Текст книги "Кровь цветов"
Автор книги: Анита Амирезвани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
Али-Асгар, маленький, жилистый человек с кулаками величиной с его же голову, зарезал утром ягненка и подвесил его, чтобы выпустить кровь. Пока мы чистили острыми ножами баклажаны, он освежевал и разделал тушу. Кухарка, худощавая женщина, которая никогда не переставала двигаться, кинула мясо в котел с кипящей водой, добавив туда соль и лук. Мы порезали баклажаны и посолили, чтобы из них вышел кислый черный сок.
Время от времени появлялась Гордийе и наблюдала за приготовлениями. Взглянув на баклажаны, которые только начали отдавать сок, она сказала матери:
– Больше соли!
Я почувствовала, что матушка хотела возразить, но слова так и остались у нее на языке. Она насыпала еще немного соли.
– Больше! – сказала Гордийе.
Моя матушка сыпала соль, пока почти не погребла под ней баклажаны, и только тогда Гордийе остановила ее.
Как только горький сок вытек, мы промыли баклажаны в холодной воде, и матушка обжарила их в кипящем масле. Когда все куски были готовы, я промокнула их тканью, чтобы она впитала лишний жир. Баклажаны нужно было выложить на мясо перед тем, как подать на стол, чтобы они успели впитать мясной сок.
Приготовления длились уже несколько часов, и Гордийе велела нам приготовить большой кувшин торши,острой приправы для риса. Кухарке требовалась целая корзина баклажанов, моркови, сельдерея, турнепса, петрушки, мяты и чеснока, которые мы должны были промыть, очистить и нарезать. Потом она отмерила уксус и все перемешала. Когда мы закончили, мои руки болели от усталости и порезов.
Дочери Гордийе, Мербану и Джанара, зашли на кухню посмотреть, что мы готовим. У старшей, двадцатидвухлетней Мербану, были две свои дочери, выглядевшие как маленькие куклы: в желтом и оранжевом халатиках, с золотыми сережками в ушах и золотыми браслетами на руках. У Джанары, годом младше, был сын, трехлетний мальчик по имени Мухаммед, очень маленький для своего возраста и с сопливым носом. Обе жили с семьями мужей, но приходили в гости к родителям по меньшей мере раз в неделю. Меня представили им как дочь сводного брата отца, «дальнюю родственницу», как сказала Гордийе.
– Сколько же иху нас? – хохоча, спросила свою матушку Мербану, и я заметила у нее несколько гнилых зубов. – Сотни?
– Всех и не сосчитаешь, – ответила Гордийе.
Меня поразила такая несдержанность.
– Наша семья очень велика, девочки не всех знают, – объяснила матери Гордийе.
Как раз тут в кухню заглянула Шамси и сообщила Гордийе:
– Прибыл ваш достопочтенный муж.
– Пойдемте, девочки, ваш отец всегда очень голоден после пятничной молитвы, – сказала Гордийе, выводя дочерей.
На кухне началась суета.
– Быстрей, – прошипела кухарка, протягивая мне несколько покрывал, – расстели их на коврах в Большой комнате. Не задерживайся!
Я последовала за Гордийе и ее дочерьми, которые расположились на подушках и разговаривали, не обращая на меня никакого внимания. Мне хотелось присесть и пообедать с ними, но кухарка позвала меня на кухню и дала поднос с горячим хлебом, козьим сыром и мятой; она взяла праздничное блюдо, на котором возвышалась гора баклажанов и зелени, а Зохре с трудом удерживала в руках тяжелое блюдо с рисом. Появилась и моя матушка, неся большой кувшин с напитком, который она сделала из розовой воды и мяты.
Хотя мы даже не поели, вернувшись на кухню, кухарка сказала:
– Можем начинать мыть посуду.
Она подала мне тряпку и жирный горшок, на стенки которого налипли пригоревшие баклажаны. Я смотрела на него, недоумевая, когда же нас позовут обедать. Матушка убрала выбившуюся прядь волос под шарф и начала отскребать горшок из-под риса. Нас непременно скоро позовут! Я попыталась заглянуть в глаза матери, но она была занята своим делом и, казалось, ничего не ожидала.
Как только мы вымыли большую часть посуды, кухарка послала меня обратно в комнату с кувшином горячей воды, чтобы обедавшие могли помыть руки. Все закончили трапезу и расположились удобней на подушках, а животы их раздулись от съеденного. У меня заурчало в животе, но этого, кажется, никто не заметил. Зохре и Шамси собрали посуду, а затем кухарка разделила оставшуюся еду между шестью слугами, мной и матерью. Али-Асгар, Таги и Самад ели снаружи, а мы, женщины, остались на кухне.
Хотя на стол уже накрыли, кухарка никак не могла перестать работать. Она клала себе кусок, потом поднималась, чтобы помыть ложку или заткнуть кувшин пробкой. Вкус ее блюд обеспечил бы ей хороший брак, но ее суетливость притупила бы удовольствие. Когда мы закончили, кухарка сказала, что каждый должен сделать для окончания уборки. Когда кухня была вычищена до блеска, она отпустила нас на послеобеденный отдых.
Я упала на подстилку; мои руки и ноги болели. Наша комната была настолько маленькой, что мы лежали нос к носу.
– Я больше ничего не могу, – зевая, проговорила я.
– Я тоже, – ответила матушка. – Тебе понравилась еда, свет моих очей?
– Она достойна шаха, – сказала я и тут же добавила: – Но не настолько хороша, как твоя.
– Она была лучше, – возразила матушка, – кто бы мог подумать, что они едят мясо каждую неделю! Человек может прожить на одном рисе.
– Аллах милосерден, – ответила я, – ведь прошел год с тех пор, как мы последний раз ели баранину.
– Год, если не больше.
Мне было приятно, что я смогла поесть то, что видела на рынке два дня назад.
– Мамочка, – сказала я, – а что с баклажанами? Они же были такими солеными!
– Сомневаюсь, что Гордийе приходилось готовить все эти годы.
– Почему же ты не сказала ей, что соли слишком много?
Матушка закрыла глаза:
– Дочь моя, помни, что нам больше некуда идти.
Я вздохнула. Сафа была права: отныне мы больше не принадлежали себе.
– Я думала, Гордийе пригласит нас снова пообедать с ними, – сказала я.
Матушка посмотрела на меня с жалостью.
– Ох, доченька, которую я люблю больше всех, – сказала она, – такая семья будет заботиться только о себе.
– Но мы тоже их семья.
– Были бы, если бы приехали в Исфахан с твоим отцом, преподнеся дорогие подарки, – ответила она. – Но мы бедные родственники второй жены твоего деда.
Чувствуя себе уставшей больше, чем когда-либо, я закрыла глаза и уснула как мертвая. Казалось, прошло всего несколько мгновений перед тем, как кухарка постучала в дверь и попросила помочь. Дочери собирались расходиться и ждали кофе, свежих фруктов и сластей.
– Какая чудная жизнь! – пробормотала я, но матушка не ответила.
Она спала, и брови ее были сведены тревогой. Я не решилась разбудить ее и сказала кухарке, что поработаю за двоих.
Дважды в год Большой базар Исфахана был закрыт для мужчин и женщины из шахского гарема могли свободно делать покупки. Три дня вместо торговцев в лавках заправляли их жены и дочери, поэтому все женщины, и продавщицы, и покупательницы, могли ходить по базару без тяжелого чадора.
Гостахам держал небольшую лавку, где были развешаны несколько ковров не столько для продажи, сколько чтобы напомнить некоторым людям, к примеру куртизанкам, что у него можно сделать заказ. Поскольку это были самые прибыльные его продажи и они укрепляли его связи в гареме, он всегда выставлял в женские дни самые модные свои работы.
В гаремные дни Гостахам обычно посылал туда Мербану, но накануне она заболела. На базар отправилась Гордийе, и я уговорила Гостахама отпустить меня с ней. Я слышала истории о женах шаха, которые, как цветы, были собраны со всей страны, чтобы украсить повелителя. Я хотела посмотреть, насколько они прекрасны, полюбоваться их шелковыми одеждами. Я пообещала, что буду тиха как мышь, когда Гордийе будет беседовать с покупательницами.
В первый гаремный день мы пришли на площадь прямо перед рассветом. Огромная, обычно заполненная продавцами орехов, уличными торговцами, музыкантами и акробатами, она была теперь отдана только девушкам и голубям. Мужчинам под страхом смертной казни было запрещено появляться на площади, чтобы никто из них даже мельком не увидел женщину без чадора. Опустевшая площадь выглядела еще просторнее. Мне было интересно, как шах из дворца попадает в мечеть, которая находилась на другой стороне площади. Казалось, это слишком долгий путь на людях для его величия.
– Как шах ходит молиться? – спросила я Гордийе.
– Разве ты не догадываешься? – спросила она, указав на землю.
Минуту я смотрела на обычную грязь и не могла сообразить, что она имеет в виду.
– Подземный ход? – недоверчиво спросила я, и Гордийе кивнула.
Искусство мастеров шаха создавало для его жизни любые удобства.
Когда солнце взошло, могучие базарные стражники открыли ворота и разрешили нам войти. Мы ждали у входа, пока женщины гарема верхом на лошадях, облаченных в богатые украшения, не начали съезжаться на базар. Одной рукой они придерживали чадор, другой – поводья. Только когда всадники с лошадьми скрылись за воротами, женщины смогли с облегчением и радостью снять чадоры и пичехи. Они жили всего в нескольких минутах ходьбы отсюда, но таким знатным женщинам не разрешалось ходить пешком.
Тысячи лавок предлагали товары на любой вкус, будь то ковры, золотые украшения, одежда из шелка или хлопка, вышивка, обувь, благовония, лошадиные сбруи, изделия из кожи, книги, бумага, а по обычным дням самая разная еда. Одни только туфли без задников женщины могли выбирать у двухсот торговцев. Но хотя мы слышали их болтовню и смех, до конца дня не смогли даже поговорить ни с одной из них.
Мне казалось, что все в гареме должны быть красавицами, но я ошибалась. Четырем женам шаха было по пятьдесят-шестьдесят лет. Некоторые наложницы провели в гареме многие годы и давно утратили свою красоту. Многие из них не были даже просто миловидными. Внимание привлекла красивая девушка – я никогда не видела таких волос, цвета пылающего заката. Однако она казалась чужой среди своих сестер, и я поняла, что девушка не говорит на нашем языке. Мне стало жаль ее: скорей всего, она была захвачена во время одного из сражений.
– Смотри, – с трепетом проговорила Гордийе. – Вон идет Джамиле.
Это была любимая наложница шаха. Черные кудри обрамляли маленькое белое личико со ртом, словно бутон розы. На ней была кружевная блуза с разрезом от шеи до пупка, так что были видны изгибы грудей. Поверх – облегающее ярко-шафрановое шелковое платье с длинными рукавами. С плеч ниспадал красный шелковый халат, открытый на горле так, чтобы был виден златотканый узор изнанки. Вокруг бедер она повязала широкий пояс шафранового цвета, развевавшийся при движении. Голову охватывала золотая нить с рубинами и жемчужинами, которые сверкали, когда она поворачивалась.
– Она точный портрет девушки, которую шах любил еще юным, – сказала Гордийе. – Говорят, она целыми днями расспрашивает старух в гареме о своей мертвой предшественнице.
– Зачем?
– Чтобы угодить шаху. Она теперь постоянно щиплет себя за щеки, потому что у других девушек они как цветущие розы.
Когда Джамиле со свитой подошла к нашей лавке, Гордийе была взволнована, словно кошка. Склоняясь почти до земли, она пригласила женщину выпить что-нибудь. Горячий кофе я принесла быстро, так как не хотела ничего пропустить. Когда я вернулась, бледнолицая Джамиле проверяла плотность узлов, ощупывая угол каждого ковра.
Когда я подала кофе, она рассказывала, что меняет обстановку в гостиной своей части гарема. Ей нужны были двенадцать подушек, чтобы разложить их у стен, длиной с мою руку и сотканных из шерсти и шелка.
– Чтобы ему было удобно лежать, – многозначительно сказал она.
Нанять Гостахама для изготовления подушек было то же, что и нанять главного архитектора строить глиняный сарай, но Джамиле нужно было только лучшее. Ее губы струили хвалебные слова его коврам: «Несомненно, светило шахской мастерской…»
Гордийе следовало бы не придавать значения этой лести, но слова Джамиле растопили ее, как летнее солнце кусок льда. Когда они начали торговаться, я поняла, что мы обречены. Даже первая цена Гордийе была очень низкой. Я прикинула, что эта работа займет у одного мастера три месяца работы, не учитывая времени на создание узора. Но стоило Джамиле нахмурить свои прекрасные брови или ущипнуть себя за белые щеки, Гордийе тут же сбрасывала еще пару туманов, а то и больше.
– Да, бахрому можно сделать из нитей, витых с серебром. Нет, подушки будут совсем не те, что были у ее предшественницы. Да, они будут готовы через три месяца. Когда они закончили торговаться, в глазах у Джамиле читалась вся хитрость деревенской девочки, которой она когда-то была. Без сомнения, сегодня ее подруги в гареме буду громко смеяться над историей о том, какую выгодную сделку заключила Джамиле.
Один из евнухов составил две копии договора и поставил на них узорчатую восковую печать шаха. Сделка совершилась.
Мы прибыли домой с наступлением сумерек. Гордийе сразу пошла спать, сославшись на головную боль. В доме было необычно тихо, словно все ждали бури. И действительно, когда Гостахам, вернувшись, прочитал расписки, он закричал на нее, что она сломала ему хребет.
На следующий день Гордийе отомстила ему, оставшись лежать в постели, и Гостахаму пришлось самому управляться с домашним хозяйством и гостями. В отчаянии Гостахам послал мою матушку на базар, и я пошла с ней. Он не мог сделать лучшего выбора: моя матушка знала цену каждому узелку. Это стало неожиданностью для молодых обитательниц гарема, которые не могли позволить себе дорогих покупок, но слышали об удаче Джамиле. Весь день матери пришлось торговаться с ними. Они жаловались на ее высокие цены, на ее упрямство, но все равно платили, так как им очень хотелось заполучить ковры того же мастера, что и у любимицы шаха.
Тем вечером Гостахам посмотрел расписки и поблагодарил мою матушку за умение обращаться с деньгами.
– Твоя торговля принесла прибыль, несмотря на уловку Джамиле, – сказала он. – Как мне отблагодарить тебя?
Матушка сказала, что ей хотелось бы новую обувь, потому что старая слишком износилась за время нашего путешествия по пустыне.
– Две пары новых туфель для каждой из вас, – сказал Гостахам.
Я с нетерпением ждала случая попросить у Гостахама то, чего я хочу на самом деле. Сейчас, казалось, был самый благоприятный момент.
– Туфли – это замечательно, – выпалила я, – но вместо них могу я посмотреть шахскую мастерскую?
Это очень удивило Гостахама:
– Никогда не думал, что молодая девушка может отказаться от пары новых туфель, ну да ладно. Я покажу тебе мастерскую, как только базар начнет работать по-обычному.
Мы с матушкой пошли к себе, полные радостных чувств. Улеглись и начали шептаться о странностях дома, в котором нам отныне суждено жить.
– Теперь я понимаю, почему Гордийе заваривает по несколько раз одни и те же чайные листья, – сказала матушка.
– Почему?
– Из нее вышел плохой управляющий. Она теряет голову в одной ситуации, а потом пытается все исправить в другой.
– Тогда ей придется перезаваривать множество чая, чтобы восполнить убытки с подушек Джамиле, – сказала я. – Что за смешная женщина!
– «Смешная» – это неправильное слово, – ответила матушка. – Нам нужно показать, что мы усердно работаем, а не живем у нее на иждивении. Кроме того, Гостахам не сказал, сколько мы сможем прожить здесь.
– Но у них столько всего!
– Верно, – сказала матушка, – но какое это имеет значение, если у тебя в сарае семь куриц, а ты полагаешь, что только одна?
Мои родители всегда выбирали противоположные подходы. Отец любил говорить: «Доверяй Аллаху, и будешь обеспечен». Это был очень ненадежный, но гораздо более приятный способ прожить.
Несколько недель спустя я надела пичех и чадор и отправилась вместе с Гостахамом в шахскую мастерскую, которая находилась неподалеку от Лика Мира. Был полдень, в квартале Четырех Садов появились первые знамения весны. На деревьях светились первые зеленые листья, а в садах распускались белые и пурпурные гиацинты. До первого дня нового года оставалась только неделя. Мы собирались отметить начало года в день весеннего равноденствия, когда солнце пересекало небесный экватор.
Гостахам с нетерпением ждал праздника, потому что он и его рабочие получали двухнедельный отпуск. Он начал рассказывать мне о своих последних работах.
– Сейчас мы работаем над ковром, в котором на один радж будет приходиться семьдесят узлов, – с гордостью говорил он.
Я застыла на месте; человек, который управлял ехавшей мне навстречу повозкой с медными горшками, закричал, чтобы я ушла с дороги. Мой средний палец был длиной примерно в один радж. В моих коврах приходилось не более тридцати узлов на радж. С трудом можно было представить, сколько шерсти потребуется на такой ковер и какими ловкими должны быть руки ткача.
Заметив мое изумление, Гостахам рассмеялся.
– А некоторые будут еще тоньше, – добавил он.
Шахская мастерская располагалась в большом здании неподалеку от Большого базара и дворца шаха. Главное помещение было просторным, хорошо освещенным, с высокими потолками. У каждого станка работало по два, четыре и даже по восемь ткачей, а многие ковры были настолько длинны, что приходилось сворачивать их у подножия станка, иначе ткачи не могли ткать дальше.
Рабочих удивило появление женщины в мастерской, но когда они увидели, что я пришла с Гостахамом, отвели глаза. Многие были невысокими – известно, что лучшие ткачи маленького роста. И хотя их руки были больше моих, они могли вязать еле видимые узлы. Я задумалась, смогла бы я научиться делать их еще меньше.
Первый ковер напомнил мне квартал Четырех Садов около дома Гостахама. На нем и были изображены четыре сада, отделенные друг от друга каналами, с розами, тюльпанами, лилиями и фиалками, прекрасными, словно настоящие. Над ними склонилось персиковое дерево с белыми цветами, дававшее отростки каждому из садов. Я будто наблюдала за работой природы, которая сама питала и восстанавливала свою красоту.
Мы остановились у следующего станка, ковер на котором был так плотно усеян узорами, что мои глаза не сразу разглядели подробности. Самым заметным был красный рассвет, освещавший нежно-голубые и темно-синие цветы, окаймленные белым. Невероятно, но ткачу удалось сделать два отдельных слоя узоров: первый, прерывистый, состоял из причудливых изгибов, а второй, непрерывный, – из арабесок, легких, будто дуновение ветра. Кроме этих двух орнаментов, ничего не переплеталось друг с другом, и ковер будто дышал.
– Как можно сделать такой тонкий рисунок? – спросила я.
Гостахам рассмеялся, но это был добрый смех.
– Дотронься до одного из мотков.
Я встала на цыпочки, чтобы достать до одного из голубых шариков на верхушке станка. Каждая нить была намного тоньше и мягче той шерсти, что я использовала дома.
– Это шелк? – спросила я.
– Да.
– Откуда он?
Давным-давно два христианских монаха, желая угодить завоевателям-монголам, тайно привезли несколько коконов шелкопряда в Иран. Теперь мы продаем шелка больше, чем Китай, – с улыбкой закончил он.
Ирадж, отвечавший за ковер с рассветом, позвал своих рабочих к станку. Как только они расположились на подушках, он склонился к станку и начал вслух читать наименования красок, нужных для бело-голубых цветов. Поскольку узор на ковре был симметричный, ткачи могли работать с двух сторон ковра. Ирадж постоянно требовал менять краски, две пары рук непрерывно вытягивали шелковые нити, вывязывая узлы. В правой руке рабочие держали ножи, чтобы успеть отделить сплетенный узел от пряжи.
– Абдалла, – резко сказал Ирадж, – вернись. Ты пропустил перемену на белый.
Абдалла выругался и срезал несколько узлов. Другие натягивали, пока он исправлял ошибку. Затем Ирадж снова начал монотонное чтение.
Я заметила, что время от времени он заглядывает в листок, чтобы не перепутать следующий цвет.
– Почему они расписывают узоры на бумаге, а не держат в голове? – спросила я.
– Потому что так они точно знают, когда должен появляться каждый узелок и каждый цвет, – ответил Гостахам. – И ковер получается настолько безупречным, насколько это в человеческих силах.
В деревне я всегда ткала узоры по памяти, додумывая мелочи в ходе работы. Поэтому я считала себя искусной ткачихой, хотя мои ковры не были идеально симметричны, а закругленные детали в форме птиц, животных или цветов получались скорей квадратными, чем круглыми. Но теперь я видела, как работают настоящие мастера, и хотела научиться всему, что знают они.
Перед тем как вернуться домой, Гостахам решил проверить свою торговлю на базаре. Мы петляли по переходам базара, минуя мечети, хаммамы, караван-сараи, школы, общедоступные колодцы и лавки со всевозможными изделиями, которые, казалось, мог сделать или использовать человек. Запахи говорили мне, по какой части мы идем: от щипавшего нос запаха пряностей и аромата корицы до острого запаха кожи, которую используют сапожники, затем запах крови и мяса только что зарезанного барана с мясных рядов – и так до свежего аромата цветов, используемых для получения экстрактов.
– Я работаю здесь двадцать лет, – сказал мне торговец коврами, – и до сих пор есть части базара, в которых ни разу не бывал.
И я могла поверить его словам.
После того как Гостахам забрал свои расписки, мы решили посмотреть на ковры других торговцев. Вдруг я увидела свой ковер и вскрикнула:
– Взгляните! Это тот ковер, который я продала купцу. Матушка рассказывала вам!
Он висел у входа в лавку. Пальцами знатока Гостахам ощупал край.
– Узлы красивые и тугие. Неплохая работа, хоть и видно, что деревенская.
– Орнамент кривоват, – согласилась я.
После увиденного в мастерской я понимала недостатки своей работы.
Гостахам немного постоял, рассматривая узор ковра.
– О чем ты размышляла, когда подбирала цвета? – спросил он.
– Я хотела сделать его необычным. В деревне обычно используют природный цвет верблюжьей шерсти, белый или красный.
– Понятно, – сказал Гостахам.
Посмотрев на него, я испугалась, что выбрала неверный ответ.
Гостахам спросил у купца, сколько стоит мой ковер. Услышав ответ, я на мгновение лишилась дара речи.
– В чем дело? – спросил Гостахам.
– Слишком дорого. Будто они просят за кровь отца, – раздраженно сказала я. – Мы бы смогли прожить в деревне, если бы у меня купили его за такую цену.
– Да, ты заслуживаешь большего, – печально кивнул он.
– Спасибо. Но теперь, когда я видела вашу мастерскую, понимаю, как многому мне еще нужно научиться.
– Ты еще слишком молода, – ответил он.
Кровь бросилась мне в голову, я ведь точно знала, чего хочу, и надеялась, что Гостахам поймет меня.
– Вы не научите меня?
Он выглядел удивленным.
– Что еще ты хочешь узнать?
– Все, – ответила я. – Как вы создаете такие прекрасные узоры, подбираете краски, словно это образы рая.
Гостахам колебался.
– У меня никогда не было сына, которого я мог бы выучить своему делу, – вздохнул он. – Ни одна из моих дочерей никогда не хотела учиться. Как жаль, что ты не мальчик. Сейчас у тебя самый подходящий возраст для подмастерья.
Я понимала, что мне нельзя работать среди всех этих мужчин.
– Возможно, я смогу помогать вам дома, конечно, если вы решите, что я подхожу для этого.
– Увидим, – ответил Гостахам.
Я ожидала другого ответа. Когда-то Гостахам умолял своего учителя о наставлении, но теперь, пожалуй, забыл, как это бывает.
– Можно я посмотрю, как вы создаете узор для подушек Джамиле? – взмолилась я. – Обещаю, вы даже не заметите меня. Я буду приносить кофе, когда вы устанете, и помогать всем, чем смогу.
Лицо Гостахама смягчилось. Он улыбнулся, и его глаза подобрели.
– Если тебе действительно интересно, спроси Гордийе, будет ли у тебя время, свободное от работы по дому, – ответил он. – И не переживай из-за своего ковра. В городе цены гораздо выше. Помни: если за твой ковер просят большие деньги и вывесили его у всех на виду, значит, его высоко оценивают.
Его слова подали мне идею. Я могу соткать другой ковер, продать его и заработать деньги, которые присвоил Хасан.
В тот же день я нашла Гордийе в ее покоях. Она рассматривала отрезы шелка и бархата, которые принес купец. Конечно, он не видел Гордийе: ткань купец передал через слуг, а теперь дожидался в бируни, пока она выберет.
Пальцы Гордийе остановились на ткани с узором из красных и желтых осенних листьев.
– Взгляни, – сказала она. – Из нее получится отличный халат для холодов.
Оглядев свое траурное одеяние, я могла только представить, каково ходить в такой прекрасной одежде. Выразив восхищение выбором Гордийе, я рассказала ей о посещении мастерской и попросила разрешения наблюдать за работой Гостахама дома. Вспомнив, как Гордийе растаяла от лести Джамиле, я приправила свою просьбу восхвалением мастерства Гостахама.
– Зачем тебе тратить время таким образом? – спросила Гордийе, неохотно отодвигая рулон шелка. – Тебе никогда не позволят учиться в мастерской среди мужчин, и ты не изготовишь таких искусных изделий без армии мастеров.
– И все равно я хочу учиться, – упрямо повторила я, чувствуя, как сжимаются зубы. Матушка говорила, что в такие минуты я становлюсь похожа на мула.
Гордийе колебалась. Припомнив слова матери, я быстро добавила:
– Быть может, со временем я смогу помогать Гостахаму, выполняя небольшие заказы. Так я смогу помогать ему, а значит, и вам в хозяйстве.
Эта мысль явно понравилась Гордийе, но она не готова была согласиться.
– На кухне работы всегда больше, чем рук, которые могут ее выполнять.
У меня был придуман ответ. Обещаю делать для кухарки все, что в моих силах. Я не стану работать с меньшим усердием.
Гордийе снова принялась за рулоны шелка.
– В таком случае, если мой муж даст согласие, можешь помогать ему. Но только если не начнешь пренебрегать остальными обязанностями.
Я так обрадовалась, что пообещала работать лучше, чем обычно, хотя казалось, я и так делаю столько же, сколько любая служанка.
Всю следующую неделю долгие часы я проводила на кухне, помогая матушке, Шамси, Зохре и кухарке готовиться к Новому году. Мы вычистили весь дом сверху донизу, проветрили все одеяла. Мы поднимали подстилки, моя и протирая под ними. Мы наполнили дом вазами с цветами, горами орехов и сластей. Для традиционного новогоднего блюда из белой рыбы с мятой, кориандром и петрушкой мы почистили, казалось, целое поле зелени.
В ночь на Новый год нас с матушкой разбудила суматоха на кухне. Когда выстрелили пушки, мы поцеловали друг друга в щеки и выпили кофе со сластями на розовой воде. Гостахам и Гордийе раздали своим детям золотые монеты и подарили немного денег слугам. Я поблагодарила Аллаха за то, что Он помог нам пережить этот год и привел нас в семью, где я столькому научилась.
Мастерская Гостахама располагалась в мужской половине. Это была простая комната, где повсюду лежали ковры и подушки, а в нишах были полки для бумаги, чернил, перьев и книг. Когда Гостахам делал наброски, он сидел скрестив ноги на подушке, а деревянную доску держал на коленях. Я присоединилась к нему, когда он начал работать над подушками для Джамиле, и наблюдала, как Гостахам делает эскиз вазы с тюльпанами, окруженной гирляндами других цветов. Меня поразило, какими естественными они получались и как быстро выходили из-под его пера.
Гостахам решил, что цветы будут розовыми и желтыми, с бледно-зелеными листьями на черном фоне. По краю цветы будут прошиты стежками шелковой нити, витой с серебром, как и обещала Гордийе. Когда я заметила, что он очень быстро делает узор для подушек, он только сказал: «Это один из тех заказов, на которые я потратил уже гораздо больше, чем они стоят».
На следующий день он разложил перед собой лист бумаги, который подмастерье расчертил сеткой. Гостахам тщательно перерисовал готовый тюльпан в верхние клетки и раскрасил его акварелью. Сетка осталась видна под рисунком, деля его на тысячи крошечных цветных квадратиков, обозначавших узлы. По ней художник называл сочетания цветов или ткач мог читать ее сам, как путешественник карту.
Когда Гостахам закончил, я попросила его дать мне задание, чтобы поупражняться самостоятельно. Первое, чему он научил меня, – расчерчивать сетку. Взяв перо и чернила в свою комнатку, я попробовала нарисовать ее на полу. Сначала никак не могла управиться с чернилами. Они проливались и оставляли кляксы, а линии получались неровными. Но вскоре я научилась окунать перо правильно и убирать излишек так, чтобы линии получались прямыми и тонкими. Обычно для этого приходилось задерживать дыхание. Это была скучная работа; один лист бумаги отнимал у меня большую часть дня, а когда я пыталась подняться, ноги сводило судорогой.
Когда я научилась расчерчивать сетку, Гостахам подарил мне перо. Оно было вырезано из прикаспийского болотного тростника. И хотя оно весило не больше птичьего пера, для меня этот подарок был дороже золота. Теперь Гостахам доверял мне расчерчивать сетки для его частных заказов. Он также начал давать мне задания, чтобы тренировать мои навыки в рисовании. Он выбирал наброски цветов, листьев, лотосов, облаков, животных и велел мне копировать их. Особенно мне нравилось срисовывать сложные узоры вроде цветов, вложенных друг в друга.
Позже, когда я стала рисовать уверенней, Гостахам начал давать мне образцы, сделанные для подушек Джамиле, чтобы я срисовывала наоборот: букет должен быть наклонен вправо, а не влево. На больших коврах узоры часто шли сначала в одну сторону, а затем в другую, и художник должен знать оба. Работая, я напевала песни моей деревни. Я была счастлива учиться новому.
Как только у меня появлялось время, я навещала Нахид. Мы стали очень близки, и теперь у нас был не один секрет, а два.
Впервые увидев ее написанное имя, я попросила Нахид давать мне уроки письма. Когда я приходила, она занималась со мной. Если кто-то заходил, я притворялась, что просто рисую. Деревенская девушка, учащаяся писать, выглядела бы не совсем обычно.
Мы начали с буквы алиф.Ее было легко написать, мгновение – и буква готова.
– Она длинная и высокая, как минарет, – сказала Нахид, всегда думавшая об образе, который помог бы мне запоминать буквы.
Алиф.Первая буква в слове «Аллах». Начало всего.
Уголком глаза следя за Нахид, я исписала страницу длинными прямыми чертами. Иногда я добавляла закругленную верхушку, чтобы при произношении получился низкий гортанный звук. Когда Нахид одобрила мои успехи, мы перешли ко второй букве – ба,которая была похожа на миску. Она была гораздо сложней. Мои буквы были неуклюжими и детскими по сравнению с буквами Нахид. Однако, просмотрев мои прописи, она осталась довольна.
– А теперь напиши их вместе, алифи ба,и ты получишь самую драгоценную вещь в мире, – сказала Нахид.
Я написала их и произнесла слово аб– «вода».
– Писать – это то же самое, что и ткать ковры, – сказала я.
– Что ты имеешь в виду? – спросила Нахид с презрением в голосе. Она никогда не ткала ковров.
