Текст книги "Охота на последнего дикого мужчину"

Автор книги: Анхела Валвей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Глава 5

Еще никем не доказано, что Бога не существует. Аристотель в IV веке до рождества Христова – кажется, это было именно тогда – сам Аристотель, не больше и не меньше, верил в то, что мухи, комары и моль возникают из ничего: из грязи, из земли или из навоза. Ему представлялось логичным, что раки, моллюски, угри и рыбы появляются из тины или водорослей как результат их распада; крысы, по его мнению, зарождаются во влажной земле, а крупные животные – в остатках огромных прозрачных червей. Идеи старика Аристотеля – блистательного риторика, но довольно посредственного биолога и ученого-исследователя будоражили умы на протяжении двадцати веков. Однако нужно признать, что ценность представляют собой не выводы, которые он делал, – часто бессмысленные с точки зрения научной логики наших дней – а вопросы, которые он перед собой ставил. Очень часто вопросы оказываются настолько же или более важны, чем ответы, и именно поэтому старый хитрец считается одним из величайших учителей и мастеров.

Отдавая должное умению Аристотеля задавать вопросы, нужно сказать, что его злополучное влияние до сих пор чувствуется в лабиринтах, по которым блуждал, как сказал бы Лейбниц, разум на протяжении всей истории человечества. Ни Копернику, ни Галилею, которые опровергли греческий геоцентризм, не удалось опровергнуть теорию Аристотеля о спонтанном зарождении к жизни, хотя они и предложили миру свое – величайшее открытие. Его значение неимоверно было занижено из-за невежества и косности. Заблуждение же Аристотеля оказалось настолько живучим, что в XVII веке врач из Брюсселя Жан Батист Ван Эльмон разработал метод, по которому можно было за двадцать один день создавать крыс. Метод был очень простой: нужно было только положить несколько граммов зерна и грязную рубашку, смоченную человеческим потом, в коробку. Крысы появлялись как по волшебству, живые и во плоти, якобы благодаря живительным свойствам пота, вероятно, его собственного, причем такого хорошего качества – что касается запаха и текстуры – и в таком количестве, что не было бы странно, если бы там обнаружили еще жаб и змей. Неудивительно, что у другого врача, Франческо Реди, примерно в то же время, что и у бельгийца, появилась блестящая идея пронаблюдать, что получится, если поместить разлагающиеся продукты в две коробки и одну закрыть, а другую нет. Незакрытая моментально наполнилась червями; закрытая оказалась пустой.

Спонтанное зарождение жизни – безусловно нелепость, ошибка нашего любимого Аристотеля, живучести которой в течение многих веков способствовал контроль со стороны церкви над наукой и философией.

Существование Бога никогда не было экспериментально подтверждено церковью, ни одной из церквей. Впрочем, речь идет о нетленной и неосязаемой субстанции, чье отсутствие тоже никак не доказано.

Таким образом, еще остается вероятность, что где-то в тихой гавани сокрыто нечто поразительное и безгранично благостное. Как и Аристотель, я испытываю понятный ужас перед пустотой.

Если в конце концов Антонио Амайо все точно подсчитает и покончит со мной, еще остается вероятность, что часть меня поднимется или спустится в другое физическое, химическое или божественное измерение и окажется далеко отсюда. Впрочем, это единственное, что я пока знаю. Пока.

Мне нужно написать, чтобы в случае моей смерти меня кремировали. Не хочу, чтобы мое тело стало базовым материалом для якобы спонтанного зарождения разных червей. Я знаю, что бальзамирование замедляет разложение, которое так любил старик Аристотель. Но все же…

Если закрою глаза, я представляю себя мертвой, похороненной в холодной могиле, ужасно одинокой, как бывают одиноки только мертвые, а потом вспоминаю червей, которые как сумасшедшие сновали по колбасе, пролежавшей пару лет, забытой в глубине одного из кухонных шкафов и полностью сгнившей.

Мы ничего не замечали, пока не пошел запах.

– Ты уже не пользуешься чистящим средством, Эла? – все время спрашивала тетя Мари.

Запах гниения – это давнее, отвратительное и противное воспоминание, которое меня мучает, не знаю почему. Наверное, это как-то связано с моей работой в похоронном бюро, впрочем, я не уверена. Я обнаружила источник мерзкого запаха, пошарив рукой по одной из высоких полок на кухне. Я не могла разглядеть, что там. Я поочередно ощупывала все: заржавевшую взбивалку, алюминиевые формы для тортов и пустые полиэтиленовые пакеты, валявшиеся повсюду. Уже решив передвинуться и продолжить поиски на других полках, я коснулась кончиком пальца чего-то влажного и ощупала – сердце заколотилось. Я попыталась разглядеть, что это, поднявшись на цыпочки на табурете, на котором стояла, но потом схватила это руками – гладкое и подозрительно мягкое. Я с любопытством потянула на себя. Поднеся найденное к глазам, я почувствовала волну тошноты, которая поднималась все выше, пока не ослепила меня. Мой желудок был как переполненный стакан. В моих руках бурлила жизнь, хотя я осознавала, что это не продукт спонтанной регенерации (я уже изучила Пастера[4]4
  Луи Пастер – французский ученый XIX века, основоположник микробиологии.


[Закрыть]). Маленькие червяки, бледные и темные, возмущенно извивались. Крошечные светлые черви, похожие на мех горностая, погружали свои дрожащие тела в испорченное мясо. Глядя на них вблизи, можно было разглядеть кровь, текущую под прозрачной и тонкой кожей, неутомимо движущуюся вверх и вниз по их маленьким, возбужденным телам. Я раздавила одного из червей, и этот неожиданно звонкий звук показался мне невыносимо гадким. Зов того, что не существует и что тем не менее нас призывает; что-то древнее, коварное и неопределенное, чего нельзя не замечать. Подержав в руке гниющую колбасу несколько секунд, я бросила ее на пол, издав, кажется, победный крик, на который сбежались мои сестры и мать. Я снова посмотрела на колбасу, лежащую посреди кухни на белом линолеуме, какую-то зловеще мрачную, и все закружилось вокруг меня. Мне показалось, что я вижу поднимающийся над ней отвратительный пар, слышу шум, треск, шепот, голоса, и меня вырвало. Мама держалась стойко и уверяла, что страшного ничего не произошло.

Ладно, возможно, в этом и нет ничего страшного. Но никогда неодушевленное, дохлое мясо – воплощение смерти – не казалось мне таким ужасно живым.

И эта мысль мучила меня. Через месяц после этого случая я бросила университет. Мне уже не хотелось стать биологом. В результате я начала работать здесь, в похоронном бюро «Долгое прощание», владелец которого дон Хуан Мануэль Ориоль, сказал мне:

– Я в восторге, что почти дипломированный специалист в вопросах жизни оказала мне честь и теперь трудится вместе со мной в моем маленьком храме смерти.

Похоже, я принадлежу к категории людей, постоянно раздираемых противоречиями. Сеньор Ориоль – наш сосед, поэтому он взял меня на работу, а также потому что его младший брат, который почти на двадцать лет моложе его, всегда выражал желание жениться на мне.

Тетя Мари не устает повторять, что это превосходная партия и что нельзя объяснить, почему я еще сомневаюсь. Впрочем, я вовсе не думаю на эту тему. По правде сказать, я ни одной минуты своей жизни не потратила на это.

Глава 6

Сеньор Ориоль вдовец, потомства у него нет. Он страдает метеоризмом, а это значит, что его внутренности производят столько шума, что можно предположить, будто они пытаются самостоятельно общаться с окружающим миром. Ему бы следовало научить Гадор своему противозачаточному методу, который, как я полагаю, он использовал, когда был женат. Он вместе с женой, которая теперь покоится с миром, вырастил своего младшего брата Эдгара как родного сына. Дон Хуан Мануэль любитель кино. Голос у него гортанный и хриплый, поэтому возникает впечатление, что он все время сдерживает отрыжку. По ночам, оставаясь один, он смотрит фильмы. Его интересует испанское кино на религиозные темы, особенно с садистским оттенком, а также картины с участием Дорис Дэй,[5]5
  Дорис Дэй – американская актриса.


[Закрыть] но того периода, когда она уже не была невинной девушкой. В своем шкафу он хранит фотографии испанских актеров, хотя это тоже не говорит мне о нем ничего утешительного.

Дон Хуан Мануэль ветеран прогрессивного движения и придает этому очень большое значение. Время от времени, пользуясь своим положением начальника, он рассказывает мне о себе и друзьях своей юности, о борьбе против франкизма и об их поражении – ведь их противник умер в своей постели. Когда он в первый раз, понизив голос, будто замышляя дворцовый заговор, сказал что-то о партии, я подумала: «О какой, черт возьми, партии он говорит? Ведь их несколько…»

Потом он мне объяснил, что имел в виду коммунистическую партию, я сказала «А-а…» и почувствовала, что, несмотря на разнообразие моих культурных интересов, многое остается для меня неясным, и я теряю нить разговора.

Я вижу, как он появляется в дверях и ощущаю узел в желудке, как будто его кто-то перекрутил. Сегодня не самый лучший день: у меня месячные недомогания, но главное – страх, который меня мучает.

– Добрый день, Кандела, – говорит он мне с улыбкой, которая обнажает его зубы с коронками из золота и менее благородных металлов, напоминая отбитый кафель в старом туалете на вокзале. – Как сегодня твои нервы?

– Отлично, с нервами все превосходно. Хочу сказать, что у меня их достаточно; даже слишком много для одного человека. Мне свойственна скупость, я их берегу как свой капитал, – отвечаю я небрежно, стараясь казаться остроумной, хотя у меня не слишком хорошо получается. – Но вы же знаете, в нашем мире существуют не только боль и страдание, есть, к примеру, еще и смерть.

– Ха-ха-ха… Тебе уже лучше, уже поправилась?

– О, почти совсем поправилась, как видите. К счастью, в конце концов все проходит. Я так считаю.

– У нас еще один клиент, Кандела, – сообщает он, глядя на меня так, словно я горячий гамбургер. Я отлично чувствую, как он на меня смотрит, хотя на самом деле никто не может точно знать, что другие думают, какие фантазии у них возникают. – Так называемый обращенный.

– Обращенный во что?

– В исламскую религию.

– А…

– Его не надо бальзамировать, так что тебе не придется мне помогать.

Тем лучше, сегодня мне только не хватало украшать мертвецов. У меня на это нет сил.

– Как требует мусульманская религия, погребение должно произойти как можно быстрее. Кажется, его похоронят в Гранаде, на маленьком мусульманском кладбище, которое пару лет назад основала городская община. Матиас, шофер, отвезет его туда. Я предупредил семью, что его сын должен его сопровождать, ведь путь очень долгий.

– А…

– Его звали Хесус Флокс, но он поменял имя на Мохамеда Али, и я не знаю, какое из двух имен нужно писать на венках… Я даже не уверен, будут ли венки. Кажется, в конце обряда мусульман покрывают специальной накидкой с большим количеством вышитых изречений из Корана, и все.

– Он поменял свое имя?

– Очевидно.

– Почему?

Сеньор Ориоль идет по вестибюлю, а я следую за ним, склонив голову.

– Об этом много рассуждают. Человек трансформируется во что-то другое, пожалуй, это сходно с процессом, характерным для некоторых насекомых. Конечно, в его случае речь идет о духовном превращении. В общем, он был Хесусом, а теперь Мохамед. Его предки были арабами.

Да, ясно. А мои были иудеями, но это не значит, что я буду биться башкой о стену и веселить всех окружающих.

– Мне сказали, что у них нет страховки, а значит, семья будет оплачивать все наличными. Получится приличная сумма, Кандела, так что ты займешься расчетами. Я подготовил все квитанции, они там… идем, посмотрим. – Он кокетливо улыбается и встряхивает своим драгоценным «котелком» – у него не больше ума, чем у мешка с гвоздями. – Я только что напечатал… они здесь… Вот!

Он пытается изобразить, что роется в бумагах на своем столе, хотя его поверхность блистает чистотой утренней звезды, и найти там можно только записную книжку в обложке из кожи ягненка, старинную пустую чернильницу и пресс-папье из розового мрамора. Я не знаю никого, кто был бы более организованным, чистоплотным и простым, чем дон Хуан Мануэль.

Его святая жена наблюдает за всем происходящим, глядя с фотографии, которая находится на книжной полке.

У святой Марии де лас Мерседес де Ориоль косы напоминают макраме, а на лице сияет бледная и небесная улыбка, однако глаза блестят так, будто она только что приняла хорошую дозу кокаина. Однажды Эдгар мне признался, что его брат не из тех, кто ходит к проституткам, а из тех, кто приводит шлюху к себе в дом.

Мария умерла десять лет назад.

Мы проходим в мастерскую, и дон Мануэль показывает мне обращенного.

– Тебе нужно будет немного привести его в порядок. Одень и причеши и наложи грим. Я уже занимался его… ну, телом.

Когда сеньор Ориоль говорит «занимался его телом», он сознательно использует деликатную метафору, чтобы не объяснять мне в деталях тяжелый, долгий и сложный процесс, с помощью которого он пытается скрыть приводящую в ужас посмертную эрекцию некоторых усопших. Естественно, для семей умерших было бы тяжелым испытанием наблюдать, как выпирает плоть под брюками и рубашкой – а в этом случае и бурнусом, – проще говоря, эрекцию тел, застывших в трупном окоченении.

Однажды я видела, как в отчаянии он использовал целую банку быстрозастывающего клея для промышленного использования «Локтит» («действует мгновенно, эффективно склеивает все, включая железо и другие тяжелые металлы»), когда сражался с непокорным членом военного средних лет, застигнутого смертью врасплох в одном из домов, который раньше называли «гнездом разврата», а теперь просто домом проституток. Одно из таких шикарных заведений находится здесь неподалеку.

Я радуюсь, что мне это не доверяют и что мне посчастливилось работать на такого удивительного человека, гениального предпринимателя и умнейшую голову, человека, который пунктуально платит мне в конце каждого месяца, не вычитая за то, что выполняет за меня. Неблагодарное занятие, надо признать.

– Как видишь, Кандела, у него уже началось окоченение.

Я бросаю взгляд на труп обращенного. Можно сказать, что когда этот Мохамед умер, он еще находился в фазе куколки. А по его лицу видно, что в будущем у него не было особых перспектив.

– Ладно, я оставлю тебя с ним. – Он направляется к двери, двигаясь, как артист балета, страдающий геморроем. – Развлекайся, Кандела.

Боже мой, этот тип чувствует себя невестой на каждых похоронах, а труп – просто праздник для него. Пусть кто-то другой развлекается, черт возьми. Я вряд ли могу перепутать работу и удовольствие, занимаясь этим делом. Не думаю, что даже извращенцы на такое способны. Я ненавижу этого типа, которого еще минуту назад любила со всем пылом юности, по крайней мере, испытывала самые добрые чувства.

Я надеваю халат и перчатки, переобуваюсь, ищу материал на металлических полках. Терпеть не могу включать искусственный свет утром, мне это кажется лишней тратой энергии.

– Из-за тебя мы тратим лишнюю энергию. – Я ласково улыбаюсь покойнику, но те, с кем я разговариваю во время работы, обычно мне не отвечают.

Впрочем, я считаю, что такой род деятельности имеет одно преимущество: мне не грозят сексуальные домогательства на работе.

Глава 7

– Кандела, тебя спрашивает сеньор, он в офисе. Дон Мануэль деликатно приоткрывает дверь и просовывает голову, гладкую и блестящую. Когда она поворачивается, наверху, на затылке упорно поднимается что-то вроде хохолка, образованного его последними непокорными волосами, которые пока противятся облысению, – остатки того, что в былые времена было густой шевелюрой.

– Сеньор?

Я поднимаю глаза, стараясь делать это как можно медленнее, как будто в данный момент скорость имеет значение, и необходимо с математической точностью выполнить все условия задачи. Спокойно, девочка, говорю я себе. Никто ничего не знает, не может знать. И никому не удастся прочесть то, что ты прячешь в своей голове. Спокойно, девочка. Это самый лучший из миров, и если все пройдет хорошо и ты не будешь нервничать, у тебя еще будет возможность наслаждаться этим замечательным миром. Завтра или на днях. Скоро… Спокойно, девочка.

– А что ему надо? Я сейчас занята. – Я накладываю толстый слой пудры на щеку покойного мусульманина, покрытую рыжими волосами, и недовольно хмурю брови, как будто я художник, которому помешали и прервали божественный процесс творчества. Мне нужно делать вид, что моя работа крайне важна и что без нее нарушится порядок мироздания. Каким бы ни было наше занятие, надо стараться, чтобы так думали окружающие, иначе никто не будет уважать ни нас, ни то дерьмо, которым мы занимаемся.

– Это член семьи, помнишь ту семью этнических цыган, которые были позавчера? – Сеньор Ориоль проходит в мастерскую и закрывает дверь у себя за спиной. В его глазах волнение, и он старается выражаться корректно. – Они потеряли своего любимого патриарха и были просто убиты горем. Из-за них у тебя началась головная боль.

Я снова хмурю брови, на этот раз с умным видом, хотя никогда не предполагала, что умный вид и нахмуренные брови как-то между собой связаны, просто мне хочется так считать. Дон Мануэль улыбается, как студентка, желающая соблазнить профессора.

– Пришел один из них. – Он потирает руки. Всегда кажется, что он втирает в ладони крем, но это просто такая мания. – Высокий и кудрявый, помнишь? Мне рассказали, что он был олимпийским чемпионом в беге с препятствиями. Золотая медаль. Представляешь, олимпийский чемпион, впрочем, это вполне объяснимо, ведь он все свое детство и юность бегал от полиции по своему району, постоянно через что-то перепрыгивая, пока инспектор не познакомил его с тренером. – Он смотрит на меня с выражением плейбоя, вернее, с тем, что у него из этого получается. – Этот олимпийский чемпион очень стройный. Возможно, ты произвела на него впечатление, и он хочет пригласить тебя на свидание. Он очень худой, это точно. Конечно, он тоже этнический цыган.

– Опять цыган? – кричу я, проявляя гораздо меньше такта, чем мой начальник. Как я и боялась, это Антонио из моих кошмаров прислал своего брат а, олимпийского чемпиона, чтобы тот забросил крючок с приманкой и поймал меня на удочку. И я сильно опасаюсь, что у меня не будет сил прочитать молитвы или выполнить ритуалы, и мне не удастся встретить с достоинством мое собственное убийство.

– Ш-ш-ш, говори тише, он может услышать. Не будь расисткой, Кандела.

– Ладно, но я расистка в хорошем смысле этого слова. Мой отец тоже был таким расистом. А моя бабушка такой и остается. В этом нет ничего плохого, многие относятся к ним так же. Только деревенщины нас не понимают.

– Выйди к нему, Кандела. Я не хочу видеть тебя такой же, как прошлый раз. Мои нервы этого не вынесут, а я не могу уйти с работы, как ты.

– Хорошо, вы здесь главный. Скажите ему, чтобы подождал минуту, пока я моюсь.

Глава 8

Как все началось? Возможно, с одного из тех неожиданных виражей, когда случай резко переворачивает твою жизнь. У меня никогда не было «бабок», денег, евро или как еще теперь говорят. Мы уже давно просто проживаем остатки богатства тети Мари, добавляя то, что зарабатываем честным трудом, потому что у нас никогда не было возможности получить деньги каким-то другим образом, и хотя я играю в лотерею с бабушкой, до сих пор мы еще ничего не выиграли.

Не желая чувствовать себя неудачницей, я считала, что удача здесь ни при чем. Я говорила себе, что нечего жаловаться: вот вчера в кошельке не было ни евро, а сегодня есть хотя бы один. Однако на меня это почти никогда не действовало. «Бабки» не дают счастья, но помогают залечивать душевные травмы при его отсутствии.

Последние два дня единственным бальзамом для моей души был Эпикур и группка его последователей, в чьем учении сочетались скептицизм и страсть, а это отвечало перепадам моего настроения и нуждам моей души. Я была убеждена, что следует благодарить природу, которая позволяет легко достичь необходимого и мешает получить избыточное. Я знаю, что изобилие – это нечто ненужное, однако в мире, подвластном его тирании, необходимы значительные усилия воли, чтобы придерживаться такой идеи. Самодостаточность – это большое благо, но нужно признать, что я им обладаю исключительно в физическом смысле: мне всегда хватало тех немногих вещей, которые я имела, и я довольствовалась малым. Те, кто не стремятся к изобилию, больше им наслаждаются, я, например. Поэтому я знаю, что получу от него все возможное. Даже Эпикур не советовал довольствоваться малым, не терять чувство меры, и это войдет в привычку и станет фундаментом будущего счастья. Оно имеет свои границы, но вполне достижимо. А так как разумность – главное из достоинств, а я считаю, что обладаю им, то буду пользоваться им сегодня, и завтра, и послезавтра, и потом… Я не боюсь правосудия, потому что все, чем владею, я получила от природы. Правосудие – это не дар, полученный человеком при рождении, а социальный договор, который варьируется в зависимости от обстоятельств и исторического момента. Я не совершила преступления и не поддалась искушению, я только взяла то, что природа невинным образом положила в мои руки.

И я верю, что выйду из этого переплета невредимой.

Однажды ночью мне позвонила моя подруга Коли, и в моей жизни все существенно изменилось. Пришло время играть, и я знала, что мои номера выигрышные. Надо только остаться живой, чтобы сорвать большой куш.

Мою подругу Коли зовут Флор, она расположена к полноте, и я считаю ее привлекательной, крупной и соблазнительной самкой, у которой, безусловно, больше шансов найти себе пару, чем у меня, в наше время человеческие самцы держат нос по ветру, выслеживая нас. Все знают ее как Колифлор.[6]6
  Флор, Колифлор – говорящие имена: flor – цветок, coliflor – цветная капуста (исп.).


[Закрыть] По правде сказать, я не так воспитана, чтобы называть ее этим именем, поэтому зову ее Коли. По моему мнению, она одна из немногих, конечно не считая Бренди, настоящее призвание которой быть женщиной-объектом, доведенной до психической крайности. Однако она единственная из моих знакомых открыто призналась, что поступила в университет не только чтобы изведать то, о чем сообщала надпись на дверях аудитории: «Здесь ежедневно насилуют». Она сказала, что кроме этого хотела получить профессию, чтобы зарабатывать на жизнь. На втором курсе она сменила факультет, бросив биологию, и перешла в медицинскую школу, вскоре ее закончила и стала работать в больнице в ночную смену. Она поставляет нам с доном Мануэлем большое количество клиентов. Каждый раз, когда кто-нибудь у них умирает, она беседует с родственниками и дает им нашу карточку. Дон Мануэль никогда не платит ей комиссионные. Обычно потом я провожу пару вечеров с Коли в окрестных барах, выступая в роли приманки, на которую она ловит какого-нибудь неудачника-полуночника или больного с отслоением сетчатки.

Я знаю Коли с раннего детства. В ней и тогда было что-то от нынешней Колифлор: генерал Норман Шварцкопф в юбке с соской во рту и идеей-фикс – встретить мужчину, который разобьет ей сердце.

Однажды вечером я находилась в часовне, которую мы используем как зал для бдений у тел покойных и где в то время лежала старуха, а компанию ей составлял только бывший любовник одного из ее внуков, очень впечатлительный и чувствительный юноша, который прорыдал около получаса, а потом попрощался со мной, крепко меня обняв и поцеловав в щеку. Он исчез, и мы с доньей Ампаро на несколько минут остались одни. Потом я удалилась в офис, села в кресло шефа и немного почитала Эпикура, постепенно уясняя, что для него – мудреца и счастливого человека – было одинаково важно хорошо жить и хорошо умереть. Через некоторое время у меня в голове стали роиться ненужные вопросы. Я почувствовала, что меня сморит сон, если я не успею найти среди видеокассет шефа с Дорис Дей такую жемчужину, как «Интимные откровения» с участием Джесса Франко.[7]7
  «Интимные откровения» – порнографический видеофильм.


[Закрыть] Я могла поклясться, что прошлым вечером видела эту кассету в сумке дона Ориоля, которую тот оставил, когда зашел в мастерскую, чтобы что-то забрать. Я направилась к полке, где стояли кассеты, и в этот момент зазвонил телефон. И как всегда в таких случаях, когда эта зараза застает меня врасплох, я чуть не подскочила и мое сердце чуть не выскочило из груди.

– Говорите! – закричала я.

– Это ты, Кандела? Какое дерьмо…

– Слушай, подруга. Запихай свое дерьмо себе в рот.

Я уже привыкла к таким звонкам.

– Не вешай трубку, это я, Флор! Не вешай трубку, черт побери!

– Коли, можно узнать?..

– Ты должна приехать в больницу, пожалуйста. Мы здесь вдвоем с Эктором, одни на этаже, а Эктор только практикант, черт, он даже еще не получил диплома. А я… подруга, не представляешь, в каком я состоянии.

Когда Коли немного успокоилась, я наконец поняла суть дела: у них есть клиент, он цыган, и у него ортодоксальная семья. Я оставила донью Ампаро в одиночестве, включила автоответчик, заперла дверь и поймала такси.

Я быстро доехала до больницы. Коли стояла в дверях, ждала меня и дымила как паровоз.

– Поезжай на другом лифте, не хочу, чтобы тебя видели, – сказала она мне. – Мы его положили в отдельную комнату. Не было времени ничего оформить.

– Не надо так волноваться, дорогая. Мы же не роды принимаем, верно? – успокоила я ее. – Мы просто обеспечим достойное и заслуженное успокоение еще одному смертному.

– Ха, сама с ними поговори. Ни Эктор, ни я не в состоянии сообщить им.

Патриарх лежал на спине на раскладной кровати, прикрытый белейшими, но проштампованными простынями, так что можно было определить имя больничного спонсора. Покойный был худым, жилистым, с выдающимся смуглым носом торчащим вверх, и напоминал персонаж из книги о сверхъестественных силах. На голове у него была шляпа, а в руках он решительно сжимал красивую, довольно тяжелую трость, способную нанести серьезные увечья. В ее центральной части была вставка из чего-то вроде стекла, заполненная жидкостью, похожей на воду. Хотя он умер три часа назад, у него все еще стояла капельница и он был подключен к медицинским аппаратам, выносящим единодушный и безоговорочный приговор: все по нулям, конец.

– Вы не хотите убрать капельницу? Вы его так накачаете, что когда прибудем в «Долгое прощание», он еще пару часов будет исходить мочой. Вы могли бы оставить зонд. Будет потоп, – с горечью пожаловалась я. Такие вещи часто случаются после того, как кто-нибудь протянет ноги. И даже еще кое-что похуже. Так что перед тем как отправиться в последнее путешествие, лучше заранее покакать и пописать, поскольку потом обстоятельства уже не позволят сделать для этого остановку.

– Дело в том, что они не знают о его смерти, – шепотом сообщил мне Эктор.

– Они?

– Семья! Поэтому мы тебя и позвали, чтобы ты им… сообщила. Они уже три часа орут и клянутся, что если с их папой что-нибудь случится, они здесь камня на камне не оставят. «Если папа умрет, – говорят они, – мы всех зарежем, отсюда ни один лекарь-шарлатан живым не выйдет, если папа не будет жить». Мы в ужасе. У старика была эмфизема легких. Он уже лежал в больнице с этим диагнозом двенадцать раз. Когда его привезли этой ночью, он был без сознания. – Коли вздохнула, еще раз выругалась и взглянула на старика испуганными глазами. – Будь проклята мать, которая его родила…

– Мы сказали им, вернее, старой женщине, которая единственная была похожа на вменяемую, что он очень плох и чтобы они не строили иллюзий… – Эктор смотрел на меня так, будто я была главным хирургом.

– Я их предупредила, что они могут его потерять: это неудивительно, если учитывать его возраст, и тогда большее, что они могут сделать, это похоронить его по высшему разряду. Наверняка они перевозят наркотики или драгоценности, а возможно, они карточные шулера. Должно быть, у них денег как грязи.

– Четверть часа назад я попросил его супругу держаться, не беспокоить больного, потому что ему становится все хуже и любое волнение опасно для него. – Эктор потел и промакивал лоб белым бумажным платком. – А они подняли такой шум, что теперь вряд ли ему что-нибудь поможет, потому что они его почти доконали. И не только его, но и других больных на этаже, которые и так очень слабы.

– А шляпа и трость? – спросила я.

– У нас не было возможности их убрать; дети сказали, что, если мы тронем их папу, который никогда в жизни не снимал своей шляпы и не оставлял трости, с тех пор как стал взрослым, они сделают из наших голов утиные гнезда.

– Боже, а это что значит?

– Предполагаю, ничего приятного. – Эктор бросил безрадостный взгляд на труп, а потом на дверь. – А в соседней палате у меня тяжелый пациент. Мне нужно его осмотреть. Если тебе не удастся объяснить все родне и ты не заберешь отсюда этого типа, нам придется дождаться утра, когда придет следующая смена, и тогда нас обвинят в том, что мы держали мертвого пациента в течение десяти часов, не выписали свидетельство о смерти и в положенный срок не отправили его в морг. Мы будем выглядеть полными идиотами, которые не могут отличить живого пациента от мертвого тела, лишенного признаков жизни, и, возможно, мы попадем на страницы газеты, где охотно публикуют истории о небрежности или некомпетентности врачей, – закончил он свою речь с презрительной улыбкой.

– Кандела, – Флор схватила меня за руку, – иди, попробуй, а если они взбеленятся, ты просто спокойно уйдешь, ведь ты не отсюда, а мы дождемся восьми часов утра и получим нагоняй. Но если это будет возможно, надо объяснить, что смерть была вызвана естественными причинами, и раз уж пациент умер, его необходимо отвезти в похоронное бюро. Мы вызовем «скорую помощь» и отвезем его к вам, ты наведешь красоту и сделаешь все необходимое, все будут довольны. У меня будет эмболия, если это еще продлится. Я видела одного из сыновей патриарха с вот таким кривым ножом. Его зовут Антонио, он велел, чтобы мы были осторожны с его папой и не считали его каким-то дерьмом. Когда я его выслушала, у меня сразу поднялось давление, верно, Эктор? Пусть тебе Эктор расскажет, как я все пережила.

– Ладно, – согласилась я, – только прошу, не надо умолять меня на коленях, ненавижу женщин, которые унижаются при каждом удобном случае.

И они оба вздохнули с облегчением.