тоне деньги, несколько купюр с такими цифрами, которые Тоня до сих пор видела только в учебнике арифметики. Она даже не поняла, на сколько дней или месяцев может хватить этих денег – подобные суммы были для нее непредставимы.
Не дожидаясь ответа, мать выдвинула ящик ее письменного стола. И как только догадалась, куда Тоня положила купюры? Ну да удивляться не приходилось: на деньги у нее был особый нюх.
– Дал Бог транжиру в мужья, – пробормотала она, пряча деньги в карман летнего плаща из кремовой чесучи. – Будто я тебе мало оставила! Да и одета-обута, боты вон юфтевые только что куплены.
Тоня не понимала, много или мало денег оставила ей мать, только догадывалась, что, наверное, все-таки мало. Но ей и в голову не пришло бы требовать, чтобы мать вернула подарок Касьяна Романовича. Ей до сих пор не верилось, что это все-таки произошло – что мать наконец уезжает. Она готова была снять с себя и отдать ей даже новые юфтевые ботинки, лишь бы не задержать ее ни на минуту.
Через неделю после ее отъезда Тоня пошла к Иришкиной маме Екатерине Андреевне. Самой Иришки, она точно знала, дома в это время не было: Тоня видела из окна, как та шла через двор в музыкальную школу.
– То есть как же это? – выслушав Тоню, изумленно протянула Екатерина Андреевна. – Как ты себе это представляешь, Тонечка? Я беру в домработницы одноклассницу моей дочери? Маленькую девочку? Да мне такая дикость в кошмарном сне не приснится!
Екатерина Андреевна Сеславинская была еще красивее, чем ее дочь. Глядя на нежный овал ее лица, на капризный изгиб губ и синее сияние глаз, невозможно было не поверить в то, что такая женщина, конечно, должна жить в роскоши, ездить в Париж и иметь множество утонченно-бесполезных вещей.
– Совсем не маленькую, – спокойно сказала Тоня. – У Фроловых – знаете, с третьего этажа? – девочка в доме живет, они ее из деревни взяли ребенка нянчить. Ей одиннадцать лет всего. Ничего, справляется. А мне уже тринадцать. И я ведь у вас не жить буду, просто приходить. Например, раз в три дня. Готовить, убирать. А вы мне за это будете платить, сколько сможете. Какая же это дикость?
– Ну, не знаю... – с сомнением покачала головой Сеславинская. – Как все-таки странно, Тонечка! Я, правда, не интересуюсь дворовыми сплетнями, но даже я знаю, что твою маму все образцовой считали. Мне в пример ставили! – Она засмеялась таким же, как у Иришки, беспечным смехом. – Наталья Гавриловна такая домовитая, и девочка у нее – ты то есть – одета всегда аккуратненько, держится скромно, ходит в школу да из школы, не то что моя ветрогонка. Как же она тебя вдруг оставила... в таком положении?
Тоню не удивило, что мать считалась во дворе образцовой: та всегда была показушницей и бдительно следила, кто и что говорит о ней, о ее одежде, дочери, домовитости... Но теперь все это было Тоне безразлично. Жить, не ожидая счастья, оказалось легко и спокойно. А после материного отъезда она именно так и жила, потому что единственное счастье, о котором она мечтала, уже совершилось.
– У моей мамы новая семья, – все так же спокойно ответила Тоня. – Ведь бывает, что женщины перестают интересоваться старой семьей, когда у них появляется новая?
– Бывает, – удивленно глядя на нее, кивнула Сеславинская.
– Ну вот, с ней так и случилось. И мне надо самой о себе позаботиться. Помогите мне, Екатерина Андреевна.
– Нет, я, конечно, с удовольствием... – смущенно проговорила Сеславинская. – Иринка говорила, ты все умеешь...
– Так я завтра приду, – сказала Тоня. – Во сколько?
Пока она разговаривала с Сеславинской, начался дождь, настоящий майский ливень. Зонтик Тоня с собой не захватила, но через двор шла медленно, не замечая текущих за ворот струй. Она даже не то что не замечала их – ей казалось, что и сама она такая же дождевая струя. Или часть воздуха, земли, света, тьмы – часть жизни, не знающей ни страха, ни счастья, ни сожалений, ни объяснений.
