Текст книги "Время освежающего дождя"

Автор книги: Анна Антоновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Два всадника осадили коней у сторожевой башни Мухрани. Залаяли собаки. Торопливо открылись железные ворота. Дато усмехнулся: князья в нетерпении. Под каменным сводом слуги высоко держали пылающие факелы. Вахтанг, протирая глаза, с притворной тревогой встретил «барсов»: «Почему в такой поздний час взмылили коней? Здоров ли Георгий? Уж не заболела ли, спаси святой Шио, княгиня Русудан?»

Дато непроницаемо выслушал лукавящего князя и изысканно заверил его в цветущем здоровье семьи Саакадзе. Но если главенствующий Мухран-батони не находится в приятном сне, от Моурави привез он ему спешное слово…

Пока Дато дожидался возвращения Вахтанга, из низких овальных входов, как из расщелин, высыпали внуки старого князя. Их было множество, все черноглазые и воинственные. Они тотчас закружили Гиви и увлекли его в глубь замка, в свой любимый уголок. Там постоянно выли шакалы и урчали медведи…

Старый князь не спал, в опочивальне мерцала синяя лампада, отбрасывая неясные блики на старинную утварь и оружие. В углу склонился над свитками старый князь. Переступив порог, Дато осторожно кашлянул.

Мухран-батони с нарочитым удивлением вскинул глаза, потом радушно поздоровался, предложил отведать еды и вина, отдохнуть с дороги, а утром… Но Дато сослался на недосуг и просил разрешения изложить важное дело.

Старый князь, сожалея, покачал головой. Люди не умеют ценить мудрость созерцания. А он хотел показать приобретенную им редкостную чашу времен царицы Тамар, или – если азнаур любит травлю кабанов в дремучих зарослях – стоит взглянуть на новый приплод в псарне, сердце усладится.

Но Дато обладал не меньшим дипломатическим терпением и, сокрушаясь, что лишен счастья немедленно предаться безмятежной охоте, пожелал старинной чаше никогда не быть пустой. В счастливый день ангела старейшего из Мухран-батони да искрится в ней дампальское вино, слава погребов Самухрано! В солнечный день ангела наследника знамени Вахтанга да пенится в ней белое одзисское вино, восхищенный дар дружественных Эристави Ксанских! В прекрасный день ангела Мирвана, бесстрашного витязя, пусть неустанно льется в древнюю чашу атенское вино!

Перечисляя дни ангелов всех сыновей и внуков, Дато сердечно желал чаше то искриться, то сверкать, то играть вином хидиставским, метехским, ховлинским, ниабским, тезским – белым, розовым, красным, оранжевым, бархатисто-черным, зеленым, – с удовольствием замечая, как багровеет нос у Мухран-батони и нетерпеливо дергаются усы.

Наконец Дато решил, что пора заговорить о цели своего приезда. Он пожелал чаше в день ангела Кайхосро, отмеченного божьим перстом и любовью католикоса, мерцать белым талахаурским вином, как слезами радости осчастливленного народа. И, не давая опомниться старому князю, изложил все происшедшее в палате католикоса, на советах князей у Газнели и в летнем доме Липарита.

Дослушав, старый князь вдруг вскипел:

– Что же, волки рассчитывают на мою оплошность? Отдать им старшего внука на растерзание? Не дождутся такого! Луарсаб опытнее был, и то проглотили… Думают, Мухран-батони возвеселится, набросится на их предательское угощение!

Дато восхищался мухранским хитрецом: «Приятно охотиться на кабанов с таким опытным охотником».

– Высокочтимый князь, мудрость созерцания подсказывает тебе правильное решение. Великий Моурави тоже так думает. Пусть князья раз прискачут, два, три. Пусть умоляют, льют из глаз воду; пусть католикос пришлет настоятеля Трифилия с церковной знатью. Они, конечно, будут просить, потом угрожать божьей карой. У благородного Мухран-батони каменная воля, но не сердце. Он, может, и смилуется.

Мухран-батони опустил на свиток перо, ударил молоточком в шар и приказал подать дампальское вино. И лишь когда виночерпий наполнил две чаши и неслышно вышел, медленно проговорил:

– Передай Георгию: как с ним решили, так тому и свершиться… – Помолчав, добавил: – Жаль, друг, торопишься, ночью опасно щенка возить, может застудить горло… Для твоего сына подарок приготовил, следом с чапаром пришлю.

Зная цену жертвы, приносимой князем, Дато поблагодарил великодушного хозяина:

– Вырастет мой первенец, на охотах с восторгом будет вспоминать твою щедрость.

– Кстати, об охоте… Передай Моурави: отважный Кайхосро не забывает, как бился он под знаменем Георгия Саакадзе. И с неменьшей радостью собирается с ним на волков и лисиц.

Дато и бровью не повел, хотя хорошо понял скрытый смысл обещания. Опорожнив последнюю чашу, Дато заторопился: еще до рассвета необходимо попасть в Кватахевский монастырь.

Старый князь протянул Дато кувшин с прадедовским вином и попросил вручить отцу Трифилию: «Пусть пьет на здоровье и неустанно молится о доме князей Мухран-батони, а их щедрость к Кватахеви не оскудеет…»

Скучающий Гиви прогуливался по аллее яблонь. Небо уже розовело, и там, где оно рассекалось синеющей горой, плыли легкие туманы, цепляясь за верхушки леса. Оттуда веяло предутренней прохладой и запахом ландышей.

Скоро два всадника проехали вброд Ксанку и скрылись в орешнике.

Когда за крутым поворотом показались монастырские купола, Дато нарушил молчание:

– Гиви, если кто будет спрашивать, говори: конь подкову потерял, в лесу заночевали.

– Смешно придумал, Дато. Кто поверит, что Гиви сядет на коня, не осмотрев копыт? Удобнее сказать: воевал-воевал, девушку в лесу встретил.

– Лучше женщину, скорее поверят! – засмеялся Дато. – Давай свернем в лощину – здесь всюду лазутчики рыскают. Если Квели Церетели пронюхает, где мы были, князья насторожатся, могут рухнуть подпорки трона Кайхосро.

В царском караван-сарае расстилали паласы, из Темных рядов выносили груды ковровых подушек. Косые полосы голубого света падали сквозь круглое отверстие, вырывая из полумглы бассейн, где булькала вода, слегка отдавая серой.

Сначала к воротам караван-сарая подошли каменщики. У каждого за поясом молоток – в знак отсутствия работы. Они столпились, озабоченно переговариваясь и прислушиваясь к выкрикам глашатаев. Потом стали стекаться ученики, подмастерья, мастера других ремесленных цехов, за ними сами уста-баши и их помощники – ах-сахкалы.

Главный глашатай, размахивая белым тростником, продолжал выкрикивать повеление городского нацвали: «Горожане! Милостью неба вновь солнце решило позолотить жизнь Тбилиси! Приближается час веселого стука молотков! Сегодня Великий Моурави будет вести в караван-сарае большой разговор! Не ленитесь свесить с балконов ковры, паласы, пестрые шали! Выносите на крыши мутаки и подушки! Садитесь и смотрите!»

Еще вчера Пануш в своем духане «Золотой верблюд» охотно делился новостью, услышанной якобы от Папуна: в караван-сарай Моурави пожалует в одеянии, которое ослепило пашей, когда он принимал ключи покоренного Багдада, на коне, разукрашенном золотым персидским убором.

Вот почему разодетые тбилисцы заранее взобрались на крыши полюбоваться проездом Георгия Саакадзе. Грызя орехи, они озирались на соседей и бросали скорлупу в папахи: Саакадзе особым указом запретил сбрасывать с крыш отбросы и выплескивать на улицу помои.

Где-то закричали: «Ваша! Ваша!» Что-то блестящее, режущее глаза появилось в конце улочки. Но это только сверкал медью гзири.

Снова ожидание. Какой-то весельчак, свесившись с крыши, под одобрительные возгласы зубами сдирал шапки с прохожих. Один из оскорбленных, подпрыгивая, силился достать бездельника кинжалом, но тут вновь раздалось восторженное: «Ваша! Ваша-а!» и в конце улочки опять появилось что-то блестящее, режущее глаза. Но это только блестел котел с простынями на голове банщика.

Все так увлеклись бранью и насмешками, что не заметили, как, окруженный «барсами», Саакадзе въехал во двор караван-сарая. Джамбаз был оседлан простым седлом, а будничную азнаурскую чоху лишь расцветила изумрудами афганская шашка.

Великий Моурави прибыл к уста-баши как равный, не кичась роскошью, и они, польщенные, окружили его, помогая слезть с коня.

Тепло поздоровался Саакадзе с предводителями амкаров – вспомнилась первая встреча с ними на выборах у оружейников. Сколько ветров с того дня прошумело в ущельях, сколько отгремело битв!

Взойдя на возвышение, Саакадзе не опустился на приготовленную для него ковровую подушку, пока старейший уста-баши, девяностолетний суконщик Ясон, не занял своего места. И, словно не замечая произведенного впечатления, Саакадзе стал медленно перебирать янтарные четки.

Расхватывая мутаки и подушки, амкары шумно рассаживались и, заметив в руках Саакадзе четки, быстро вытаскивали свои, а писцы развернули свитки и приготовили гусиные перья. Но Саакадзе молчал, выжидательно смотря на тбилисского мелика.

Мелик решил не повторять вчерашней ошибки, когда он на малом торговом совете у Саакадзе рьяно отстаивал свое право на взыскание двойных пошлин с купцов, которые будут прибывать в Тбилиси, на что Саакадзе заметил, что раньше фазана ловят, а потом его ощипывают… И теперь мелик, отсчитывая удары четок Саакадзе, сосредоточенно ждал слова нацвали. Но нацвали молчал, свирепо уставясь глазами на гзири. Он, нацвали, вчера тоже допустил оплошность, требуя сохранения за собой права брать за причал плотов налог в свою пользу. Саакадзе охотно согласился, при условии, чтобы нацвали за свой счет починил городские причалы.

Гзири, радуясь, что его голос в городе пятый по старшинству, избегал столкнуться глазами с нацвали и в свою очередь угрожающе взглянул на таруги – базарного смотрителя.

Саакадзе продолжал перебирать четки, ибо, по мудрому правилу исфаханских купцов, кто первый заговорит – тот уже в убытке.

Вчера на предварительном разговоре старейшие амкары упорствовали: для них Великий Моурави уже царь, пока не венчанный. Католикос может возложить корону на царя по праву сильного. Разве в стальной деснице Георгия Моурави шашка не картлийского амкарства?

Но купцы, осторожно подбирая слова, поддержали Саакадзе: «Незачем собак дразнить! Опасно. Князья переполошатся, и магометане за насмешку примут. А сейчас не время войны, а время торговли…»

Молчание становилось слишком длительным. Четки то замирали, то резко стучали в руках.

«Их не пересидеть!» – подумал Сиуш и, вздохнув, взял у подмастерья свиток:

– Вот, Моурави, по твоему велению мы все точно записали, ничего не скрыли. Откуда взять материал для изделий, если полчища шаха Аббаса потоптали наши земли? Ни людей, ни скота не оставили. Шелконосные деревья вырубили и пожгли. А откуда быть меди, серебру? Вся страна на опрокинутый кувшин похожа. Наши писцы убитых подсчитали: в одной Кахети восемьдесят тысяч. А в плен кизилбаши сто тридцать тысяч угнали. Много амкарских семейств разбежалось, много амкаров среди пленных в Иране.

– А сколько осталось одиноких? – спросил Саакадзе. – Среди них много богатых. Ведь каждый из них делает большой вклад в братский сундук за принятие в почетные амкары.

– А что, разве даром платят? – пожал плечами Сиуш. – Кто лишился близких, мы ему семью заменяем: умрет – надо щедрые похороны устроить, щедрые слезы пролить; дважды в год на поминальных обедах всех амкаров с восхода до захода угощать, пока не догорят толстые свечи и священник не устанет петь псалмы и не заснет под печальный плач зурны.

– Ну, кроме убытка, и прибыль бывает, – улыбнулся Саакадзе, – некоторые по двадцать, тридцать лет живут и ежегодно вносят, что с них полагается.

Амкары переглянулись, и оружейник Гогиладзе нехотя буркнул:

– Это в спокойное время, а за последние два года, спасибо шаху Аббасу, покойники все монеты из амкарского сундука на свои могильные плиты перетащили.

– Выходит, обеднели! – посочувствовал Ростом.

Амкары молчали.

– Значит, не можете принять на себя починку караванных путей? – сурово спросил Даутбек.

– И починку мостов – тоже нет! – отрезал кожевник Эдишер.

– Понимаю, моих заверений вам мало, – миролюбиво произнес Саакадзе.

– Мы знаем, Моурави, силу не только твоего меча, но и слова, – сказал суконщик Ясон, – верны тебе и сделаем, как пожелаешь. А только, если сам не захотел печатью царства владеть, дай нам царя. Ни одно важное дело без скреплений царевой подписью богом не благословлено.

– А если католикос скрепит? – живо спросил Дато.

– Мало, – сокрушенно ответил Ясон, – караванные дороги нужны и чужеземцам, а боги у нас самостоятельные. Крест католикоса турецкому купцу – как мне чалма муллы. Ставленники неба лишь силу креста и полумесяца признают, а торговые люди земной мудростью движутся. Поэтому и убеждать их должно или монетой или шашкой.

– Ты, Моурави, хорошо знаешь, – вступил в разговор Сиуш, – аллах плохой характер имеет: как правоверных взнуздал, так до страшного суда скакать вынуждены. Вот торговец Асад Бек-оглы один намаз пропустил, а ночью у него крысы запас халвы растаскали. У нас легче. Вардан Мудрый три воскресенья в церковь не ходил, торговал, а наш бог и внимания на это не обратил.

Мелик снисходительно прищурился, повертел бирюзовый перстень на указательном пальце и, точно собираясь что-то отмерить, небрежно откинул рукава шелковой чохи.

– Мудрый купец Вардан часто без благословения всемогущего обходился, а царя Баграта Скупого до сего часа помнит. Единственный раз вознамерился на привезенную им из Шемахи драгоценную ткань не наложить царской пошлинной печати. Царь Баграт проведал об этом и запретил оценивать парчу дороже, чем холст тбилисской выделки. Только не менее мудрый князь Шадиман мог спасти мудрого купца Вардана, посоветовав ему преподнести драгоценную ткань скупому царю, за что богоравный милостиво разрешил Вардану продать слоновые бивни, привезенные вместе с тканью, за тройную цену поставщикам царского оружия.

Густо захохотали амкары, держась за серебряные пояса. Под сводами караван-сарая прокатилось гулкое эхо.

– Видишь, Моурави, – вытирая пестрым платком слезы, проговорил старый пурщик Бекар, – даже парчу сбыть без царя нельзя, а ты задумал торговлю поднять.

– Если магометане пронюхают, что без царя живем, нас, как халву, растащат, – добавил солидный дукандар – владелец лавки пряностей. – Стадо должно иметь пастуха, торговля – мелика, амкары – уста-башей, войско – полководца, а царство – царя.

– Вы правы, друзья мои, – сказал Саакадзе, – но разве избранный церковью и владетелями царь уже не на пути к трону? Потом, кто подумал, что царство, поднявшись на высоту победы, нуждается в ваших кисетах? Кто из вас прочел марткобские свитки с перечислением трофеев, захваченных мною у персидских сатрапов? Вот здесь уважаемый Ясон верно говорил: следует убеждать или монетой, или шашкой. Оба средства хороши, ко монета звенит громче, когда защищена шашкой. Закрепить отвоеванное нужно, новые века идут, новые дела! Вот я и решил создать постоянное войско, жду царя. Тоже люблю иногда надежной подписью скреплять задуманное.

Амкары насторожились. Ясон подался вперед, приложив ладонь к уху. Купцы многозначительно переглядывались, и четки стучали все тише.

Помолчав, Саакадзе медленно продолжал, словно в раздумье:

– Соберу тысяч двадцать дружинников, а может, сорок, пятьдесят, – конных и пеших. Всех одеть и вооружить придется, шашки, папахи, чохи, цаги, а коням – седла, подковы, чепраки – все нужно будет. Хотел точно узнать, сколько у купцов товара, а у амкаров – изделий. У кого много – больше закажу, у кого мало – меньше.

Амкары и купцы покраснели, словно вынырнули из кипящей воды. Сиуш огромным ярким платком вытер на затылке капельки пота. Мелик так и застыл с приподнятой бровью.

– Можно проверить… – нерешительно начал и опасливо оборвал оружейник Гогиладзе.

– Небогатым на год можно пошлины уменьшить, – продолжал Саакадзе, – уже положил об этом царя просить…

– Если никто не будет пошлин платить, чем царство содержать? – забеспокоился Сиуш.

– Чужеземным купцам закажу половину.

– Как можно такое, Моурави? – вскрикнул Эдишер. – А наши амкарства что будут делать?

– Не хочу вас обременять, друзья. Я полагаю, у вас, купцов, мало осталось товаров. Что найдете, заберу, а остальное купим на стороне…

– Неслыханное дело, Моурави!.. Значит, мы на наши лавки должны замки повесить!

– Что же, с замками риску меньше, – сказал Саакадзе, поднимаясь с места, – а впрочем, подумаю.

Шумно вскочили амкары, купцы, стараясь не потерять солидность, но не в силах скрыть тревогу. Они окружили Даутбека, Ростома, Дато, пытаясь их задобрить. Эрасти, с удовольствием разминая ноги, кричал конюхам, чтобы скорее подводили коней: Моурави торопится!..

Наутро дудукчи затрубили в дудуки, а барабанщик забил в дапи. Главный глашатай с миндальной веткой на остроконечной шапке оповещал город о намерении Великого Моурави отправить в турецкие санджаки два больших каравана:

– …Начинается время веселой монеты! Караванный путь через Хеоба и Самцхе-Саатабаго безопасен! Все повороты охраняют молодцы – дружинники царских азнауров!..

Купцы всполошились, бросились к мелику, там уже толпились уста-баши. Не успел Эдишер шепнуть: «Только бы не опоздать!», как Сиуш схватил папаху. За уста-башами ринулись к Саакадзе и мелик, и нацвали, и гзири.

ГЛАВА ПЯТАЯ

На зеленый двор Мухранского замка въехали князья. Многочисленная свита бряцала оружием; ржали кони, стремясь к стойлам. Радушные возгласы домочадцев, слуг, приживальщиков сливались с приветствиями старых и молодых Мухран-батони.

Зураб, оправив хевсурский нагрудник с золотыми крестиками, отвесил поклон старому князю и, войдя в зал, приступил к задушевному разговору. Но Мухран-батони отмахнулся:

– Знаю, запросто не приехали. Наверно, опять о нуждах царства беседа. Раньше еда, отдых, а завтра обсудим.

Упрямство Мухран-батони слишком хорошо известно, сопротивляться бесполезно, тем более что слуги уже пронесли на вертеле зажаренного кабана, а в больших чеканных кувшинах – искристое вино. В трапезной под высокими сводами на видном место поблескивали персидские сабли, щиты и копья, отбитые у Эреб-хана. В полумгле каменных углов висели рядами древние мечи и кольчуги, на них еще темнели пятна крови наездников Чингиса и арабов. На толстой цепи с потолка, расписанного фресками, спускался светильник со множеством обвитых серебром рогов, из которых подымались цветные свечи.

Сам светлейший Липарит, любитель утвари, удивлялся обилию золотой посуды, ловко разносимой прислужниками.

В конце длинной трапезной сидели, по старшинству лет, бесчисленные приживальщики и приживальщицы, одетые кто в платье, схожее с княжеским, а кто – с азнаурским, времен Луарсаба Первого. Они раболепно подхватывали заздравные тосты, шумно встречали остроумные сравнения старого Мухран-батони или скорбно вздыхали, когда поминали мертвых. Если же отмечали подвиги кого-либо из витязей, мужчины приосанивались и важно подкручивали белые как снег или черные как смоль усы. А когда говорили о возвышенной любви, старые девы, откидывая со щек полинялые букли, бросали на Зураба обжигающие взгляды и тотчас застенчиво опускали выцветшие ресницы.

На другом конце трапезной восседал старый Мухран-батони в окружении сыновей и внуков. Гости, облокотясь на атласные мутаки, насыщались едой и разговором.

Красивая и величавая семья Мухран-батони вызывала у князей гордость и восхищение. Двенадцать внуков одновременно подымали чаши, осушали и опрокидывали над головами. Старший, Кайхосро, блистал одеянием витязя и остроумием, а младший, двенадцатый, рвался из рук няньки и настойчиво тянулся к чаше.

Мухран-батони с нарочитой суровостью отвечал на шаири, не переставая нежно поглядывать на любимца.

«Саакадзе в выборе царя не ошибся», – думали гости и шептались:

– Саакадзе?

– Почему он?

– Ведь католикос…

Чаши звенели все звонче, пенились азарпеши, неслись пожелания:

– Здравствуй, азарпеша, прощай, вино!

После обильной еды и многих вин размякшие гости и обитатели замка последовали за Мухран-батони в сад, отягощенный розами. Гремели панду. Налившееся пунцовым соком солнце медленно склонялось к гребням гор, волоча за собою, как мантию, длинные тени.

Танцовщицы услаждали взор горской пляской, певцы, перебирая струны пандури, славили знамена гостей, чем окончательно приворожили сердца владетелей к знамени Мухран-батони: «Не о своем роде повелел петь, как поступают в других замках, а о боевых фамилиях».

Особенно польстил мествире. По-прежнему на его черных цаги вздрагивали кожаные кисти, а на белой короткой чохе жарко горели позументы. Уже годы покрыли свежим инеем его мятежные кудри, но голос, то мягко певучий, то призывно протяжный, разливался весенним буйством. Сначала он песней благословил витязей, отдающих свой меч и сердце родной Картли, потом, нанизывая слова, как на золотую нитку бусы, воспел мужа, носящего имя Георгия Победоносца, который поднялся из глубин ущелья, согнул в подкову полумесяц и обломал когти «царственному льву».

В пылу восхищения и под действием хмеля, не совсем поняв, о каком Георгии поет мествире, князья срывали со своих ожерелий подвески, сдергивали с пальцев перстни и щедро бросали мествире в его белую войлочную шапку…

Между двумя пирами князья сообщили хозяину о решении Совета духовенства и княжества. Но, едва их дослушав, Мухран-батони вскочил и, побагровев от гнева, стал выговаривать: чем провинился он перед княжеством, что составилось о старом воине такое невыгодное мнение?.. Неужели князья думают: Мухран-батони воспользуется временным отсутствием Луарсаба, данного богом?.. Разве Мухран-батони не знал, о чем совещались в Тбилиси?.. Знал, потому и не приехал… На земле Самухрано выпал из десницы Луарсаба меч Багратидов!.. Но кто может сомневаться в преданности Мухран-батони древней династии?

До полудня владетели безрезультатно уговаривали упрямого мухранца. Хмурясь и покусывая ус, он повелел принести чашу времен царицы Тамар и указал на орнамент:

– Вот, доблестные, чему поучает мудрость созерцания. Взгляните: за царем скачут витязи, а если повернуть сосуд – царь скачет за витязями. Я сказал… все.

Огорченное посольство направилось в Тбилиси…

От Ксанского ущелья до Дигомского поля Зураб угрюмо молчал. Странно, неужели его подозрения о тайном сговоре старого собачника с Моурави неверны? Неужели он, Зураб, в крупном разговоре напрасно упрекал Георгия в скрытности? Нет, не похоже, чтобы помимо Саакадзе созрел такой персик… Ведь сам царствовать собирается. Значит, по своему выбору намерен поставить пешку на доску «ста забот» и – как искусный игрок – выиграть! А он, Зураб Эристави, покоритель Хевсурети, снова при нем? «Верный союзник! Может, Шадиман когда-то был прав, насмешливо называя меня отточенным мечом на поясе Георгия Саакадзе… Даже в таком необычном деле со мной не посоветовался… Значит, даже с друзьями не откровенен… Страшный человек! А Русудан? Клянется, будто не сомневалась, что изберут царевича Багратида…»

Когда миновали Дигомское поле, Палавандишвили посоветовал отправиться к католикосу.

– Не лучше ли сперва к Саакадзе? – съязвил Цицишвили.

Князья испуганно на него оглянулись.

– Думаю, князь, тебе ближе к Шадиману! – Зураб резко хлестнул коня.

Газнели неодобрительно посмотрел вслед ускакавшему Зурабу.

– Напрасно, Иесей, рискуешь. Не к погоде с Георгием Саакадзе шутить. Слышал, как пел мествире? Как мыслишь – какого Георгия он возвеличивал? Народ за Саакадзе – так было в Сурами, так было в Марткоби, и так будет в битве с тобой.

Но Цицишвили сам уже назвал себя неосторожным мулом: «Вот Газнели меня учит, а давно ли из-за Хорешани готов был целиком искоренить азнаурское сословие?» Он догнал Зураба и предложил ему жеребенка чистых арабских кровей.

Зураб мысленно подсчитал, сколько дружин Цицишвили можно использовать, если Андукапар вздумает спуститься с Арша, и учтиво поблагодарил:

– Князь для князя во веки веков!

– Князь для князя в черный день, дорогой Зураб! Ибо нашим знаменам предстоят великие испытания… Не следует заблуждаться: мы сейчас в положении плебеев…

Вечерело. С башни Майданских ворот всадников окликнула стража. Молча пожав друг другу руки, они разъехались по улочкам города.

Обогнув мост, Зураб в раздумье остановился. Не направиться ли к Георгию?.. Русудан обрадуется…

Очень недовольна, что ее брат, Зураб, отдельный дом купил. Но нельзя кейфовать за столом у сестры и обдумывать меры предосторожности против ее мужа… Цицишвили прав, – тяжелое время переживают князья… На поводу у азнауров! Это ли не позор!..

Дядю Зураба шумно встретили Автандил и Иорам. Сели за вечернюю еду. Но Зураб был малословен, явно торопился с беседой. И едва остался наедине с Моурави, как сразу в ироническом тоне рассказал о притворном сопротивлении старика Мухран-батони…

– Не время хитрить, – сумрачно проговорил Саакадзе, – дела царства в застое, царя ждут.

– А почему ты, Георгий, так за владетелей Мухрани? Разве нет более преданных князей, следовавших за тобою и по бархатной дороге и по колючей тропе над пропастью?

– Ты первый, мой Зураб, но церковь выбрала Мухран-батони…

– Церковь! Неужели я так поглупел за время единоборства с твоими врагами, что не узнал руки, поворачивающей судьбу Картли?

Долго и осторожно Саакадзе доказывал шурину, почему католикос во имя спокойствия царства остановил выбор на юном Кайхосро Мухран-батони.

Зураб уже не скрывал раздражения и сожалел, что свернул к «барсу барсов», видно забывшему о могуществе знамени Эристави Арагвских! Он смотрел в недопитую чашу и все больше хмурился: «Да, прав Цицишвили, великие испытания предстоят князьям, но…»

Саакадзе долго шагал по извилистой дорожке между темными чинарами. Не нравился ему разговор Зураба. Уж не напрасна ли дружба Моурави с князьями?.. Нет, не напрасна. К счастью, сейчас князья зависят от Моурави, а не Моурави от них. А расчет и ненависть по-прежнему разделили владетелей на враждебные группы… Но к какой же из них примкнул друг Зураб? Один он не осмелился бы выражать открыто неудовольствие при избрании царя… ну, скажем, правителя. Значит, есть немало притаившихся до выгодного часа. Но кто они и много ли их? Сейчас нелегко найти способ обнаружить самых опасных. Вот если бы…

Саакадзе остановился… Жаль, Шадиман не на свободе! Отблеск костров обагрял крепостные стены, и, казалось, высоко в небе выступали из мрака башни. Там, страшась ночного нападения, прятался Исмаил-хан, и там же, изыскивая средства вырваться из плена, томился Шадиман! Вот – настоящая приманка! А почему бы не перебраться «змеиному» князю в замок Марабду, тоже в крепость и даже более удобную? Подальше от кизилбашей и поближе к дружественным ему князьям…

Эрасти осторожно набросил плащ на могучие плечи Моурави. В отсветах поздней луны серый бархат казался серебряным. Саакадзе усмехнулся: из двух опасностей надо выбирать меньшую…

Где-то несмело прокричал первый петух…