Текст книги "Йормундур (СИ)"

Автор книги: Анна Азырова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Веки Ансельмо последний раз томно смежились, и подушечки пальцев легли на сухую, как пергамент, кожу мертвеца.

– Доброй ночи, дружок.

Йемо так содрогнулся от звука рычащего, почти звериного голоса, что живо попятился назад. Фомор расхохотался, хоть пасть его по-прежнему держал зевник.

– Мечтал поболтать с тобой с тех пор, как сон мой потревожил твой ненаглядный Йормундур.

– Чего-о?! – вмиг забывшего о страхе монаха пробрал нервный смех. – Как ты назвал этого недотёпу, мощь загробная?

– Вот это дерзость! – голова зашлась ещё более звучным рыком, который чудом не разбудил Диан Кехта. – Я вижу тебя насквозь, мальчишка. Мне известно, кто заставляет твоё сердце биться чаще.

– И при чём же здесь он? – насупился Йемо. – Олалья моя любовь.

– Любовь. – с иронией повторил Балор. – Как много люди возлагают на неё, забывая о чувстве новизны. Олалья держит тебя на коротком поводке, но что нового она может предложить, кроме милого личика и слёзных истерик? Она совершенно понятна и оттого скучна. Другое дело Йормундур: сильный, взрослый, смелый, плюющий на всех, а тем паче на женщин…

– К чему это?

– Он полная твоя противоположность. Тот, кем ты мечтал бы быть. Та клятва, что ты ему дал. Ведь не из жалости она была сказана! Признайся, Йормундур тебе нравится.

– Ты заставляешь меня выбирать между Лало и Йормом? Но это совершенно разное!

– Не для тебя. Ты ещё дитя и способен на одни только чистые чувства. О таких рассуждал грек Платон.

– Хм. А на вид ты скорей животное, чем мудрец!

Разинутый рот фомора жутко осклабился.

– Все эти железяки… – Ансельмо с досадой осмотрел изрешеченный череп. – Зачем старик копается в твоих мозгах?

– Полагаю, чает найти в материальном ответ на духовные вопросы. Например, где в человеке кроется сострадание?

– И где же?

– В мозгу есть крохотный участок… Ты пробовал миндаль?

– Нет, – Йемо покосился на Балора с недоумением. – А что это?

– Забудь. Вот у тебя, Ансельмо, это мозговое тельце не в меру раздалось. Настолько, что ты буквально видишь людей иначе, по лицу угадывая их боль, страх, печаль… Отними у тебя этот пятачок мозга, ты станешь, как все – безразличным корыстным чурбаном. На своём о-очень долгом веку я встретил лишь одно прекрасное создание, способное к такой чуткости. – фомор прикрыл сонное веко. – Довольно рассуждений. Задай любой вопрос, который тебя мучает.

Удивлённый подросток помял пальцами нижнюю губу.

– Что находится за звёздной сферой, вращающейся вокруг Земли?

– Жаль у меня нет рук хлопнуть себя по лбу, – проворчал Балор с недовольным видом. – Сдались тебе эти полемические бредни! Спроси о том, что касается тебя, дурень! О том, что грызёт твою душу изо дня в день, не давая спать по ночам!

Потупив взгляд в пол, Йемо долго молчал, но ум его наводнил поток мыслей, из которых одна особенно ранила сердце, стоило лишь потревожить её. Мельком ему подумалось, что, копнув глубже, от последствий будет не отвертеться.

– Кто убийца моих родителей?

Гнилые зубы фомора обнажились в хищной улыбке.

– Другое дело. Давай-ко поглядим вместе.

Ансельмо обернулся на шум за спиной. Комната вокруг незаметно погрузилась в беспроглядный мрак, и только впереди жёлтый свет проливало маленькое оконце. Подлетев ближе, словно сотканный из дыма варсел, монах узнал до боли знакомую забегаловку, неизменно полную пьянчуг, за исключением утрени и вечерни. За окном у стола пила и спорила честная компания. Дверь кабачка отворилась ударом ноги, и оттуда, роняя прощальные слова и подколки, вышла молодая парочка. Йемо как наяву почуял резких запах хмеля. Знакомые голоса мужчины и женщины пробудили в душе бурю воспоминаний. Он хотел окликнуть родителей, но видение подвело к окну, и наблюдатель обратился в слух.

– Где мы сейчас? Как зовётся это место?

– Это остров… Арго? Сарагоса? Ароса? Да и хрен с ним!

– Ты главное не забудь, куда тебе ворочаться. Там ты всё-таки герой, а здесь…

– Насильник, душегуб, детоубийца…

– А ещё нехристь, богохульник и, как там говорят испанцы?

– Мадхус! – хором воскликнули мужи, разразившись громким гоготом.

– Пусть отребья мелят, что хотят. В Хильдаланде никто ничего и не вспомнит: там будет пир горой в длинном доме ярла, слабые на передок девицы с кружками эля, хвалебные драпы, славные истории о сраженьях и, конечно, щедрая награда.

– Щедрая, да только не для нас, а для дружины! Нам, значит, жрец подкидывает грязную работу: над девками насильничать да младенцев бить, а им – все почести и трофеи!

– А кому принимать врага в первых рядах – лоб в лоб? Кого бросают на те отряды, о которые вы, слабаки, ломаете зубы? Кто упивается кровью так, что в глотку эль не лезет?

– Не ты, похоже. Всосал вон целый бочонок пива в одно рыло!

В кабаке с грохотом опрокинулся стол, о пол зазвенела посуда, и полилась брага. Тут на Ансельмо налетел снежный вихрь, и вокруг вдруг воцарилась суровая зима, какие бывают на Аросе очень редко. Юнец брёл вслепую сквозь лютую вьюгу, пока не увидел другое окно небольшого домика, в котором горел очаг. Наконец он узнал свою улицу, свой двор, и ноги понесли к родному крыльцу, но за дверью послышалась беседа, не обещающая ничего доброго.

Монах бросился к окну с распахнутыми ставнями. В парадной мать с отцом с кем-то оживлённо спорили. Привычную картину он как будто наблюдал ещё вчера: от живости воспоминаний на глаза навернулись слёзы счастья и сладко захолонуло сердце.

– Золотой ты мой, ну не стой на пороге! Присядь, покушай и поговори с нами, – завела мать сладкую речь, которая, знал Йемо, переходит в крик по щелчку пальцев.

– Как ты разговариваешь? – грубо отрезал отец невнятным тоном, бахнув кулаком, отчего соглядатай вздрогнул. – Жратвы вон наварили полный стол! Он, понимаешь, ничего не ценит, белая кость!

– Да что вы? – Ансельмо обомлел, услышав собственный надменный голос. – Ну, я вас поздравляю, что решили зарезать козла: он и так помирал с голоду. Всю месячную плату от прихода потратили? Или есть ещё заначка на вино?

– Да я тружусь за верстаком не покладая рук! – возопил мужчина. – Мать на полях мозоли натирает! И тебе не помешало бы, даром что мал!

– Ты оставляешь деньги в кабаке, а дома кормишь ораву собутыльников и лодырей. Мне за вас стыдно. Я пришёл сказать, что меня берут послушником в монастырь и уже дали койку в общей келье. Я буду жить и работать в обители. Вас туда не пустят, так что передавайте через Лало, если что-то от меня понадобится.

– Пошёл прочь, – буркнул отец, поднявшись наполнить чарку.

– Йемо! – подошла очередь матери подлить масла в огонь. – Какой монастырь?! Если поиздеваться над нами решил, я живо тебя выпорю! Мне и так по хозяйству помощи никакой! Он пойдёт в приход бумагу да чернила переводить! Да будет тебе известно, грех перед родителями – самый страшный!

– Я буду замаливать его.

– Я сказал тебе убираться, змеёныш, – оторвался хозяин от чарки.

– Нет!!! – женщина опрокинула стул, рывком вскочив на ноги. – Солнышко, мама тебя любит больше жизни. Ну зарезали мы этого козла – и чёрт с ним! Купим нового!

– Дело не в этом! – не выдержал Ансельмо за стеной. – С вами невозможно жить! Вы пустоголовые, безалаберные! Вы меня позорите! Но самое ужасное – вы оба доводите меня до греха. Я никогда не получу прощение с такой роднёй. А моя мечта – проповедовать, вести людей к Богу, к добру, понимаете? Ну всё. Прощайте.

Ансельмо под окном вздрогнул от хлопка двери. В сердце защемило от горьких слёз матушки и надрывных ругательств отца, который и хотел излить обиду, да мужская гордость не позволяла. Йемо до смерти захотелось ворваться домой, обнять папу с мамой и вымолить прощения у них – не у Бога, однако ноги словно свинцом налились.

Когда юнец заставил себя оторваться от окна, в дверь постучала чья-то тяжёлая рука. Родители и сам Йемо тревожно замерли.

– Это наш малыш вернулся! – мать бросилась ко входу, то же сделал Ансельмо.

Таинственным гостем был вовсе не он. Под дверью выжидал человек в плаще с воротником из чёрной шкуры. Белые как лунь волосы ярко выделяются на тёмном меху, иные жидкие прядки стекают по нему чуть не до самых бёдер. Под одеждой не поймёшь, каков из себя незнакомец, но по сутулым худым плечам и сгорбленной спине в нём угадывается глубокий старик. Костистая рука в перчатке подняла трофейный боевой топор, обух нетерпеливо заколотил в двери.

– Эй ты! – окликнул паренёк, преисполнившись смелости. – Кто ты такой? Тебя не звали сюда!

Рука мужчины на миг остановилась, но обух забил в дверь ещё настойчивей. Услышав шум засова, незваный гость пробил себе дорогу пинком ноги. Дверь за ступившим в чужой дом воином захлопнул порывистый ветер. Воздух сотряс оглушительный визг матери. Вслед за ним комната наполнилась криками борьбы, топотом и свистом стали.

Йемо вскочил на крыльцо одним прыжком, плечо больно налетело на двери – те не поддались. Пока парень с отчаянным рёвом ломился внутрь, в каком-то шаге от него топор дробил кости и вонзался в плоть родителей. Ансельмо видел, чувствовал всеми фибрами, как изнывают от бессилия и боли отец и мать, как тела их обрушиваются на пол, истекая кровью. А их убийца, пыхтя с натугой, работает секирой так, словно рубит деревья, а не живых людей.

Так же внезапно ветер утих, и парнишка ввалился внутрь вслед за поддавшейся дверью. Ладони оторвались от пола испачканные кровью. Смертельный испуг прижал к земле, что неподъёмная скала. Йемо сквозь пальцы разглядел, как мать оттаскивает недвижного отца в спальню. За ней тяжёлой поступью проследовал незнакомец, шурша о пол краями плаща.

– Молю тебя, оставь, не трогай нас, – едва слышно задрожал голос матери. – Ну пожалуйста… У меня сын, Йемо, ещё совсем дитя.

– Мама!!! – монах прополз через комнату к спальне, и голова вновь трусливо припала к земле.

Несколькими замахами убийца хладнокровно зарубил скрытую за его широким станом жертву. В воздухе блеснули струи крови. Вслед за каплями на пол рухнуло бездыханное тело. Ансельмо глухо стонал сквозь прикушенные до крови губы. Теперь его не била дрожь: как и мать, он стал трупом, безвольной грудой костей и мяса. Глаза застыли на чудовищном зрелище израненного топором лица. Тёпло-карие очи, излучавшие столько любви, остекленели и мертвенно смотрят в одну точку. Никакого осуждения, страха, боли и мольбы: лишь полное спокойствие небытия.

Спустя время, показавшееся пареньку вечностью, доски под сапогами незнакомца заскрипели, и тот повернулся лицом к парадной. Из неоткуда до Йемо донёсся невозмутимый голос Балора:

– Так и будешь лежать пластом? – юноша не откликался, словно из него вытрясли душу. – Да не тронет он тебя. Это сон, тебя там и нет вовсе. Подними голову.

Ансельмо не отвечал. Внутри него всё сжалось тяжёлым комом где-то в желудке. В какой-то паре шагов, знал монах, стоит сама смерть. Хватит малейшего движения, взгляда – и её не миновать.

– Подними голову и взгляни на своего врага, мальчик. Ты, сдаётся, хотел с ним расквитаться. И как ты намерен это сделать, валяясь у него в ногах, как побитый щенок? Борись со страхом, даже если ты слабое дитя. Взгляни ему в глаза, рассмотри как следует – этого достаточно. Ну же!

И Йемо поднял взгляд. Над ним возвышается старик, каких зовут дряхлыми развалинами. Сухой сморщенный старец с белыми распущенными волосами, такой же бородой и лицом, как череп, обтянутый кожей, словно высушенной на солнце кожурой. Тонкие губы болезненно сжаты, бровные дуги без единого волоска сошлись на переносице. Во взгляде почти прозрачных глаз и в напряженье каждой мышцы – готовность наброситься, растерзать, как у матёрого волка, вкусившего крови собратьев. Убийца стоит неподвижной статуей, но даже так наполняет душу страхом. Ансельмо никогда его прежде не видел, и всё же незнакомец пробуждает в памяти неясный отклик.

Белёсые глаза воина опустились к беспомощному мальцу. Борясь с собой, тот вдруг нащупал перемётную сумку и книгу в ней. Без всяких пера и чернил открыл первую попавшуюся страницу, и бумагу обагрили беспорядочные линии, начертанные окровавленным пальцем. Придавая чувствам форму, монах понял, что тревога его помалу отпускает.

– Вот так, малыш, – продолжил Балор. – Пускай каждая черта этого лица отпечатается в твоём мозгу. Теперь ты его не забудешь и узнаешь даже через годы, где бы не находился.

Из глаз Ансельмо на страницы упали горькие слёзы, добавив к кровавому холсту новые штрихи.

– Ты сожалеешь об увиденном?

– Я жалею, что своим равнодушием убил маму с папой! – голос Йемо сорвался на полустон-полуплач. – Она впустила его, потому что ждала меня! Ждала до последнего, но я вытер об их заботу ноги. Я думал только о себе и о Лало. С ними так обошлись… только по моей вине!

– Ну уж нет, не перекладывай вину. Ты сам воочию встретился с палачом. Представь, сколько невинной крови легло на его руки. О, мне ведомо о таких, как он!

Дрожащий палец продолжал упрямо водить по бумаге.

– Расскажи мне.

– Когда страна погибает, её труп изнутри начинают точить паразиты. – ответил фомор. – Возьмём веру. Она терпеливо спит в теле, как смертельная бацилла. Но стоит болезни его ослабить, как на свет выползают секты, культы, проповедники всех мастей… Шарлатаны, что твои стервятники, кормятся на чужом горе и бессилии. Смерть не бывает быстрой при таком раскладе: черви хотят сохранить жертве жизнь как можно дольше. Богатые падальщики отрывают от трупа страны последние жирные куски, растаскивая её. Жадные драконы нагребают горы денег, сковывая себя золотыми цепями. Но страшней всего воины, как тот, что ты видел. Они движимы незамутнённой ненавистью и жаждой крови. Эта чума хочет иссушить реки и землю в прах, сжечь всё дотла, а пепел рассеять по ветру.

– Продолжай.

– Приходит день, когда каждый из нас спрашивает себя: почему вокруг так много смерти? Для нас, фоморов, смерть так же естественна, как жизнь. Смерть – не жизнь – есть начало начал. До сотворения всего живого было небытие. И некая сила пробудила в этом бесконечном царстве смерти волю, разум… и желание жить. Но стремление это искони нуждалось в равновесии, противодействии. Потому всё живое вместе с жаждой созидания получило столь же сильную жажду разрушения. Она звучит в каждом вкрадчивым шёпотом или оглушительным гулом. Фоморы ясно слышат её в людях: в Йормундуре, в Олалье, в тебе. Прими смерть, мальчик, и тебе откроется настоящая мудрость.

Монах рывком захлопнул книгу. От громкого звука кто-то сонно забормотал, и он увидел перед собой дремлющего за столом Диан Кехта. Йемо сидел на коленях всё в том же кабинете с подарком Дорофеи в руках. Голова Балора в железном зевнике всё так же не подавала признаков жизни, а из потолочного люка лился лунный свет. Эскулап удобней переложил голову на сложенные руки, и из его уст сонным бредом полились предсказания:

– Путь твой лежит через Кельтское море

На север к проливу Святого Георга.

Трое сестёр там в потоке едином

В устье впадают, сплетя свои косы.

Младшая Шур вплела косу последней,

Путь её тянется на юго-запад.

Там есть долина и каменный замок,

Божий помазанник в нём заседает.

Как вспыхнет пламя на башне дозорной,

Сердце к нему устремится покорно.

Спустя несколько изнурительных недель осады Брес получил весточку из Сеан Корад. Как и хотел Бриан, его войска послушно стояли лагерем и жгли сырые поленья из ближайшего леса, чая не умереть от холода. На пустоши у замка ледяные ветра дули с такой силой, что не раз срывали шатры прямо у воинов над головой. Махун, не выходя из палатки ни на минуту, раскладывал солдатиков у очага. Он неустанно бубнил, что хочет домой, что по выходным кухарка печёт пирог, а не подгоревшую картошку на углях, что свист и ор со всех сторон сводят его с ума… Трясясь в лихорадке, риаг забирался с головой под прелое шерстяное одеяло и часами покачивался из стороны в сторону, как во время детских припадков.

В один из таких дрянных дней Брес с письмом от главного брегона в руках велел Махуну собираться в дорогу. Назначив временного командира лагеря, советник риага взял коней, десять человек охраны, и кортеж галопом выдвинулся на запад. В пути им повезло с погодой больше, чем танисту: спустя сутки без сна и отдыха вдалеке показалось замковое предместье и само родовое гнездо, к которому и направились всадники. Во внутреннем дворе спешившуюся свиту риага встретила троица брегонов Дал Кайс. Они, как заговорщики, отвели Бреса под крышу кузницы, где с озабоченными лицами завели чуть слышную беседу:

– Как Махун перенёс дорогу?

– Да не важно, жив-здоров, – отрезал Брес, снимая перчатки и капюшон, чтобы отогреться у горна. – Скажите лучше, где мак Катейл? Бриан обезглавит меня за эту беспардонную выходку.

– Бриан всего лишь танист. Решение о переговорах принял совет брегонов единогласно. В конце концов, если бы не мак Катейл, Блатнайт осталась бы на том поле в Сулкоит с прочими трупами.

– Это как посмотреть. – молодец вернулся к одному из столбов, поддерживающих навес над кузницей. Чуть поодаль фуидиры хлопотали над Махуном и воинами, а загнанных лошадей отводили в стойло.

– Уи Фидгенти принимают нас на своей земле. Этот замок Крум принадлежал их септу столетиями. По старинному закону Эйре, как тебе известно, любой гость в стенах дома, будь он хоть злейшим врагом, пребывает под их защитой. А Уи Фидгенти чтят гейсы поколениями, – важно заметил один из правоведов, укутанный от ветра и снега, как старуха на паперти.

– Я сейчас в шаге от предательства. – обернулся к законникам Брес, и его отражающие пламя глаза шало глянули на собеседников. – Брать на себя такую ношу могут только риаг и танист, но не мы с вами. Всё, что я делаю – ради Махуна, запомните. Оставлять на него осаду было безумием. Хорошо, если мак Катейл решил переметнуться к нам ради спорных земель. Я выслушаю его как посредник, но ответ останется за Брианом и Блатнайт. Моя задача – укрыть Махуна в безопасном месте, где он сможет спокойно строить планы, пока младший машет мечом.

– Всё будет как надо, сынок, – один из стариков, едва достающий мужчине до плеча, легко похлопал его по руке. – Мы толковали с мак Катейлом. Он простой славный парень, и война ему ни к чему. Цена его чести высока: много должников, за которых он ручается перед кредиторами и обвинителями принесли Донновану состояние и уважение. Поверь, он не станет губить репутацию только ради Моллы. Вспомни, как живо он отступил у стен Кэшела, когда запахло жареным.

Парадные дубовые двери замка отворились навстречу долгожданным гостям и вечерней стуже. Управитель радушно пригласил всех к рождественскому ужину в дом, где очаги и печи натопили достаточно жарко, чтобы сбросить с себя оледенелые меха и сапоги. Брес присоединился к Махуну и страже. В сенях их раздели, предложили согреться терпкой медовухой, а там к компании вышел сам господин Крума. Оделся мак Катейл просто: доспехи, регалии, верительные знаки Уи Фингенти и Эоганахтов остались под замками в сундуках. Хозяин, разморенный духотой, распахнул мохнатую грудь с диковинным медальоном на серебряной цепочке. Бронзовую пластину украсило чеканное изображение рогатого человека с ветвящимися волосами и бородой, держащего в одной руке подкову, а другую обвив длинным телом змеи.

– Всё-таки я в тебе не ошибся, парнишка Кеннетига! – мак Катейл разразился до отвращения восторженным смехом. – Не ждал, не ждал, что ты и твой симпатяга проявите благоразумие и пойдёте мне на встречу. Ну да ладно, айда к столу!

– Позволь, Доннован, – задержал мужчину потерявшийся в его тени брегон. – Твой дом для нас, можно сказать, единственный мирный оплот. Здесь собралось много отважных и благородных воителей, которые, как и полагается, взяли с собой оружие. Мы не ставим под сомненье твою честь и гостеприимство, но хотим в смутное и переменчивое время обезопасить и себя, и твой клан.

– Говори проще, старый плут, – подмигнул Доннован, – Что ещё вы затеяли?

– На время пира давайте сложим мечи, дабы не было никакого соблазна взяться за них. Мы пришли не осквернять эти стены, а мирно поговорить. Подай пример своим людям, и мы сделаем так же.

В сенях повисло неудобное молчание. Брес задумчиво потёр гарду своего Шипа, верного, но вовсе не обязательного в бою оружия, с которым, пожалуй, он бы расстался ради преимущества. Затея брегонов ему скорее нравилась. Наконец, с ней, скрипя зубами, согласился и мак Катейл, велевший фуидирам собрать мечи у всех дружинников: своих и чужих, заперев их на ключ в чулан. Последними расстались с оружием Махун и его помощник. Хозяин замка не сразу отдал Шип, любовно покрутив его в руках и по-всякому рассмотрев.

Многолюдная толпа прошествовала в главный зал, где длинный массивный стол уже накрыли белоснежными скатертями и дымящимися яствами, только снятыми с огня. Высокий потолок утопает в полумраке. Его развеивают лишь толстые капающие воском свечи в громадных люстрах на цепях да чадящие факелы в стенных кольцах. Грубый камень украшают ковры, гобелены, трофейные щиты и клинки. Под ногами мешается прислуга, поглощённая сервировкой стола и растопкой очагов. Снующие кошки с собаками рычат, исступлённые от запахов рыбы и мяса. Прежде чем гости разбрелись кто куда, хозяин предложил каждому тянуть жребий из серебряной чаши.

– По старому доброму обычаю, господа, разобьёмся по парам, кому с кем пить. Так и разговор живей пойдёт!

Переглянувшись, воины покорно опустили руки в сосуд, и каждый достал по камушку, выкрашенному в тот или иной цвет. Когда подошла очередь Махуна, он и не глянул в сторону чаши, тревожно изучая незнакомую обстановку. Тогда Брес решительным жестом загрёб целую горсть гальки и выудил наружу маленький красный камень. Вскоре точно такой же оказался на стёртой копьём ладони мак Катейла. Хитрый взгляд прищуренных глаз дал понять, что он ожидал именно такого исхода.

Господа расселись по местам. Голод и жажда мигом отмели все опасения прочь. Риаг Дал Кайс, окружённый побратимами Доннована, придвинул тарелку ближе и как ни в чём не бывало взялся за трапезу. Одному Бресу, так непривычно разделённому с подопечным столом, кусок в рот не лез.

– Ты не глазей, ешь! – властитель Крума взял собутыльника за предплечье, придвинувшись ближе. – Отведай рождественский ветчины, цыплёнка с фенхелем или заячью похлёбку. Этот здоровый кабан, чья голова на тебя уставилась, был забит мною лично!

Брес с неохотой последовал совету соседа. Время шло к ночи, бряцанье ложек и чавканье сменялось плеском пива и вина в пиршественных кубках, а недоверчивое переглядывание – задушевными беседами, песнями и шутками. Глава стола то и дело куда-то вскакивал, шлёпал по отъеденным ягодицам кухарок и служанок, лез в чужие разговоры с дурацкими замечаниями и подколками. Тут кто-то из брегонов утёр краем скатерти от жира рот, чтобы перейти, наконец, к переговорам.

– Итак, Доннован, осада Кэшела продолжается несколько декад. Ни той, ни этой стороне она не выгодна, хоть и неизбежна после битвы в долине Сулкоит. Молла может отсиживаться за крепостной стеной очень долго, но наши риаг и танист вольны подчинять себе все окрестные деревеньки и города в Манстере. К концу зимы наш дорогой ард-риаг найдёт себя умирающим с голоду и вдобавок безземельным. Полагаем, ты разделить участь кузена не захочешь.

– И полагаешь верно! – отсалютовал перекрикивающий песню барда мужчина. – Мы, Уи Фидгенти, предпочли бы остаться в стороне и от Эоганахтов, и от Десси. Ведь не я и не мой септ затевал войну! Признаюсь честно: отпрыски Кеннетига рождают во мне бесконечную симпатию!

Брес поднял со стола нож, остриё игриво заскользило по скатерти:

– Проясним один курьёз, – заговорил он, не обращая внимания на прикованные взгляды сотрапезников. – Махун и Бриан начали войну в отмщенье за убийство Кеннетига. Оба они согласятся, что мир с кем-то, на чьих руках кровь отца, невозможен.

– Та-ак, – любопытно протянул мак Катейл, круто развернувшийся к собеседнику, а локоть непринуждённо закинув на стол.

– Прежде чем говорить о перемирии, поклянись при всех, что на тебе не лежит смерть Кеннетига и что ты не замышляешь зла против его детей.

Последние голоса в зале умолкли, уступив давящей тишине. Потеребив медальон, хозяин дома посмеялся:

– Мне клясться именем Господа? Иль предпочтёшь каких-нибудь более самобытных святых?

– Как насчёт кабана? – рука Бреса протянулась к главному праздничному кушанью, и нож постучал по зажаренному до коричневой корки пятачку над заткнутой яблоком пастью. – Даш клятву на его голове?

Все вокруг подняли дружный хохот. Доннован вскочил с места, готовый принять дерзкий вызов.

– Только не говори, что на этого хряка снизошёл святой дух. Выходит, я порядочно нагрешил, вспоров ему брюхо!

Все, кроме Бреса и его сородичей, загоготали громче прежнего.

– Дикий кабан – священное животное и воплощение Кернунна, бога леса, которому молились ещё друиды в своих рощах. – спокойно продолжил молодец. – В эту пору года, как известно, наши кельтские предки праздновали Йоль, и на столе непременно оказывался кабан, чтобы донести до божества их непреступные обеты.

Последние смешки прервал хлопок ладони о широкое кабанье темечко. От обожжённой руки пошёл пар, но мак Катейл без колебаний произнёс:

– Я клянусь на голове этого хряка перед всеми вами. Ни я, ни мои люди не убивали Кеннетига мак Лоркана. – муж умолк, оглядев довольные лица захмелевших ратников и встревожившихся было брегонов. – Зло его детям я причинял… и, пожалуй, сделаю это снова.

Пока соображали пьяные Дал Кайс, Доннован запросто снял руку с кабана, махнув за спины стражников:

– Взять их всех, парни!

Добрый десяток воинов в одночасье перемахнул через лавы, на дрогнувшем столе со звоном опрокинулась посуда. Не успела охрана риага броситься следом, напрасно ища поясные мечи, как со стен сорвали трофейное оружие. Круто развернувшиеся Уи Фидгенти остановили врагов остриями мечей, секир и копий. По приказу хозяина гвардейцев усадили обратно. Единственный нож, которым можно было бы защититься, мак Катейл оставил для главного блюда. Болезненно обдув покрасневшую ладонь, он взялся разделывать голову.

– Вот что любопытно, Брес. Когда мы встретились на Сулкоит спустя много лет, ты ничуть не изменился! Я-то обрюзг, полысел… Пожалуй, ты и не признал бы во мне разбойника, напавшего на Сеан Корад. – господин замка встретился глазами с обомлевшими брегонами и подмигнул чуть дышащему под лезвием меча Махуну. – Пока ты отбивал Блатнайт, я с Иваром был занят старушкой Бе Бинн. – на тарелку Бреса опустилось здоровенное мясистое ухо. – Мне только что доложили, как ваш младший с ним обошёлся.

Советник риага не шелохнулся, когда слишком близко к нему проскрипела скамья, а на плечи упала чужая рука.

– Надо сказать, мы здорово дали дёру, как увидели, что ты сделал с остальными! – назойливый сосед расхохотался, влив в себя остатки вина в кубке. То ли оно, то ли воспоминания раскрасили запревшее лицо румянцем. – Кто б подумал, что такой хлыщ окажется смельчаком, а сын Кеннетига – его копия – трусливым полудурком!

В панибратских объятьях мак Катейл ощущал, что железная осанка молодца и все его мускулы не расслабились ни на толику. Взгляд зелёных очей на бесчувственном лице не отрывался от столь же пристальных волчьих глаз напротив.

– А я бы взял тебя под своё крыло. Что скажешь, сынок, отпустишь своего дружка? – съехидничал Доннован, держась с Бресом так, словно они с Махуном уже оказались по разные стороны. – Ну, воля ваша! Рыжего в клетку, остальных убрать.

Брегоны хором воззвали к милости мак Катейла, к высокой цене его чести и непреложным гейсам, но вопль их скоро сменился хрипом вскрытых глоток. В трапезной развязалась кровавая потасовка: гвардейцы отчаянно отбивались кулаками, один за другим падая с пронзённой грудью или вспоротым животом. Тарелки и чаши с яствами залили багряные струи. Пара капель оросила окаменевшее от напряжения лицо Бреса. Ему в плечо всё так же впивались пальцы Доннована, когда двое вояк выдернули Махуна из-за стола, а тот в ответ на нестерпимое касание засадил одному локтем под дых.

Удар рукояти по хребту обрушил стонущего риага на пол. Он скрутился, приникнув к земле, но сразу же завалился на бок от пинка под рёбра. Другой сапог без жалости заехал в открывшийся живот, выдавливая истошный хрип ещё и ещё раз.

А Брес всё наблюдал. Потягивающий вино властитель замка с любопытством изучал малейшие перемены в непроницаемом лице. Чуть заметная морщинка меж бровей выдала непростую дилемму. Ему хватило бы сил и времени прикончить каждого Уи Фидгенти в этой зале так, что они б и не поняли. Но понял бы Махун, а открыться ему нельзя. Не теперь. Бресу оставалось только думать, глядя на то, как его риага избивают.

Так должно было случиться в ту ночь в Сеан Корад. Так произошло бы, не рискни он своей тайной, а значит жизнью по воле Тетры, Индры и Элаты. Несдержанность может сыграть на руку, но чаще просто погубит, поэтому нужно терпеть. Так решил Брес, и нахмуренные брови его снова расслабились.

Изрядно упившись вином и кровавым зрелищем, Доннован мак Катейл приказал солдатам вынести трупы, а фуидирам – добела отмыть и проветрить трапезную, так чтоб к утру в ней можно было позавтракать с женой и детьми. Пока стража оттаскивала тела к дверям, оставляя длинные бурые следы на полу, хозяин ускакал козликом в ближайший угол, где со стоном облегчения справил нужду. Брес сам поднялся из-за стола, и двое конвоиров повели его коридорами в подземелье. Позади, пыхтя и бранясь, под руки волокли Махуна. Его сапоги мерно скребли о камень пола, а рыжая голова, с которой ещё капала густая кровь, поникла, как у мертвеца.

В тёмных сырых казематах, где голая земля под ногами насквозь промёрзла, а стены зацвели плесенью, пленных Дал Кайс швырнули в большую камеру. Как только щёлкнул ржавый замок на глухой двери, Брес не без труда оттащил риага на циновку в тот угол, что меньше всего продувался крохотным зарешёченным окном под высоким потолком. Подушкой послужил пучок гнилой соломы, одеялом – плащ, так и не снятый упрямцем. Махун не очнулся. В темноте осмотреть его раны не представлялось возможным, и Брес молился, чтобы сметь повременила хотя бы до рассвета. Время от времени нащупывая слабо бьющуюся шейную вену, советник провёл ночь, не отходя от риага. Перед тем, как ближе к утру провалиться в беспокойный сон, он обещал себе прибегнуть к силе фоморов, если дела пойдут и вправду худо.

Проснувшийся Брес нашёл себя привалившимся к стенке в изголовье собранного им убогого ложа. Поджатые ноги замёрзли и онемели, и первым делом пришлось как следует растереть затёкшие члены. Махун лежал с открытыми глазами. От облегчения Бреса даже бросило в жар, он подскочил к сеньору с расспросами, но тут радость быстро сменилась тревогой. Пальцы снова легли на плохо прощупываемую вену. В несчастном теплится жизнь, однако снаружи он неотличим от трупа. Тело не двигается, опухшее и почерневшее от побоев лицо превратилось в маску, а мутные остекленевшие глаза глядят безотрывно вверх, почти закатившиеся под веки.