Текст книги "Кровь цветов"

Автор книги: Анита Амирезвани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Я воображала, как он поднимет пичех Нахид, взглянет в ее прекрасное лицо; я пыталась растоптать мысли о том, что будет, когда они останутся одни. Я думала, восхитится ли он ее удлиненным стройным телом, таким не похожим на мое, и подойдут ли они друг другу так, как подошли мы с ним. Когда они стали отъезжать, женщины заголосили благословения новобрачным мужу и жене. Все побежали за конями, которые от волнения забросали дорогу темными дымящимися яблоками. Крики женщин стали такими пронзительными, что мне захотелось заткнуть уши. От страха, что упаду на мостовую, я уцепилась за руку матушки. Затем кони набрали ход и наконец исчезли из виду, а мы смогли пойти домой.

Наутро Гордийе вошла в кухню, где я размешивала для лепешек муку в воде. Я оказалась одна, потому что матушка во дворе кипятила травы, а кухарка отлучилась в уборную.

– Хорошие вести! – сказала она. – Родители Нахид заказали нам большой шелковый ковер для подарка по случаю свадьбы. Должен быть сделан в оттенках шафрана.

– Очень хорошо, – сказала я, хотя чувствовала себя как сырое тесто.

Шелк любит шафран, хотя цена ему немыслима. Сборщикам придется сорвать тысячи нежно-фиолетовых цветков, когда они раскроются, и выдернуть три рыльца – таких тонких, почти невесомых – из каждого цветка. Ярко-красные рыльца высушат, размелют в порошок и сварят краску, дающую прекраснейший из желтых оттенков.

– Это знак свыше, что мудро хранить тайну сигэ, – сказала Гордийе. – Ты знаешь, что поступила верно.

Должно быть, я выдала свое мученье, потому что Гордийе нагнулась ко мне и прошептала:

– Последствия будут очень тяжелыми, если кто-нибудь из семьи Нахид узнает о твоем сигэ. Ты меня понимаешь?

Разумеется. Она имела в виду, что вышвырнет нас. Но я также понимала, что заказ делает Гордийе уязвимой. Если семья Нахид узнает про сигэ, они наверняка решат, что она не сказала им просто из жадности.

– Я не скажу об этом, – ответила я спокойно, – при одном условии.

– Каком?

– Меня надо освободить от кухонной работы, пока я делаю ковер.

– Надолго?

– На несколько месяцев. И я должна привести несколько женщин себе в помощь.

Гордийе хохотнула:

– А ты умелая штучка. Город тебя переделал.

– Может быть, – сказала я. – Но как вы сами сказали, мать и дочь без средств должны быть всегда осмотрительны насчет своего денежного будущего.

Гордийе фыркнула, когда получила от меня свои же собственные слова, и глаза ее похолодели.

– Ты затеваешь нелегкую сделку, – предупредила она.

– Но она будет выгодна этому дому.

С этим она не могла спорить.

– Согласна, – ответила она неохотно, – но ты должна дать мне обещание…

– А ты мне, – сказала я.

Брови ее подпрыгнули, но выбора не было.

– Обещаю, – сказали мы одновременно.

Впервые Гордийе не смогла меня переиграть. Я больше не собиралась быть покорной и исполнять ее приказы, если было чем на них ответить. Ей это не понравилось, но запомнить пришлось.

Когда я о нем услышу снова? Когда он пресытится ею и снова захочет меня на ложе? Дни проходили без единого слова. Должно быть, он проводил много времени со своей прелестной новой женой. Была только одна вещь, которая могла меня утешить, – взять перо и рисовать. Я часами работала над узором в новом стиле шаха Аббаса, который показал мне Гостахам, но мне хотелось сделать что-то иное, вдохновленное зеленью квартала Четырех Садов. Я вырисовывала длинные заостренные листья, похожие на ятаганы, которые должны были пересекать ковер поперек. Когда у меня были вырезки для листьев, я нарисовала маленькие букеты и расположила их вертикально поверху и понизу. Узор уводил взгляд в обе стороны сразу: слева направо и обратно, по листьям; вверх и вниз и снова вверх, по цветам.

Когда я показала Гостахаму набросок, он долго изучал его. Потом сделал несколько поправок и изменений, прежде чем одобрить. Затем вздохнул и сказал:

– Если бы ты была мальчиком!..

Я тоже вздохнула.

– Ты больше переняла от меня, чем мои дочери. У тебя природный дар. Если бы ты была мальчиком, ты могла бы пробиться из низов и научиться делать ковры, которые будут цениться вечно и повторяться мастерами после тебя. Может быть, в знак признания от шаха ты могла бы даже получить разрешение писать свое имя на лучших из своих работ. Уверен – я мог бы тобой гордиться. Вот сейчас ты сделала очень хороший узор.

Я вспыхнула, представив свое имя, вотканное серебром в ковер цвета индиго, подтверждающее, что я мастер, на сотни лет вперед. Никто в моей деревне никогда не подписывал свои изделия.

Он продолжал изучать мой узор.

– Что ты собираешься делать с цветом?

– Думала попросить у тебя совета, – сказала я, вспомнив последний урок.

– Выбери образцы сама, а потом покажешь мне, – ответил он.

Я провела весь вечер на базаре, разглядывая мотки шерсти и размышляя, как подобрать оттенки друг к другу. Гостахаму я принесла четырнадцать образцов цвета и свой узор, который я набросала уже на сетке, описав, какие, по моему мнению, цвета куда лягут. Для длинных листьев я думала использовать травянисто-зеленый.

– Ты могла бы сделать этот ковер, – сказал он, – но он вышел бы не таким красивым, как тебе видится.

– Почему?

– Цвета поют не в лад, – сказал он. – Всегда есть разница между ковром на рисунке и получившимся ковром. Так же как всегда есть разница между хорошей и большой выгодами.

Я снова отправилась на базар и попробовала заново. Хотя мой узор был основан на листьях, длинные заостренные очертания, пересекавшие ковер, напоминали также перья. Они навели меня на мысли о невесомости птиц и прохладе ветра. Я решила сделать перьевидные силуэты белыми, как голуби на фоне небесной лазури, но на глубоком вино-багровом фоне с темно-синей каймой. Более сильные цвета помогут светлым перьям выглядеть легкими, словно плывущими по небу.

Гостахам одобрил основные цвета, но ему казалось, что контрастные оттенки не совсем верны. Он посоветовал мне попробовать слегка иные: более темный серо-зеленый для стеблей цветов, красный поярче в оттенках внутри цветков. Снова я вернулась на базар, расспрашивая о невозможных красках. «У вас нет серо-зеленого, который выглядел бы как стебель цветка в тени? А как насчет красного погуще, вроде кислого вишневого варенья?» Торговцы скоро устали от меня. «Это все, что есть, – отвечали мне, разводя руками над прилавками. – Если вам нужен другой оттенок, заплатите кому-нибудь, чтобы окрасил шерсть для вас». Таких денег у меня не было, поэтому я приставала к ним, пока не отыскивался образец, который подходил.

После того как Гостахам одобрил все отобранные цвета, он велел мне нарисовать мой узор и показать ему. Я до изнеможения раскрашивала рисунок, стараясь показать, что хорошо заучила уроки учителя: «Услаждай глаз узорами, но и освежай его; удивляй глаз, но не переполняй его».

Даже теперь Гостахам не слишком одобрял мой план.

– Ты создаешь слишком большие цветовые пятна без внутренней сложности. Это кажется странным, но подробные узоры делают орнамент легче. Пробуй еще.

Труднее всего художнику точно воспроизвести то, что он легко и просто видит мысленно. Я пробовала трижды. Ко времени, когда я раскрасила третий набросок, мне показалось, что я нащупала равновесие между частями. Тогда я попросила матушку дать мне денег из платы за сигэ нанять работниц. В одиночку это отняло бы слишком много времени – соткать ковер высотой в мой рост. Но с двумя работницами можно было управиться за несколько месяцев. Моя матушка не хотела расставаться с деньгами, это было все, что мы имели, но передумала, когда увидела мой узор.

– Маш’алла! – сказала она. – Да это намного прекрасней, чем все, что ты когда-либо делала.

Как только она дала мне денег, я отправилась на базар, закупила шерсти и наняла Малеке в помощь себе. Здоровье ее мужа не улучшалось, и она была благодарна случаю заработать денег не только продажей своих изделий на улице. У нее была молодая двоюродная сестра по имени Катайун, быстро вязавшая узлы, и я наняла ее тоже. Никто из них не знал, как следовать узору на бумаге, так что я пообещала называть им цвета.

Прежде чем мы начали ковер, я показала свой последний набросок Гостахаму и спросила его одобрения. У него ушло всего несколько мгновений, чтобы взглянуть, улыбнуться и просто сказать:

– Вот ты и поняла.

В его глазах было нечто похожее на удивление.

– Хоть ты не мое дитя, но ты воистину дитя моего сердца, – сказал он. – Мне всегда хотелось поделиться секретами своего ремесла с сыном. Пусть Аллах не даровал мне сына, однако дал тебя.

Он остановил на мне теплый взгляд, и я ощутила, словно ясные глаза моего отца светятся в нем.

– Благодарю вас, дорогой аму, – ответила я, купаясь в его любви. Впервые посмела я обратиться к нему так – «дядя».

Нахид въехала в один из множества домов, которыми владел Ферейдун; этот был расположен у Зайенде-Руд, с видом на воду и горы. После того как она обустроилась, она прислала гонца с приглашением посетить ее. Мне не хотелось идти, но я знала, что должна, чтобы все выглядело правильно.

Я шла через квартал Четырех Садов к реке и радовалась, что ее дом так далеко от старой Пятничной мечети и того особняка, где я встретила Ферейдуна. Я свернула у моста Тридцати Трех Арок. Воздух был свеж, его охлаждала река. Я поняла, что дома казались большими из-за расстояния между высокими воротами. Посланец Нахид сказал мне искать новый дом со множеством ветроуловителей на крыше. Они гнали воздух внутрь дома и остужали его в подвале над бассейнами с водой, даря обитателям прохладу в самые знойные дни.

Когда я ступила в высокие ворота, сторожившие дом Нахид снаружи, я была потрясена. Это был маленький дворец, такой, какой Ферейдун мечтал населить дюжиной сыновей и дочерей. Почтительная служанка приняла мой чадор и провела меня в гостиную с коврами, затканными такими крохотными розетками, что их, казалось, могли сделать лишь детские пальчики. Вазы для цветов и омовений были все из серебра. Подушки, затканные серебряными нитями, сверкали. Я постаралась подавить зависть, поднявшуюся в моем сердце.

Нахид вошла в комнату, и я удивилась, как быстро она освоилась с ролью богатой и властной женщины. На ней были тяжелые золотые браслеты со свисавшей бирюзой и жемчугами, то же сочетание камней на лбу, нашитых на золотую ленту, поддерживающую ее кружевную накидку. Бледно-голубой шелковый халат и рубашка были неяркими и старили ее. Лицо ее было спокойным и замкнутым. Глаза казались больше, чем всегда, но сейчас уже не были красными. Теперь она правила домом с двенадцатью слугами, занятыми только ее нуждами.

– Нахид-джоон! – сказала я, целуя ее в каждую щеку. – Хотя, я думаю, раз ты замужем, я должна звать тебя Нахид-ханум! Как ты?

– А как я выгляжу? – устало отозвалась она.

– Как луна, – сказала я, – но чуть постарше.

– И печальнее.

– Да, и печальнее, – сказала я.

Мы смотрели друг на друга, и грусть ее глаз отражалась в моих. Мы сели рядом на подушки, Нахид велела подать кофе и сласти.

– И как замужняя жизнь? – спросила я, стараясь выглядеть беспечной.

– Замечательно, как и ожидалось, – пожала плечами она. – Я его редко вижу.

Это было странно для новобрачной, но я не могла не надеяться, что причина во мне.

– А почему?

– Он так занят своими землями, лошадьми, поручениями отца.

– Но наверняка находит время и для тебя.

– Только по ночам, – сказала она.

Я ожидала услышать от нее совсем другое. Рассматривая ее лицо и тело, искала признаки удовлетворения и надеялась не найти. Невыносима была мысль, что они наслаждаются друг другом, и я быстро ответила:

– Похоже, ты не можешь забыть Искандара.

Ее глаза стали еще больше и печальней, но она не дала себе воли.

– Никогда, – прошептала она.

Она поманила меня.

– Я должна говорить тихо. Я не могу себе позволить здесь ничего, пока не пойму, кто здесь верен ему, а кто мне. Я должна притворяться, что все точно так, как я хочу.

– Как мне жаль, что ты так несчастна, – прошептала я в ответ.

– Могу ли я быть счастлива? – ответила она. – Его не сравнить с Искандаром. Он некрасив и недобр.

В моих глазах Ферейдун был куда красивее Искандара. Я вспомнила его мускулистые бедра, оплетавшие мои, и его горячую крепкую грудь, плотно прижатую к моей. Я едва не запротестовала: «А его прекрасные волосы? А его язык, когда он выводит им узоры на твоих бедрах?» Но вместо этого я заговорила о других вещах – о ковре, над которым работала, о свадебных подарках Нахид, ее каллиграфии, – и все равно разговор упорно возвращался к Ферейдуну.

– Я бы даже выдержала замужество за ним – любой мужчина такой же, как другой, если он не Искандар, – когда бы не то, что происходит по ночам… – сказала она и тут же осеклась, отпила глоток кофе из маленькой чашечки тонкого голубого фарфора. – Будь ты замужем, я бы все рассказала тебе.

Даже после этих слов я поняла, что Нахид мне расскажет все, потому что хочет выговориться, а я единственная, кому она доверяет. Но я не хотела слушать.

– Ты уже повидала его дочь? – быстро перебила я, стараясь поменять тему.

Нахид удивилась:

– Кто тебе рассказал о ней?

Секунду я не знала, что ответить. Надо быть крайне осторожной, чтобы не выдать себя.

– Э-э-э-э… ну, ковер… – выдавила я. – Помнишь ковер, который он заказал, с талисманами, благодарение Аллаху, что к его дочери вернулось здоровье?

– Ты когда-то упоминала ковер, с которым помогала Гостахаму, – сказала Нахид. – Но ты никогда не говорила мне, что его заказывал Ферейдун.

Я с трудом перевела дыхание.

– Так я его не связывала с мужчиной, который на тебе женился, до недавнего времени, – солгала я.

– О, – сказала она. – Я могла бы ожидать, что ты расскажешь мне все, что знаешь, о мужчине, за которого я выходила. – Тон ее был резок.

– Я поистине сожалею, – пробормотала я. – Должно быть, позабыла.

– Странно, – ответила она. – А что ты еще о нем знаешь?

Мое сердце словно чернело, как сердце ягненка, поджариваемое на углях.

– Только то, что Гостахам рассчитывает на новые заказы! – быстро сказала я, пытаясь быть как можно веселее.

Нахид приподняла бровь, как бы давая понять, что это теперь в ее власти – жены богатого человека. Я пригнула голову, потрясенная тем, что сказала.

– Я ведь не хотела ничего такого, – пролепетала я.

Она махнула рукой:

– Знаю.

Нахид глотнула еще кофе, а я почувствовала, как пот стекает по моей спине.

– Рада, что у тебя такой красивый дом, – сказала я.

Нахид огляделась вокруг безжизненными глазами.

– Я бы осталась в хижине, если бы могла разделить ее с Искандаром, – сказала она, и кожа вокруг ее глаз напряглась. – Помнишь, как женщины на свадьбе дразнили меня? Я боялась, но никогда не думала, что мужчина в твоей постели – это так мерзко.

Мое черное сердце задрожало. То доброе, что оставалось во мне, готово было крикнуть ей: «Все будет лучше!»

Нахид содрогнулась, и жемчужины на ее запястьях тоже содрогнулись.

– Днем он изображает лучшие манеры и отличное воспитание. Но ночью он превращается в животное. Когда я чувствую его горячее дыхание на моей шее, то готова завизжать.

Именно это я в нем и любила. Во тьме он был зверем, а с ним и я позволяла себе стать тем же. Дома, с Гордийе, я должна была быть покорной и стараться работать хорошо; с Гостахамом быть понятливой ученицей; с матушкой выказывать уважение; с посетителями быть благонравной дочерью. Только с ним я узнавала правду своей плоти. У меня ушло много времени, чтобы понять это, и теми ночами, когда его не было, я жаждала этого.

Потрясенная, я откашлялась.

– Ты краснеешь, – улыбнулась Нахид. – Да ты, я думаю, еще свежа и девственница.

– Думаешь, тебе понравилось бы больше, будь на его месте Искандар? – спросила я.

– Конечно, – ответила она. – Когда я вижу его без одежды, тоскую по моему возлюбленному. Его ладони на моем теле грубы, словно кошачьи когти. Даже борода его обдирает мое лицо. Я хочу его сбросить, но я должна лежать и ждать, покуда он кончит.

– Как ему это может нравиться? – едва не выдала я себя снова.

Я стеснялась, когда впервые легла с ним, но никогда не брезговала им в той мере, как описывала Нахид. Единственный раз, когда мне не удалось порадовать его, он наказал меня на недели. А ей что он за это делает?

Нахид глядела на меня со странным выражением, и утолки ее рта опускались.

– А ему, в общем, все равно. Будто он просто исполняет обязанности мужа.

Неужели возможно, чтобы он шел с ней в постель, потому что так надо, а берег себя для меня? Я боялась в это поверить.

– А если ты его похвалишь?

– Я говорю ему, что он свиреп, как сокол, и силен, как лев. Подслащиваю все время, но это ничего не значит.

Я знала, Ферейдун не любит пустых слов. Ей придется выдумать что-то получше.

– Но ты же не веришь, когда говоришь это?

– Нет.

– Может, со временем ты научишься любить это.

– Сомневаюсь, – отвечала она. – Но я смогла бы с ним жить, если бы не потеря единственной вещи, которую я ценила.

– Искандара?

– И его… и его писем. Но до свадьбы мы с ним решили, что продолжать будет слишком опасно.

– Вы были правы, – заметила я. – Но, Нахид, теперь ты замужем навсегда, и не думаешь ли ты, что можешь попытаться все же полюбить своего мужа?

Я едва могла поверить, что произнесла эти слова. Я разрывалась между желанием видеть подругу счастливой и оставить ее мужа – и моего тоже – себе.

– Никогда, – сказала она.

– Но тогда как же ты будешь жить? – мягко спросила я.

– Не знаю.

Она могла вот-вот заплакать. Но, вместо того чтобы разрыдаться у меня на руках, как она делала до замужества, Нахид быстро овладела собой, хотя я видела, как больно ей сдерживать себя.

– Нахид-джоон!.. – я сочувствовала ей.

– Я не могу здесь раскрываться, – шепнула она и только сейчас стиснула зубы до скрежета, чтобы не дать выступить слезам.

Губы оттопырились, и глубокие складки прорезались вокруг рта. Когда она убила свое рыдание, то стала такой же красавицей, как всегда, но ужасно было видеть горе в ее глазах.

Уходя, я вспоминала с муками вины радужные нити, спрятанные на моей шее под платьем. Заклинательница была права: ее любовь это связало. Я должна была сорвать нитки с шеи, но не смогла бы вынести потерю Ферейдуна.

Через день после встречи с Нахид Ферейдун снова прислал за мной. Когда я сидела в маленькой комнате и представляла, как мы с Ферейдуном вновь будем вместе, меня трясло от удовольствия. В то время как все тело Нахид отвергало его, мое при мысли о нем открывалось целиком, до последней поры. Как это было непохоже на то, когда я впервые легла под него! Тогда я была рабыней, а он господином. Теперь и он иногда становился моим рабом. Я ждала его в этот вечер, сознавая, куда мы вдвоем двинемся, однако с чудесной неопределенностью в том, как мы доберемся туда. Ферейдун, я знала, никогда не прокладывал борозду одинаково.

Когда он приехал, с ним был огромный узел, суливший мне наслаждения небес. Отослав прислугу, Ферейдун попросил меня раздеться. Я делала это медленно, в полумраке, а он сидел на подушке скрестив ноги, узел лежал рядом. Начала я стесняясь, но когда добралась до белья, то уже наслаждалась его взглядом.

Когда я осталась нагой, он встал и поднял меня на руки, медленно кружась по комнате. Голова моя плыла, длинные волосы вились в воздухе и скользили по телу. Приблизившись к постели, он опустил меня на нее и велел закрыть глаза. Я лежала так, разгоряченная и ожидающая. Мне было слышно, как он развязывает узел, затем он тихо встал надо мной. Мгновение спустя я ощутила постукивание по животу, словно шел нежнейший из дождей. Улыбнувшись, я выгнула спину. Он наклонился надо мной, зачерпнул еще пригоршню из узла, и касания продолжились. Так же стоя надо мной, он потер ладони, и аромат роз наполнил комнату. Я открыла глаза: все мое тело было покрыто лепестками роз. Одни были бледно-розовыми, другие ярко-алыми, третьи винно-багровыми: многокрасочный ковер цветов. Я дотянулась до его талии и повлекла его к себе.

– Хочу твои финики в моем молоке… – сказала я, цитируя стихи, услышанные в хаммаме.

Он простерся на мне, давя лепестки между нашими телами. Сильный и сладкий аромат наполнил воздух, смешиваясь с нашими запахами. Прикрыв лепестками мои глаза и так ослепив меня, он сделал все то, на что я надеялась и чего потребовала. В ту ночь мы достигли вершины вдвоем, слив наши крики, сплетаясь в благоуханных садах рая. Если помнить то, что Нахид говорила о скуке ее ночей с Ферейдуном, неудивительно, что он хотел меня более чем когда-либо. Каждый раз, когда за мной присылали, я ощущала раскаяние перед Нахид, но когда воображала себя с Ферейдуном, колени под одеждой подгибались и я не могла не жаждать встречи с ним. Каждый раз, когда я приходила, то грезила о новых способах дать ему наслаждение и остановить время. Однажды я нанизала керамические бусы на нить и обвила ими бедра. Они цокали, отсчитывая ритм наших движений, дразня его слух. В другой раз я сказала, что отдамся ему лишь тогда, когда он разденет меня всю, но только одним ртом. Он сделал все, что мог, развязывая завязки моих одежд зубами, выталкивая пуговицы из петель языком, стаскивая губами мои шальвары. Потом у него болели челюсти, но я еще не видела его счастливее.

Секрет, который я таила от Нахид, оказался тяжелее, чем я могла подумать. Не только потому, что я была замужем за ее мужем, а потому, что я знала, как дать ему то наслаждение, которое она даже и вообразить не могла.

Утром, после того как покинула Ферейдуна, я вернулась домой и стала работать с Малеке и Катайун. Они приходили каждый день, кроме пятницы, и работали на станке, который мы поставили в доме. Обе они отчаянно нуждались в работе. Муж Малеке все болел. Отец Катайун, каменщик, умер недавно, сорвавшись с купола мечети, которую помогал строить. «Ушел прямо к Господу», – говорила она, и губы ее дрожали. Я испытывала к ней особенное сочувствие, потому что ей было всего пятнадцать, те же годы, когда и я потеряла своего отца. Теперь, когда мне было почти семнадцать, я чувствовала себя много старше, будто прожила семь жизней с тех пор, как оставила нашу деревню.

Несмотря на свои трудности, женщины работали с муравьиным усердием. Обе вязали узлы почти так же быстро, как я. Малеке была застенчива, но когда она освоилась, то начала рассказывать мне о проказах своих детей. Катайун была словно жеребенок, которому просто хочется бегать. Она держала себя у станка прямо-таки усилием воли. Если б я не была ее нанимательницей, мы стали бы чудесными подругами.

По утрам они приходили и усаживались у противоположных концов станка. Я садилась у челнока, помня, как сидели мужчины в мастерской, рисунок был у меня под рукой, чтобы в нужный момент сразу найти нужный цвет. Приговаривая: «Красный, красный, бежевый, голубой, бежевый, красный, красный», я помогала вязальщицам не сбиться: каждый цвет назывался, как только они завязывали предшествующий узел. Катайун была чуть проворнее Малеке; приходилось ее слегка осаживать, чтобы они завязывали узлы одновременно. А у Малеке были руки посильнее, и когда она прижимала узлы гребнем, они были туже, чем вязала Катайун. Мне приходилось просить ее делать это чуть мягче, чтобы ковер не сошел со станка с разными боками.

Каждый день мы работали с утра до перерыва на еду и затем снова до раннего вечера. Я заботилась, чтобы у них было довольно чая и сластей, и в полдень мы ели вместе. Подозреваю, что это была единственная их трапеза, в которой они могли быть уверены. Мне было приятно помогать им, ведь я сама испытала муки голода.

Однажды утром Катайун спросила об одном цвете, потому что рисунок в этом месте был не совсем ясен, и я сбилась, выкрикивая краски. Подумав секунду, я сказала:

– Вяжи красный. Теперь мы будем использовать его в этом цветке и дальше.

– Чашм! – ответила она и поклонилась мне.

А я поняла, что мне нравится чувствовать власть, особенно после стольких месяцев, когда делала все по приказу других.

Даже когда я проводила всю предшествующую ночь с Ферейдуном и не спала совсем, я заставляла себя бодрствовать, пока Малеке и Катайун не уходили, и только тогда ложилась отдохнуть. Если я просыпалась, когда было еще светло, то продолжала вязать узелки по своему усмотрению. Мне хотелось закончить все как можно скорее. Гордийе не требовала ничего с этого ковра, и все, что я заработаю, пойдет мне и матушке.

Однажды утром сгорбленная старуха постучала в нашу дверь и передала мне, что Нахид хочет видеть меня. Я попросила ее передать Нахид мои извинения, потому что была занята с Малеке и Катайун, однако старуха отвечала, что ей было приказано не возвращаться, пока она не приведет меня. С этим она грузно уселась во дворике и окутала свой горб рваной шалью, словно готовясь к ночлегу. Стало любопытно, зачем Нахид потребовала меня так срочно. От мысли, что она могла раскрыть мой секрет, меня прошиб пот.

Я пошла к моим работницам, надеясь, что посланница устанет и уйдет. Все утро мы проработали, а после завтрака и нескольких провязанных рядов Малеке и Катайун ушли. Я отправилась в нашу комнату и уснула. Когда проснулась, увидела, что старуха выходит из кухни, утирая губы, и спрашивает меня, готова ли я. Вздохнув, я пошла за чадором и пичехом, потому что знала – без меня она не уйдет.

На улице, несмотря на ясное небо, стоял жестокий холод. Слепящее солнце, казалось, высвечивало все, что под ним, без малейшей жалости. У продавца жареных орехов, торговавшего близ дома Гостахама, возле рта чернели морщины – глубокие, словно прорезанные ножом. Когда посланница обернулась, дабы удостовериться, что я иду следом, потек зеленоватого масла от нашего жаркого с пажитником и бобами фава блеснул на ее щеке, словно мокрая язва. Я была рада спрятаться под чадором от солнечного огня.

Мы миновали медресе в квартале Четырех Садов, где учились мальчики, которые станут муллами. Я все еще брала еженедельные уроки письма у Нахид, и каллиграфические надписи на стенах, которые прежде были для меня только чудесными украшениями, теперь возглашали мне имена Господа: «Милосердный – Справедливый – Гневный – Всевидящий – Беспощадный».

Когда мы подошли к дому Нахид, она сунула монету в руку горбатой старухи и отослала ее. Я расцеловала Нахид в обе щеки и стянула свои покровы. Мне хотелось пить, но она не предложила мне своего обычного мятного чая. Лицо ее было бледно, и я заподозрила, что жизнь становится для нее скучнее, чем прежде. Ферейдун стал терять интерес к ее ложу; он проводил со мной все больше ночей. Приближался конец моего второго контракта, но я была уверена, что он снова продлит его, так велико было наше взаимное наслаждение каждый раз, когда мы встречались.

– Я бы пришла скорее, но не могла бросить работу, – сказала я. – Зачем ты послала за мной?

Пересохший язык с трудом складывал слова.

– Просто хотела тебя увидеть, – сказала Нахид, но голос ее был холоден.

Я вздрогнула и неловко заерзала на подушке.

– Ты, кажется, замерзла, – сказала Нахид.

– Так и есть, – отвечала я. – Можно чаю?

– Конечно.

Она позвала служанку принести чай, но никто не явился. Обычно женщины сидели снаружи у дверей, готовые исполнить ее малейшую прихоть. Уж не приказала ли она им не откликаться, подумала я.

– Я недавно видела Хому, – отрывисто сказала Нахид.

– Правда? – спросила я, стараясь выглядеть спокойной.

Необычно для Нахид было купаться с прежними соседями, теперь, когда у нее был свой хаммам и служанки-банщицы.

– Ты с ней мылась? – поинтересовалась я.

– Мылась, – ответила она. – Приятно было снова увидеть знакомые лица. Тут лишь я и моя прислуга.

– Жаль, что я не знала. – Я нервно попыталась устроить ноги поудобнее. – Можно было встретиться там.

Нахид сделала гримасу. Хома мне сказала, что ты только что была, несмотря на то что это не твой обычный день. Она говорила, что часто видит тебя в хаммаме, иногда трижды в неделю.

– Да, – признала я, – я бываю часто.

Объясняться дальше я не стала, боясь, что она поймает меня на лжи. Каждый раз, как я отдавалась Ферейдуну, мне приходилось делать Великое Омовение, чтобы очиститься в глазах Господа. По утрам Ферейдун пользовался домашней баней, так что мне приходилось идти куда-нибудь.

– И почему ты ходишь так часто?

– Мне нравится быть чистой, – пробормотала я.

– Ты прежде ходила не чаще раза в неделю.

Я не знала, что ответить.

Внезапно Нахид рассердилась.

– Ты ведешь себя так, словно у тебя есть тайна, – сказала она.

Пот выступил у меня под мышками, и я отвела взгляд. Положив правую руку на сердце, я опустила глаза, чтобы дать себе немного времени.

– Я прошу у тебя прощения, – сказала я, сердце колотилось в груди.

– За что же?

Я никак не могла придумать правдоподобную ложь, отчего я так часто бываю в хаммаме.

В ее глазах вспыхнул холодный огонь.

– Говори мне правду, – потребовала она.

Совершенно несчастная, я заворочалась на подушке, а она не сводила с меня пылающего взгляда. Меня словно вели по улице без одежды.

– Ну? – подстегнула она. Голос ее был острым и холодным.

Взглянув в ее глаза, я словно посмотрела на полуденное солнце. Подняла ладони, чтобы защититься, – я больше не могла выносить ее испытующего взора.

Она не могла знать, что это был Ферейдун. Конечно нет, иначе ее лицо не было бы таким спокойным.

– Все верно, – призналась я.

– Итак, ты замужем.

– Да, – отвечала я.

– Все это время, пока я говорила, что ты не знаешь, что такое – быть с мужчиной, ты смеялась надо мной.

– Не смеялась, – поправила я, – а старалась сдержать обещание, которое дала.

– С чего тебе хранить замужество в секрете? Это же не преступление.

– Это не обычное замужество, – сказала я. – Это сигэ.

Нахид взглянула так, словно я произнесла грязное ругательство.

– Сигэ? – повторила она. – Но почему твоя семья так поступила с тобой?

Я вздохнула:

– Когда ты выходила замуж, твоя семья преподнесла твоему мужу большое приданое золотом и шелком. Со мной все наоборот: мой муж дал деньги нам. Вот почему.

Нахид выглядела раздраженной; мне все еще было непонятно, сколько ей известно.

– Ты должна была сказать мне и моей матери. Мы бы нашли тебе достойного мужа – возможно, ковровщика, подобно тебе.

Ковровщика! Итак, Нахид не допускала, что я заслуживаю кого-то вроде Ферейдуна. Почему ее судьба приносит ей столько даров, а моя – нет? Всякая душа равна перед Господом.

Я почувствовал, что в моем голосе нарастает гнев.

– Если бы я могла, – отвечала я, но это была только часть правды теперь, когда мы с Ферейдуном были словно уток и основа.

– Моя бесценная подруга, мне жаль тебя, – сказала Нахид, но таким презрительным тоном, что я поняла – мое замужество навек уронило меня в ее глазах. – Если бы я все еще жила дома, моя мать запретила бы мне видеться с тобой, узнав, что ты сигэ.