Текст книги "Время освежающего дождя"

Автор книги: Анна Антоновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

– Возвышенная Лелу, пусть аллах сохранит каждого от гнева шах-ин-шаха. Керим уже клялся мне на коране. Я тоже хотела припасть к милости «солнца Ирана».

– Добрая Гефезе, в поступках твоих столько благородства. Но раз Керим в неведении, где Тэкле, – стоит ли утруждать жемчужный слух шаха лишними словами?

– Не стоит, моя возлюбленная царственная Лелу, ибо у шах-ин-шаха достаточно забот о благополучии Ирана.

Когда носилки возвращались в Давлет-ханэ, Тинатин шепнула Нестан:

– Гефезе ни словом не обмолвится о нашей встрече с Керимом, ибо это во вред ей и Караджугаю.

Грустная улыбка пробежала по губам Нестан: святая дева, как боятся они даже самих себя! Метехи с его страстями и происками кажется здесь невинной забавой. Сколько хитрости, измышлений даже у таких искренних подруг, как Тинатин и Гефезе.

– Иншаллах! Я оборву крылья глупому орлу! Как смеет противиться моим желаниям?! – Шах в гневе отодвинул мандаринчика, который беспомощно закивал фарфоровой головкой.

Ханы молчали, боясь навлечь на себя негодование властелина. Послание Али-Баиндура, привезенное Керимом, вывело из себя шаха: никакими мерами не удается Баиндуру склонить царя. «Хуже, – пишет хан, – что царь питает подозрительную надежду, часами стоит у решетчатого окна, ждет кого-то. Уж не готовятся ли картлийцы освободить узника набегом? Мудрость подсказывает срубить дерево, раз оно все равно начинает гнить!..»

– Да покусают блохи язык Али-Баиндура! – вспылил Эреб-хан. – Как он смеет лживыми измышлениями беспокоить шах-ин-шаха? Разве картлийцами сейчас не управляет Саакадзе – сын собаки? И разве не он радовался заточению опасного для него царя Луарсаба?

– Алмаз истины сверкает в золоте слов Эреб-хана. Но в одном не ошибается нетерпеливый Али-Баиндур: освободить Луарсаба стремятся, но не Картли, а Русия…

– Хранитель знамени солнца, великий шах Аббас, смысл пребывания здесь русийских послов разгадал Юсуф-хан. Они ждут счастливого часа предстать перед твоим проницательным оком, не соизволишь ли осчастливить их, тем более – они и сегодня терзаются уже три часа.

– Да будет тебе известно, мой Караджугай, приличие требует четырех. – Шах вдруг повеселел. – Хотя и силен русийский царь, но его послы каждый день томятся у меня в «зале терпения», с негодованием взирая на послов других земель, стремящихся раньше них пролезть в сокровенную дверь.

– Злость да не будет спутником длиннобородых, ибо сказано: не завидуй соседу, когда у самого рот полон нечистот.

Аббас расхохотался. Учтиво смеясь, ханы с благодарностью смотрели на Эреб-хана, всегда умеющего разогнать черные тучи на челе грозного «льва Ирана».

«Прав мой пьяница, – думал шах, – еще неизвестно, как Русия закончит перемирие с королем Сигизмундом. Не предсказали звездочеты и франкам конец их распри с Испанией».

И хотя шах намеревался еще долго морить послов царя Михаила Федоровича, не отпуская и не принимая их, но сегодня сам ощутил нетерпение: надо выведать, в каких пределах Московия решила настаивать на освобождении Луарсаба и чем собирается соблазнить смиренного шаха Аббаса. Подумав, он сказал:

– Пусть послы возрадуются, сегодня я допущу их к своей руке.

Юсуф-хан поспешил известить Василия Коробьина и дьяка Кувшинова, вот уже две недели ожидающих очередного приема.

Более пяти месяцев сидели русийские послы в Исфахане. На втором приеме шах Аббас, поднимая руки и глаза к небу, милостиво говорил: «Персия моя, и народ мой, и богатства мои – все не мое: все аллаха да высокого царя Михаила Федоровича; во всем волен аллах да он, великий царь».

Но после шахского пира в покое, где по стенам и на потолке не было и на ладонь пространства, не занятого зеркалами, и где танцовщицы во время плясок представляли разные забавные фокусы, снова началось томительное ожидание и споры с ханами.

На третьем долгожданном приеме говорили послы шаху о делах грузинских. Царь Михаил Федорович требовал отказа шаха от удела иверской божьей матери. А шах, вздыхая, говорил, что не только готов отдать земли грузинцев, но и Дербент, Ширван, Баку, и тут же требовал от послов спешного вызова из Гонио царя Теймураза – ослушника, притаившегося в землях султана, извечного недруга Ирана и Русии.

Помня разговор с посланником католической миссии, послы настаивали, чтобы шах не только отказался от Картли, но и Картли вернул бы законному царю. А что турский султан недруг – на том соглашались.

И снова шли увеселительные пиры и охоты. И снова Караджугай-хан восклицал: «Вознагради, аллах, правоверных, умножь шахово добро и сделай сильными его сарбазов! Аллах, я желаю этого!» Снова писцы скрипели перьями, описывая Астрабат, где находят бирюзовые камни, Мазандеран, где собирают лучшие плоды. И снова спорили послы и ханы о торговых льготах московским купцам.

На четвертом приеме, памятуя наказ Филарета, святейшего патриарха, послы клялись вседержителем, творцом неба и земли, что не только послать за Теймуразом-царем, но и умыслить такого без государева повеления не посмеют.

Брови шаха Аббаса высоко вскинулись, широкие ноздри раздулись, но голос продолжал звучать вкрадчиво. Пусть царь Русии для брата своего Аббас-шаха пошлет строгую грамоту в Гонио, чтобы Теймуразу немедля ехать в Исфахан и принять из рук повелителя Ирана престол кахетинский.

Трижды поклонившись, Коробьин пообещал тотчас же отправить в Москву скоростного гонца, дабы известить о желании Аббас-шахова величества. А в остальном волен бог да великий государь, царь всея Русии Михаил Федорович.

Но шах Аббас помнил недоверие к нему Теймураза и тяготение Теймураза к Русии. Поэтому, под предлогом опасности проезда в турецкую крепость Гонио русийского гонца, настаивал, чтобы требовательная грамота была из Москвы переслана ему, шаху Аббасу, а он, приложив свою грамоту, найдет легкий путь к Теймуразу.

Пока длился пир, Тинатин грустно рассматривала соболя и куницы, присланные ей из Русии государыней-матерью.

Вспомнила Тинатин, как некогда сватали ее за русийского царевича. Слезы блеснули на ее ресницах: совсем иная судьба была бы и у Луарсаба! Луарсаб! Бедный брат, много страданий принесло ей откровенное письмо. Поистине – царь доверил Кериму свое сердце. Как хорошо, что и она послушалась Нестан и описала царю настоящее положение дел… Несчастная Нестан после получения дружеского письма Хорешани окончательно убедилась в нелюбви к ней Зураба. Надежда вырваться из унизительного плена исчезла, как птица за облаком.

Хорешани советует через Мусаиба довести до сведения шаха об отказе Нестан от Зураба Эристави, посмевшего изменить могущественному «льву Ирана», и о ее желании стать женою преданного шах-ин-шаху Керима, которого она тайно давно любит. А вырвавшись из гарема, нетрудно попасть в Картли. Керим знает о плане Хорешани и сделает все, что пожелает Нестан, на всех дорогах ее странствия.

Тинатин ухватилась за такую возможность, предложила сама переговорить с Мусаибом. А если придет нужда, она, Тинатин, поговорит и с шахом.

Велико было искушение, но Нестан отказалась, боясь, что шах может не поверить и отомстит за обман. И совсем не стоит навлекать на Керима тень. Он нужен царю-мученику, а может, и многострадальной Тэкле. А больше всего она опасается дать неверному Зурабу повод к самооправданию. В Картли она все равно вернется. Недаром изумруд на ее любимом кольце, первом подарке Зураба, стал переливаться двойным блеском.

Тинатин поспешила отблагодарить ханум Гефезе, послав ей соболий мех на мандили, и пригласила к себе на кейф.

Когда Гефезе прибыла в Давлет-ханэ, Тинатин горячо обняла ханшу, и они поклялись на коране друг другу в преданности. Только теперь свободно вздохнула Гефезе: слава аллаху, все закончилось хорошо!

Когда прислужницы вышли из покоев Тинатин и стало тихо и приятно от света, льющегося через розовую занавесь, Нестан сняла с пальца изумрудное кольцо с двойным блеском и попросила великодушную Гефезе передать Кериму подарок за вести о царе Картли и пожелать ему счастливой дороги…

Получив от ханум Гефезе кольцо, Керим понял все. Второй раз Папуна не удалось помочь княгине… Больше ему, Кериму, незачем оставаться в Исфахане, он узнал многое – и ничего радостного.

О неудаче русийских посланников, просивших за Луарсаба, рассказал Кериму Пьетро делла Валле. Рухнула последняя башня, где жила надежда.

Грустно простился с дедом Керим. Он знал: это последняя встреча, ибо он больше в Исфахан не вернется.

Прощальным взглядом окинул он глинобитные стены, в тени которых серебрился пшат, сорвал бархатистую розу, спрятал ее на груди, задумчиво постоял над каменным фонтанчиком, где билась во вспененной воде неосторожная бабочка.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Ослик, точно чувствуя нежность груза, едва переступал мелкими копытцами и почти не тряс перекинутые через подседельник плетеные корзины. Но старик садовник не очень доверял смиренному виду друга: то и дело тревожно заглядывал под кисею. Там, переложенные листьями, благоухали только сегодня снятые с веток персики и большие сочные груши.

Рассвет чуть побелил край неба. Садовник спешил на базар. Сохрани, аллах, щедрого ага Дауда от искушения купить плоды у назойливого Хабибулы! Еще одна забота заставила старика забыть расчесать ярко-рыжую бороду и торопиться к торговому дню. Настал час надеть жене новую чадру, ибо на старой уже не осталось места для заплат. Не позже, чем вчера, сарбазы, думая, что Фатима без слуха и голоса, громко клялись, что только у источника Земзема можно встретить гурию в подобном одеянии, дабы не соблазнять правоверного.

Старик беспокойно оглянулся: пусть аллах покровительствует беднякам, вынужденным ради куска лаваша идти на обман.

Вчера он работал в своем садике, выращивая лучшие мелледже-груши, казвинские персики и виноград таберсех. Неожиданно у его калитки остановил коня богатый всадник.

«До меня дошло, о садовник, что виноград твой подобен райскому». Сказал эти слова и принялся срезать своим ножом налитые соком кисти. Испробовал и персики, что во славу Али висели на деревьях. Подумав обещал покупать для знатного пленника.

«Да предопределит тебе святой Хуссейн увидеть во сне рыбу – вестника удачи!» – воскликнул он; садовник распластался и поцеловал шелковую полу. Ага Керим щедро заплатил за съеденное, хотел уже вскочить на коня и вдруг спрашивает: «Старик, мне необходимо найти женщину для уборки крепостных комнат знатного пленника, а также для стирки белья. Один туман в месяц заплатит царский казнодар, старую одежду и остатки от еды может брать себе». Ради святой Мекки умолял садовник взять одну из его невесток. Но ага Керим строго сказал: «Молодую нельзя. Двух уже отпустили – болтливы, и для сарбазов лишний соблазн… Ищем такую, которую аллах лишил слуха и слова. Пусть спокойно услуживает знатному пленнику и после второго намаза уходит домой».

Будто его, садовника, кто в спину толкнул – зашатался и воскликнул: «Как раз такая есть! Моя жена уже много лет ничего не слышит и не говорит!» «Сам аллах подсказал мне остановиться у твоего сада», – улыбнулся ага Керим и приказал назавтра привести служанку. Так началось блаженство в семье измученного нуждой садовника. Умная Фатима притворяется так искусно, что даже Керим в неведении. О аллах, да не померкнет солнце над домом бедняка!

Старик сладко улыбнулся. Лишь бы аллах послал пленнику долгое пребывание в Гулабской крепости!

Внезапно садовник схватил под уздцы ослика и отскочил в сторону. На всем скаку Керим и его двое слуг осадили коней.

Узнав садовника, Керим удивился: почему так рано гонит ослика? Садовник объяснил свои опасения и досадную нужду купить жене новую…

Керим его перебил:

– Нет ли у тебя свежего винограда?

Оказалось, что есть. Керим спешился, обильно роздал виноград слугам, а сам ел столько, что садовник заметно бледнел, тревожно топчась возле корзины.

– Вижу, ага садовник, жаль тебе винограда, или, может, моего живота?

– И то и другое, ага Керим, ибо виноград предназначен для ага Дауда. А если вернуться за новым виноградом, персики могут испортиться.

Керим дал слугам абасси и погнал их в сад за виноградом. Напутствуя их, садовник просил передать старшей невестке, чтобы срезала только лучший.

Керим посмотрел вслед ускакавшим и спросил, что собирается садовник купить для ханум Фатимы. Выслушав, посоветовал:

– Роскошную не покупай, сарбазы заподозрят, что ханум Фатима совсем не глухая. А хан Али-Баиндур не любит, когда его обманывают, и расправляется жестоко.

Садовник стал цвета мелледже: сам аллах поставил сегодня на его пути ага Керима. Он, бедный садовник, совсем не купит новой чадры, – хорошо, не продал вчера старую. Давали три бисти, а он хотел пять, ибо новая стоит два абасси. Действительно, один шайтан мог подсказать Фатиме такую опасную глупость! Пусть благородный Керим посмотрит, разве еще нельзя носить старую? И, проворно выхватив из-под седла ослика заплатанную чадру, развернул перед Керимом.

Едва скрывая волнение, Керим смотрел на рвань, о которой мечтал уже давно. С видом знатока он брезгливо, двумя пальцами приподнял чадру с зеленой заплатой, в сомнении покачал головой: Фатима права, даже нищенке стыдно носить такую гадость. И, скомкав, далеко отшвырнул в канаву. Старик хотел броситься вслед, но Керим схватил его за руку. Он вынул три аббаси, за два велел купить ханум Фатиме подарок от него – праздничную чадру, а заодно еще и подержанную, чтобы сарбазы не слишком заметили перемену. Пусть обязательно пришьет девять черных лоскутов, а на спине такой же зеленого цвета, как на старой чадре.

Заплатив за съеденный виноград, Керим велел гнать ослика, ибо наступает жара, а ага Дауд не возьмет для знатного пленника лежалых плодов.

Хотя садовнику очень хотелось достать из канавы чадру, но – шайтан ее не унесет – можно прихватить на обратном пути.

Лишь только исчез садовник с осликом, Керим круто повернул, подскакал к канаве, схватил чадру, бережно сложил и спрятал под богатым дорожным плащом. Вот лучший подарок для царицы Тэкле!..

Нельзя было сказать, что сильнее жалит: гулабское солнце или муганский скорпион? Даже дряхлые банщики не запомнили такого небесного огня: в открытом бассейне клубился пар, а простыни высыхали на плечах.

Завтра пятница, правоверные смывали недельную пыль, дабы предстать в мечети перед аллахом чистыми.

Не потому, что Горгасалу нравилось обливаться горячим потом или толкаться в бассейне, а потому, что именно по четвергам здесь можно было услышать все новости, столь необходимые для двойной жизни, он был самым добросовестным купальщиком.

Обвязав бязь вокруг бедер, он шнырял по всем углам, где скупо лилась вода из кранов, прислушиваясь и приглядываясь. На угловой скамье, обматывая бритые головы мокрыми полотенцами, негодовали сарбазы: видно, Керим ничего не привез веселого из Исфахана и нет конца их томлению в этом гнезде шайтана, где пыль скрипит уже не только на зубах, но и в…

К ним подсел юркий курд: вот если бы найти жену царя гурджи, не пришлось бы после намаза восклицать: «Богатство! О врата нужды! Богатство! О имам Реза!» – ибо хан Булат-бек обещал двести туманов счастливцу, которому пророк Мохаммет поможет напасть на след носительницы звания жены царя. Уже нет в Гурджистан дорог, не изведанных лазутчиками. Там ее не нашли. Не знают о ней и слуги изменника Моурав-хана. Все пути мысли подходят к Ирану. Ищите, сарбазы, и вам дозволено будет посетить Мекку.

Впервые Горгасал вышел из бани раньше лавашника. Он готов был бежать, но шел медленно вдоль глинобитных раскаленных стен. Гулаби, казалось, вымерла – не слышалось ни голосов, ни лая. Все правоверные знали: в такой день солнце желало в одиночестве гулять на просторе. А когда какой-то человек осмелился пройтись по улице, то высунулась длинная оранжевая рука и ударила глупца по лбу. Мертвый три дня валялся у кипариса.

Не боялись солнца двое: Тэкле, стоявшая у камня, и Папуна, в беспокойстве круживший неподалеку от проклятой башни, готовый в любой миг кинуться на помощь несчастной.

Завтра пятница, ставшая любимым днем Папуна. Он уже намеревался сократить томительное время размышлением о непредусмотрительности Магомета, не разменявшего одну неделю на семь пятниц, как вдруг боковая калитка крепости приоткрылась и Датико, выглянув на улицу, вскрикнул:

– Эй, сарбаз, скажи, там все еще стоит сумасшедшая или огонь солнца воспламеняет мои глаза?!

– Правда, ага Дауд, наверное, из камня сделана: дождя тоже не боится.

– Молодец, храбрый сарбаз! Может, скажешь, о чем старуха думает?

– О шайтане думает! – еле открывая рот, промямлил сарбаз, у которого от палящих лучей красные мурашки бегали в глазах. Ему опротивело не только сторожить ворота, но и помнить о приказе хана не отходить от косяка дальше своей тени.

– Может, дать ей бисти, – сказал Датико, – пусть идет домой, все равно сегодня больше не заработает. Жалко, если умрет от солнца, – привык ее видеть.

Сарбаз оживился, – чужая глупость всегда радует. Бисмиллах! Как эти гурджи умеют жалеть всякую мелочь! Бисти! Он сам готов дать два бисти тому, кто постоит за него минуту, пока он смочит горло глотком воды.

Датико засмеялся: он готов оказать пехлевану услугу. И пусть не только смочит горло, но и вылудит его льдом.

Сарбаз не дослушал приятного пожелания и, как ящерица, юркнул за калитку.

Датико быстро пересек улицу и, подойдя к Тэкле, протянул ей монетку:

– Высокая царица, тебя светлый царь молит удалиться, иначе опасается – не выдержит, закричит через решетку… Уступи, величественная царица. Сегодня на рассвете прибыл Керим, ночью постучится в твой благословенный дом. Пусть Горгасал ждет.

Тэкле чуть подняла голову: в узеньком окне едва виднелось бледное пятно. Знала она – это лицо любимого.

– Скажи моему царю: я тоже умоляю – не лишать меня единственной радости.

Она еще раз взглянула наверх и медленно, не замечая ничего, побрела по пыльному закоулку. Как радостно подбежал к ней Папуна, когда их не могли уже видеть из крепости.

Луарсаб облегченно вздохнул и в изнеможении опустился на табурет. Ему почудилось, будто он брошен в раскаленную печь, а всего минуту назад ему было холодно, и он ощущал озноб. Ушла, первый раз удалось уговорить. Наверное, Датико что-нибудь страшное придумал.

Снова Луарсаб развернул шелковистую бумагу и перечел письмо Тинатин. Он и раньше не сомневался в своей предопределенной участи, все же где-то далеко, на дне сердца, теплилась надежда. А вот теперь никакой не осталось: шах не уступит. Русия не хочет или не может настоять. Остается одно – прислушаться к мольбе Тинатин и бежать. Сестра знает больше, чем пишет. «Боже праведный, мне ли не знать, как страдает моя Тэкле?! Какое право имею я так мучить святую царицу? А может быть, согласиться?.. Нет, нет, не могу! Бежать? Но как! Без розовой птички моей ни за что! А с нею – невозможно! Какая же тайна, если двинется караван в восемь человек?!»

Бесшумно вошел Баака, взглянул и догадался, о чем думает Луарсаб:

– Светлый царь, много упущено, сейчас придется решить.

– Без царицы не уйду.

– Царица выедет следом, со стариками.

– А я со свитой?

– С нами Керим, а Датико издали будет оберегать царицу.

– Но знай, без царицы не уйду.

Баака молчал, слишком хорошо изучил он эту непоколебимость в голосе царя: надо устраивать совместное бегство. Какой нестерпимый зной! Ковры словно плывут в расплавленном тумане.

Осторожно постучав, вошли Датико и немая прислужница. Фатима поставила у ног царя медный таз и кувшин. Азнаур ловко стянул цаги, опустил ноги Луарсаба в таз и принялся окатывать их охлажденной водой.

Фатима вышла в комнату князя, скоро вернулась, держа поднос с чашами, где в янтарном соку плавали кусочки льда. Баака сам приготовлял этот прохладительный напиток из лимона, винограда и душистых абрикосов. Всеми мерами сохранить здоровье царя Картли!

Луарсаб похвалил напиток, освежающий мысли. «Бедные мои люди, – думал он, – разве не видите – все кончено для неудачливого Багратида. Но не следует мешать вам, ведь надежда удлиняет жизнь, расцвечивает назойливые будни».

– Да, дай, мой князь, чудесный напиток! Мне совсем хорошо, мой Датико, ты хорошо придумал – с водой. Не ты? Керим? Можно сказать ему в похвалу: умеет плавать между острыми скалами персидского ада… Вот, мои друзья, будем в Метехи, я закажу амкарам, любимцам Георгия Саакадзе, медные ванны величиной в полкомнаты, каждому из вас отдельную. Ты что, Датико? Или не веришь, что я увижу Метехи?

– Светлый царь, я не только верю в твое возвращение, но думаю – оно будет прекрасным. А плачу от бессовестной жары.

Стало тихо, словно не было здесь никого.

Баака прислушался. «Скоро муэззин призовет на второй намаз правоверных. Уйдет прислужница, и Керим, как всегда, будет проверять все входы. Мы услышим о происходящем в Исфахане. Утром он мимоходом шепнул, что видел Тинатин и Нестан, сунул послание и исчез».

– Заражены тревогой все, даже царь, даже Баака, недаром у Датико побелели губы. Тревога появилась вместе с Керимом из золоченого Исфахана, обнаженная, без всяких прикрас. – Так говорила Тэкле, вслушиваясь в срывающийся голос Горгасала. – Кто может догадаться, что царица здесь? Зачем напрасно бередить сердце, оно и так смертельно ранено.

Томительно тянулся день, в доме Горгасала ждали Керима.

Подгоняя время, Горгасал подбегал к калитке на каждый шорох, лишь бы не бездействовать.

И, как всегда бывает, долгожданный стук молоточка ошеломил.

– О господи Иисусе! Керим! Керим!

Папуна сжал его в объятиях. И сразу заговорили вместе, громко, восторженно.

Всем привез подарки друг: вот послание от ханум Хорешани, а вот… Изумленно смотрит Тэкле на заплатанную чадру, бережно сложенную в ларце из слоновой кости, рядом с драгоценными индусскими запястьями.

Но чем дольше говорил Керим, тем больше бледнели старики, мрачнел Папуна и радостнее сияли глубокие глаза Тэкле.

– Керим, повтори, возможно ли?

– Светлая царица, пусть аллах сбережет тебя, как сберегает луну на небе. Лишь тебе дано убедить царя. Неизбежно ему покинуть Гулаби раньше тебя. Совместное бегство подобно игре с гюрзою. Эта чадра принадлежала немой прислужнице. Она на два дня будет отпущена, а по причине жары я ежечасно прикажу сменять стражу. И никто не проведает, когда прислужница придет и когда уйдет. Надев эту чадру, благородная царица…

Бурные слезы счастья прервали его слова.

– Керим, мой Керим! Ты возродил во мне радость!

– За такую радость придушить мало. Ты что, шутишь, Керим? Куда толкаешь дитя: в пасть тигра или на картлийский пир?!

– Ага Папуна, я много месяцев обдумывал этот шаг. Знает пока только Датико. В один из близких дней, если аллаху будет угодно, царица переступит порог башни.

До последней звезды обсуждали в домике предстоящее. Керим подробно объяснил Тэкле, как должна она войти в башню, подняться по каменной лестнице, обогнуть темные проходы, едва освещенные узкими щелями в стенах. Датико, будто случайно, очутится вблизи, и пусть царица без страха последует за азнауром.

– Без страха? О Керим, за такое счастье готова на самые страшные пытки, лишь бы скорее, лишь бы не помешал ехидный сатана! Бога молить стану!

– Лучше крепче спи, а бога вспомнишь, когда обратно придешь, – сердился Папуна.

Не по себе было и старикам. Только незачем слова тратить – все равно не удержишь.

Единственное, что огорчало Тэкле, это необходимость приучить сарбазов к ее отсутствию у камня. Она по два дня не будет показываться, потом опять придет, так несколько раз, пусть думают: от старости болеет.

Сведения, привезенные Керимом, еще сильнее взбесили Али-Баиндура. До каких пор изнемогать ему? Шайтан Булат-бек, а не он, уже собирается в щекочущее глаза путешествие. О распутывающий затруднения каждого сердца, помоги Али-Баиндуру! О свет предвечного аллаха, сломи упрямство картлийца! Или порази его огнем священного меча!.. Караджугай предлагает в Гулаби другого хана, но Караджугай никогда не был другом Али-Баиндуру, не скрыта ли здесь хитрость? Нет, мудрость подсказывает остаться до конца… О Али, рука Баиндура да засветит на шести углах могилы Хуссейна шесть свечей, если приблизишь конец, не дожидаясь старости во имя несущего! О имам Реза, всели в шах-ин-шаха нетерпение! В побег картлийца шах больше не верит. Аллах свидетель – шах прав: кто убежит от Али-Баиндура?! И от Керима! Подобно меняле, сторожит он драгоценность… Вчера Керим утешал, – может, скоро вернемся в Исфахан: «Пусть благородный хан не портит себе рубиновую кровь. Лучше предаться развлечению…» Говорит, та гречанка подобна крепкому вину! Кто прикоснется, рай Мохаммета ощутит. Наверно, прикасался, шайтан, недаром иногда как пьяный ходит… Подожду до пятницы, сама сюда не придет – выеду незаметно, через боковые ворота. Все скроет ночная мгла и благожелатель запретных услад. Пусть распускается роза любопытства в цветнике шалостей!

Игривые мысли развеселили хана. Смакуя предстоящее, он обдумал подробности, как накинет абу коричневого цвета, как оседлает коня цвета темноты. Бисмиллах, как приятно иногда, подобно юному глупцу, красться к источнику блаженства!..

Как раз в эту минуту гречанка осыпала Керима страстными поцелуями. А за подарки – отдельно.

Когда первое пламя притихло, Керим обрадовал красавицу хорошей памятью: жемчужное ожерелье он купил в Исфахане, у лучшего сафара. Где оно? А разве ханум забыла их уговор? Впрочем, с того досадного дня, когда в гарем Али-Баиндура прибыла новая хасега, хана еще труднее завлечь на самое соблазнительное ложе.

Гречанка так возмутилась недоверием Керима к ее чарам, что резко дернула шнурок пояса раньше, чем требовало приличие.

Керим притворился, будто не заметил этого жеста, и стал рассказывать о резвости веселых гурий в Исфахане, вынуждающих мужчин ползать у их порога и вымаливать час любви уже после изведанного блаженства.

Гречанка вызывающе расхохоталась:

– Клянусь Афродитой, сумасбродный Керим доведет меня до исступления! Еще неизвестно, когда придется ползать хану у моего порога, до или после!

Спор снова разгорелся: на ложе битвы падет, конечно, ханум, ибо хан слишком искушен в хитростях женщин и знает все их уловки.

– Кроме одной! – вскрикнула гречанка и дала Кериму пощечину.

Кажется, такое крепкое средство, наконец, воздействовало. Керим смиренно спросил: «А сколько времени красавица рассчитывает продержать хана в положении сваленного барана?»

Назло Кериму она продержит хана хотя бы до прибытия ее беспутного мужа, который вот уже год ради наживы обрекает ее на скуку, а сам, подобно дельфину, носится по разноцветным морям.

– Великодушный аллах да пошлет ему приятное возвращение.

Пропустив мимо розовых ушек пожелание, красавица приказала не позже пятницы доставить ей истукана, вызывающего у нее пламя задора… И пусть Афродита, покровительница земных радостей, будет свидетельницей ее искусства.

Получив по заслугам все отпущенное щедрой богиней, Керим покинул дом с высокой кирпичной стеной, когда побледневшее небо погасило последнюю звезду…

Али-Баиндур сообщил князю Баака о твердом решении шаха: или состарить картлийского царя в башне, или встретить его с почетом, если Сальман-и-Фарси подскажет упрямцу благоразумие и сам подстрижет ему на персидский лад шелковистую бороду.

Али-Баиндур с наслаждением сказал бы все это лично Луарсабу, но Джафар-хан, от имени всесильного Караджугая, воспретил нарушать покой царственного узника и переступать порог темницы.

Баака безразлично выслушал Али-Баиндура.

Хан позеленел, уловив его насмешку. О хранитель святынь Карбелы! Нечестивый гяур смеет мысленно повторять: орел, даже посаженный в деревянную клетку, – все же орел, а петух, хоть в золотом ящике, – только петух. Но он, Али-Баиндур, докажет, что и петух иногда может выклевать глаз.

Все мелкие ухищрения унизить царя разбивались о стойкое равнодушие пленника. Одно только утешало хана: за последние дни царь заметно похудел, шаги выдают беспокойство, рука часто тянется к вороту, словно его что-то душит…

Наконец настал день из дней.

Еще задолго Тэкле принялась за наряды, – она хотела обрадовать царя, чей взор измучен страшной чадрой. Старуха Мзеха вынула из сундука бережно хранимое платье, пояс, словно обвитый живыми фиалками, кисею, вышитую звездами.

В первый раз подошла Тэкле к нише, где стояли благовония, белила и румяна: нет, ей не нужны белила, лицо ее по-прежнему нежнее лепестков. И румяна ни к чему, так лучше. Но благовоний она вылила на себя, сколько могла, ибо, несмотря на горячую воду, на купальный камень и вспененный сок лотоса, которым старуха натирала ее хрупкое тело, Тэкле все казалось, что от нее исходит противный запах пыли и гниющих отбросов, переполняющих рвы Гулаби.

Впервые с того рокового часа, когда она покинула Метехи, Тэкле озабоченно проверила, не поредели ли ее тугие, как жгут, косы. Любовно вплела в них нити жемчуга, – так любит царь. Вдруг рука ее дрогнула, из глубины венецианского зеркала выплыло далекое детство – примолкший сахли, предсказание деда Бадри: «Красота кверху потянет, в черных косах жемчуг гореть будет, парча стан обовьет… Только парча слезы любит, а слезы глаза тушат…»

Тэкле заслонила лицо: нет, не надо сегодня ничего печального!

Надев на великолепные кефсы истоптанные глубокие чувяки, – точь-в-точь такие носит немая прислужница, – а на парчу, для полноты, грубое покрывало, она тщательно закуталась в чадру с зеленой заплатой на спине.

Вот долгожданный призыв муэззина к первому намазу! Старуха Горгаслани, скрывая волнение, трижды перекрестила Тэкле. И пошла Тэкле без страха и колебания к воротам крепости… Так когда-то шла она к венцу в церковь Кватахевского монастыря.

Луарсаб схватил руку князя: почему так долго не впускают? – Защити и помилуй, о господи! Как подозрительно оглядывают ее сарбазы… Что? Не открывают ворота? Бледные пальцы царя цеплялись за решетку, в горле клокотало, холодная испарина легла на пожелтевший лоб… Все кончено!

– Светлая царица вошла. – Баака осторожно усадил царя и дал отпить вина. – Мой царь, зачем такой взволнованностью пугать царицу?..

Подражая походке немой прислужницы, Тэкле следовала за Датико, как бы случайно очутившимся впереди. Вот площадка, темный сводчатый проход. Вот лестница, крутая, неудобная. По ней каждый день скользит свет ее души.

Шаркая чувяками, двигалась Тэкле… Кто-то позвал ее, – но ведь она глухая! Кто-то спросил о винограде, – но ведь она немая! Кто-то громко засмеялся над зеленой заплатой, – но ведь она ничего не чувствует! Ничего? А бурное дыхание? А перестук зубов, как в лихорадке? А пламя, застилающее глаза?

Датико открыл дверь, и Тэкле очутилась в комнате, где не было царя. Она порывисто оглянулась и бросилась к Баака, он бережно снял с нее чадру, побелевшими губами прикоснулся к парчовой ленте. Датико быстро задвинул задвижку, помог снять чувяки. Влахернская божья матерь! Как хороша царица в златотканой мандили и в жемчужном ободе, поддерживающем кружевное лечаки!.. Подавив вздох сострадания, Датико приоткрыл дверь в смежную комнату.