Текст книги "Базалетский бой"

Автор книги: Анна Антоновская

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

– Услади, раздумчивый Али-Баиндур, мой слух признанием: с какого скучного часа ты потерял нюх и не чувствуешь веселой наживы?

– Недогадливый Юсуф-хан, разве возможно терять то, что услаждает душу? Святой пророк не любит поспешности. Ночь размышлений дает день жатвы. Начальные часы беседы – только ростки несозревшего плода.

– Если аллах наградил меня понятливостью, то ты только завтра дашь согласие разбогатеть, не потеряв на этом и касбеки.

– Мой духовный брат угадал. Сегодня я отягощен плодами Гурджистана… Шайтан Теймураз снова осмелился нарушить повеление шах-ин-шаха!

– А шах-ин-шах, слава Хуссейну, снова изгонит упрямца.

– Скажи, почему тебя больше, чем Караджугай-хана, тревожит Кахети?

– Мохаммет подсказывает такой ответ: Али-Баиндур, а не Караджугай, торчит, как дервиш у гробницы, в пыльном Гулаби. А наслаждаться в блестящем Исфахане сможет Баиндур-хан только тогда, когда царь Луарсаб или выполнит желание «льва Ирана», или оборвет нить жизни раньше, чем придут ему на помощь ножницы костлявой ханум.

– Но разве в твоем ханэ мало ножниц?

– В Давлет-ханэ не меньше ханжалов, и копий, на которых могут торчать головы ослушников «льва Ирана», в чьих руках жизнь пленного царя, да испустит он последний вздох при заходе солнца! Но, кажется, святой Хуссейн сжалился надо мною: вчера от князя Шадимана прибыл гонец с посланием ко мне и к Баака, сторожевой собаке царя Луарсаба. Когда утром сарбазы известили о твоем появлении, я радостно подумал: сам аллах поставил на моем пороге опытного советника. Пока ты будешь наслаждаться кальяном…

– Ты отуманишь меня смыслом послания царю Луарсабу?

– О хан! Ты угадал, как угадывает счастливая судьба желание правоверного.

– Не обрадовал ли тебя подарком везир Шадиман?

Долго и жадно рассматривал Юсуф-хан резной ларец из слоновой кости, на дне которого перстень, окаймленный розовым жемчугом, излучал изумрудный огонь. Беспокойная мысль, что этот перстень удивительно подошел бы к его большому пальцу на правой руке, мешала Юсуфу сосредоточить внимание на послании. Не волновала хана мольба Шадимана к Баака уговорить царя Луарсаба покориться шах-ин-шаху и, приняв мохамметанство, вернуться, дабы изгнать Теймураза, воцарившегося в Кахети. Не волновали уверения Шадимана в том, что действия Теймураза губительны. Как раз на этом месте чтения Юсуф решил, что лучше, пожалуй, надеть кольцо на средний палец, а не на большой, – заметнее…

И когда Баиндур, одолев послание, спросил, каково мнение Юсуфа, тот задумчиво проговорил: «Аллах свидетель, на большом пальце левой руки еще заметнее будет».

Баиндур промолчал, боясь показаться невеждой, но в полночь призвал Керима и потребовал разгадки.

– Неизбежно мне подумать не долее базарного дня.

– Что? – взревел Баиндур. – Ты думаешь, я поднял себя с мягкого ложа для твоих размышлений? – и указал на песочные часы: – Вот твой срок!

Керим вздохнул: песка в верхнем шаре не больше чем на пять минут! «Любой мерой узнаю, зачем приехал собака-хан! Не с тайным ли поручением? Да отвратит аллах злодейскую руку от царя Луарсаба! Выведать! Выведать, хотя бы с помощью услужливого шайтана, для чего оторвал меня гиена-хан не от мягкого ложа, а от жестких мыслей! Да будет жизнь светлого царя Луарсаба под покровительством Мохаммета!» Последняя песчинка упала из узенького горлышка на золотистый бугорок. Керим просиял:

– Святой Хуссейн, сжалившись над моими скудными мыслями, подсказал истину. Юсуф-хан, боясь прямых слов, намекнул, что ты, хан из ханов, одним пальцем даже левой руки можешь помочь ему в большом тайном деле.

– Керим! О Керим! Ты угадал! – хан недоверчиво взглянул на Керима: «Не хватает, чтоб этот сын сожженного отца заподозрил меня в тупоумии». – Я хотел проверить тебя, Керим, ибо сразу, без помощи Хуссейна, разгадал…

– О Аали? Кто думает иначе? Ведь Юсуф-хан к тебе прискакал? И не за одним пальцем левой руки… Может, ему и двух рук не хватит!

– Керим, да защекочет тебя жена чувячника? Ты опять угадал. Рук надо много… Выслушай и подумай, но не долее половины базарного дня.

И Баиндур принялся подробно пересказывать то, что узнал от Юсуфа.

Все началось с наложниц, которые громко стали сетовать на невнимательность к ним шах-ин-шаха: он упорно не останавливает на них свой алмазный взор, а одежда их изношена и скудны украшения!

Мусаиб рассказал шаху о зазнавшихся наложницах, чья красота давно стала сомнительной, и предупредил, что такой ропот может вызвать у обитателей ханских гаремов сочувствие к перезрелым.

Но вместо свирепого повеления высечь молодых кизиловыми ветками, а «сомнительных» изгнать, заменив более красивыми, шах сочувственно вздохнул и приказал поручить богатейшим купцам отправиться в Индию, Афганистан и Египет за лучшими тканями, драгоценностями и благовониями, выдав в задаток мешок туманов. Потом милостиво повелел передать наложницам о шахском снисхождении, ибо они на погребении Сефи-мирзы потрясали небо воплями и, вырывая из своих кос толстые пряди, бросали их на возведенный курган, а «сомнительные» разрывали ожерелья, запястья и другие украшения, вырывали из ушей серьги, закидывая ими могилу, и, рыдая, уходили, даже не оглядываясь на свое богатство, проворно подбираемое нищими.

Али-Баиндур как-то по-кошачьи подскочил к дверям. Убедившись, что никто не подслушивает, он удобно облокотился на мутаки, затянулся дымом кальяна и, ехидно прищурившись, продолжал:

– Юсуф-хан клялся, что царственная ханум Лелу не снимает белой одежды, не носит никаких украшений и вместо былой страстной любви выказывает шаху лишь ненависть и презрение. Она навсегда отказалась делить с «львом Ирана» ложе и заколотила гвоздями внутренние двери. Жене Эреб-хана удалось узнать от третьей жены шаха, что повелитель Ирана, лишенный приятной, тонкой беседы за изысканной едой и разумных советов Лелу, без которых раньше ничего не предпринимал, сильно страдает, ибо жизнь его стала скучной и однообразной. Напрасно встревоженный Мусаиб уговаривал Лелу остерегаться гнева шаха, ибо он может потерять терпение. Напрасно в слезах упрашивали другие жены и многие наложницы не подвергать себя опасности. Лелу спокойно отвечает, что ей сейчас страшна только жизнь и чем скорее она кончится, тем лучше. А любить убийцу своего единственного, неповторимого сына, чистого, как родник святой горы, запрещает ей аллах, ибо не по его воле, а по воле шайтана совершил шах страшное злодейство.

Во всех шахских гарем-ханэ открыто говорят, что осталась жить Лелу, только вняв мольбе Гулузар, которая тоже сняла украшения и похудела так, что белая одежда делает ее похожей на тень, а глаза – на озера, ибо в них никогда не высыхают слезы.

Даже змеевидная Зулейка живет в страхе: шах-ин-шах хотя и объявил своим наследником сына Сефи-мирзы, но каждый день собственной рукой дает ему снадобье из опиума, задерживающее рост и развитие мозга. Но Сэм и не думает терять розовый цвет лица и тянется вверх, точно на крыльях Габриэла, – ханы шепчутся, что царственная Лелу тоже каждый день дает Сэму снадобья, убивающие яд шахского лекаря Юсуфа. Говорят, шах об этом догадывается, но молчит, боится Лелу.

Покончив с Лелу, Юсуф-хан заговорил о купцах, предпринявших путешествие для обогащения ничтожных хасег, которые хитростью выманили у шаха ценности. Сам аллах подсказывает не допускать подобную несправедливость. Разве преданные шах-ин-шаху менее достойны внимания? Или найдется бессовестный, утверждающий, что наложница выше правоверного?

Почему нигде не сказано, как предотвратить непредотвратимое! И вот со дня ухода каравана купцов в страны мира Юсуф-хан потерял сон. Ослепительные драгоценности, которые привезут купцы, могут обогатить двух ханов. Что только не подскажет улыбчивый див!

Можно воздвигнуть дворец, подобный шахскому. И еще можно скупить красавиц всего Востока, черных, как черное дерево, и желтых, как слоновая кость, созданных аллахом по подобию своей первой жены. Можно сделаться могущественным и, овладев тайной солнца, заставить дрожать землю. Можно на Майдане чудес купить илиат и прослыть Сулейманом Мудрым. Можно превратить жизнь в усладу, подсказанную Шахразадой в «Тысяче и одной ночи»… Но зачем перечислять? Разве дано аллахом предугадать границу желаний?

Хан Юсуф долго молился, прося аллаха или избавить его от тревожных дум, или подсказать средство овладеть несметными ценностями, нагруженными на тридцати верблюдах. И вот случилось то, что случилось! Свершилось чудо! Когда в одну из ночей Юсуф-хан так умолял аллаха и уже все молитвы иссякли и Юсуф погрузился в крепкий сон, к его ложу на облаке спустился аллах и… повелительно сказал: «Юсуф! Как можешь ты сомневаться в моем благожелательстве? Не ты ли осыпаешь милостями мечеть шейха Лутфоллы? Не ты ли воздаешь мне хвалу и почести, даже когда час молитвы застает тебя в дороге? Мне ничего не стоит отдать тебе тюки роскоши из каравана семи купцов, так как их алчность известна всему Майдан-шах и большую половину золотых монет, полученных от „льва Ирана“, они оставили дома. Поспеши, Юсуф-хан, ибо купцы, уже закупив драгоценный товар, возвращаются, – а запоздавшего всегда ждет неудача. Не забудь, о Юсуф, что в пустыне сейчас рыскает прославленный разбойник Альманзор со своим слугою, который украдет у тебя ресницу из глаз – и ты ничего не заметишь. Шайтан дал силу Альманзору, и он с одним слугой легко грабит караваны в двадцать верблюдов. Ни один правоверный купец не пускается в путь раньше, чем не объединится с караваном в сорок верблюдов, охраняемых сорока погонщиками, пятью караван-башами и десятью рабами. Поэтому, почитающий аллаха Юсуф, не приближайся к первому караван-сараю, а напади на второй, куда Альманзор никогда не заглядывает и где караваны купцов разделятся по числу владетелей… и направятся, куда кому надо».

Тут Юсуф-хан простонал: «О аллах! Как я могу, даже с твоей помощью, овладеть таким караваном?»

– «А разве у тебя нет друга? – удивился аллах. – На одного богатств купцов слишком много, на двоих – как раз, чтобы утолить все желания и еще оставить старшему сыну для любимой хасеги…» Тут облако стало таять.

Проснувшись, он, Юсуф, сразу вспомнил об Али-Баиндуре и прискакал предложить другу обогатиться вместе. Пусть Али возьмет с собою ровно два десятка сарбазов для охраны отбитого каравана, – ибо хотя у него, Юсуф-хана, двадцать рабов, но осторожность учит не полагаться на одних рабов.

Внимательно выслушав хана, Керим даже попросил Баиндура повторить, сколько можно купить благ, если пощекотать купцов, и похвалил себя за то, что скрыл от хана гибель царя Симона, ибо Баиндур сразу отказался бы от соблазна и утроил бы зоркость в слежке за царем Луарсабом, притязателем на освободившийся картлийский трон. «Да не позволит аллах забыть, что Юсуф-хан мне враг. Тогда…» Подумав для приличия, Керим со вздохом посоветовал не терять такого редкого случая и немедля согласиться, ибо чудеса «Тысячи и одной ночи» снятся только однажды, и то лишь отважным.

– Тебе, наверно, шайтан на язык наступил! – рассердился Баиндур. – Я и так немедля согласился, но разве могу хоть на час оставить Гулаби?

– На меня и Селима можешь.

– А если как раз в это время шаха или – еще хуже – Караджугая осенит мысль прислать гонца, дабы узнать у меня о здоровье царя Луарсаба?

– О мудрый Али-Баиндур-хан! Я об этом не подумал. Мохаммет свидетель, лучше откажись!

– Отказаться? Поистине, сегодня ты похож на петуха после неудачного боя за курицу соседа. Где ты видел умного, глупеющего от препятствия? Разве такое богатство каждый день попадается?

– О хан из ханов! Ты прав! Но возможно ли одновременно пребывать здесь и на пути к караван-сараю?

– Беру в свидетели разноцветную шайтаншу, что сегодня ты возлежал не на своем ложе! Иначе почему, как всегда, не можешь догадаться о моей благосклонности к тебе?

– Да послужит мне на всю жизнь радостное воспоминание о своем доверии, хан из ханов! Но разве я могу разгадать твои высокие намерения?

– Ты, а не я, поедешь с Юсуф-ханом на охоту.

– Я? Я?! Да сохранит меня аллах от подобного замысла!

– О Хуссейн! О Аали! Почему нигде не сказано, что делать с глупцами, не ведающими своей выгоды! Ведь и тебе при дележе…

– Выгоды? А разве хану не известна пословица грузин? Если богатый проглотит змею, скажут: «Как лекарство принял». Если бедный – скажут: «От голода съел». Если Али-Баиндур попадется, скажут: «Какой веселый хан! Пошутил, перепугав купцов». Если Керим попадется, скажут: «Какой наглый раб! Ограбил, зарезав купцов!» И шах-ин-шах повелит пригвоздить меня к позорному столбу, и после разных мелких удовольствий – отсечения руки, носа, ушей – с живого сдерут кожу, дабы и на том свете не обогащался за счет шахского сундука.

Али-Баиндур побледнел, он знал, что шax за такую наживу и хану может снять голосу. А разве после потери головы не все равно – отрежут нос или сдерут кожу? Нет, он, Али-Баиндур, никогда не поедет с Юсуф-ханом! Но… упустить неповторимый случай!?. Ведь он, Баиндур, только средний хан, у него и половины богатств Караджугая нет. Еще год, не больше, протянет окаменевший Луарсаб. Тогда можно вернуться в блистательный Исфахан… но с чем? За годы его, Али-Баиндура, заточения в проклятой крепости Гулаби что он приобрел? Кругом бедняки… Сколько с них налогов ни брал – все равно что ничего. Отказаться невозможно, надо заставить Керима, а потом…

– Как может шах узнать то, что Юсуф-хан не захочет? Поистине, Керим, тебе кто-то надвинул чадру на глаза, иначе не упустил бы случая обрести то главное, без чего жизнь – пузырь! Разве у тебя, кроме одежды, найдется лишний туман? Знай, я сейчас решил из половины ценностей, предназначенных мне, выделить тебе четверть, если отправишься на охоту с Юсуф-ханом.

– О благородный хан! Зачем лишать себя четверти! Поручи другому. Гнев «льва Ирана» приводит меня в трепет! На что богатство, да еще подобное миражу, если рискую жизнью?

– Хорошо, получишь треть! Еще мало? Бери половину!

Керим в простодушным видом раздумывал. Одно лишь замышляет Баиндур – уничтожить расхитителя его богатства, а заодно избавиться от опасного свидетеля опасного дела. Аллах, нельзя упустить возможность свернуть шею Юсуфу, а заодно и Баиндуру! О, это ли не услада! Только ли потому и торопится согласиться Керим? Видит пророк, нет!

И Керим притворно колебался, якобы с трудом сдаваясь на уговоры.

Исчерпав все доводы в пользу задуманного, Баиндур поклялся, что в придачу подарит Кериму самую красивую хасегу, которую он только пожелает. Есть одна, сочетающая огонь и мед…

Против такого соблазна Керим, конечно, не устоял и радостно воскликнул:

– О щедрый из щедрых! Хасега к золоту необходима. Я согласен! Но для услады моего слуха повтори, что смогу я купить на шахское богатство!

– Забудь о шахе!.. – Баиндур тревожно оглянулся. – Слушай и запомни: купишь красавиц всего Востока, неутомимых, как мельница, и выносливых, как верблюд, созданных аллахом по подобию своей первой жены. Купишь илиат на Майдане чудес, можешь прослыть Сулейманом Мудрым! Можешь превратить жизнь в цветущую розу!..

– О хан из ханов! Ты забыл усладу, подсказанную Шахразадой в «Тысяче и одной ночи». И от себя неизбежно мне добавить: можно усладить себя и тысяча второй ночью…

– Керим! Жадность твоя удивит даже дервиша!

– Усладиться тысяча второй ночью, а когда настанет утро – скромно умолкнуть…

Али-Баиндур насторожился: «Неужели догадывается о моем ханжале? Бисмиллах, необходимо поторопить Юсуфа!» – и громко повторил:

– Необходимо поторопить Юсуф-хана!

– Во имя вселенной, на что тебе Юсуф-хан?

– Как на что? Не он ли предложил мне половину за…

– Совместное развлечение во втором караван-сарае? А ты возьмешь себе все, без его помощи, в первом караван-сарае!

Некоторое время Али-Баиндур с восхищением смотрел на Керима: «Разбогатеть одному? Уподобиться халифу Харун-ар-Рашиду? Ты вознаграждаешь меня за терпение! Но сколько захочет взять жадный Керим?.. О чем мое беспокойство! Не все ли равно сколько, раз, кроме удара ханжала, ничего не получит! Но осторожность подсказывает притвориться озабоченным».

– Твоя находчивость, Керим, может восхитить даже Мохаммета. Но сколько ты хотел бы получить?

– Бисмиллах! Я удивлен большим удивлением! На что тебе Керим при таком повороте дела?

– С какого тяжелого дня ты перестал бояться моего гнева?

– Свидетель Аали! Я сейчас устрашаюсь больше, чем вчера. Но что богатство, если шайтан определил нам вечное пребывание в желтом Гулаби?

– Вечное? – Баиндур не сдержал смех. – Длинное всегда можно укоротить…

Керим почувствовал боль в сердце: «Да отвратит аллах когти хищника от царя Луарсаба. Нет, отказаться от купцов немыслимо, ибо собака Баиндур найдет случай вонзить ханжал в опасного свидетеля. Конечно, и я могу найти случай исчезнуть из Гулаби… А царь? А светлая царица? А любимый князь Баака?! Да поможет мне аллах вывезти любимых из жилища шайтана в прекрасный Тбилиси!» Внезапно осененный мыслью, Керим вскрикнул:

– Напрасно, неповторимый Али-Баиндур-хан, веселым смехом хочешь придать мне бодрости. Разве я забыл рассказать тебе, как в Исфахане несколько ханов, тревожась за жизнь царя Гурджистана, высказали шах-ин-шаху просьбу сменить тебя, ибо ты можешь потерять терпение, а потом… свалить все на случайность. Шах так рассвирепел, что даже Эреб-хан уравнял цвет своего лица с цветом травы. «Пусть тысяча змей, – заскрежетал добрый шах, – защитит Али-Баиндура от случайности!.. Ибо истязать я повелю его на Майдане-шах! Пусть правоверные убедятся, что для „льва Ирана“ непослушный хан и факир в одной цене! Сто лет будут изумляться пыткам, которыми угощу неосторожного Баиндура!..»

С большим удовольствием Керим наблюдал, как крупные капли пота потекли по синеющему лицу хана.

– Какой шайтан посмел оклеветать меня перед шах-ин-шахом?! Тебе Караджугай-хан сказал об этом?

Керим молчал. Баиндур прохрипел:

– Не доставлю я радости моим врагам! Клянусь святым Аали, случайности не будет!

Только теперь Керим мысленно возблагодарил аллаха: жизнь светлого из светлых в безопасности!

– Хан из ханов, не находишь ли ты, что стоны князя Шадимана сломят упрямство царя?

– Нахожу, ибо этот окаменевший царь надеется царствовать.

– О Мохаммет! О Хуссейн! Значит, устрашаться незачем! Скоро… Да будет нам дорога в Исфахан бархатом!

– Но раньше, тебя, нетерпеливый, ждет другая дорога.

– Видит святой пророк, я готов! И пусть шайтанша из меня люля-кебаб сделает, если я не пригоню тебе тридцать верблюдов с богатством семи купцов!

– Керим! Не медли, ибо запоздалого всегда ждет неудача… – Хан удивился, ибо сам ощутил испуг. – Керим! У Юсуфа двадцать рабов, которые свяжут купцов и сделают то, что должны сделать. А где ты возьмешь столько? Оборви свою просьбу! Нет! Ни одного сарбаза не дам! Ищи сам. Ты за это с излишком получишь, значит, должен за все отвечать! – В страшном волнении Баиндур вскочил, открыл наугад коран, прочел суру «Скот»: «Не устраивайте беспрерывно засад…» и воскликнул: – Без Юсуфа немыслимо! О святой Хуссейн! Но за что Юсуфу половину? Или он томился хоть один день в пыльном Гулаби? Керим! Достань себе двадцать помощников!

– Бисмиллах! На что тебе, хан, двадцать свидетелей? Или возможно поручиться хотя бы за одного? Рассвирепев однажды за взмах плетки или обиженный за непосильную подать, он донесет «льву Ирана» на двух ханов…

– На каких двух?

– Насмешливый див подсказал Юсуф-хану притащить сюда двадцать рабов. Мною уже сказано: рассвирепевшие или обиженные, они все вместе или один из них докажет, что Али-Баиндур совместно с Юсуф-ханом напали и расхитили шахский караван.

– Керим! – с отчаянием выкрикнул Баиндур. – Ты трясешь меня, как медведь тутовое дерево! Не ты ли сам предложил обойти Юсуф-хана?

– Удостой меня доверием, хан из ханов! Не только хан Юсуф лишний, но и двадцать свидетелей!

– Аллах! Может, и я лишний? Говори, уж не один ли ты рассчитываешь победить семь купцов и семь погонщиков?

– Свидетель Хуссейн, одному трудно, но с помощью тысяча второй ночи и одного слуги – клянусь, легко! Сестра удачи сейчас подсказала, кого…

– Не сестра ли треххвостого шайтана? Все равно, говори, кто внушил тебе доверие?

– Гонец Шадимана… Арчил-"верный глаз". Он здесь неизвестен, и от чужого легче уберечься.

Снова восхитился хан Керимом. «Верный глаз» не успеет вернуться, превратится в слепца, а заодно и молчальника! Сегодня же он, Али-Баиндур, откажется и еще упрекнет Юсуфа в недальновидности и беспечности. Разве хан не знает о повелении «льва Ирана» не покидать Гулабскую башню ни на один день? Почему же подверг его опасности, притащив с собою двадцать свидетелей? Потом, примирившись, поклянется святым Мохамметом, что и мысленно не приблизится ко второму караван-сараю. Пусть Юсуф сам богатеет, радуя сердце Али-Баиндура, близкого друга Юсуф-хана. И уговорит поспешить, ибо запоздавших ждет неудача…

Арчил начал отчаиваться: уже пять дней прошло, а пояс все еще на нем. Получив два послания Шадимана, хан не допустил Арчила подняться в башню – под предлогом, что он, возможно, подхватил в караван-сараях какую-нибудь болезнь: пусть пройдет срок. Арчила поместили с лазутчиком, рябым сарбазом. И хотя Датико мог видеться с сыном, сколько захочет, но лазутчик понимал по-грузински. И разговаривали только о родных, о Метехи. Причем Арчил не забывал повторять: «Мой князь, Шадиман», или: «Царь Симон не перестает возносить молитвы о здоровье шах-ин-шаха».

О трагическом конце Симона Второго Арчил решил рассказать только в башне, ибо Моурави пожелал скрыть истину от Али-Баиндура. А если хан сам узнает, сказать: «Я выехал раньше». Вспомнилось Арчилу, как, тайно проживая у Вардана Мудрого, он стал свидетелем ужаса, пережитого тбилисцами. Неприятно удивленные открытой радостью царя Теймураза по поводу убийства другого царя, горожане сдержанно встретили возвращение Теймураза и еще холоднее – арагвского владетеля. Взбешенный Зураб, не успев водворить в Метехи царя Теймураза, принялся расправляться с горожанами. Башни для малых и больших преступников переполнились заподозренными в том, что они приверженцы Саакадзе. Убивали многих и как лазутчиков Саакадзе. Рубили головы, особенно мусульманам, якобы за оплакивание царя Симона. Лавки, дома заколочены. На плоских крышах пусто. В банях ни одного кутилы. Горожане боятся выглянуть на улицу, ибо арагвинцы вкупе с кахетинскими дружинниками, бесчинствуя, требуют или сознаться – в чем?! – или откупиться – за что?! Надвигается голод, так как, прослышав о буйстве князя Эристави, никто из окрестных деревень не гонит на Шуа-базари не только скот или арбы с зерном, сыром, птицей и ореховым маслом, но даже ослов с углем и хворостом. Скучно и на Куре, что почти бесшумно несет свои воды, – ни одного плота с грузом, ни юрких навтики!

Тбилиси, словно поверженный врагом, в глубоком молчании лежал в котловине. Уныло безмолвствовали и горы – на извилистых тропинках ни души. И солнце будто застыло в зените…

«Но жизнь есть жизнь!» – изрек Вардан Мудрый и, собрав купцов и уста-башей амкарств, предложил сообща пойти к царю Теймуразу. «Кто допустит?» – «А кто такой дурак, что скажет: с жалобой?..»

В один из дней тбилисцы нарядились в праздничные архалуки. С развевающимися купеческими и амкарскими знаменами, ведя под уздцы трех разукрашенных верблюдов, нагружённых подарками для царя, и двух коней с подарками для придворных Теймураза, они с зурной и плясками двинулись к Метехи.

Вспомнил Арчил-"верный глаз" подробный рассказ Вардана и его сына Гургена о подмеченном ими в Метехи.

Видно было, царя неприятно поразила холодная встреча тбилисцев, хотя он самолюбиво скрывал это даже от придворных. Но в «оранжевом вале», на троне, принимая выборных от купцов и амкаров, он не смог сдержаться от упреков. Вардан был слишком хитер, чтобы открыто действовать против князя Зураба, поэтому, выступив как староста с приветствиями царю царей Теймуразу и с пожеланиями долгого царствования, он, по уговору с другими купцами, неприятную часть посещения предоставил самому бедному купцу, обладавшему завидным даром красноречия. «Все равно, – вздыхал Вардан, – такому терять нечего». Польщенный и втайне рассчитывающий на благосклонность царя, а значит, и на обогащение, бедный купец выступил вперед и горячо заговорил:

– Ты, светлый царь царей, защитник христианской церкови, неустанный витязь, надежда грузинских царств, как мог даже подумать, что тбилисцы не плакали от радости, видя, как наконец сбылось их страстное желание и любимый всеми царь Багратиони Теймураз, изгнав проклятых врагов, возвратился в свой удел?

– Нам угодно знать, почему же вы не встретили «богоравного» со знаменами и не предстали в первый же день перед нашим взором?

– Светлый из светлых! Многие неосторожные так и хотели поступить, – а где они теперь? Кто головы лишился, а более счастливые гниют в башнях больших и малых преступников, как огурцы в бочке.

Купец перехватил восхищенный взгляд Вардана и, закусив удила, горячо принялся повествовать о том, как арагвинцы затравили тбилисцев, как несправедливо хватали без разбору всех, в том числе и косых, и, вновь заметив поощряющий кивок головы Вардана, потерял осторожность и стал обвинять арагвинцев даже в тех преступлениях, которые и не совершались: «И вот из-за них, чертей бурочных, в Тбилиси начался голод! Из-за них стало хуже, чем при Хосро-мирзе!» При словах: «А кто их наладил на расправу с подданными царя царей Теймураза, да ниспадет на него благословение неба?..», – Зураб свирепо метнул взгляд на Вардана Мудрого, который хмурился, тихонько прицокивал языком и с отчаянием разводил руками. Зураб не спускал с Вардана настойчивого взгляда, схожего со стрелой. «Пора осадить умного бедняка, – решил Вардан, – иначе съест его князь вместе с шапкой, да и уже, спасибо ему, все сказал», – и сделал шаг вперед:

– О светлый царь царей! Ты благосклонно позволил нам предстать перед тобой. В каждом деле есть выигрыш и убыток. И если бы не князь Зураб Эристави, что бы с нами было? Терпения и на аршин не хватало. А шахские грабители тюками вкатывали в лавки горестные испытания. И не князь ли Зураб способствовал радости, наступившей в Тбилиси? Сейчас все хотим служить тебе, царь царей, украшать торговлей твое царство. Прикажи, и снова застучат молотки, снова откроются лавки, и аршины начнут отмеривать не дрожь сердца, а дорогой товар для князей и простой для деревень.

И тут, как было уговорено, все купцы и амкары стали кричать: «Ваша, ваша нашему царю Теймуразу! Да продлится его род до скончания веков!»

Теймураз понял серьезность положения, но не хотел прижимать своего зятя, Зураба Эристави. Поэтому он обещал в ближайшие дни рассмотреть жалобы и тех, кто окажется невиновным, освободить из башен.

Купцы и амкары разочарованно теснились вокруг Вардана.

Староста рассыпался в благодарностях доброму царю царей и, получив разрешение, велел купцам и амкарам внести подарки. По правде сказать, Теймураз в них очень нуждался, ибо долгое пребывание без царства, достояния которого были ограблены Исмаил-ханом и вывезены своевременно в Иран, опустошило казну царя. Кроме бархата, парчи, атласа, оружия и других амкарских изделий, к ногам Теймураза упал вышитый бисером аршинный кисет, туго набитый монетами.

Вардан воспользовался суматохой и шепнул несколько слов бедному купцу. Снова польщенный доверием, тот в изысканных выражениях извинился перед царем за скромные дары – ведь персы грабили без всякой совести, но недалеко то время, когда под сильной рукой царя царей Теймураза благодарные купцы и амкары снова разбогатеют и подарки царю будут соответствовать его величию.

Теймураз благосклонно полуопустил веки, в душе радуясь возможности пополнить свою скудную казну за счет майдана, ибо от князей особых щедрот ожидать не приходится: все они жалуются на ограбление их персами.

– Но, долгожданный царь царей, – продолжал бедный купец, ободренный снисходительным отношением к нему царя, – в торговле и в амкарствах слишком мало людей, некому работать. А торговать кому, если половина мастеров в башнях сидит? Сегодня для нас радость из радостей: царя видим! Может, пожелаешь осыпать милостями и неповинных? А если кто лишние слова, как саман, крошил, то из самана еще никогда не получалось золота.

– Как? Как ты сказал? Из самана? – Теймураз встрепенулся, он уже был поэтом, и нетерпеливо крикнул стоящему за креслом князю: – Пергамент и перо!

Глаза поэта Теймураза загорелись. Он быстро и вдохновенно, при полном молчании зала, начертал строфы. И громко зазвучала маджама, посвященная золоту и саману:

 
О маджама моя! Как заря, филигранна!
День – труба возвещает, ночь – удар барабана.
Слышу спора начало: "В жизни, полной обмана,
Разве золото ярче жалкой горсти самана?"
 
 
Но металл драгоценный отвечает надменно:
"Ты мгновенен, как ветер, – я блещу неизменно!
Отражение солнца и луны я замена.
Что без золота люди? Волн изменчивых пена!"
 
 
Но саман улыбнулся: "Пребываешь в истоме,
А не знаешь, что солнце веселее в соломе.
Ты блестишь, но не греешь, хоть желанно ты в доме.
Конь тебя не оценит, как и всадник в шеломе".
 
 
"Ты – ничто! Я – всесильное золото! Ядом
Как слова ни наполни, я ближе нарядам,
Я обласкано пылкой красавицы взглядом,
Рай украсив навек, я прославлено адом".
 

Теймураз замолк, не отводя взора от окна, словно за ним вспыхивали огни ада, повторяющие блеск коварного металла. И он невольно побледнел, чувствуя, как учащенно забилось сердце, будто от этих огней шел удар и раскаленные угли, падая на землю, звенели, как золотые монеты. Приподнявшись на троне, царь-поэт обличающе выкрикнул:

 
"Ты всесильно в коварстве! Ты горя подруга!
Порождение зла и источник недуга!
Где звенишь – там угар. Небольшая заслуга!
Я ж, саман, принесу себя в жертву для друга".
 
 
"Ты – где голод и кровь! – молвит золото твердо. –
Где сражения жар! Где бесчинствуют орды!
Я же там, где цари правят царствами гордо!
Пред короною – раб, потупляешь свой взор ты!"
 
 
Но смеется саман: "Ты услада тирана!
Я ж питаю коня день и ночь беспрестанно, –
Без меня упадет, задымится лишь рана,
И возьмет тебя враг, как трофей урагана".
 
 
Оскорбленный металл, преисполненный злобой,
Так воскликнул: "Чем кичишься? Конской утробой?
Я возвышенных чувств вечно вестник особый,
Без меня свод небесный украсить попробуй!"
 
 
А саман продолжает: "Томиться в плену ты
Будешь, узник холодный, в железо обутый, –
Ведь палач, стерегущий века и минуты,
Обовьет тебя цепью. Попробуй – распутай!"
 

Вновь замолк Теймураз, полуприкрыв глаза и забыв о подданных, столпившихся перед троном. Он представил на миг, что царствует на земле не золото, а саман, и ощутил неотразимую скуку. На картине, подсказанной его воображением, простиралось огромное поле, на котором зрели колосья, вот-вот готовые превратиться в саман. Но алтарь бытия, лишенный золота, устрашал мертвенно-серым блеском, и это было так для царя нетерпимо, что поэт угрожающе вскинул руку, сверкнувшую золотыми перстнями: