Текст книги "Базалетский бой"

Автор книги: Анна Антоновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

Утром съезд все еще продолжался. Совещаясь с азнаурами, Саакадзе больше ни словом не обмолвился о церкови, но промолчал и о сватовстве. Уж то хорошо, что не возобновились разногласия в речах о воцарении Александра на картли-кахетинский престол. Ведь тоже Багратиони. А жалеть клятвонарушителя Теймураза не пристало азнаурам.

Потом свойственная Георгию Саакадзе стремительность заставит Левана Дадиани и Гуриели вновь войти в союз грузинских царств.

Азнауры не замедлили шумно одобрить высказанное Асламазом. Еще бы! Войско Самегрело и Гурии пленяло всех!

«Зачем без пользы посвящать ревнителей церкови в неудачу с Леваном?» – думал Саакадзе, обходя разговор о союзе царей.

Нервно покручивая ус, Квливидзе посматривал на сдержанного Саакадзе. Чувство неловкости не покидало старого витязя. И он знал много веселого о черных и белых церковниках, но против мнения азнауров он не пойдет. Разве нельзя найти примирительную меру? И Квливидзе, поправив пояс, солидно кашлянул.

– Думаю, многие поймут и окажут поддержку Великому Моурави.

Как раз в это время Саакадзе внимательно рассматривал солнечные блики на своде, они то становились ярче, то тускнели. Не подобны ли этим бликам неустойчивые азнауры? И он твердо ответил на этот мучительный вопрос: «Пусть подобны! Но даже бликам я придам твердость стали, дабы укрепить Союз. На том мое слово!»

Хмурясь, Даутбек сурово заметил, что поддержке нужна, когда в ней нуждаешься, а когда наступает время пиров, то и без побежденных можно обойтись.

Тут совсем некстати Папуна рассмеялся:

– Недавно, азнауры, в придорожном духане «Живая рыба» мне старик сказитель об Амирани рассказывал:

"Много зла принес людям чешуйчатый дракон и еще вдобавок проглотил дымчатую тропу, соединявшую землю с небом. На земле был вечный источник воды, а на небе – огня.

Не стерпел такого злодейства Амирани. Пошел он с нареченными братьями к месту, где раньше начиналась дымчатая тропа, свистнул так, что три дэва сгинули, три дуба треснули, три кабана онемели, и вызвал на бой чешуйчатого. Вышел дракон, бой принял. Три дня бились, три ночи бились – в единоборстве Амирани победил. Повалился трехглавый, а над ним – меч. Тут дракон забыл о зле и стал молить о пощаде, но Амирани помнил о добре и остался глух.

В первый раз занес меч – отрубил одну голову. Во второй – отрубил вторую. В третий – взмолился дракон: «Оставь хоть одну голову!» Отказал Амирани, выше гор меч вскинул. Побелел от страха дракон, взмолился вновь: «О Амирани, пощади! Клянусь, укажу тебе дорогу к красавице Камари. На мытье платья ее уходит семнадцать коков воды, а для просушки его – семь солнечных дней».

Соблазнительна Камари, кто спорит!

Но Амирани непоколебим: выше луны вскинул меч.

«О Амирани, – взревел дракон, – исполни хоть последнюю просьбу – и красавица Камари – твоя!»

«Знаю я драконовы просьбы! – улыбнулся Амирани и защекотал луну мечом. – Все же говори!»

Дракон позеленел от радости и такое попросил: «Из моей головы выйдут три червя, пощади ты их».

Отрубил Амирани последнюю голову дракона, выползли три червя: белый, желтый и синий.

«Убей и червей!» – упрашивают нареченные братья. Отмахнулся от них Амирани, так сказал: «Обещанное дракону выполню». Сказал так и отпустил червей. Вползли черви в дупло трех дубов, спустились оттуда в чрево огнедышащей горы, скрутились в три кольца.

Не стал, как старики советовали, окунать Амирани меч в кровь дракона, – на силу свою надеялся. Свистнул – и моря на горы обрушились, рыбы на вершинах забились, звезды на дне зазвенели. Пошел Амирани искать Камари. Идут за ним братья, храбро поют: «Амирани, алам-чалам!..»

Долго ходили. Горы и моря преодолели, долины и ущелья и уже вышли на прямую дорогу к огнедышащей горе, где замок Камари, похожий на огромный шар. Как вдруг – шипение! Оглянулся Амирани: ползут за ним три червя, насмешливо поют: «Амиран, алам-чалам!» – взвились, превратились в драконов, из ноздрей дым.

Ринулся на червей Амирани. В первый раз занес меч – убил белого червя. Во второй – убил желтого. В третий – увернулся синий и вмиг проглотил Амирани.

Долго бились братья, пускали стрелы, камни швыряли – а дракон невредим и от них все дальше убегает. Тогда один крикнул: «Амирани, вспомни о запасном кинжале!» Услыхал Амирани крик нареченного брата, выхватил из ноговицы кинжал – искрошил сердце дракона. Пробил Амирани ногой чешуйчатую броню, наружу выскочил, а у самого волосы, как лес, стоят, запутались в них три ветра.

Из пасти же дракона дым повалил, серую тропу образовал. Круто вскинулась тропа: где началась – там лед, где оборвалась – там огонь. Пить захотел Амирани, отколол мечом кусок льда, а растопить нечем. Окунул Амирани меч в кровь дракона, храбро взошел на зыбкую тропу…"

– И хорошо сделал! Иначе кто бы у бога огонь для людей похитил?

– Он-то хорошо сделал, – хмуро проронил Гуния, – но ты, благородный Папуна, к чему нам такое поведал?

– Об этом в духане тоже один весельчак спросил сказителя. И мудро ответил старик: «Видите, люди, нельзя оставлять врагу потомство. Врага надо целиком уничтожать, с корнем, – иначе как спокойным быть? Враг и после смерти опасен, ибо пытается тень набросить на своего победителя; а тень – черное пятно, ни льдом, ни огнем не вытравишь».

Неловко стало азнаурам, замолчали. Лишь Дато от удовольствия облизывал губы. А солнечные блики на своде по-прежнему то становились ярче, то тускнели.

И тут, как нельзя вовремя, вбежал старый слуга Нугзара Эристави. Его давно мучила совесть, что против Моурави, которого любил доблестный Нугзар, отец Русудан, затевается кровавое дело: «Нет, пусть княгиня Русудан сжалится над верным рабом, пусть приютит у себя. Он не будет свидетелем позорного дела».

Выслушав внимательно арагвинца, Саакадзе поспешил сообщить съезду о душетском «заговоре». Моурави признался, что он даже обрадовался. Так лучше. Сильные князья соберутся в один час и в одном месте. Уничтожить змеиную свиту следует одним ударом. Ведь среди княжеских дружинников немало не только обученных им, Моурави, но и обласканных. Особенно месепе. Нет, обязанные перед родиной не пойдут против Моурави, не подымут оружие на дружинников, с которыми на Дигомском поле вместе ели, вместе пили, вместе песни доблестные пели.

И Георгий Саакадзе поспешил изменить план ведения войны, который и одобрили азнауры Верхней, Средней и Нижней Картли.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Заманить Саакадзе в Тбилиси оказалось труднее, чем барса в золотую клетку. Потерпев неудачу, царь Теймураз стал изыскивать средства, как отомстить цареотступнику.

– Уж не ослышался ли я? – вознегодовал Зураб. – Царь не знает, какой местью удостоить ослушника! А если лишить его владений или превратить Великого Моурави в бездомного нищего? Разве не сладостно подобное отмщение?

– Разорить Саакадзе! Разорить! – подхватили призыв арагвского шакала князья Верхней, Средней и Нижней Картли.

Словно осы, зажужжали они в замках. Носте! Кто из владетелей не завидовал богатству Саакадзе? Кто тайно не вздыхал, любуясь благородной красотой замка, любуясь садами на уступах и недоступными сторожевыми башнями? Кто алчно не взирал на тучные стада и табуны коней?

И помчались в Метехи, обгоняя друг друга, жаждущие и алчущие обогащения! Завладеть, завладеть стягом Саакадзе, перед которым еще так недавно они трепетали.

Злорадствуя, царь Теймураз поощрял раздоры владетелей из-за кости, пока не кинутой, и повелел Чолокашвили донести до слуха Саакадзе о происходящем.

И потянулись в Бенари «доброжелатели» Моурави.

– Раз так, то так! – принял вызов Даутбек.

В Бенари был спешно вызван мествире в короткой бурке.

Спор князей в Метехи длился уже три дня, а на четвертый нагрянуло духовенство, присланное католикосом.

Сначала князья опешили: кресты на рясах напоминали о суете сует, но потом еще яростнее заспорили.

– Наше владение сопредельно с землей Саакадзе! – кричали Магаладзе. – Еще при Георгии Десятом мы домогались Носте.

– Почему же царь Георгий не преподнес вам Носте на золотом блюде? – съехидничал Качибадзе. – Мои предки всегда дрались с предками Саакадзе и неоднократно разоряли эту фамилию. Выходит, не допускали возвышения беспокойного рода. Так почему не нам владеть поместьем царского ослушника?

Недобрый огонь вспыхнул в глазах Джавахишвили, седые брови изогнулись, как две сабли. Он так пыхтел, словно угодил в берлогу, обкуренную серой.

– Пусть Качибадзе хорошо припомнит, кто вел бесконечные тяжбы с фамилией Саакадзе! Или не мы, князья Джавахишвили, не далее как при Симоне Первом требовали земли азнауров Саакадзе? И при Георгии Десятом – свидетель бог! – был такой разговор, но ему предприимчивый Георгий Саакадзе, сын мелкого Шио, ухитрился оказать услугу и, как волк – овцой, завладел Носте.

И другие князья, отбиваясь от доводов соперников, в возбуждении метали слова, схожие с раскаленными камнями. Зал напоминал действующий вулкан, от которого до ада не более одного локтя.

Не рассчитывая получить Носте, – на него безусловно нацелился Зураб Эристави, – князь Цицишвили напомнил, что Саакадзе азнаур по прихоти судьбы, но князь по праву.

– Он пренебрегает почетным званием! – Тамаз Магаладзе брезгливо поморщился, будто прикоснулся к грубому плащу обедневшего азнаура.

После своей женитьбы на средней дочери придворного советника Кочакидзе преобразился Тамаз – старательно занимался усами, злоупотреблял благовониями. Поджарая Мзе-хатун – «Солнце-дева» – обтесывала мужа по образцу своего отца. Но отпрыск старого волка Леона не переставал мечтать о расправе с Великим Моурави, исконным врагом фамилии Магаладзе. Тамаз был бы совсем счастлив, если б не изнывал под бархатной туфлей своей Мзе-хатун. Она лихорадочно скупала за бесценок тутовые рощи и, вместо услады, мучила Тамаза беседой о торговле шелком. А тут царь пожелал разорить ностевского «барса». Вся торгашеская кровь взывала: «Хватай! Не уступай! Торопись!» И она решительно наказала Тамазу выступить с обличением «недостойного». Особенно прельщали «Солнце-деву» драгоценности Русудан – значит, необходимо доказать свое право на них, не дожидаясь, пока они будут обнаружены в «логове хищника» и размурованы.

Приятного Тамаза поддержало большинство князей: грубый плащ обедневшего азнаура к тому же пропитан овечьим потом! Когда «барс» возле трона, от него навозом несет!

Старший Палавандишвили насмешливо оглядел Тамаза: «Эх, когда человек споткнется, каждая свинья спешит носом даже на ковре навоз нащупать! А давно ли овечий пот за амбру принимали?»

– Быть вождем азнауров почетнее, чем неродовитым князем, – не унимался и Цицишвили, – и если ослушник по праву князь, то лишь княжеский Совет может определить, кому должно перейти его владение.

– При чем тут, прости господи, княжеский Совет? – Феодосий сердито взмахнул, как стягом, черным рукавом рясы. Святой отец удивлен: желанный служителям креста царь ничем не вознаградил церковь за изгнание Хосро-мирзы и Иса-хана. Разве сейчас не подходящий случай?

Как-то получилось само собой, что князья очутились по одну сторону Оружейного зала, иерархи – по другую. Духовные и светские владыки готовы были ринуться к стенам, вооружиться и пустить в ход клинки.

Феодосий вышел на середину и замер с вскинутым крестом.

Князей охватило замешательство. Но Палавандишвили, не желая уступать поле словесной битвы, едко заметил, что Саакадзе не монах, значит, церковь тут ни при чем.

Кахетинское духовенство, отмежевываясь от картлийского, поддержало Цицишвили. Стремясь к первенству над церковью, а заодно и над царством, отцы Кахети дружно атаковали архиереев из клики католикоса: «Уж не хотят ли картлийцы распухнуть от угодий и золота? Не сказал ли святой апостол…» И тут посыпались изречения из евангелия и библии в таком изобилии, что хватило бы на три собора.

Стремясь досадить священникам Картли и поэтому не скупясь на слюну, Харитон съязвил:

– Князьям не впервые отторгать друг у друга владения, пусть и сейчас сами умиротворят сословную жадность. Да ниспошлет господь правильное решение алчущим и жаждущим!

– Аминь! – умильно подтвердили кахетинцы. – Аминь!

Зураб прислушивался к спору, и куладжа все чаще вздымалась на его груди. Он судорожно рванул монисто, обвивавшее его шею, – золотые монеты старинной чеканки со звоном покатились по мраморным плитам. Накануне Зураб нашел в царском саду дикий каштан и сейчас сжимал его до боли в пальцах, будто камень для пращи. Да, он, князь Арагвский, согласен с Цицишвили и Палавандишвили: пусть соберется Совет князей высших фамилий.

Не сомневался арагвский князь: довод, им придуманный, лишь его сделает владетелем Носте. «Это ли не сладостная месть! – злорадствовал Зураб. – Не далек час, когда я, новый владетель Носте, начну выбивать из зазнавшихся ностевцев саакадзевский дух. Я взнуздаю ишаков и заставлю обогащать своего господина…»

Зураб решил оправить дикий каштан в серебро, а изображение его поместить в центре нового знамени Носте. Втайне он насмехался над окружавшими его «коршунами», уже считая владение Саакадзе своим.

Словесный турнир длился до сумерек, и Зураба так и подмывало воскликнуть: «Э-о, кто хочет догнать Симона Второго?»

Очутившись наконец в своих покоях, Зураб разразился хохотом. На зубчатых стенах Ностевского замка он будет вешать и господ и рабов. Пусть проветриваются! Он оценил силу ужаса – как оружия, приводящего в покорность самых непокорных, – и собирался широко применять его в своей деятельности, направленной к захвату власти в двух царствах Восточной Грузии.

Вошел арагвинец и, опустившись на колено, протянул свиток, только что доставленный скоростным гонцом из Ананури.

Зураб читал послание матери, княгини Нато, и глазам своим не верил. Свиток пропах, как чудилось ему, не запахом розового масла, а салом адовых мангалов.

Нелегко сдалась княгиня Нато. Выслушав мествире – того, кто по-прежнему не расставался с короткой буркой, – она заявила о своем твердом решении не вмешиваться в дела царя Теймураза.

– В дела царя? – недоуменно пожал плечами мествире. – А не в дела твоей дочери, благородной госпожи Русудан?

И тут мествире, сгущая краски, рассказал, как князья и княгини торжествуют над тем, что гордая Русудан осталась бездомной, а они, шурша шелками, будут расхаживать по ее замку, срывать и топтать цветы в саду, так любовно ею выращенные.

Княгиня Нато рассвирепела:

– О святая мученица Шушаник! И это выпустили когти те самые кошки, что за честь считали быть принятыми моей благородной дочерью!

– И дочерью доблестного Нугзара! – разжигал мествире гнев княгини. – Если бы доблестный арагвский владетель мог почувствовать, как хотят унизить его дочь, то он поднялся бы с ложа своего вечного упокоения и мечом разогнал дерзких.

Нато поежилась: вот… она живая, а терпит!

– Тебя кто прислал? – быстро спросила княгиня, тряся двойным подбородком.

– Доброжелатель твой; только из скромности просил не называть имя.

– Может, и совет мне прислал, как отвадить князей от Носте?

– Еще бы не прислал! Разве не ты, благородная и отважная княгиня, спасла замок Ананури?

– Я?

– Клянусь небом, ты!..

Зураб, мрачный, в третий раз прочел послание: «…На том мое слово: если ты не сумеешь отстоять владение любимой дочери доблестного Нугзара, то я сама спасу Носте, как спасла Ананури. Знай, буду ждать ответа ровно семь дней и ночей. Если запоздаешь, пиши в Носте, ибо на восьмой выеду туда. И… еще знай: только через мой труп переступят хищные князья порог дома моей Русудан… Также знай…»

Зураб в сердцах отшвырнул послание. Кто? Кто был у матери? Кто унизил его, раскрыв истинную цель, которую он преследовал, водворив еще при Хосро-мирзе царицу Мариам в Ананури? Кто дерзнул проникнуть в самую суть секретного совещания? Ведь ради соблюдения тайны, кроме верных слуг и дружинников, ничто к тронному залу не сумел приблизиться!.. И потом – узнав от непрошеного советника, почему ее, княгиню Нато, уговорил любящий Зураб вернуться в Ананури, она, конечно, переполнилась возмущением, ибо не успел царь Теймураз прибыть в Тбилиси, как все приглашенные в Ананури разбежались, надеясь повеселиться в Метехи. Даже старая царица Мариам будет гостить тут, хочет удивить царский замок пергаментным лицом и сломанным зубом! Но ответить надо немедля. Согласиться на все, но поставить условие: не выезжать еще шесть лун из Ананури ни в Мухрани, ни к Эристави Ксанским, – ибо не успеет она покинуть Ананури, как туда пожалует «барс» со своими «барсятами»! «И если берлога Носте будет захвачена мною, то Ананури ничуть не худшее жилище для дочери „доблестного Нугзара“. Проклятие! Опять я остаюсь неотомщенным! Поставлю я когда-нибудь на колени гордячку Русудан? И суждено ли мне видеть поражение Георгия Саакадзе? Суждено! Ибо царь Теймураз не может спокойно царствовать, пока не уничтожен Саакадзе».

Как вороны, слетались на Высший совет князья. Многие прибыли с женами, ибо каждая мечтала покинуть Тбилиси владелицей Носте, заранее наслаждаясь отчаянием надменной Русудан и властолюбивого Моурави.

Напряжение нарастало. Зураб, нарочито спокойный, презрительно взирал на «стервятников», столпившихся у порога Дарбази мудрости. И чудилось ему, что их длинные клювы нетерпеливо долбят высокую дверь.

Но вот она распахнулась, и пожелавший присутствовать на совещании высших советников царь Теймураз величаво, как только умеют Багратиони, вошел в зал и опустился на малый трон…

Шум, взаимные упреки, протесты, споры заняли два дня. Оказалось, все князья имеют законное право на Носте.

Даже Теймураз растерялся: неподходящее время сердить князей, но как же одно Носте всем пожаловать?

– Воистину Содам и Гоморра! – сокрушался Феодосий. – Как колокольня возвышается над всеми кровлями, так церковь – над всеми желаниями! – И в умилении он несколько откинул голову, напомнившую Зурабу дикий каштан с приклеенным клочком хлопка. – Истинно! Мы возжелали знать: кому же по праву должно принадлежать Носте?

– Кому? – взревел Зураб, пронзая архиепископа злобным взглядом, как стрелой. – Тому, кто по-настоящему владел Носте, а не тому, кто, подобно ашугу, поет о том, что было и чего не было даже в сладком сне. Слушаю – и удивляюсь князьям! В своем себялюбии вы забыли, что Носте пожаловал «богоравный» Георгий Десятый азнауру Саакадзе. И если светлый царь царей Теймураз в своем справедливом гневе лишил отступника дара царства, то оный должен вернуться в царство.

Опешив, князья со скрытым возмущением уставились на непрошеного напоминателя. А обрадованный Теймураз уже одаривал зятя благосклонной улыбкой: «Носте – богатое владение!» И вдруг спохватился: «Подобает ли царю хвастать своей недогадливостью? И почему Чолокашвили, мдиванбег-ухуцеси, не подсказал мне выгодное решение?»

Хмуро взглянув в сторону своих советников, царь-стихотворец поднял руку:

– Князь Зураб Эристави высказал решение, давно принятое нами. Мы надеялись на справедливость Совета. Объявляем во всеуслышание: мы возжелали водворить Носте в лоно царских угодий!

– Аминь! – прогудел, точно колокол, Арсений. – Аминь!

– Аминь! Аминь! – елейно поддакнуло кахетинское духовенство.

– Заблудшая овца да вернется в стадо! – сочно смеялся Харитон, а про себя ликовал: «От царства, с божьей помощью, Георгий своевременно отнимет, но от алчных князей и – да отпустится мне грех! – от не менее алчных священнослужителей не легче было б».

Омраченные князья хотели тут же разъехаться, но Чолокашвили, всячески изыскивавший способ обогатить царский сундук, предложил выбрать управителя Носте. Выехать надо немедля, с писцами, дабы выяснить, каковы богатства владения. Нацвали, гзири и сборщика поставить из других царских угодий – пусть глехи почувствуют крепкую руку.

И опять поднялся спор, ибо управитель тоже может богатеть. Каждый, приводя свое владение в пример, уверял, что лишь он один способен заставить обнаглевших крестьян вспомнить об обязанностях подданных царя. Особенно Магаладзе яростно добивался власти.

Зураб тоже считал, что «лучших разорителей», чем псы Тамаз и Мераб, не найти. Ведь именно Тамаз некогда в Триалетской битве обнаглел до того, что потребовал у Саакадзе багровый трофей – голову Омар-паши, которую «барс» заслужил хотя бы тем, что вырвал Зураба Эристави из рук озверелых турок. А Мераб – как топор: мал, но опрокидывает огромное дерево. Княгиня Нато может исполнить угрозу и выехать если не в Носте, то к внучкам – давно рвется в веселый замок Мухрани, откуда не перестают прибывать в Ананури гонцы с приглашением занять почетное место у скатерти. Не отстают и Ксанские Эристави. Значит, тут заговор: всеми мерами задались выудить из Ананури ничего не подозревающую княгиню Нато, а потом Великий Моурави даст волю своей низменной мести. Напрасные надежды!..

Зураб громко назвал имя молодого Палавандишвили, как преданного царю царей Теймуразу придворного. Никто разумнее его не сумеет извлечь пользу из богатого Носте для сундука царства.

Князья знали: «Сейчас время Зураба Эристави», – и боялись ему прекословить.

Нанести сокрушительный удар не только Саакадзе, но и его единомышленникам! – вот план, взлелеянный Зурабом. И не успели князья разъехаться, как Зураб начал убеждать царя приняться за азнауров. Ведь пока они объединены, Саакадзе непобедим. Азнаурское сословие – его опора! Разорение азнауров – конец Саакадзе!

Почуяв опасность, князья Джандиери и Вачнадзе поспешили привлечь на свою сторону многих князей.

С трудом добившись тайного приема, они стали отговаривать царя совершить поступок, который достоин лишь Зураба, имеющего личные счеты с многими азнаурами и возжелавшего рукой царя нанести удар не только по приверженцам Саакадзе, но и по всему азнаурскому сословию. Такое действие безусловно повлечет за собою неудовольствие картлийцев. Ведь кахетинские азнауры разгрому не подвергнутся? И ясно станет: не против сословия, а против картлийцев настроен царь из Кахети.

Не очень прочно чувствовал себя Теймураз в Картли и, хотя беспрестанно мечтал обезоружить Саакадзе, уязвить в самое сердце, знал – не срок. Вот даже Чолокашвили колеблется.

Последовав разумному совету верных князей, Теймураз, вопреки ярости Зураба, отказался подписать ферман на присвоение царством владений дерзких азнауров, сторонников Саакадзе.

– Утешься, Зураб! Все равно Саакадзе должен погибнуть. А не станет главаря, не станет и сторонников. – И уже более сухо добавил: – Мы возжелали сохранить хозяйство наших подданных, дабы было кому содержать царство.

От Чолокашвили не укрылось огорчение Зураба, и он, будучи сам ярым противником Саакадзе и азнауров, подсказал Высшему совету определение:

«Обложить сторонников Саакадзе единовременной тройной данью в пользу сундука царства».

На это определение с большой охотой согласились и царь и князья. И еще охотнее пошел на несправедливое обложение сам Союз азнауров, ибо ничего приятного от Зураба Эристави не ждали. Хорошо еще, что ради сохранения сословия можно откупиться монетами, конями и шерстью.

Снова Носте бурлит, но не так, как бурлило оно в дни весеннего половодья, когда наступает возрождение земли, или в дни празднества засеянного поля, зацветшего сада, зазеленевшего виноградника. Нет! Полымем опалены каменные гнезда. Здесь негодование вытеснило иные чувства. Здесь в избытке угрозы, растущие с каждым мгновением. Так бывает с горным обвалом: низвергаются снега с адским шумом, увлекают за собой обломки скал, сметая на своем случайном пути леса и все, что препятствует их неукротимому движению.

Спешно прибывший Гогоришвили, отец Даутбека, нашел всех прадедов, «старых» дедов и «молодых» дедов на берегу Ностури, где вечно журчит серо-голубая вода, накатываясь на камни и придавая им форму дисков. На бревнах, образующих как бы три стороны квадрата, так тесно, что и мухе не втиснуться. Но при виде Гогоришвили все одновременно, вскочив, принялись наперебой уговаривать желанного гостя сесть рядом.

Боясь кого-либо обидеть, Гогоришвили нерешительно оглядывал друзей детства, столь близких ему, друзей юности, почтенных стариков и односельчан, возмужавших в годы его отсутствия.

Выручил дед Димитрия:

– Га-га-га! Го-го-го! Что кричите? Или забыли, куда следует сажать почетного гостя? – Бесцеремонно палкой оттеснив прадедов, дед Димитрия усадил друга посредине главного бревна. – Присядь, дорогой! Пока зарежут барашка, расскажи, как живешь? Здорова ли твоя благородная семья?

– Спасибо, дорогой, у меня, благодарение богу, все здоровы. Только одно огорчение – Носте шатается.

– Э, друг, не всегда то, что шатается, падает. Тебе кто сказал?

– Мествире в короткой бурке. Его прислал Арчил, смотритель царской конюшни.

– У нас он раньше был. Уже угощение приготовили для непрошеных гостей: на утреннюю еду – чтобы сдохли, на полуденную – чтобы околели!

Кругом пошел гогот. Таковы уж ностевцы: и в печали не оставляет их смех, и в веселье не ускользает от их внимания горе.

Поощренный прадед Матарса, сплюнув, выкрикнул:

– Мало будет, на вечернюю еду можем…

– Поэтому спешно и приехал, что боялся вашего буйства! – проговорил Гогоришвили. – Не время, дорогие, характер ностевский показывать. Могут воспользоваться и тоже угостят, чем не следует.

– Ты что, быть покорными нам советуешь? – удивился дед Димитрия и подскочил так, словно на поле битвы выставил щит и вскинул копье.

– Не будет покорности! Кто с Великим Моурави под одним небом прожил, тот не знает смирения! – Павле нахохлился, как орел.

– Я не о смирении говорю, дорогой Павле, а об умном способе сохранить если не богатство, то хоть замок в целости.

– Уже сохранили! – затрясся от смеха прадед Матарса, подмигнув друзьям. – Зайди, друг, в замок: долго не засидятся в нем незваные гости!

– Занозу им в спину! – от всей души пожелал дед Димитрия.

– Лучше ниже! – уточнил прадед Матарса.

Раскатистый хохот огласил берег реки. Нет, здесь никто не покорится!

– А со скотом как? – Гогоришвили подыскивал доводы умерить пыл воинствующих ностевцев.

– Со скотом? Тоже так, – усмехнулся муж Вардиси. – Половину в горах скрыли, как от врагов; многие стада к родителям «барсов» угнали. К тебе, дорогой Заур, тоже отправили, – наверно, другой тропой скакал, потому не встретил, – под общий гогот закончил седеющий зять Эрасти.

– Все же хоть немного рогатых оставили? – забеспокоился Гогоришвили.

– Почему не оставили? Как может дом без скота жить? Я себе взял трех хвостатых овец, стареющую корову и двух коз. Что делать, Саакадзе давно Носте покинул, кто раньше много имел, на здоровье скушал, а кто мало – совсем бедным остался. Вот бабо Кетеван до последней курицы отправила к отцу Элизбара и такое целый день кричала: «Чтобы птиц, выкормленных при Георгии Саакадзе, поедали враги? Пусть я раньше ослепну!..» Тут все женщины ее одобрили. Сейчас чуточку жалеем, ни одной индюшки не сохранилось, чтобы тебя, дорогой гость, сациви накормить.

– Сациви тогда угостим, когда наш Георгий вернется и тупой шашкой, как гусей из огорода, выгонит непрошеных владельцев.

– К вам такое слово, – осторожно начал Гогоришвили. – Наш Георгий не только оружием побеждал, больше умом. Если ум тоже спрятали, как куриц, – плохую услугу окажете Великому Моурави. Царские посланцы обрадуются и совсем непокорных уничтожат.

– Как уничтожат? Убьют? – изумился прадед Матарса.

– Почему убьют? Другое придумали: всех ностевцев по разным царским селениям раскидать. Подумайте, всю жизнь вместе были, а за непокорность – друг может друга больше не встретить.

Безмолвие сковало берег, тяжелое, как ледяная глыба. Пожухли яркие переливы красок, придававшие только что горам, раке и долине очарование безоблачного дня, и тягучая серая муть, словно растворив голубоватые крутосклоны, застлала даль.

Дед Димитрия с ужасом почувствовал, как призрачны мечты и жестока явь. «Уйти от всего, что с детства стало душою! Перестать дышать воздухом, неизменно чистым, как родник! Уйти от прадеда Матарса! Лучше…» Дед Димитрия прижал к губам ладонь, словно боялся, что вот-вот вырвется стон и выдаст самое сокровенное. Он смотрел – и не узнавал знакомые, дорогие лица. Искаженные страхом и отчаянием, они словно поблекли в туманах осени, уже далеко… далеко за пределами не только Носте, но и… всей земли.

Гогоришвили окинул взглядом берег, встревоженных ностевцев и подумал: «Упаси, иверская, подсказать врагам то, что немыслимо! Нет страшнее казни для ностевцев, чем разъединить их», – и ободряюще вслух сказал:

– Если с почетом встретите, все останется по-старому. Что делать, на их дворе сейчас праздник, у них зурна играет. Но придет время, они будут думать, как сохранить… нет, не скот, на такое мы не польстимся, – жизнь как сохранить; хоть и подлую, а все же свою… жаль будет терять.

Долго поучал ностевцев Гогоришвили. Уже солнце, как огненное колесо, скатывалось по синей тропе, цепляясь за мимолетное облачко, как за придорожную кочку, когда кто-то вспомнил, что гость еще не ел с дороги и не отдохнул.

Но не пришлось Гогоришвили отдохнуть сразу. Едва оставил он берег реки и вслед за стариками свернул на уличку, затененную чинарами, как услышал громкий разговор. Возле калитки дома Иванэ, скрытой зарослями, кто-то молил, кто-то взволнованно выговаривал.

– И серебряный браслет не нужен! Ты убил у меня вкус к украшениям.

– Постой, Натэла, хорошо, все на берегу, иначе куда от стыда глаза скрыть? – укоризненно покачивал головой Иванэ. – Мужа у порога томишь, почему в дом не зовешь?

– В дом?! А детям что скажу? С какой войны их отец вернулся? С каким врагом дрался? Почему встревожить детей должна? Пусть раньше искупит вину перед Моурави, потом пристроится к очагу.

– Натэла! Натэла! – застонал Арсен, папахой проводя по глазам. – За что ранишь? А в Лихи другие иначе жили, только я один виноват? Разве мою грудь не теснит отчаяние? Где мой дом, жена, дети? Почему, как нищий, стою у порога?

– А ты что, как победитель, хотел на мутаках возлежать? – Натэла захохотала, и вдруг злобно: – Не хочу учить тебя, что надо сделать, чтобы очаг для тебя радостно горел. А пока не попадайся ни в лесу, ни в долине, ни во сне, ни наяву.

– Натэла, а я что, не знаю, что делать? Или четыре раза не скакал к Моурави? Говорит, лиховцев к себе не беру. Даже просьба благородного Даутбека Гогоришвили не помогла… Если так, то лучше с горы мне вместе с конем свалиться!

– Эге, какой храбрый, – весело сказал Гогоришвили, раздвинув кусты шиповника, приятно взволнованный, что произнесли имя сына. – Даутбек тебе не помог, а его отец непременно поможет. Оставайся здесь до прибытия князя Палавандишвили, затем – к Моурави от меня почетным гонцом, все расскажешь, что увидишь здесь. Ну, Иванэ, угощай гостей!