355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анхела Валвей » Охота на последнего дикого мужчину » Текст книги (страница 1)
Охота на последнего дикого мужчину
  • Текст добавлен: 26 октября 2016, 22:16

Текст книги "Охота на последнего дикого мужчину"


Автор книги: Анхела Валвей



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Анхела Валвей
Охота на последнего дикого мужчину

Посвящается тем, этим и всем остальным женщинам


Глава 1

В данный момент меня ищут с целью перерезать мне горло. Можно также сказать с уверенностью, что некая шайка злодеев, вооружившись шприцами, зараженными СПИДом, бредет за мной по пятам, желая меня погубить. Кошмар. Следовало бы подыскать место, где меня в ближайшее время похоронят, а еще лучше – найти славную норку, в которой можно укрыться, пока не минует опасность. И все же я вновь и вновь прихожу сюда, чтобы выслушать жалобы моей сестры – она непрестанно жалуется с тех пор, как я себя помню. Очень странно, что мы с ней родня – она совсем на меня не похожа.

Несмотря на мои собственные проблемы и ее стенания, я смотрю на нее с нежностью, понимая, что с этим ничего не поделаешь. В конце концов, она моя любимая сестра.

Успокойся, детка, говорю я сама себе. Пусть это безумное напряжение, которое ты прячешь внутри, осыплется на диван, как перхоть с головы, да там и останется. Успокойся, детка.

– Какая странная жизнь, – замечает моя сестра Гадор.

– По сравнению с чем? – бормочу я вместо ответа.

Гадор погружается в раздумья, хотя я не уверена, что они уведут ее слишком далеко, поскольку обычно она приходит в замешательство, когда обстоятельства заставляют ее выйти за рамки привычных тем. Она не привыкла переходить эту грань.

Ненавижу эти разговоры о жизни, потому что они неизбежно напоминают о смерти, а я по очевидным причинам избегаю подобных мыслей, хотя мне это не всегда удается. Безусловно, в конце концов мне придется с ней встретиться – когда не будет другого выхода. А сейчас для меня смерть как таковая – лишь аргумент победить в этой жизни.

В общем, Гадор вынуждает меня ненадолго вернуться к неприятной теме о жизни и смерти, пренебрегая моим естественным нежеланием нервничать.

Я смотрю на свою сестру, которая превратилась в сплошной клубок нервов – она беременна, в полном отчаянии, несчастна и грустна. Я вижу, как опухли от слез ее глаза. Она невзначай проводит рукой по животу, и я не могу не думать о жизни и смерти. А принимая во внимание, что мне наступают на пятки те, кто желает вцепиться мне в глотку, такие размышления не назовешь неуместными.

Некто утверждал, что жизнь и смерть – два равнозначных состояния. «Тогда почему ты живешь, почему не покончишь с собой?» – спросили его. А он ответил: «Потому что не вижу разницы».

Я лично в этом вопросе предпочитаю придерживаться Эпикура. Не бойся смерти и не будешь бояться жизни. Пока я жива, какое мне дело до смерти? А когда я умру… то какое, черт возьми, все это будет иметь значение?

Я несколько раз повторяю это про себя, однако не чувствую глубокой убежденности.

У меня дрожат ноги, я покрываюсь потом. Честно говоря, не знала, что умею потеть. Гадор мне рассказывала, что даже в детстве я была настолько деликатной, что никогда не потела и не пускала газы, и я верила, что это соответствует действительности.

– Почему все так странно, Кандела? – настаивает Гадор.

– Послушай, не волнуйся… Тебе нужно успокоиться.

– Меня достала эта жизнь… – Похоже, она действительно совершенно подавлена. – Мир – полное дерьмо…

Тут я с ней не согласна. Несмотря ни на что, я считаю, что «наш мир – лучший из миров». Но на самом деле в данный момент я не уверена, что это такое уж утешение.

Я пытаюсь ее успокоить, хотя сейчас сама так нуждаюсь в утешении, но предпочитаю молчать и не просить о том, чего не могу дать сама.

– Да хватит уже, Кандела… Не спорь со мной, – произносит моя сестра сквозь рыдания. – Если это лучший из миров, представляю, какие все остальные… Какие, черт возьми, могут быть другие возможности! Может, ты еще скажешь, что мне очень повезло, что это что-то вроде лотереи!

– Хорошо, предположим, что нет других миров. Значит, мы должны довольствоваться этим. – Я смотрю на нее с нежностью, но, похоже, Гадор меня не понимает. – В общем, мы здесь, и ничего с этим не поделаешь, верно? Хватит плакать, ты должна взять себя в руки.

– Конечно, тебе легко говорить. Ведь не ты беременна, а я.

– Слушай, слушай… остановись! – Я начинаю горячиться, нервничать и заикаться. – Я не виновата, что ты беременна. Так что не переваливай все на меня, ладно?

– А-а-а, теперь и ты тоже на меня кричишь!

– Успокойся, успокойся, я не кричу на тебя, не кричу! – говорю я ей, переходя на крик.

– Дай мне салфетку, не эту, нет! Я хочу высморкаться! – Она указывает то в один, то в другой угол комнаты, и я послушно бросаюсь туда в поисках того, что она просит. – Принеси рулон туалетной бумаги. Она вполне сгодится.

Гадор громко сморкается, и кажется, немного успокаивается.

– Если бы у меня хотя бы работа была! – жалуется она. – Не потому что мне так уж хочется работать, просто так я бы хоть из дома выходила… Но мы живем во времена безработицы… Вот такие дела.

– Это правда… Да.

– Помнишь, как было в школе? Когда меня спросили, какая профессия у папы, я написала «рабочий». Тогда это казалось чем-то значительным. А теперь… Я… я… – Она снова начинает рыдать как ребенок. – Я бы тоже работала на фабрике, если бы взяли. Я просто хотела, чтобы ты знала.

Это можно перефразировать так «Боже, я был бы хорошим вассалом, если бы у меня был добрый господин».

Я внимательно ее разглядываю, и мне кажется невероятным, что эта грудастая гора в старом голубом шерстяном свитере с множеством затяжек – моя старшая сестра.

Время летит просто неприлично быстро, особенно когда его так много потрачено впустую. Большинство из нас подобно часам: только прокручивает время. Гадор в этом особенно преуспела. Она была чудной девушкой, с упругими бедрами и безупречной, тонкой кожей; а теперь я даже не могу вспомнить, какие у нее волосы. Она так часто меняет их цвет, что иногда ее не враз узнаешь, когда увидишь со спины на улице.

Но как бы ни выглядела Гадор, я чувствую, что люблю ее всем сердцем. С точки зрения любой свиньи свинья красива. Я люблю ее поросячье лицо и ее запах, отчаяние и морщины, которые уже взяли в осаду ее глаза. Кроме того, сейчас Гадор угощает меня превосходным вином. Правда, я сомневаюсь, что она сама его купила. В такие мгновения мне действительно кажется, что мы с сестренкой образуем единую частицу огромной вселенной.

А если разобрать эту треклятую вселенную на части, от нее ничего не останется.

Я стараюсь придать себе некоторую элегантность, сидя на порванном диване в гостиной се-мьи-рабочих-желающих-пробиться-в-средний-класс-хотя-их-тянет-вниз-но-не-слишком-низко.

– Демокрит не советовал заводить детей. – Я делаю глоток вина, и оно наполняет мой желудок приятным теплом.

Гадор согласно кивает, продолжая говорить жалобным тоном, хотя я подозреваю, что она не знает, что за типа я только что упомянула.

Она говорит устало, словно размышляя над чем-то; она наверняка считает, что речь идет о каком-то враче, который выступает по телевидению, и ей неприятно, что она никак не может вспомнить, в какой программе.

– В любом случае, у тебя уже есть дочь. Не нужно было больше… – Она снова всхлипывает, а я начинаю нервничать; то есть я начинаю нервничать еще больше. – Знаешь, я тебя люблю, Гадор. Может, хоть это тебя немного утешит.

– Да, конечно… Я это знаю, спасибо. Я тебя тоже люблю.

Все же хорошо, что у женщин есть целая палитра возможностей выразить свои чувства. Мы часто бываем совершенно не способны верно оценить свои успехи в сфере материальной, но по крайней мере можем позволить себе роскошь дать полную волю эмоциям и выплеснуть их наружу, демонстрируя свою удачу или несчастье, и не важно, припасен ли план отступления. Порой этот выброс выглядит нелепым, но так жизнь кажется хотя бы не столь невыносимой.

Я обнимаю Гадор, она прижимается к моей груди. Я чувствую, что она холодная и странно мягкая, и в первый момент даже испытываю некое отторжение, однако потом, вдыхая знакомый запах и ощущая ее слабость, баюкаю ее в объятиях, болтаю всякую всячину, которая, конечно же, полная ерунда и пошлость, и это, очевидно, немного успокаивает Гадор.

Эмоциональное напряжение спадает, и мы устраиваемся на диване, как два давних любовника, которые только что помирились и собираются провести перед телевизором еще один скучный вечер. Я испытываю некоторое облегчение, потому что мне уже не нужно обнимать сестру, но в то же время остается легкая ностальгия по ее родным рукам и теплу ее тела.

Мы смотрим вдвоем телевизор, до предела убавив звук, чтобы не разбудить девочку, которая во время сиесты спит в одной из двух спален на этом же этаже. Только что закончился фильм «Рожденный 4 июля»,[1]1
  «Рожденный 4 июля» – американский фильм о ветеране вьетнамской войны с Томом Крузом в главной роли.


[Закрыть]
за сюжетом которого мы едва следили, занятые нашей собственной драмой, однако, если честно, мне было страшно представить, что Том Круз лишился своего члена.

Лично мне никогда не нравился Виктор, муж Гадор. Меня всегда раздражала его слишком прилизанная прическа и манера бросать косые взгляды, что для него так же характерно, как для других привычка моргать. А теперь, после разговора с сестрой, у меня возникло противоречивое чувство: с одной стороны, не переставало удивлять разнообразие биологических видов, а с другой, утешала мысль об Апокалипсисе, который положит конец всему этому и после которого будет создано новое Небо и новая Земля.

– Самое мерзкое, – вновь вступает в разговор сестра, – что он ужасно скупой. Ты просто не представляешь! Не знаю, на что он тратит деньги – я их почти не вижу. Помнишь, он работал на предприятии, которое принадлежало тому типу с «ягуаром»: у него еще была связь с Хосефой из рыбной лавки. Это была строительная компания. Дела у них шли неплохо, и мой Виктор работал там почти целый год. Когда закончился контракт, ему стали выплачивать пособие по безработице, а эта старая хищница, его мать, каждый месяц тянула из него деньги. Боже! Вот мы, к примеру, отправляемся в супермаркет, конечно, вдвоем, потому что он желает держать под контролем все расходы. Он всегда заставляет меня покупать пиво, которое напоминает козлиную мочу. «Купи его, цена хорошая, – говорит он мне, – другое не бери. Это стоит двадцать за упаковку». «Двадцать песет за упаковку? – переспрашиваю я, почти плача. – Интересно, где его разливают, в проклятом Чернобыле?»

– В конце концов, это его проблема. По-моему, он из тех, у кого на том месте, где у человека должна быть голова, задница, – подзуживаю я. – Но ты не волнуйся. Собери вещи и поехали домой.

– Я никогда не могла выпить приличное пиво или заказать пиццу по телефону. У меня даже нет телефона! А у него, конечно, свой мобильный. Естественно. Он всегда у него на поясе, как будто его приклеили суперклеем или чем-то таким, потому что его никак не отлепить от этого гада, как нарост на коже. Я его спрашиваю, зачем ему мобильный телефон, если он без работы и мы с трудом сводим концы с концами. Я даже не умею им пользоваться, но Виктор отвечает, что зато его всегда можно найти и что так надо. Честное слово, так во всем. За все те годы, что я была замужем, я не купила себе приличные трусы или хороший крем для лица, – все только у негров на дешевом рынке. – Она указывает на балкон, откуда сквозь толстые и безвкусные занавески кремового цвета пробивается мягкий свет. – Вон герани на балконе, черт, посмотри на них, они поникли, как будто собираются броситься вниз, а все потому, что этот недоносок не захотел купить удобрения. Он даже договорился до того, что согласен сам испражняться на них, так как все, что им необходимо для здорового роста, – это время от времени немного дерьма.

– Ты помнишь папу?

– Да. – Она становится серьезной и мечтательно вытягивает губы. – Вот это был мужчина. А кроме того, у него было доброе сердце.

– Верно. Жаль, что оно у него часто перемещалось в область печени.

– Да, но это пустяки. Во всяком случае я бы предпочла папу Виктору или любому другому из тех, кого я когда-либо знала. Они только хороши для… да ни для чего. Все они ни на что не годны, вот что. – Она немного размышляет, сосредоточенно глядя на свои руки. – Знаешь, у меня с мужчинами происходит то же, что с дынями: они мне нравятся, я их выбираю на ощупь, а в результате ем самую горькую.

– Тебе помочь упаковать чемоданы?

Гадор откидывается на подушку и трет колени, как будто они у нее болят.

– Такая жизнь – полное дерьмо. Родиться, вырасти, произвести на свет, умереть… Напрасная трата сил. Зачем все это, если все равно умрешь?

Я смотрю на нее и ничего не отвечаю. Откуда мне знать, я ведь еще никогда не умирала…

– Ты знаешь, Кандела? Ведь, в конце концов, это ты каждый день видишь мертвецов.

– Не каждый день.

– Ну почти каждый день, верно?

– Это не так. – Мне неприятна эта тема. Я не знаю, как ей объяснить, чтобы она поняла раз и навсегда: я предпочитаю говорить о боксе или о научных открытиях, а не об этом.

– А что, в последнее время вяло идут дела?

– Будет лучше, если мы займемся чемоданами, пока не вернулся твой муж.

– Мой бывший муж, – поправляет меня сестра, как будто она уже получила бумаги о разводе. – Не беспокойся, нет никакой спешки. Дело в том, что он сейчас в доме своей проклятой матери. У нее артрит, и так как она сейчас прикована к постели, он поехал ее навестить. Он вернется через два или три дня.

Гадор поднимается с трудом. Она уже на восьмом месяце беременности, поэтому откидывается назад, стараясь сохранить равновесие. Можно с уверенностью утверждать, что первая обезьяна, которая стала ходить на задних лапах, была не самцом, а самкой: она была беременна, и ее живот был таким тяжелым, что она поднялась, чтобы частично снять невыносимую нагрузку с многострадальной поясницы, и таким образом сделала маленький шаг на пути превращения в человека.

Гадор двадцать шесть лет. Она женщина девяностых годов, но не участвует в перформансах и не объехала Индию на велосипеде. Гадор не считает себя какой-то особенной, никогда не получит степень магистра, не станет членом правительства, не изображает из себя маленькую девочку, не знает, какое значение придавал Фрейд трагедии Эдипа, ни даже то, что теория старого венца дала театру. У нее распухли ноги, а юбка в полоску едва прикрывает колени.

– Черт возьми, мне только двадцать шесть лет. А я уже все сделала: родилась, выросла, произвела на свет… Что мне еще осталось из основных пунктов? Правда, прекрасно знаю, что еще…

– Возвращайся домой, – говорю я ей. – Живи нормальной жизнью. Вырасти дочь и того, кто родится… Ты могла бы сделать аборт, если бы не была уверена, что хочешь произвести его на свет, – говорю я с некоторым сомнением.

– Сделать аборт? – Гадор машет руками, отвергая подобную идею как нечто невообразимое. Ясно, что в ее маленькой головке не могла возникнуть такая мысль. – Я бы не смогла. Уже с двух месяцев я его чувствую внутри себя, как живой земляной орех… Это же все равно что вытащить улитку из раковины, только здесь речь идет о человеческом существе. Правда, никто не говорил, что улитки могут занимать жилплощадь и должны платить за квартиру. Кроме того, уже слишком поздно, ведь я знаю, что это мальчик и его зовут Рубен. Я могла бы попросить врача, чтобы он убил ребенка, только если есть опасность, что через месяц я умру во время родов.

– Не знаю. Тебе решать. Рубен?

– Да, нам с Виктором очень нравится это имя. Правда, мне уже наплевать на то, что нравится Виктору, но мне самой это имя нравится. – Она на минуту задумывается, как будто старается что-то вспомнить. – Тетя Мариана меня выставит на улицу, когда увидит, что я вернулась, – произносит она и собирается снова разрыдаться.

– Она этого не сделает.

– А если сделает?

– Мы не позволим. Бабушка ей не даст, и Бренди, и Бели, и Кармина… И мама. И я тоже. Даже собака ее облает, если она попробует.

Гадор грустно улыбается.

– Конечно облает.

Глава 2

Я стремлюсь к отстраненности и хладнокровию, к властвованию над своими страстями, которое позволит мне жить лучше. Стоики пытались достичь этой цели, и я тоже хочу. Но боюсь, у меня получается гораздо хуже, чем у них.

Если бы меня кто-нибудь спросил, что такое жизнь – по мнению Гадор, нечто странное, – я бы не сказала, что это набор каких-то атомов, тайн или эмоций. Я бы сказала, что это цепочка проклятых сюрпризов, приправленных замысловатым космическим свинством под названием хаос.

Когда я была маленькой девочкой, мне часто казалось, что мир окружающих меня существ и предметов лишь создает видимость абсолютного спокойствия и кротости, а на самом деле фальшивка. Теперь мои детские ощущения перестали быть просто предположениями.

Обломки. Мы лишь человеческие обломки.

Но меня особенно удивляет, что, несмотря на такой порядок вещей, солнце по-прежнему светит, и я все еще способна каждое утро открывать глаза. Процесс рождения, роста и смерти можно проследить во всем, что меня окружает, и это продолжает меня поражать, словно я только что родилась, однако уже достаточно сознательна, чтобы оценить такое чудо.

Это лучший из миров. Самый лучший, снова и снова повторяю я про себя. Несмотря ни на что, он самый лучший…

– Как дела? – спрашиваю я свою старую тетю Мариану.

– Плохо.

– Ясно. – Я смотрю на нее с недоверием, потому что не умею по-другому. – Но ведь ты всегда так отвечаешь, верно?

Ее большие зеленые глаза, окруженные синеватыми тенями, холодны, как обратная сторона Луны, губы всегда вытянуты так, что образуют знак равенства, седые волосы кудрявятся, обрамляя лицо, носик вздернут. Все это наводит меня на мысль, что, должно быть, в былые времена она была красавицей. Сейчас она сплошь покрыта морщинами, из-за чего кожа на теле сильно напоминает сумочку из крокодила. Года четыре назад она сделала подтяжку, но, по-видимому, неудачно.

Она хватает бутылку ликера и щедро наливает себе в специальный бокал, который входит в ее индивидуальный набор столовой посуды (мы храним ее отдельно, потому что она боится подцепить какую-нибудь заразу, если воспользуется общей посудой). Сумерки сгущаются и наполняют комнату. Наступает вечер, а глаза тети по контрасту кажутся светлее. Старая женщина поджимает губы, и знак равенства превращается в двоеточие.

– Сегодня мне хуже, чем обычно, – заявляет она. И делает большой глоток.

Я чувствую, что мой долг – будь все проклято – расспросить ее, какого дьявола с ней происходит на этот раз. Ревматизм? Остеопороз? Целлюлит? Я включаю свет, а тем временем она перебирает варианты, которые ей предоставляет современная медицина.

– Думаю, все дело в несварении желудка, – делает она свой выбор, в ее взгляде промелькнули бесстыдство и отвага. – Иногда мне кажется, что еда, приготовленная твоей матерью, не стоит тех денег, которые я ей даю. А ты знаешь, что подобные вещи для такого человека, как я, могут означать смерть.

«Такой человек, как я» нужно переводить как «такая ужасно старая женщина, как я». И хотя тетя почти ровесница изобретателя колеса, на самом деле она убеждена, что гораздо моложе моей матери – своей племянницы, а также и большинства обитателей планеты, и отказывается признавать очевидное. Правда, иногда она противоречит сама себе, указывая на возраст как на аргумент в пользу существования своих недугов, преимущественно мнимых.

Правда состоит в том, что она уже в почтенном возрасте. Шестьдесят девять лет.

– Понятно… – злорадно говорю я, стараясь прикусить язык, чтобы не быть мгновенно отравленной ядом собственных слов. – В твоем возрасте нельзя есть то, что готовит мама.

Я вижу, как она моргает. Черт возьми, пусть моргает.

– Что значит «в твоем возрасте», если мне почти столько же, сколько твоей матери? Хотя она и моя племянница.

– Да, конечно, почти столько же лет, – говорю я, придавая своему лицу предупредительно-дурацкое выражение. – Тебе всего лишь на двадцать лет больше.

– Девятнадцать, – ворчливо поправляет она, пристально меня разглядывая, словно удивляясь, что я позволила себе такую наглость.

– О, я это и имела в виду!

В этот момент в кухню входит моя мать, и тетя Мариана ненадолго отвлекается, пытаясь решить, стоит ли перенаправить свой гнев на нее и получить максимальное удовольствие от бурного проявления собственного раздражения или же лучше продолжить наблюдения за моим бесстрастным лицом и проявлениями моего чувства юмора – признаю, оно у меня своеобразное, – что обычно приводит ее в замешательство и не сулит победы в бескровной, но самой настоящей словесной войне. Естественно, она выбирает мою мать. Ведь если бы тете нужно было выбирать между двумя банками, она бы предпочла банк с более высоким процентом прибыли с капитала и фиксированными сроками – тут двух мнений быть не может.

– Эла! – кричит старая крыса моей матери. – Можно спросить, где ты была?

Не слишком церемонясь, я забираю у нее бутылку ликера и ставлю на полку над холодильником. Тетя Мариана следит за мной мрачным взглядом, поскольку знает, что добраться туда можно, только если встать на стул, а она на это не способна, поэтому ей придется просить кого-нибудь достать бутылку и признаться, что хочется пропустить стаканчик, а это не останется незамеченным.

– Мне нужно было сделать покупки, Мари, ты ведь знаешь, что Гадор вернулась домой. Девочку надо кормить. А она любит поесть. Ты бы видела ее пухлые щечки… – Мать начинает выгружать из пакета фрукты, затем молоко, замороженные овощи и завернутое в полиэтилен мясо, которое ей наверняка дала Кармина.

– Отправь ее обратно к мужу. – Рассерженная тетя судорожно хватается за бокал, в котором еще остался ликер, как за перила, вероятно, полагая, что рухнет в пропасть, если его отпустит. – Кандела, у тебя еще остались оливки, фаршированные анчоусами? Я убеждена, тебе следует выставить Гадор на улицу, чтобы она как-то уладила свои проблемы с мужем… А ты не вмешивайся.

Я достаю оливки, которые плавают в жидкости, покрытой темно-зеленой пленкой. Слив жидкость, я оставляю большую часть бактериального налета на оливках и выкладываю их, затем украшаю сверху кусочками красного перца, чтобы замаскировать остатки плесени.

– Я не могу ее выгнать, Мари. Из-за девочки, из-за всего… – Разговаривая, мать сортирует продукты и кладет их на полку холодильника или убирает в морозилку. – Она моя дочь. Она беременна. А Виктор, ее муж…

– Мама, – прерываю я ее, потому что не хочу, чтобы она открывала тете-ведьме интимные секреты моей сестры. Я ей делаю знаки глазами за спиной у тети Марианы, но, похоже, мама ничего не замечает.

– Мне никогда не нравился ее муженек, – продолжает болтать моя мать, хотя, к счастью, она не собирается раскрывать секреты. – Боже, боже… Знаешь, я никогда не хотела, чтобы она за него выходила. Я ее предупреждала. Она была очень молодой, плохо его знала…

– Мама, насколько я помню, ты ее ни о чем не предупреждала. Ты немного колебалась, когда она тебе сообщила, что выходит замуж, но потом решила, что это неплохой способ избавиться от одной из нас. Ты ни слова не сказала против.

Я так волнуюсь из-за Гадор, что чувствую, как где-то в глубине, у меня в животе, зарождается агрессивность, она поднимается по грудной клетке к горлу, пока не вырывается из глаз, носа, ушей и рта. Даже проникает сквозь чертовы очки.

Я безуспешно стараюсь обрести хладнокровие. Да и к чему терять голову, обрекая себя на уныние, безрассудство или преступление? Но хладнокровие как море, – оно перед тобой, ты его видишь, касаешься его, но не можешь принести домой.

– В общем, было ясно, что она вернется. – Старая обезьяна стала играть на стороне моей матери, решив, что это ей выгоднее, ведь это способ излить на других свою дневную порцию желчи. – Дочери никогда не обращают внимание на советы матерей. Если им говорят не выходить замуж, они это делают, а если советуют, им уже не хочется.

– Неужели? – Я сажусь рядом с ней и наблюдаю за мамой, которая продолжает заниматься своими делами. – А ты откуда знаешь? Ведь у тебя никогда не было детей.

Мариану этим не проймешь; она рада, что не попала в ловушку материнства, и, как подросток, у которого мало достоверных знаний, только начинает постигать жизнь.

– Ты права. Что я знаю о таких вещах? – говорит она, проявляя поразительное благоразумие. – Я только делаю выводы, наблюдая за вашей бедной матерью.

Мне неприятно слушать, как тетя выражает сочувствие моей матери, поскольку считаю, что так старая сорока проявляет тщеславие и самодовольство, и потом, не думаю, что моя мама – как бы несчастна она ни была – нуждается в том, чтобы кто-либо жалел ее.

Я готовлюсь ответить тете как можно более спокойным тоном. У меня достаточно причин для раздражения: предменструальный синдром, который обостряется из-за мании преследования, грозящей перейти в паранойю; тетя Мариана, которая меня всегда раздражает. Я быстро отказываюсь от стремления к бесстрастию и совсем забываю, что дом, где мы живем, принадлежит ей, и только ей, и она может всех нас выгнать на улицу, если я вытащу ее из хрупкой, старческой скорлупы.

Моя мать всегда обожала эту огромную, просторную квартиру, которую после замужества она щедро украсила несметным количеством статуэток и керамическими цветными тарелками. Она довольна, что мы живем в центре. В центре чего?

Я уже собираюсь открыть рот, но в кухню заходит моя сестра Исабель. Бели – любимица тети Марианы. Она единственная может себе позволить говорить тете то, что все остальные о ней думают, но не смеют выразить словами.

– Привет, тетя Мари, как дела? – говорит Бели, целуя мать. – Привет, мамочка.

– Ф-ф… – отвечает Мариана.

– Что означает это «ф-ф»?

– Что я скоро умру, если не случится чего-то непредвиденного. И тогда вы будете счастливы и сможете получить мое наследство. – Она подставляет для поцелуя свою покрасневшую от алкоголя щеку.

– Ты преувеличиваешь, тетушка.

– Преувеличиваю? – Она кладет руку на грудь или, вернее, на то место, где всегда прячет свой кошелек. – Конечно, легко насмехаться над всем, когда тебе, Бели, только семнадцать лет и у тебя один ветер в голове. Уверяю тебя, это очень просто.

Тем временем мама, развив бурную деятельность, снует по кухне. Моет зеленую фасоль и укладывает ее в миску рядом с раковиной. Кипятит огромную кастрюлю с водой, предварительно положив туда кости от окорока. Но не включает вытяжку над плитой, а открывает окно, и кажется, что уличный шум подключается к нашему разговору, как будто он тоже является членом семьи.

Когда Бели была маленькой, мама ее наказывала за каждую шалость. Мы – другие ее сестры – были уже взрослыми и, как могли, старались ее защитить.

– Слушай, оставь девочку в покое, – велела Кармина, когда Бели сделала дырку в диванной подушке и спрятала туда колбасу и сыр на случай, если проголодается после полуночи. Моя старшая сестра возмущенно смотрела на маму, которая шлепала Бели по попе. – Прекрати, ты травмируешь ее психику! – кричала Кармина, которая недавно узнала эти слова.

– Травмирую ее психику? – мать перестала бить девчонку и, нахмурив брови, взглянула на нас, старших сестер. – Она слишком толстокожая, чтобы получить душевную травму, – в конце концов произнесла она, а Бели, почувствовав свободу, рванулась, схватила одну из колбасок и устремилась на улицу, заливаясь смехом.

Мать была права. С сестрой ничего не случилось, и не было ни малейших признаков того, что ее травмировали. Очень скоро Бели преобразилась, став полной противоположностью тому, чего мы так боялись: постепенно, по мере взросления, из шаловливой, пухлой, избалованной, плаксивой и вертлявой девчонки она удивительным образом превратилась в веселую, смелую, ласковую и счастливую девушку. Бели, похоже, из тех людей, которые получают удовольствие от всего, что происходит и что они сами делают, ее трудно не любить. Это относится даже к тете Мариане, которая испытала полное разочарование в моем случае – я бросила биологический факультет университета на четвертом курсе и не стала преподавателем, как ей хотелось, – и теперь питает надежду, что Исабель станет первой женщиной с университетским дипломом в нашей семье.

Моя сестра станет не только первой женщиной, но и вообще первым членом нашей семьи, имеющим университетский диплом. Я тоже буду ею гордиться.

– А где бабушка? – спрашивает Бели.

– Старуха, – Мариане нравится звать бабушку «старухой». Видимо, она считает, что таким образом ее старшая сестра монополизирует в нашем доме квоту на старость и освобождает ее от этой роли, – отправилась за своим лотерейным билетом. Сегодня понедельник. Она мечтает стать миллионершей, и это в ее-то возрасте… – В глубине глаз Мари затаились насмешка и неверие: наверное, тетя боится, что однажды бабушкино увлечение азартными играми принесет свои плоды, наша семья перестанет зависеть от ее денег и она не сможет больше тиранить всех нас.

– Бели, поможешь мне почистить картошку? – спрашивает мама.

Как ни парадоксально, Бели – единственная, кто по-прежнему держится за мамину юбку, хотя только ее мать била с таким рвением, как будто за это ей должны были дать бонус в виде дешевой посуды из супермаркета.

Моя младшая сестра начинает чистить картошку, что-то напевая, пока я безо всякого энтузиазма застилаю скатертью длинный деревянный стол. В былые времена на этом старом столе забивали бедных и невинных свиней, а потом он служил местом, где уже другие животные питались трупами первых. Когда-то его привезла сюда моя бабушка, потому что в обеденное время нас собиралось такое количество, что требовалась по-настоящему большая кормушка, чтобы мы могли совместно осуществлять трапезу. Этот стол мясника нам очень подходит. Мы прекрасно умещаемся за ним, к тому же он, как и мы, чертовски скромного происхождения. Одни могут устроить за ним банкет, а кому-то он служит для других удовольствий.

Но вообще-то, меня не слишком волнует история, когда я покрываю стол скатертью. Это дорогая скатерть, которую с большой осторожностью регулярно гладит моя мать, хотя и с большим жаром утверждает, что делать это совсем не обязательно. Я кладу два дополнительных прибора для Гадор и для моей племянницы Паулы, украдкой поглядывая на тетю, которая, в свою очередь, бросает вожделенные взгляды на бутылку волшебного ликера, недоступно поблескивающую почти под самым потолком.

По кухне начинает распространяться запах мяса, которое моя мать тушит вместе с зеленью. Мне кажется, я слышу журчание желудочного сока у моей тети – его жадный поток пробирается по лабиринту ее больных кишок.

– А когда собираются явиться твои дочери, твоя племянница и твоя мать? – недовольно спрашивает тетушка голосом, напоминающим ржание.

– Кармина и Бренди не собирались задерживаться, – говорит мать и бросает на сковородку брюссельскую капусту, артишоки, зеленую фасоль и мелко нарезанную морковь. – А Гадор и девочка сейчас с бабушкой. Они пошли вместе, чтобы Паула могла прогуляться. Бедная малышка весь день провела в четырех стенах и не дышала воздухом.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю