Текст книги "Иллюзионист"

Автор книги: Анита Мейсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

– Зачем ты сюда пришел? – спросила она.

Это было нелепо. Симон рассмеялся. Гнев улетучился, а с ним, по крайней мере на время, и горечь, которая не оставляла его все последние двенадцать месяцев.

Он протянул руку и привлек шлюху обратно в постель.

– Расскажи о себе, – сказал он.

Не удивившись, она начала рассказывать. Ее мать была гречанкой, отец – испанцем. Она была зачата в канаве в Коринфе и родилась под кустом в окрестностях Смирны. Когда ей было десять, ее изнасиловал собственный дядя. После смерти матери она два года с ним сожительствовала, а потом сбежала в другой город, где зарабатывала на жизнь продавая амулеты, которые делала из ракушек. Потом незаметно для себя стала проституткой. Она жила с матросом, которого убили в драке, и успела забеременеть от него. Ребенок родился мертвым, что было к лучшему. Она продалась в рабство, поскольку это было лучше, чем голодать. Ее купил хозяин борделя из Тира. Ей было восемнадцать лет.

Симон лежал молча. Он не сомневался, что она говорит правду, но даже если бы она врала, это ничего не меняло. Типичная история шлюхи, прекрасный пример случайной деградации; она принижала его, но и возвеличивала. Он чувствовал, как его фаллос делается все тверже и тверже.

Он заставил ее взять его в рот и на этот раз испытал сильное удовольствие.

Потом он смотрел на нее – она лежала на подушке, задумчиво теребя левой рукой упавший на глаза локон, – и понял, что она прекрасна.

Религиозные лидеры провинции, находившейся под гнетом различных захватчиков на протяжении двух столетий, проповедовали терпение. Но большинству их слушателей терпение не принесло ничего хорошего. Захватчики же, напротив, преуспевали, благословляемые своими неправильными богами.

Когда после зелотов и революционных проповедников появились провидцы, это было выражением народного гнева и отчаяния. Отчаяния, поскольку то, что эти люди обещали, было невозможным по определению. Они не были политическими агитаторами, так как не имели плана. Они не были руководителями повстанцев, так как не имели намерения бороться. Им не нужны были ни план, ни война, потому что Бог должен был привести их врагов к ним прямо в руки. Будет дан знак, что началось божественное вмешательство. Искать знак следовало по преимуществу в пустыне.

К ним примыкали тысячи: бедняки, отчаявшиеся, мечтатели, нетерпеливая молодежь. Другими словами, толпа. Это был удобный термин. Любой государственный служащий знал, что делать с толпой.

Среди провидцев, появившихся в эти смутные времена, был пророк Февда. Его имя и его трагическое хвастовство – это единственное, что о нем известно. Прошлое его было неясно, а самым значительным в его жизни стала его смерть. Казалось, он был продуктом мифа, выражавшего чаяния людей.

Февда собрал кучку последователей и повел их с гор через заросли и болота к реке Иордан, традиционно считавшейся границей страны. Он обещал, что по его команде воды расступятся и они перейдут на другой берег посуху.

Для его слушателей рассечение вод имело особый смысл. В прошлом это уже свершалось дважды: в первый раз человеком, который вывел их народ из-под гнета иноземцев, во второй раз – его преемником, когда он привел народ на завещанную им землю.

Трудно было преувеличить политическую значимость обещания Февды.

– Ничего страшного, – сказала она, – это все из-за проповедования. Оно отнимает силы. Я уверена, завтра все будет хорошо.

Когда она говорила ласково, ее голос был сладким и сочным, как иерихонский инжир. Он приятно возбуждал воображение Симона. К сожалению, в данном случае он не возбуждал больше ничего. Член Симона, несмотря на все усилия ее умелых рук, оставался мягок, как кусок теста. Если бы можно было как-то отделиться…

– Не понимаю, что со мной, – сказал он. – Обычно я не…

Он осекся, осознав, что любая шлюха слышала такие жалобы не раз.

– Не волнуйся, – сказала она и, нагнувшись, нежно взяла кончик его пениса в рот. Тот поднялся, запульсировал и снова опал.

Симон мрачно смотрел на голые стены. Его щеки пылали. Он понимал, что надо уходить, но ему не хотелось. Чем дольше длилось молчание, тем больше он чувствовал необходимость прервать его, прежде чем поддастся чувству поражения, но найти нужные слова становилось все труднее.

Потом он вспомнил, что она сказала, и впервые осознал ее слова.

– Откуда ты знаешь, что я проповедую? – спросил он.

– Да слышала. – Она сделала неопределенный жест в сторону улицы. – Говорят, ты философ.

– Правда? – сказал Симон. – А что еще говорят?

– Что ты нечестивый.

– Это уже что-то. А тебе сказали, что именно я проповедую?

– Что-то о Боге и что мы должны нарушать все законы.

– Меня это радует, – сказал Симон. – Я и не думал, что они слушают.

– Насчет законов, – улыбнулась она, – слушали все.

– Мне казалось, моя проповедь не произвела большого впечатления.

– Люди и так нарушают законы, – сказала она. – Их и призывать к этому не надо.

– Да, но они нарушают законы из-за личной выгоды. Я же прошу их нарушать закон, потому что это закон, – сказал Симон.

– А-а… – неопределенно сказала она, взяла его пенис в руку и стала машинально им поигрывать; тот не откликался. – Зачем? – спросила она.

Симон уже готов был ответить, но вовремя остановился:

– Ты не поймешь.

– Потому что я шлюха, – сказала она.

Он решил, что уйдет, тотчас.

– Не вижу смысла, – проговорила она, прежде чем он встал. – Если люди не подчиняются закону, они подчиняются чему-то другому, и оно становится законом.

Последовало молчание.

– Я же сказал, что ты не поймешь, – сказал Симон.

Она встала, подошла к туалетному столику, взяла гребень из слоновой кости и стала расчесывать волосы. Они были блестящими, падали до плеч и обрамляли ее лицо так, что его черты выступали резче. Смелое, подвижное лицо с умными серыми глазами. Иногда оно казалось грубым, почти уродливым, иногда становилось невыносимо прекрасным. Это зависело от выражения глаз. Рот менялся мало – он был крупным, мягким и добрым. Симон подумал, что рот шлюхи, если присмотреться, обычно выдает низость; но к ней это никоим образом не относилось.

Она отложила гребень, взяла маленькую деревянную палочку и стала ловкими движениями наносить на веки зеленые тени.

– Ты нарушил все законы? – спросила она.

– Конечно нет, – сказал Симон. – На это потребуется вся жизнь.

– Наверное. Может быть, стоит сосредоточиться на одном из них.

Он сделал вид, что обдумывает предложение.

– На каком именно?

– Думаю, это должно быть убийство.

Ее логика не уступала мужской.

– Нет, – сказал Симон. – Во всех бедах мира виновата смерть.

Она задумалась, палочка в ее руке замерла.

– Но избавиться от смерти невозможно, – возразила она.

– Конечно, на это потребуются долгие годы, – согласился Симон.

Она посмотрела на него, чтобы убедиться в серьезности его слов, потом рассмеялась.

– Ох уж эти мужчины и их идеи, – сказала она. – А ни один из вас не способен испечь буханки хлеба.

– Хлеба! – удивился Симон. – Вряд ли. Это женская работа.

– Разумеется, – сказала она. – Это один из законов, не так ли?

Он в изумлении смотрел на нее. В его душе боролись раздражение, негодование и невольное восхищение. Его фаллос возбудился, что еще больше сбило его с толку.

Она улыбнулась ему. В ее серых глазах был такой же блеск, как у моря, когда смотришь на него издали. Она действительно была красива – и одновременно уродлива. Она держалась отчужденно – но он купил ее. Она была шлюхой – однако в глубине души оставалась непорочной.

Он чувствовал, как в нем закипает гнев.

– Как ты можешь этим заниматься? – спросил он. – День за днем, ночь за ночью продавать себя любому встречному мужчине?

– А что мне еще делать? – сказала она.

– Неужели ты не чувствуешь себя нечистой?

– Нет, – мотнула она головой. – Я ничего не чувствую. Это не имеет ко мне никакого отношения. Что бы люди ни делали с моим телом, я остаюсь сама собой.

– Чепуха, – резко сказал Симон. – Твое тело – это ты: чем еще оно может быть? И что оно такое? Тарелка, которую скребут и лижут тысячи мужчин. Участок ничейной земли, куда каждый прохожий может слить свое неиспользованное семя.

Его фаллос затрепетал и стал расти.

– Не обольщайся! – со злобой повторил он. – Ты – кто угодно и что угодно. Ты – то, что из тебя делают мужчины. Ты ничтожество. Ты животное.

Она наблюдала за ним.

– Доказательством того, что ты животное, – сказал Симон, подкидывая на ладони свой огромный багровый инструмент, – служит то, что ты будешь делать, что я тебе велю. Разве не так?

Она безучастно кивнула.

– Ложись на живот, – приказал он.

К сожалению, в этот момент он не мог придумать ничего более унизительного, чем взять ее в задний проход, как он это делал с мальчиками, но грубо, не обращая внимания на крик боли, а потом, на пороге кульминации, выйти из нее и, перевернув ее на спину и оседлав сверху, излить бушующий поток ей в рот.

Она лежала с закрытыми глазами, потом утерла уголок рта рукой.

– Шлюха, – сказал Симон.

Она открыла глаза и посмотрела на него. Ее взгляд был спокойным и ясным. В нем было то, чего он не хотел видеть. То, что вторглось в его сознание непрошеным гостем. В ее глазах была жалость.

Река извивалась как змея. С трудом спускаясь по обожженным солнцем склонам, они увидели ее зеленоватый изгиб прямо под собой в небольшой долине, и она обещала освежающую прохладу. Теперь, подойдя ближе, они увидели, что густая зелень, покрывающая оба берега, оказалась буйными непроходимыми джунглями, болотистыми и коварными, курящимися паром на жаре, от которой у них градом лился пот.

Деметрий шел механически, не отрывая глаз от идущих впереди. Он почти не помнил, зачем он здесь.

Голова процессии свернула вправо, огибая неглубокое лесистое ущелье, и продолжила путь на юг через рощи терновника и тополей, через густые заросли бамбука, который рос везде, где была вода, и через все чаще встречающиеся участки потрескавшейся и обесцветившейся почвы, где не росло ничего. Время от времени им попадались кряжи или валуны из жирной желтой глины. На бесплодных участках только валуны и давали тень. Деметрию казалось, что он попал в страну из ночного кошмара.

Через час – на такой жаре они двигались медленно, а некоторые женщины несли детей на руках – они достигли того места, где долина подходила непосредственно к реке. Деметрий, чьи силы возродились от ощущения близости цели, заставил себя двигаться вперед, к берегу, но, подойдя ближе, вместо прозрачных величественных вод, рисовавшихся его воображением, увидел бурлящий мутный поток, в котором среди клокочущей белой пены плавало множество вырванных с корнем деревьев.

Его начал охватывать необъяснимый ужас. Он отвернулся от реки и посмотрел назад, на город у подножия гор. Город пальм: они прошли в нескольких милях от него, с вожделением глядя на зелень садов и блестящих под солнцем ручейков. На расстоянии, зеленый и мерцающий в дымке, он казался безопасным и уютным. Он вновь повернулся к реке и увидел за ней такую же бесплодную землю, как та, через которую они только что прошли, а дальше – снова горы. Что же это за рай, воротами в который служит этот мутный, бурный поток?

Он смотрел на своих собратьев-паломников: они устали, были встревоженны, прижимали к груди детей и узелки с провизией, самые слабые едва держались на ногах от жары, но у всех у них в глазах был свет, надежда, сокровище. Он понял, что ошибся, что пришел не туда.

Их лидер взобрался на валун и обратился к ним. Паломники сгрудились вокруг и жадно ловили его слова.

– …Неужели Всевышний, слава Ему, который вывел праотцов наших с земли захватчика, и сразил хозяев Мидии, и сбил спесь с ассирийцев, неужели Он не услышит мольбу своего народа? Денно и нощно она доносится до Него, до Его трона святыми ангелами, и неужели Он не услышит ее?

– Услышь нас, о Господи, – выдохнула толпа.

– Каждая слеза, оброненная праведниками, – жемчужина для Господа. Неужели Господь не увидит страданий Его народа? Неужели не приведет их домой?

– Приведи нас домой, Господи, – поддержала толпа.

– Каждый из вас – ценное зернышко в амбаре Господа. Неужели Господь позволит зарасти Его полям сорной травой, которая лишает почву силы, а урожай – света…

Толпа восторженно слушала и одобрительно кивала после каждой фразы оратора. Ощущалась атмосфера чуда, словно чудо уже совершалось. Возможно, так оно и есть, подумал Деметрий. Возможно, для этих людей обретение надежды – уже чудо. Но что если чудо не свершится? Повернутся ли эти люди против своего пророка, как толпа повернулась однажды против человека, которому он служил? Уже в тысячный раз Деметрий задавал себе вопрос, где может быть Симон. Трудно было поверить, что его нет в живых.

Он посмотрел на стоящих вокруг людей. Мужчина беззвучно молился. Деметрий снова почувствовал, какая бездна их разделяет. Они его терпели, как его терпели другие люди, но он не мог стать одним из них. Он пришел, чтобы увидеть чудо, – они пришли, чтобы увидеть своего Бога. Он слышал то же, что и они, но вкладывал в эти слова абсолютно другой смысл. Он перевел взгляд с одного паломника на другого, потом на изможденного жестикулирующего пророка, потом посмотрел вдаль. Вдалеке, в горах, там, где был город, он увидел какой-то блеск. Он моргнул, и блеск исчез. Он снова стал слушать слова.

– Когда гнусность, о которой написано, нашла приют в святая святых, разве Всевышний не услышал и не изгнал богохульника из страны? Когда уже в наше время правитель Киттима, этот сумасшедший, называвший себя богом и сделавший свою лошадь сановником, когда он тоже возжелал видеть себя на святом престоле и быть почитаемым наравне со Всевышним, разве не покарала его десница Всемогущего?

От жары у Деметрия кружилась голова. Проповедь все длилась и длилась; увещевания, разоблачения, перечень имен и мест и давних битв, которые не имели для него никакого значения. Он заснул стоя и проснулся, когда почувствовал, что падает. Он выпил воды из фляжки и съел пару фиников, отчего только еще больше захотел пить.

Вдруг он понял, что проповедь закончилась. Оратор стоял воздев лицо и руки к небесам, а взгляды людей были прикованы к нему. Потом Деметрий услышал это: слабое постукивание. Звук был таким тихим, что сначала он подумал, будто ему показалось. Потом он понял, что это был шум реки, которого он сперва не замечал.

Пророк сошел с валуна и пошел к берегу, где долго молился. Люди шептались и переминались с ноги на ногу. Многие тоже молились. Дети бегали вокруг и играли в песке, старшие шикали на них.

Шум реки усилился.

Пророк снова обернулся к ним, его изможденное лицо озарилось. Он вновь, громким голосом, воззвал к своему Богу. И медленно, под небом, в котором теперь полыхала и отражалась, как на меди, сошедшая с ума река, он простер руку над потоком.

Лошади налетели на них, подобно грому. На миг все застыло, и Деметрию показалось, что еще можно повернуть вспять, что это какая-то ошибка, ведь не могут же они вот так врезаться в беззащитную толпу… а потом послышались крики. Долгое время были только крики и блеск доспехов, такой яркий на солнце, что слепило глаза, и кружащиеся лошади, и лязг мечей. Деметрий упал на землю и не шевелился. Вокруг него топали лошади. На его одежде была кровь, но чужая.

Крики прекратились, их сменили еще более жуткие звуки. Со временем и они умолкли – как отрезало. Наконец все стихло. Откуда-то доносился плач. Неподалеку слышались конский топот и ржание.

Его больно пнули ногой в ребра. Он застонал, открыл глаза, и его стало тошнить. Высоко над ним покачивалась голова пророка. Она обрывалась на уровне шеи. Под красным месивом виднелось древко копья, по нему стекали сгустки крови.

Нога снова ударила его под ребро, на этот раз удар был сильнее. Он с трудом удерживал слезы.

– Хорошенький мальчик, – сказал легионер, пинавший его. – Заблудился, да?

Деметрий поднял голову и встретил взгляд, полный откровенного презрения.

Он понял, что никакого Бога нет.

Симон провел пальцем по широкому, мясистому носу и слишком выступающему подбородку.

– Ты не можешь быть ничем другим, – сказал он, – кроме себя самой.

Это было равносильно признанию поражения. Это было его четвертое посещение, и каждый раз он не собирался возвращаться. И каждый раз он возвращался, чтобы исправить ошибки, которые допустил в предыдущий раз. На этот раз он будет направлять беседу, контролировать ход событий, заставит ее, и себя, делать то, что захочет он. И каждый раз бразды правления ускользали из его рук. Встреча ничего не доказывала и была в какой-то степени опасной.

Но другая шлюха, более послушная, ему была не нужна. Он не мог определить, какое именно качество привлекало его в ней, возможно сама ее непредсказуемость, но, как только он признал его существование, чары только усилились. Он наконец позволил ей доставить ему удовольствие. И обнаружил, что она очень хорошо знала, как доставить удовольствие.

Ее тело каждый раз было другим, как страна, которая постоянно обновлялась. Каждый раз, когда он попадал в нее, он находил очертания незнакомыми, и ему приходилось открывать их снова. Иногда, входя в нее, он попадал в бескрайнюю страну, и чем сильнее стремился к удовольствию через ее долины и холмы, тем дальше от него оказывался, пока неожиданно не подступал совсем близко, и тогда требовалась вся его воля, чтобы удержаться, пока удовольствие становилось все больше и больше и захватывало его целиком, и он больше не мог сдерживаться и подчинялся ему, а потом лежал опустошенный, счастливый и тонущий. Иногда он попадал в сад с тайными беседками и бродил по его аллеям и потайным закоулкам, пока не начинал ощущать, как сжимаются тропинки и начинается медленная пульсация, которая, ускоряясь, влекла его вперед, все глубже и глубже, пока он не достигал в бешеной гонке неподвижного сердца сада. Потом он медленно исследовал руками ее мягкие укромные уголки и набухший бугорок ее удовольствия, не отводя от нее удивленных глаз.

Он понимал, что присутствует при таинстве.

Иаков Благочестивый внимательно изучал лежащее перед ним письмо, и то, что его левая рука пыталась изловить под мышкой вошь, ничуть ему не мешало.

Паразиты Иакова не беспокоили, и он занимался их истреблением, только когда их становилось слишком много. Такая терпимость не была продиктована жалостливостью, но составляла часть его епитимьи. Его ногти были длинными и грязными, несмотря на то что он часто мыл руки. Борода не подстригалась с юношеских лет, а спутанные волосы доходили почти до пояса. Все это было из-за обета. Из-за обета он не пил вина, не ел мяса и не мылся. Вши не были частью обета, но бороться с ними было бы непоследовательно.

Письмо было длинное, и он читал его внимательно. Он читал его уже во второй раз. Он не хотел, чтобы какая-то деталь или нюанс ускользнули от его внимания. Закончив читать, он взглянул на человека, сидевшего на полу напротив.

– Савл показал свое истинное лицо, – сказал он. – Он дезертировал.

Иоанн Бар-Забдай не выразил удивления. После смерти брата он вообще не выражал никаких эмоций и ко всему относился с мягким и неизменным терпением.

– Что там написано? – спросил он.

– Он странствовал. Он непременно хотел побывать в Писидии. По пути туда он спровоцировал два бунта, был побит камнями, настроил против себя еврейское население трех городов и был признан олицетворением бога Меркурия. – Иаков постукивал по письму грязным ногтем. – Но самое главное, он проповедует язычникам. Точнее, он предпочитает проповедовать язычникам, а не единоверцам, хочешь верь, хочешь нет.

– Почему? – спросил Иоанн Бар-Забдай.

– Вероятно, потому, что язычники не забрасывают его камнями.

Иоанн поджал губы:

– Известно, что Савл не трус.

– Известно, что Савл умный человек, – сказал Иаков, – но я этого как-то не замечал.

Он был явно обеспокоен содержанием письма и снова принялся его перечитывать.

– Вопиющая безответственность, – пробормотал он. – Без совета, без разрешения… Берет и сеет смуту.

– Но этого следовало ожидать, – сказал Иоанн. – После того, что сказал тебе Кефа…

Произнесенное имя изменило атмосферу в комнате. О Кефе говорили в последнее время, только если этого нельзя было избежать.

– Я не думал, что это произойдет так скоро, – резко сказал Иаков. – По правде говоря, я надеялся, что он забудет об этом. Как будто больше нечем заняться. – Он снова недовольно посмотрел на письмо. – Это навлечет на нас дурную славу. Одному Господу известно, сколько наших лояльных приверженцев он настроил против нас. А конфликты между нашими людьми и властями! Что этот сумасшедший пытается сделать?

– Обратить в нашу веру весь мир, – с улыбкой предположил Иоанн.

– Абсурдно, – сердито сказал Иаков. – И ненужно.

– Кто знает? Хотел бы я, чтобы у меня было столько энергии. Но не понимаю, – сказал Иоанн, – как это возможно.

– Это невозможно. Естественно, это невозможно. Как только он окажется за пределами круга людей, которые получили наставление, они не будут знать, о чем он говорит.

– Я полагаю, – задумчиво сказал Иоанн, – он не… искажает послание? В конце концов, с ним ведь Варнава.

– Варнава, – сказал Иаков, – будет делать то, что велит ему Савл. – Он беспокойно нахмурился. – Может быть, следует послать кого-нибудь разобраться.

– Где сейчас Савл? – спросил Иоанн.

– В Антиохии.

– Ну тогда это не должно быть трудно.

Они сидели молча в раздумье. Иаков поймал и выпустил двух вшей. Он сдвинул брови. Было видно, как в нем накапливается раздражение. Наконец оно выплеснулось наружу.

– Дело действительно серьезное, – сказал он. – Если бы здесь был Кефа…

– О нем ничего не слышно? – осторожно спросил Иоанн.

– Его видели два месяца назад в Ашдоде.

– В Ашдоде? Что он там делал?

– Ловил рыбу.

Деметрия посадили в камеру с четырьмя другими. Весь первый день он смотрел в стену и видел на ней кровь и кружащихся лошадей. На второй день он осознал, где находится.

Камера была темной и зловонной. Воздух поступал через крошечное решетчатое окно, расположенное на уровне головы и выходящее во внутренний двор. Темница находилась в подземелье, и единственное, что можно было видеть из окна, – это обутые в сапоги ноги солдат. Дождь и грязь лились в окно, и время от времени какой-нибудь солдат мочился в отверстие: то ли в знак презрения, то ли потому, что оно было удобно расположено.

Через несколько дней Деметрий почти перестал замечать вонь. Она стала неотделимой частью всего остального: полутьмы, бормотания других людей в камере, крови и грязи на его одежде.

Двое из его сокамерников были грабителями. Их поймал в горах патруль пехотинцев. Новый правитель объявил о своем намерении избавить страну от бандитов, так что кого-нибудь распинали чуть ли не каждый день. Этим людям, возможно, оставалось жить неделю. Они казались такими злодеями, что поначалу Деметрий чувствовал лишь облегчение оттого, что их скоро заберут. Один из них походил на борца – не человек, а гора мускулов; он был одержим демоном, который не давал ему говорить иначе, нежели посредством хрюканья и бульканья, а на месте ушей у него были два отверстия, окруженные неровными хрящевыми буграми. Другой грабитель был совсем маленький и почти без лба. Деметрий долго украдкой изучал их, пока до него не дошло, что коротышка – это мальчик, возможно не старше его самого.

Деметрий с удовольствием поговорил бы с мальчиком, но никак не мог решиться. Физическое уродство пугало его. Он думал, что его собственное тело было сильным, здоровым и красивым лишь по чистой случайности и что можно заразиться уродством, вступив с ним в близкий контакт.

Из двух других заключенных один был старым религиозным фанатиком. Весь день он лежал в углу на соломенной подстилке, глядя своими слезящимися старческими глазами на что-то, чего не видели другие. Часто он бормотал себе под нос какие-то обрывки, похожие на стихи, молитвы и куски Священного Писания. Иногда его голос взлетал до крика, и тогда он ораторствовал, приподнявшись на локте здоровой руки и рассыпая обвинения, пока не выбивался из сил или пока не подходил охранник и не бил его ногой, чтобы он замолчал. Его пытали. Правая рука у него была сломана и безжизненно висела, а большой палец оканчивался вместо ногтя гноящимся обрубком. Власти явно были уверены, что он зелот.

Последний заключенный был слабоумным, который думал, что живет в Вавилоне.

Разговоры в такой ситуации были практически невозможны. После робкой попытки заговорить с зелотом, встреченной ледяным молчанием, и сбивчивого разговора со слабоумным Деметрий оставил эти потуги и погрузился в раздумье. Он пришел к следующему выводу: тот факт, что пути пятерых человек сошлись в темнице, не несет, несмотря на всю свою важность, совершенно никакого смысла. От такого наблюдения был один шаг до идеи о том, что мир, несмотря на всю свою важность, также является совершенно бессмысленным. Идея ему понравилась. Она соответствовала всему его жизненному опыту.

Он присутствовал при таинстве. Он купил вещь и не мог обладать ею. Он даже не мог ее назвать. Когда он пытался ее найти, она оборачивалась чем-то другим. Ее поиски поглотили его настолько, что все остальное перестало существовать. Как только он поймет, что это, он освободится от нее.

Он имел ее всеми мыслимыми способами. Лежащей ничком и сбоку, спереди и сзади, поддерживаемой подушками или согнувшейся, на четвереньках или стоя, когда ее ноги опирались о стену, когда он поддерживал ее руками и вход ее был широко открытым и мягким, как бархат, и манящим, и он входил в нее. Он потерял счет завоеваний и открытий. Он исчерпал все ресурсы своей культуры и воображения, он перепробовал все аллегории животного мира и совокуплялся с ней как заяц, бык, обезьяна, гиена, краб, горностай. Сопротивляясь природе, он заставлял ее быть сверху. Он протыкал ее фаллосом, языком, рукой, надевал наконечник из слоновой кости. День за днем он входил в нее, обуреваемый желанием найти ее, обладать ею. Каждый раз по окончании уничтожающего спазма он находил только себя.

Он изменил тактику и попытался выманить секрет. Он ласкал ее и дразнил, пробуждая в ней огонь, его пальцы блуждали от влажных раскрытых губ к зарослям волос и шелковистым долинам, вновь возвращаясь, чтобы поглаживать, сжимать и мять маленькую твердеющую ягодку. Однажды он влил в нее вино и слизывал и высасывал солоноватую сладость, но она рассмеялась, и он понял, что это была лишь забава. В конце концов его всегда захватывало собственное желание. И, приходя в себя после бешеной гонки за облегчением, он снова понимал, что зря потратил силы.

– Ты околдовала меня, – упрекал он ее. В шутке была доля правды.

Она лежала лицом вниз среди подушек, и свет лампы блестел на гладкой, чуть маслянистой коже ее спины. Он думал, не является ли ее странность плодом его фантазии. Может быть, в саду нет никаких тайн, как нет на свете непорочной шлюхи.

Она перевернулась, явив его глазам хорошо знакомые, но остающиеся загадочными изгибы ее податливого тела: холмы, равнины и тенистые долины.

– Я только выполняла свою работу, – улыбнулась она.

Выйдя из борделя, Симон бесцельно бродил по улицам, затем, поддавшись внезапному порыву, свернул к набережной. Был теплый вечер, с моря дул бриз, и в воздухе стоял крепкий запах моллюсков, идущий из красильни. Он стоял, наблюдая за судами, покачивающимися на воде, и знал, что должен покинуть город.

Он отправился в путь на рассвете следующего дня, пока не успел еще изменить решение.

Он путешествовал, как обычно, без багажа и пешком. Дорога, которую он выбрал, вела с равнины на восток, в горы. Вскоре после полудня на него напали разбойники.

Он не сопротивлялся, лишь отвернул голову от приставленного кинжала.

– Деньги, – потребовал человек с кинжалом. Их было четверо. Не поворачивая головы, Симон прикинул расстояние. Прежде бы он…

– Я небогатый человек, – сказал он.

Человек с кинжалом засунул левую руку за пояс Симона и стал тщательно ощупывать материал. Короткое движение лезвия – и пояс распался надвое. На землю упала золотая монета. Человек с кинжалом взвесил в руке пояс, усмехнулся и снова приставил кинжал к горлу Симона.

– Теперь – да, – кивнул он.

– Можете их взять, – сказал Симон. – Вернее, раз уже взяли, можете оставить их себе. Но на них лежит проклятие.

После короткого замешательства трое разбойников расхохотались. Четвертый, неуклюжий увалень с краденым мечом легионера на поясе, нервно спросил:

– Что еще за проклятие?

– Отравление, порча и вечные муки, – пояснил Симон. – Премилая троица.

Человек с кинжалом нажал приставленное к горлу лезвие так, что чуть пониже уха выступила кровь.

– Не пытайся нас одурачить, – сказал он.

– Мне это не нравится, – проговорил увалень.

– Разденьте его, – приказал человек с кинжалом.

Симона раздели. На нем осталась только набедренная повязка. Одежда была внимательно изучена на предмет потайных мест, а когда стало очевидно, что в ней ничего больше не спрятано, отброшена в сторону. Наблюдавший за этим человек с кинжалом перевернул одежду носком ноги и посмотрел на Симона. Что-то его тревожило.

– Почему ты один? – резко спросил он.

– Мне так нравится, – сказал Симон.

– Чепуха. Никто не ходит в этих местах в одиночку без веской причины. Кто ты?

Симон молчал.

– Крысиная Морда, обыщи все вокруг и посмотри, нет ли здесь еще кого-нибудь?

Самый молодой грабитель бросился выполнять приказ и, вернувшись, сказал, что никого не увидел.

Главарь убрал кинжал от шеи Симона и в задумчивости провел пальцем по лезвию. Оно было очень острым.

– Ты бродишь один со всей этой кучей денег, – сказал он. – Без слуги, без багажа, без осла. Без всего. Почему? В чем тут дело?

– Деньги не представляют для меня ценности, – сказал Симон.

Двое разбойников так и покатились со смеху, в восторге пихая друг друга локтями. Человек с кинжалом велел им заткнуться. Увалень сделал недовольное лицо.

– Не нравится мне это, – сказал он.

– Еще раз спрашиваю, – сказал человек с кинжалом. – Кто ты?

– Я проповедник, – сказал Симон.

Острие ножа снова впилось в его горло пониже уха.

– Я не дурак. Я уже видел тебя где-то прежде. Не помню где, но то, что ты не проповедовал, это точно.

Трое других разбойников насторожились.

– В любом случае, – спросил Крысиная Морда, – зачем проповеднику все эти деньги?

– Я ведь говорил, – сказал Симон. – На этих деньгах лежит проклятие. Ими нельзя пользоваться.

Он заметил, что их глаза расширились и стали затуманиваться, как у детей, которые поняли, что игра, в которую они играли, может оказаться опасной.

Человек с кинжалом засмеялся, но как-то неуверенно:

– Зачем ты тогда их носишь при себе? Почему не избавишься от них?