Текст книги "Кровь цветов"

Автор книги: Анита Амирезвани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

– Да будет с тобой мир, седобородый! – сказала я.

– Кто здесь? – хрипло спросил он.

– Вчерашняя женщина, – ответила я.

Он ткнул посохом в мою сторону:

– Ты что опять здесь делаешь?

Я отпрянула, боясь, что он меня зацепит.

– Моя матушка все еще очень больна, – сказала я.

– А я по-прежнему очень слепой.

– Да вернет Аллах твое зрение, – сказала я, пытаясь добротой ответить на его грубость.

– Пока он соберется, мне нужно что-то есть, – отрезал нищий. – Ты не можешь приходить сюда каждый день, нам обоим придется голодать.

– Что же мне тогда делать? И я тоже не хочу голодать.

– Иди к другой гробнице, – посоветовал он. – Если на будущей неделе твоя матушка еще не встанет, я позволю тебе вернуться.

Мои щеки заполыхали. Как смел грязный попрошайка воспрещать мне заработать несколько грошей! Я отошла от него и встала у входа в восьмиугольную гробницу. Расстелив свой платок, я начала просить помощи у проходивших.

Вскоре высокая худая женщина, наверное одна из постоянных благодетельниц слепца, подошла и спросила его о здоровье.

– Не так уж плохо, милостью Али! – отвечал он. – По крайней мере, мне лучше, чем вот ей, – добавил он, махнув в мою сторону.

Я подумала, что он опять подобрел и старается направить деньги в мою сторону.

– Ты о чем? – Женщина была охоча до сплетен.

Громким шепотом он сообщил:

– Она пользуется щедростью достойных людей вроде вас, чтобы покупать себе опий.

– Что? – крикнула я. – В жизни не притрагивалась к опию! Я тут, потому что моя матушка больна.

Мои протесты только вызвали подозрения.

– Тогда трать деньги на нее, а не на себя, – ответила женщина.

– Истинно так, Господь свидетель, – проницательно заметил нищий.

Они громко заговорили о пагубных пристрастиях. Шедшие мимо останавливались и смотрели на меня, словно на злобного джинна. Видно было, что стоять здесь бесполезно, потому что словам нищего доверяли. Никто не бросит и медяка глотательнице опия.

– Прощай, седобородый, – покорно сказала я. Омерзительно быть с ним сердечной, но мне может понадобиться вернуться. – Увидимся на следующей неделе.

– Да пребудет с тобой Господь, – отозвался он уже добрее.

Теперь я понимала, как он выстоял на своем углу столько лет.

Я побывала у двух других гробниц, но при каждой были свои постоянные попрошайки, которые шипела на меня, когда я пыталась просить на углу. Слишком вымотанная, чтобы настаивать, я направилась домой. Небо заволокло тучами, землю усыпал тонкий снег. Пока я шла к старой площади, холод выгнал всех лавочников и торговцев домой. Несколько нищих, остававшихся на улице, шаркали в сторону старой Пятничной мечети, чтобы укрыться там. В тусклом свете купол мечети казался жестким и промерзшим. Замерзла и я. Когда я добралась до Малеке, мои пальцы и ступни онемели от холода.

Матушка спала на своей грязной подстилке. Кости черепа с пугающей четкостью проступали под ее кожей. Веки, затрепетав, раскрылись, она оглядела меня, ища покупки. Увидев, что я ничего не принесла, закрыла их снова.

Я прижала холодные ладони к матушкиному лицу, и она облегченно вздохнула. Ее словно выжигало изнутри. Испугавшись, что это пламя сожжет ее, я выбежала, набрала снега, завернула в рукав рубахи и положила ей на лоб. Когда она простонала, что хочет пить, я дала ей несколько глотков крепкого настоя коры ивы на спирту, подкрепляющего при лихорадках, который Малеке выменяла на базаре. Матушка глотала его, протестуя, а потом ее стошнило им и зеленой желчью. Я подтерла комковатую вонючую слизь, удивляясь, почему от настойки ей сделалось хуже.

В этот вечер у семьи не было еды. Малеке пришла с базара и выпила пустого чаю, прежде чем лечь. Мальчики обессилели от голода и хныкали, что у них болят животы, а потом свернулись по обе стороны от нее. Взгляд на них наполнил меня тоской по временам, когда я засыпала в объятиях матушки, а в ухо мне нашептывалась ее воодушевляющая сказка.

Когда взошла луна, вернулась и матушкина лихорадка. Я набрала еще снега, чтобы остудить ее, и осторожно положила ей на запястья. В этот раз она судорожно вздохнула и отдернулась, словно снег обжигал. Я попыталась снова, и она скрестила руки на груди в слабой попытке защититься. Страшась повредить ей, я все-таки продолжала прикладывать рукав со снегом к ее телу, потому что это был единственный способ уменьшить жар. Вскоре она перестала взмахивать руками и тихо застонала. Если бы она плакала или кричала, я бы радовалась, потому что видела бы, что в ней еще есть сила. Но этот звук был слабым и жалостным, словно писк брошенного котенка. Это было все, что могло выдавить из себя ее бедное, измученное тело.

Пока я ухаживала за матушкой, мне были слышны ночные шумы всего дома. Салман кричал во сне о страшном джинне, преследующем его под мостом. Давуд хрипел так, словно его легкие были полны воды. Женщина, обитавшая в одной из каморок на другой стороне двора, вопила и призывала на помощь Аллаха, силясь родить.

Не знаю, сколько времени прошло, когда матушка стала пытаться заговорить. Губы ее шевелились, но я не могла разобрать слов. Я попробовала убрать волосы с ее лица. Она остановила мою руку и прошептала:

– Прежде не было…

– Спи, биби-джоон, – убеждала я ее, не желая, чтобы она тратила силы на рассказ.

Она отпустила мою руку и беспокойно заметалась на своей подстилке.

– Не было… – пробормотала она снова.

Нижняя губа треснула и начала кровоточить. Я шарила в темноте, пока не нашла бутылочку с мазью из трав и ягнячьего жира и наложила ее, чтобы остановить кровь.

Ее губы бесплодно шевелились, будто стараясь довершить зачин. Чтоб помочь ей, я прошептала:

– …а потом стало…

Матушкин рот искривился в подобии улыбки. Я надеялась, что теперь она успокоится. Удерживала и поглаживала ее руку, как она множество раз до этого мою. Ее губы снова задвигались. Мне пришлось нагнуться поближе к ее лицу, чтобы расслышать, что она говорит.

– Стало!.. – упорно выговорила она. – Стало!..

Глаза ее сверкали радостным, странным и нездешним светом, какой бывает у поедающих опиум.

Пот стекал по ее лбу. Я принесла воды и попыталась поднять ее голову, чтобы она попила. Возбужденно отвернувшись, она старалась договорить. Слова получались мечущимися, будто овощи в похлебке. Я вспомнила, как она рассказывала истории тем самым сладостным голосом, что завораживал слушателей.

– Биби-джоон, ты бы попила – горишь, словно уголь! – сказала я.

Вздохнув, она закрыла глаза. Я смочила ткань водой и подала ей.

– Ну пососи, хотя бы ради меня! – умоляла я.

Она приоткрыла рот и позволила мне вложить уголок тряпицы. Чтобы успокоить меня, сделала несколько сосущих движений, но через мгновение снова стала пытаться говорить. Тряпица вывалилась из ее рта. Она схватилась за живот и произнесла несколько неразборчивых слов.

– Что такое, биби-джоон? – спросила я.

Она растирала живот.

– Толкается и толкается, – шептала она, и слова были словно шелест травы. Схватив мою руку, она легонько сжала ее. – А потом стала… – выговорила она, но я смогла различить эти слова лишь потому, что так хорошо их знала.

– Пожалуйста, пожалуйста, успокойся, – тихо просила я.

Ее руки и ноги напряглись, лоб набух жилами. Рот открылся, и наконец она выдохнула:

– Ты!..

Дотянувшись, она тронула мою щеку, и глаза ее были нежными. Из всех придуманных ею сказок лишь я была написана чернилами ее души. Я удержала ее руки на своем лице, отчаянно желая наполнить ее тело моими силами.

– Биби-джоон, – воскликнула я, – прошу тебя, возьми жизнь, что бьется в моем сердце!

Пальцы ее обмякли и соскользнули с моего лица. Она лежала неподвижно на своей подстилке, и силы покинули ее.

Я бы отдала свои глаза, чтобы вернуть тот миг, когда Гостахам и Гордийе велели мне продлить сигэ. Я упросила бы Гостахама вытащить меня из этой путаницы каким-нибудь приемлемым образом, а если бы он отказался, подчинилась бы его требованию оставаться с Ферейдуном, пока не надоем. Что угодно, лишь бы не допустить страданий моей матери.

Матушка снова заговорила. Слова падали по одному, словно каждое стоило огромной цены.

– Да спасет Бог… тебя… от нужды!.. – медленно прошептала она. Потом ее тело обмякло.

– Биби, не оставляй меня!.. – закричала я.

Стиснув ее руку, я не ощутила ответа. Потрясла руку, потом плечо, но она не шевельнулась.

Я бросилась к Малеке, которая все еще лежала между свернувшимися детьми.

– Проснись, проснись! – торопливо зашептала я. – Подойди и посмотри на матушку.

Малеке протерла глаза, вздохнула и сонно поднялась. Она уселась возле матушки, пристально вгляделась в ее увядшее, опустошенное лицо и испуганно вздохнула. Поднесла кончики пальцев к ноздрям матушки и подержала их там. Я затаила дыхание – если моя матушка не дышала, то и мне не надо было.

Первый призыв к молитве от Пятничной мечети прорезал воздух. Люди зашевелились. Снаружи закричал осел, и громко захныкал ребенок. Салман проснулся и позвал Малеке, требуя хлеба. Она встала перед моей матушкой, словно пытаясь защитить Салмана от нее.

– Она едва соединена с землей, – наконец сказала Малеке. – Я буду молиться за нее и за тебя.

Вскоре после рассвета я набросила на себя чадор, пичех и пробежала почти всю дорогу до Большого базара. Овец уже зарезали и разделывали. Толпа денежных покупателей шумела возле туш, свисавших с крюков и выложенных на прилавках. От вида мяса с прожилками рот наполнился слюной, и я подумала, сколько сил свежее баранье жаркое принесло бы моей матушке. Может, кто-нибудь подаст милостыню. Я расстелила платок и начала просить.

Я видела маленького мальчика-посыльного, без сомнения из богатого дома, заказавшего больше мяса, чем он мог унести, в то время как рядом с ним женщина в грязном чадоре свирепо торговалась за ножки и кости. Мужчина постарше закупал почки; это напомнило мне отца, который любил кебаб из почек и искусно жарил их на огне. В суматохе никто не обращал внимания на меня.

Время шло, а я не могла ждать. Я бросилась наземь и закричала, обращаясь к прохожим, напоминая им о дарах Бога и о том, что ими надо делиться с другими. Люди смотрели на меня с любопытством, но мой порыв не смягчил их сердец. Раздавленная тревогой за матушку, я оставила свое место и отправилась искать на мясном базаре того толстяка с узловатыми пальцами. Я нашла его – одного в лавке, разрубающего баранью ногу. Брюхо его выпирало под бледно-голубой рубахой, забрызганной кровью, а чалма была в длинных красных мазках.

– Чем могу служить? – спросил он.

Я пошаркала ногами.

– Это я, та, у гробницы Джафара, – пробормотала я.

Мясник ухмыльнулся и сказал:

– Позволь мне дать тебе немного мяса.

Он протянул мне палочку только что зажаренного кебаба. Густой запах мяса, усыпанного грубой солью, победил мой сопротивление. Подняв пичех, я вцепилась в капающее мясо. Прохожие оглядывались, удивленные тем, что закрытая женщина обнажила свое лицо, но я была слишком голодна, чтобы обращать внимание.

– А-ах, чудное и мягкое, – сказал он.

Я ела кебаб молча, сок стекал по моему подбородку.

– А теперь мне позволено увидеть твои хорошенькие губки.

Я не ответила. Когда я доела, то сказала умоляющим голосом:

– Мне нужна еда для матери, она больна.

Мясник рассмеялся, живот заходил ходуном под одеждой.

– Хорошо, а заплатить ты можешь?

– Пожалуйста, – сказала я. – Бог вознаградит вас на следующей неделе баранами пожирнее.

Он обвел рукой вокруг себя.

– Тут нищие в каждой части базара, – сказал он. – Кто накормит их все£?

«Урод», – подумала я. Я повернулась и побрела прочь, хотя это было чистое притворство.

– Подожди! – окликнул он меня. Схватив острый нож, мясник располосовал ляжку до самой кости. Он нарубил мясо кусками величиной с мою ладонь и швырнул их в глиняную миску.

– Разве ты не хочешь? – спросил он, протягивая ее мне.

Я благодарно потянулась к ней.

– Благодарю тебя за щедрость! – сказала я.

Он отдернул миску, прежде чем я смогла дотронуться до нее.

– Все, чего я прошу, – часик после последнего призыва к молитве, – шепнул он.

Губы его сложились в такую плотоядную усмешку, что он явно думал приманить меня, как пчелу к маку. Меня затошнило от мысли, что я лежу под его толстым животом и чувствую на себе его огромные ладони.

– Я хочу больше, чем это, – высокомерно сказала я, словно привыкла к таким грязным сделкам. – Много больше.

Мясник снова расхохотался, потому что ему показалось, что теперь он меня понял. Он схватил ляжку и отрезал вдвое больше. Швырнув баранину в миску, он толкнул ее ко мне. Я схватила ее обеими руками.

– Когда?

– Не на этой неделе, – ответила я. – Когда моей матушке станет лучше.

– Тогда неделя, и мы в сигэ! – шепотом сказал он. – И даже не думай спрятаться в городе. Где бы ты ни жила, я тебя найду.

Я взяла миску, вздрагивая от отвращения.

– И мне понадобится еще мясо через несколько дней, – сказала я, стараясь выдержать свою роль.

– Как пожелаешь, – ответил он.

– Тогда через неделю, – сказала я, стараясь выглядеть кокетливой. За спиной я услышала сальный смешок мясника.

Я донесла мясо до рядов знахарей и выторговала на часть его лучшее лекарство от лихорадки, какое только нашлось. Потом я понеслась домой проведать матушку. Когда я прибежала, она слабо произнесла мое имя, и я возблагодарила Аллаха за еще один подаренный ей день. Я дала ей воды и осторожно влила ложку снадобья ей в рот.

Мясо еще оставалось, поэтому я обменяла кусок на зерно и рис для семьи Катайун. Я сделала много мяса с овощами – если хранить его ночью на холоде, можно растянуть на несколько дней – и еще крепкий мясной бульон для матушки.

Наша трапеза в этот вечер поражала воображение. Малеке, Давуд и их сыновья уже год не пробовали баранины. Давуд просидел весь ужин, чего прежде не было. Матушка была слишком больна, чтобы есть мясо, но выпила бульона и приняла еще лекарства.

– Где ты взяла это мясо? – спросила Малеке.

– Благотворительность, – ответила я, потому что не хотела говорить правду.

Богатые часто жертвуют баранину, чтобы исполнить назр, но они никогда не предлагают такие замечательные куски. Не будь матушка так больна, она заподозрила бы неладное в моем ответе.

Я помолилась, благодаря Господа за еду, и попросила Его прощения за обещание, которое дала мяснику. У меня не было никакого намерения видеть его снова. Я решила теперь обходить мясные ряды по широкой дуге.

Несколько вечеров я разогревала еду и кормила семейство. Мальчики ели столько, сколько им давали, и так быстро, как могли; Малеке и Давуд ели медленно и благодарно, тогда как матушка едва касалась губами супа.

Когда тушеное мясо почти закончилось, во дворе появился маленький грязный мальчик и спросил меня. Он поманил меня наружу и сунул мне большую миску свежего блестящего мяса. Испуганная, я отшатнулась.

– Ты что, не рада? – спросил он. – Оно же от мясника.

– А, – сказала я, стараясь вести себя так, словно ждала этого.

– Мясник ожидает твоего визита, – сказал мальчишка. – После вечернего призыва к молитве.

Даже в детских глазах я могла видеть презрение и отвращение к той, которой он меня считал. Как ты нашел меня? – спросила я дрожащим голосом.

– Легко, – ответил он. – Я тогда пошел за тобой до самого дома.

Я схватила мясо и вежливо попрощалась. Дома я переложила мясо в котел и приготовила новую еду. Когда матушка спросила, откуда мясо, я ответила чистую правду:

– От мясника.

Я не знала, что мне делать. Если прятаться от мясника, он может заявиться в дом Малеке и унизить меня перед всеми. Тогда нас снова назовут опозоренными и вышвырнут на улицу. Я вспомнила хорошенького юного музыканта и то, как он скатился до лохмотьев и попрошайничества. Мясо скворчало, и я чувствовала, как меня покрывает испарина, однако жар очага не был тому причиной.

В ту ночь мне снился мясник, ведущий меня в маленькую темную комнату и ломающий мне все кости своими толстыми ручищами. Он выставил меня на прилавке, насадив на один из окровавленных крюков, голую, а когда кто-нибудь требовал мяса, он резал его с меня, еще живой. От ужаса я закричала и продолжала кричать, перебудив всех в доме. Когда меня спрашивали, в чем дело, я не могла сказать. Я лежала без сна, мучаясь вопросом – что же делать? До моего свидания с мясником оставалось два дня.

Гордийе и Гостахам выбросили нас и предоставили нашей судьбе, а теперь я должна была вернуться к ним попрошайкой и в бесчестии. Словно сам Господь хотел сделать мое унижение полным.

Леденящим вечером я покрылась чадором, не думая о том, в каком виде мое платье и халат, и пошла к ним. Было тяжело стучать в их ворота и еще тяжелее, когда Али-Асгар ответил на стук.

– Что ты тут делаешь? – спросил он так, словно увидел джинна.

– Я пришла за милостью, – ответила я, склонив голову.

Он вздохнул:

– Не думаю, что тебя хотят видеть.

– Можешь попробовать?

Он пристально вгляделся в мое лицо.

– Напомню им о твоей челюсти, – наконец решил он и исчез на минуту.

Когда он вернулся и поманил меня внутрь, сердце мое заколотилось. Я опустила покрывало и шагнула за ним в Большую комнату, где Гордийе и Гостахам сидели на подушках и пили свой вечерний кофе. На Гордийе был бархатный халат, который она заказала из ткани, расцвеченной алыми и желтыми осенними листьями, а желтые туфли в тон аккуратно стояли у двери. Она ела печенье на розовой воде, наполнившее мой рот слюной безнадежного вожделения.

– Салам алейкум, – сказали они одновременно.

Сесть меня не пригласили, ибо теперь я была просто еще одной просительницей.

Я понимала – ничто, кроме полной покорности, на Гордийе не подействует. Я склонилась поцеловать ее ступни, выкрашенные по подошвам ярко-красной хной.

– Падаю перед твоим милосердием, – сказала я. – Моя матушка очень больна, и нам нужны деньги на лекарства и еду. Я прошу у вас помощи, ради любви Фатеме.

– Да вернет ей здоровье имам Реза! – сказал Гостахам. – Что случилось?

Гордийе уставилась на меня, ее острые глаза увидели все сразу.

– Ты стала худой, как сухарь, – сказала она.

– Да, – ответила я. – Мы ели не так, как здесь.

– Какая неожиданность! – сказала она, и в ее голосе было удовлетворение.

Я сдерживала себя, хотя считала, что Гордийе чересчур радуется своей победе.

– Умоляю тебя снова принять нас под свое покровительство, – сказала я. – Сделаю все, что угодно, чтобы увидеть матушку в безопасности, тепле и сытости.

Гостахаму было больно, Гордийе торжествовала.

– Хотелось бы дать этому исполниться, – сказала она, – но несчастья прекратились после твоего ухода. Ферейдун заплатил за ковер со вшитыми камнями и за ковер, заказанный родителями Нахид. Думаю, что это Нахид убедила его.

– И я думаю, что знаю почему, – кивнула я. – Я сказала ей, что уступаю ее мужа и молю о прощении. Наверное, она подтолкнула его проявить снисходительность и ко мне.

– Ты поступила хорошо, – согласился Гостахам. – Это нам очень помогло.

– Оставить Ферейдуна для тебя значило потерять всякое преимущество, – сказал Гордийе, перебивая своего мужа. – Посмотри на себя.

Я взглянула на свое грязное и порванное платье. Оно было хуже, чем те, которые носили последние служанки в доме Гордийе.

– Когда ты виделась с Нахид? – спросил Гостахам.

– Я с ней не виделась, – ответила я. – Написала ей письмо.

Он был изумлен:

– Ты написала ей – сама?

Не было смысла дальше скрывать мои способности.

– Нахид немного учила меня писать, – сказал я.

– Маш’Аллах! – воскликнул Гостахам. – Ведь мои собственные дочери не могут даже удержать перо!

Гордийе смутилась, она тоже не умела писать.

– Я не учена, – быстро сказала я, – но я хотела, чтобы мои сожаления были выражены моей собственной рукой.

Гостахам изумленно поднял брови.

– Ты всегда меня удивляла, – сказал он.

А он любил меня по-прежнему – я видела это по его взгляду.

– Но есть и другие неожиданности, – добавил он. – Ты, наверное, не слышала, что Нахид родила первенца. Мальчика. Я подозревала, что она беременна, еще во время последнего прихода к ней. Опережая напоминание Гордийе обо всем том, что мной потеряно, я вздохнула:

– Если бы только я была так удачлива…

– Удача неблагосклонна к тебе, – согласилась Гордийе.

– Но она благосклонна к вам, – сказала я, ибо начала уставать от мыслей о комете и замечаний насчет моего скверного пути. – Можете ли вы немного помочь нам, пока матушка больна?

– Разве мы не сделали все, что могли? – спросила Гордийе. – И разве ты не швырнула нам в лицо нашу же щедрость?

– Я глубоко сожалею о своих поступках, – сказала я, и это была правда.

Гордийе, казалось, не слышала.

– Я не понимаю, почему ты так бедна, – говорила она. – Что с твоим ковром? Он должен был наполнить твои руки серебром.

Я собралась ответить, но Гордийе начала отмахиваться, словно прогоняла муху.

– Не знаю даже, зачем говорю с тобой, – сказала она. – Мы уже много раз слышали твои объяснения.

– Но нам приходится просить на еду!

– Знаю, – сказала Гордийе. – Кухарка сказала, что видела тебя возле мясных рядов, попрошайничающую.

Я содрогнулась при мысли о мяснике.

– Мы не ели уже…

– Что значит «просить»? – вдруг перебил Гостахам.

Я попыталась заговорить снова, но Гордийе не дала.

– Да ничего, – резко ответила она.

– Подожди, – сказал Гостахам. – Дай девочке рассказать.

– Почему мы должны слушать? – спросила Гордийе, словно ударила.

Но в этот раз ее наглость вызвала ярость Гостахама.

– Довольно! – взревел он, и Гордийе вдруг стала послушной; меня это потрясло, ведь я никогда прежде не видела, чтобы он осадил ее. – Почему ты не сказала мне, что кухарка видела, как она просит? Ты что, ждешь, чтобы я позволил члену моей семьи голодать?

Гордийе замялась с ответом.

– Я… я забыла, – пискнула она.

Гостахам поглядел на нее и в этот миг словно впервые увидел все ее недостатки написанными на ее лице. Наступило долгое молчание, и теперь у нее не хватало смелости взглянуть на него.

Повернувшись ко мне, Гостахам сказал:

– Что случилось с твоим ковром?

– Я послала ковер голландцу, – отвечала я охрипшим от горя голосом. – Но потом мне пришлось лечить свою челюсть, и когда я пошла разыскивать его, он покинул Иран.

Гостахам вздрогнул; я не могла сказать, при упоминании о моей челюсти или о ковре.

– Он так и не заплатил?

– Нет, – печально сказала я.

– Подлая собака! – с отвращением сказала Гордийе, словно поняла, что отныне должна обращаться со мной добрее, когда видит муж. – Он увез ковры, которые заказал, вскоре после того, как вы с матушкой ушли. Как хорошо, что мы потребовали деньги вперед. Тебе следовало бы сделать то же.

– Конечно, – сказал Гостахам, – ведь эти ференги хватают все, что могут! У них нет чести.

Устав стоять, я переминалась с ноги на ногу.

– Иначе я не попросила бы вас о помощи, – сказала я.

Гостахам взглянул на меня с жалостью и приказал Таги принести свой кошелек.

– Возьми эти деньги, – сказал он, вручая мне небольшой мешочек монет. – Сделай все, что можешь, чтобы вылечить свою матушку.

– Постараюсь больше вас не беспокоить, – сказала я.

– Сочту за большое оскорбление не знать, как дела у тебя и матушки, – ответил Гостахам. – Если будет воля Божья, ты вернешься и расскажешь нам, что на ее щеках расцвели розы.

– Благодарю вас, – сказала я. – Останусь отныне и навсегда вашей слугой.

– Да будет с тобой Господь, – сказала Гордийе, но ледяным голосом.

Гостахам нахмурился.

– Желаю от всей души, – быстро добавила она.

Пока Али-Асгар провожал меня к воротам, я сжимала Гостахамов мешочек, такой тяжелый и надежный, в своем кушаке. Я верила, что он раскаялся в своей суровости ко мне и искал возможности загладить ее. Поэтому он наконец приструнил свою жену, пусть даже и ненадолго.

По пути к Лику Мира я миновала доброго нищего с культей на вершине Четырех Садов и остановилась, чтобы дать ему мелкую монету. Потом пробралась к мясным рядам и отыскала толстого мясника. По случайности я появилась в самом начале последнего призыва к молитве; голос муэдзина, ясный и чистый, плыл через площадь от Пятничной мечети. Он словно очищал меня изнутри.

– Ах! – сказал мясник, завидев меня. Потом шепнул: – Ты на день раньше, чем должны начаться наши наслаждения! Дай мне вытереть руки.

Ногти его чернели запекшейся кровью.

– Не утруждай себя, – шепнула я в ответ. – Вот твои деньги, – громко добавила я, отсчитывая монеты так, чтобы его приказчики могли быть свидетелями оплаты. – Это покроет стоимость мяса и услуги посыльного.

Мясник побагровел от гнева. У него больше не было власти надо мной – я расплатилась. Схватив нож, он принялся рубить баранье сердце.

– Благодаря твоему отличному мясу здоровье моей матушки улучшилось, – сказала я. – Ты был так щедр, дав мне в долг еды.

Мясник помедлил, потом смахнул деньги в свою окровавленную ладонь.

– Ну и повезло же тебе, – прошипел он.

Погромче он ответил:

– Хвала Господу за ее здоровье.

– Хвала, – сказала я.

Чувствовалось, что я только что избежала худшего в своей жизни. Я могла быть рабыней Бога, ковров или даже Гостахама, но не хотела быть снова рабыней чьих-то удовольствий.

Вернувшись в дом Малеке, я накормила семью приготовленным мной мясом, хотя самой Малеке дома еще не было. Все выглядели куда оживленней, чем несколько дней назад, когда были раздраженными от голода. Давуд вполне сносно передвигался по дому. Но самая заметная перемена была в моей матушке. Лихорадка наконец отступила, цвет лица приближался к обычному. Я вознесла хвалу благословенной Фатеме за ее заступничество.

Малеке вернулась очень поздно, с одним лишь ковром на спине и легкой поступью.

– Я продала один! – возвестила она гордо прямо от двери.

Семья, недавно переехавшая в Исфахан, купила его, чтобы убрать свой новый дом. Жена увидела, что узлы Малеке прочны, а цена низка, и сказала ей, что скорее поможет бедной молодой матери, чем богатым торговцам с базара.

Мы дружно и радостно воскликнули:

– Хвала Господу!

Сыновья Малеке радовались блестящим серебряным монетам на ее ладони. В тот вечер, когда Малеке поела, все были так рады, что мы решили устроить «корей». Затопив очаг голубиным пометом, ссыпали угли в большой чугунный сосуд и поставили его под низкий столик. Малеке накинула на него одеяла, наказав мальчикам не притрагиваться к нему ступнями. Собравшись вокруг, мы улеглись под одеяла и согревались блаженным теплом углей. Впервые за много недель мы пили крепкий чай и грызли сахар с шафраном. Малеке гладила кудри детей, пока они не уснули. Давуд шутил, и редкий нынче смех матушки звучал в моих ушах самой прекрасной музыкой.

Еще два месяца матушка медленно поправлялась. Так как она быстро уставала, то, не вставая с подстилки, объясняла, какие травы покупать на базаре, и учила меня, как делать ее лекарства. Я настаивала их, разливала и закупоривала, а потом передавала Амиру, который и сам их успешно продавал. Снадобья приносили нам достаточно денег, чтобы прокормиться, но отложить на шерсть пока не удавалось. Я жаждала начать новый ковер, потому что это был единственный способ поправить дела, и по-прежнему мечтала нанять для нас помощниц.

Когда я рассказала Малеке о моих надеждах, она засомневалась.

– Купить шерсть, нанять женщин… на какие деньги? – спросила она.

– А как насчет тех, которые ты получила за свой ковер?

Малеке прищелкнула языком.

– Слишком рискованно, – ответила она, – но если ты соберешь денег, я добавлю своих.

Прежде я бы рассердилась, что она не поддается убеждениям, но теперь я сознавала, что она права в своей осторожности. Так как я не заработала бы достаточно денег на шерсть снадобьями или нищенством, сделать можно было только одно. Матушка была на пути к выздоровлению, и я обязана была сказать Гостахаму и Гордийе, что их щедрость изменила положение. Я надела старый подарок Нахид – лиловый халат и розовое платье – и отправилась повидать их снова.

Я пришла, когда Гордийе не было. Али-Асгар сказал мне, что она отправилась на встречу с матерью Нахид, и это означало, что семьи помирились. Он проводил меня в мастерскую, где Гостахам делал наброски.

– Проходи, садись, – пригласил он, веля Шамси принести кофе. – Как матушка?

– Много лучше, – отвечала я, – благодаря вам. Деньги, которые вы мне дали, пошли на свежее мясо, восстановившее здоровье. Благодарю вас, что помогли спасти ее.

– Благодарение Господу, исцелителю человеков, – ответил он.

Я взглянула на лист у Гостахама на коленях. Рисунок был прекрасен, будто сад в цвету.

– Над чем вы работаете? – спросила я.

– Ковер с кипарисом, – пояснил он.

Деревья были высокие и тонкие, слегка расширяющиеся посередине, будто женские губы. Их окружали пышные гирлянды цветов. При виде рисунка Гостахама мне до боли захотелось опять работать с ним.

– Аму, – сказала я, – как вы знаете, сейчас у меня нет покровителя, так что я делаю все возможное, чтобы честно заработать денег.

– Верно, – кивнул Гостахам, – но сейчас время, когда ты рискуешь сама, потому что будешь рисковать всегда.

Он был прав. Я не могла остановиться; это была часть моей натуры.

– Вы можете помочь мне?

– Возможно… если только ты твердо пообещаешь делать то, что я потребую, – насторожившись, сказал он. – Сможешь?

Я знала, что всегда была диковинкой в его глазах, ибо во мне были дар и пламя. Он никогда не видел их в своей жене и дочерях, которым было достаточно, чтобы их баловали. Но теперь у него были причины не доверять мне. Я тяжело вздохнула.

– Обещаю вам, аму, я научилась, – сказала я. – Матушку едва не потеряла. Нищенствовала на базаре, испытала наихудшие оскорбления от чужих. Я заключила мир с тихой жизнью. Я не пойду против вашего мудрого совета, по крайней мере там, где он касается ковров.

Гостахам поглядел в сторону, и глаза его были полны сожаления. Несколько раз, прежде чем заговорить, он откашлялся. Мы поступили с тобой неправильно, – наконец выговорил он.

– А я с вами, – отвечала я. – Прошу простить меня за все огорчения, которые причинила вашей семье, потому что ничего не люблю больше, чем сидеть рядом с вами и учиться.

Гостахам смотрел на меня так, словно оценивал заново. Я понимала, что он увидал во мне эту перемену. Я пришла спокойной, осторожной и сильной, а не тем своевольным ребенком, каким была.

– Пора нам обоим внести поправки, – сказал он. – Если ты уверена, что сможешь делать то, чего я потребую, у меня есть способ помочь тебе.

– Я сделаю все, что вы скажете.

– Мне нужны работники, – сказал он. – Этот кипарисовый ковер – частный заказ, и мои обычные помощники слишком заняты, чтобы делать его. Ты теперь знаешь, как читать рисунок, так что сможешь называть цвета и следить за его изготовлением. Я буду платить тебе и двум работникам поденно и дам вам шерсть.

Радость переполняла меня.

– Спасибо вам, аму, за щедрость, – выговорила я.

– Не торопись, – отвечал он. – Условие таково: я навещаю вашу мастерскую каждую неделю, чтобы удостовериться, что все идет в точном соответствии с моим рисунком.