Текст книги "Божьи воины"

Автор книги: Анджей Сапковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Мало кто, – указал на надпись Шарлей, – умеет читать. А картина не очень четкая. Откуда простому человеку знать, что это папа? А может, это Гус?

– Да простит вам… – захлебнулся слюной Сикора, – Господь сие кощунствование… А… Люди будут знать, не бойтесь. Картинки с Гусом штампуют они, то есть паписты. В виде зубастого гуся, богохульники, его изображают. Так уж привычно. Простой человек знает: Вельзевул, черт, рогатый как козел, – значит римский папа. А зубатая гусыня – значит Гус. Ах, вот и ваш эскорт, уже вот он. Тут.

Эскорт выстроился на площади в шеренгу. Не очень ровную. Это был десяток бандюг. Физиономии у них были, прямо сказать, отвратные. Остальное тоже. Они напоминали ряд разбойников и мародеров, вооруженных чем попало и одетых в то, что украли. Либо отыскали на свалке.

– Вот, ах, – указал заместитель шефа отдела пропаганды, – ваши люди, с данного момента подчиненные вашей команде. Справа налево: Шперк, Шмейдлиж, Вой, Гнуй, Броук, Пштрос, Червенка, Пытлик, Грохоед и Маврикий Рвачка.

– Можно ли, – проговорил в зловещей тишине Шарлей, – попросить вас на два слова в сторонку?

– Ах?

– Я не спрашиваю, – процедил в сторонке демерит, – истинные ли имена у этих господ или это клички. Хоть в принципе должен был догадаться, потому что по кличкам и мордам различают бандитов. Но не в этом дело. Я спрашиваю о другом: я знаю от присутствующего здесь пана Рейнмара Белявы, что брат Неплах пообещал нам верный и вполне достойный доверия эскорт. Эскорт! А что за сброд стоит там в шеренге? Что за хелефеи и фелефеи? Что за Вуй, Хруй, Рвань, Срань и Дрянь?

Челюсть Гашека Сикоры опасно выпятилась вперед.

– Брат Неплах, – буркнул он, – приказал дать людей. А это кто? А? Может, пташки небесные? Может, рыбки водные? Может, лягушечки болотные? Никак нет. Это как раз люди. Те самые люди, которых я могу дать. Других у меня нет. Не нравятся, ах? Вы предпочитали бы, ах, сисястых бабешек? Святого Георгия на коне? Лоэнгрина на лебеде? Сожалею. Нет таковых. Кончились.

– Но…

– Берете этих? Или нет? Решайте.

Назавтра, о чудо, дождь прекратился. Шлёпающие по грязи кони пошли немного бодрее и быстрее. Амадей Батя начал посвистывать. Оживились даже хелефеи и фелефеи, то есть окрещенная этим именем руководимая Маврикием Рвачкой десятка. До того угрюмые, нахохлившиеся и казавшиеся обиженными на весь свет оборванцы начали болтать, перекидываться сальными шутками, хохотать. Наконец, ко всеобщему удивлению, петь.

 
Na volavaský strani
skřwanci zpívají,
že za mou milenkou
všwaci chodějí.
Dostal bych ja milou
i s její peřinou,
radši si ustelu
pod lipou zelenou…
 

Сын, думал Рейневан. У меня сын. Его зовут Вит. Он родился год и четыре месяца тому назад, в день святого Вита. Точно за день до боя под Усти. Моего первого большого боя. Боя, в котором я мог полечь, если б события развивались иначе. Если б тогда саксы разорвали вагенбург и рассеяли бы нас, была бы резня, я мог погибнуть. Мой сын потерял бы отца на следующий день после своего рождения.

А Николетта…

Воздушная Николетта, Николетта, стройная, как Ева кисти Мазаччо,[140]140
  Томмасо Мазаччо (1401–1428) – флорентийский художник. Писал сцены изгнания из Рая (а на них – нагую Еву)


[Закрыть] как Мадонна Парлержа, ходила с животом. По моей вине. Как я взгляну ей в глаза? И вообще удастся ли мне взглянуть ей в глаза?

А, да что там. Должно удаться.

Был четверг после Урсулы,[141]141
  Т.е. 21 октября


[Закрыть] когда они добрались до Крхлебы и направились в сторону Рождаловиц, лежащих на реке Мрлина, правом притоке Лабы. По-прежнему, следуя советам Флютека и Сикоры, они избегали людных дорог, в том числе торговый путь, ведущий из Праги в Лейпцик через Йичин, Турнов и Жутаву. От Йичина, откуда они намеревались провести разведку под Троски, их уже отделяло всего около трех миль.

Однако ландшафт над верхней Мрлиной их тут же предупредил, что они вступают на опасные территории, в район конфликтов, на постоянно пылающую полосу пограничья, разделяющую враждующие религии и нации. Кстати, слово «пылающая» было абсолютно точным – постоянными элементами пейзажа неожиданно стали пепелища. Следы от сожженных хат, усадеб, деревушек и деревень. Последние были поразительно похожи на остатки сел, в окружении которых стояла шулерня Хунцледера, арена недавних отягощенных последствиями событий: такие же крытые сажей культи труб, такие же кучи слежавшегося пепла, утыканные остатками обуглившихся балок. Такой же свербящий в носу запах гари.

Хелефеи и фелефеи не пели уже некоторое время, теперь сосредоточились на приведении в порядок арбалетов. У ведущих кавалькаду Таулера и Бати арбалеты были наготове. Рейневан последовал их примеру.

На пятый день пути, в субботу, они наткнулись на село, в котором пепел еще дымил, а от пожарища все еще несло жаром. Мало того, можно было заметить несколько трупов в различных стадиях обугливания. А Маврикий выследил и вытащил из ближайшей землянки двух живых – деда и молодую девочку.

У девочки были светлая коса и серое платьице в дырах, прожженных искрами. У деда в окруженном седой бородой рту были два зуба – один сверху, другой снизу.

– Напали, – пояснил он невразумительно, когда его спросили, что произошло.

– Кто?

– Другие.

Попытка выяснить, кто были «другие», успеха не имела. Бормочущий старик не сумел охарактеризовать и назвать «других» иначе, чем «негодяи», «скверные люди», «адово отродье» или «покарай их Памбу». Раза два воспользовался выражением «мартагузы», с которым Рейневан никогда не встречался и не знал, что оно значит.

– Это по-венгерски. – Шарлей наморщил лоб, в его голосе прозвучало удивление. – Мартагузами называют похитителей и торговцев людьми. Вероятно, дед хотел этим сказать, что жителей села угнали. Взяли в рабство.

– Кто мог это сделать? – вдохнул Рейневан. – Паписты? Я думал, что эти территории контролируем мы.

Шарлей слегка охнул, услышав это «мы». А Беренгар Таулер усмехнулся.

– Цель нашего похода замок Троски, – спокойно пояснил он, – едва в двух милях отсюда. А пана де Бергова не без основания именуют Гуситобоем. Близко также Кость, Толстый Рогозец, Скала, Фридштейн, все – бастионы панов из католического ландфрида. Родовые поместья верных королю Зигмунду рыцарей.

– Ты знаешь и местность, и этих рыцарей, – ответил Рейневан, поглядывая, как дед и девочка с косой жадно поедают куски хлеба, поджаренного им Самсоном. – Неплохо знаешь. Не пора ли сказать, откуда такое знание.

– Может, и пора, – согласился Таулер. – Дело в том, что моя родня – многие годы люди Бергов. Мы вместе с ними перебрались в Чехию из Тюрингии, где род де Бергов поддержал хозяина из Липы во время мятежа против Генриха Коринфского. Старшему рыцарю Оттону де Бергов, хозяину в Билине, служил еще мой отец. Я служил Оттону-младшему в Тросках. Некоторое время. Теперь уже не служу. Впрочем, это личное дело.

– Говоришь, личное?

– Да, так я говорю.

– Посему просим идти во главе экспедиции, – холодно сказал Шарлей, – брат Беренгар. Передовым дозором. На месте, соответствующем знатоку страны и ее жителей.

Наутро было воскресенье. Поскольку головы у них были заняты совершенно другим, самостоятельно они б до этого не додумались. Даже далекий звук колоколов не вызвал ассоциаций и ни о чем не напомнил – ни Рейневану, ни Самсону, ни Таулеру и Бате, не говоря уж о Шарлее, потому что Шарлей привык чихать на святые дни так же, как и на третью заповедь. Иначе, показалось, повели себя хелефеи и фелефеи, то есть Маврикий et consortes. Эти, увидев на развилке крест, подъехали, слезли с коней, опустились на колени всей десяткой, веночком, и принялись молиться. Очень яро и очень громко.

– Этот звон, – указал головой Шарлей, не слезая с коня, – уже может быть Йичин. А, Таулер?

– Возможно. Надо соблюдать осторожность. Будет скверно, если нас узнают.

– Особенно тебя, – хмыкнул демерит. – И вспомнят о твоих личных делишках. Интересно, какого калибра были эти делишки.

– Для вас это значения не имеет.

– Имеет, – возразил Шарлей. – Потому что от этого зависит, как ты запомнился пану де Бергову. Если скверно, как я подозреваю…

– Это несущественно, – прервал его Таулер. – Для вас главное то, что я обещал. Я знаю, как попасть в Троски.

– И как же?

– Есть некий способ. Если ничего не изменилось… Таулер не договорил, видя лицо Амадея Бати. И его расширяющиеся глаза.

Ведущая на север дорога скрывалась между двумя холмами. Оттуда, до сего времени укрытые, шагом выехали всадники. Много всадников. По меньшей мере двадцать. Поросшие пихтой холмы могли с успехом скрывать еще столько же.

Отряд в основном состоял из кнехтов, простых арбалетчиков и копейщиков. У одного из них на нагруднике был большой красный крест. Шарлей выругался.

Таулер выругался. Батя выругался. Хелефеи и фелефеи глядели, раскрыв рты, все еще стоя на коленях и все еще молитвенно сложив руки.

Рыцари в латах вначале тоже удивились не меньше. Но от изумления отряхнулись чуточку позже. Прежде чем человек с крестом, несомненно, командир, поднял руку и выкрикнул команду, Таулер, Батя и Шарлей уже мчались галопом. Самсон и Рейневан заставляли коней пойти в галоп, а хелефеи и фелефеи запрыгивали в седла. Однако команда рыцаря в основном предназначалась арбалетчикам, и прежде чем десятка Маврикия Рвачки успела увеличить дистанцию, на них посыпался град болтов. Кто-то свалился с коня – возможно, это был Вуй, может, Гнуй… Рейневан не разобрал. Он слишком был занят спасением собственной шкуры.

Он мчался во весь опор через рощицу, белые стволы берез проносились мимо. Кто-то из хелефеев опередил его, мчась как сумасшедший галопом вслед за Таулером, Шарлеем и Батей. Рядом храпел конь Самсона. За спиной гремел гул копий, крики погони. Неожиданно усиленные вскриком того, которого нагнали. И почти сразу же догнали другого.

Они влетели в ложбину, узкую, но расширяющуюся, ведущую к реке. Перед ними Шарлей, Батя и Таулер разогнали воду в галопе, выбрались на берег, потом на склон ложбины. Склон оказался глинистым, конь Таулера поскользнулся, с диким ржанием съехал на заду. Таулер свалился с седла, но тут же вскочил, призывая на помощь. Маврикий Рвачка и несколько его подчиненных пронеслись мимо, даже не подняв голов над конскими гривами. Рейневан свесился с седла, протянул руку. Таулер схватил, прыгнул на конский круп. Рейневан крикнул, ударил коня шпорами. Казалось, им удастся преодолеть скользкий и крутой склон. Но не удалось.

Конь съехал по глине, перевернулся, дико ржа и дергаясь. Оба наездника упали. Рейневан обеими руками заслонил голову, хотел откатиться, не сумел. Нога застряла в стремени, дикие рывки и визги коня сжали ее и болезненно стискивали. Таулер же, которого падение ошеломило, приподнялся, но так неудачно, что получил копытом по голове. Очень сильно. Так, что было слышно.

Кто-то схватил Рейневана за руки, рванул. Он вскрикнул от боли, но ступня вырвалась из заклиненного ремнем стремени. Конь вскочил и убежал. Рейневан поднялся на ноги, увидел спешившегося Самсона, потом, к своему ужасу, группу конных, разбрызгивающих воду в реке. Они уже были рядом, рядом. Так близко, что Рейневан видел их перекошенные рожи. И окровавленные острия пик.

От смерти их спасли хелефеи и фелефеи. Маврикий Рвачка et consortes. Они не убежали, остановились на краю обрыва, оттуда, сверху, дали залп из арбалетов. Стреляли они метко. Рухнули в брызгах воды кони, рухнули в воду наездники. А хелефеи и фелефеи с криком спустились вниз, размахивая мечами и булавами, с криками ударили на копейщиков.

Воспользовавшись преимуществом мгновенной растерянности, они задержали преследователей. На несколько мгновений. Однако, по сути дела, это была самоубийственная атака. Преследователей было больше, на помощь копейщикам и стрелкам уже мчались тяжеловооруженные. Хелефеи и фелефеи один за другим валились с седел. Исколотые, изрубленные, посеченные, они один за другим падали в воду. Червенка, Броук и Пытлик – а может, это были Червенка, Пштос и Грохоед? Последним пал мужественный Маврикий Рвачка, сметенный с седла топором рыцаря с крестом на нагруднике и клещами камнетеса на щите.

Рейневан и Самсон, конечно, не стали ждать легко предсказуемого результата стычки. Побежали на склон. Самсон нес на руках все еще находившегося в обмороке Таулера. Рейневан нес арбалет, который успел поднять. Как оказалось, поступил разумно.

Их догоняли два конника, паношей, судя по оружию, верховым коням и сбруе. Они уже были рядом, рядом… Рейневан поднес арбалет к плечу. Прицелился в наездника, однако, памятуя былое обучение Дзержки де Вирсинг, изменил намерение и послал болт в грудь коню. Конь – прекрасное сивой масти животное, рухнул как громом пораженный, седок же проделал такой кульбит, что ему позавидовал бы профессиональный акробат.

Второй паноша развернул коня, прижался к гриве и сбежал. Решение было правильным. От леса неслась конница. Добрых полсотни вооруженных. Большинство с красной чашей на груди либо облаткой на щите.

– Наши, – рявкнул Рейневан. – Это наши, Самсон!

– Твои, – поправил, вздохнув, Самсон Медок. – Но, согласен, я тоже рад.

Конники с Чашей лавиной спустились по крутизне, от реки донеслись крики, стук и грохот. Паноша, мальчишка, тот, под которым Рейневан застрелил коня, вскочил на ноги, осмотрелся и кинулся бежать. Далеко он не убежал. Один из конников обогнал его, хватанул плашмя мечом по затылку, повалил. Потом развернул коня, подъехал к Рейневану, Самсону и все еще находящемуся без сознания Таулеру. На груди, частично заслоненные выкроенной из красного сукна Чашей, у него были видны скрещенные остжевья.

– Привет, Рейневан, – сказал он, поднимая подвижное забрало салады. – Что нового?

– Бразда из Клинштейна!

– Из Роновицей. Приятно видеть и тебя, Самсон.

– Ты не знаешь, как приятно мне!

В яру, в речке и на ее берегах лежало с дюжину трупов. Трудно было сказать, скольких унесла вода.

– Чьи это были люди? – спросил командир пришедшего на выручку отряда, длинноволосый усач, молодой, худой, словно Кащей. – Они сбежали прежде, чем я понял кто. Вы их видели вблизи. Ну? Брат Белява?

Рейневан знал спрашивающего. Они познакомились в Градце Кралове два года назад. Это был быстро растущий среди сирот гейтман Ян Чапек из Сана. Прибывшие на выручку украшенные Чашами конники были сиротами. Божьими воинами, которые стали называть себя так, когда их, умирая, оставил сиротами любимый и почитаемый вождь, великий Ян Жижка из Троцнова.

– Рейневан! Я к тебе обращаюсь!

– Кроме кнехтов, было восемь поважнее, – ответил Рейневан. – Два рыцаря, шестеро паношей, один – тот, которого сейчас как раз связывают. У командира на латах был крест, а на щите клещи, а может, щипцы… Черные на серебряном поле…

– Так я и думал, – поморщился Ян Чапек из Сана. – Богуш из Коване, хозяин Фридштейна. Разбойник и предатель! Эх, жаль, успел сбежать… Я б с него шкуру… А вы что здесь делаете? Откуда свалились? Э?.. Брат Шарлей?

– Путешествуем, знаешь ли…

– Путешествуете, – повторил Чапек. – Ну так вам повезло. Если б мы вовремя не подоспели, последний этап вашего путешествия окончился бы вертикально. На веревке вверх, на ветке. Пан Богуш большой любитель деревья висельниками украшать. У нас с ним свои счеты. Свои…

– Этот Богуш, – неожиданно вспомнил Рейневан, – Богуш из Коване, не занимается ли случайно торговлей людьми? Невольниками? Он, как их называют, не мартагуз ли?

– Странное название, – насупил брови гейтман сирот. – Богуш из Коване, это верно, зол на нашу веру. Взятых живыми вешает на месте, на ближайшем дереве. Если ему удается схватить кого-нибудь из наших священников, забирает и сжигает на костре, публично, для острастки. Но ни о каких невольниках я никогда не слышал. А вам, повторяю, повезло. Посчастливилось вам…

– Не всем.

– Такова жизнь. – Чапек сплюнул. – Сейчас насыплем курганчик. Это который уже? Вся, эх, вся чешская земля полна курганов и могил, для новых уже скоро места не хватит… А этот? Тоже труп?

– Жив, – ответил Амадей Батя, вместе с Самсоном стоящий на коленях около Таулера. – Но как только глаза раскроет, они у него тут же закрываются.

– Конь его лягнул.

– Что делать, – вздохнул Чапек. – Тяжела доля неудачника. А коновала у нас нет.

– Есть. – Рейневан раскрыл торбу. – Пустите меня к нему.

Хоть обычно это и не случалось, Рейневан уснул в седле. И конечно, упал бы, если б едущий рядом Самсон его не поддержал.

– Где мы?

– Недалеко от цели. Уже видны башни замка.

– Какого замка?

– Я думаю, дружественного.

– Что с Таулером? Где Шарлей?

– Шарлей едет впереди с Чапеком и Браздой. Таулер без сознания. Его везут между конями. А тебе пора очнуться, Рейнмар, прийти в себя. Не время дремать.

– Я вовсе и не дремлю. Я хотел… Я хотел тебя кое о чем спросить, друг Самсон.

– Спрашивай, друг Рейнмар.

– Почему ты вмешался тогда, в шулерне? Зачем вступился за ту девушку? Не корми меня, если можно, общими фразами.

– Я оказался в темной глуби леса, – ответил цитатой гигант. – Какие пророческие слова. Так, словно мэтр Алигьери предчувствовал, что когда-нибудь я окажусь в мире, в котором общаться можно только с помощью лжи либо недосказанности, а чистую правду всегда считают ложью. Или доказательством недоразвитого сознания. Ты хотел бы, говоришь, знать истинную причину? Почему именно сейчас? До сих пор ты не спрашивал о мотивах моих поступков.

– До сих пор они были мне понятны.

– Серьезно? Завидую, потому что некоторые я и сам не понимаю. Инцидент с Маркетой вписывается в эту схему. В определенной степени. Потому что есть, конечно, и другие причины. Однако сожалею, но познакомить тебя с ними я не могу. Во-первых, они слишком личные. Во-вторых, ты бы их не понял.

– То, что они непонятны, ясно. Они из иного мира. Даже Данте не помог бы этого понять?

– Данте, – улыбнулся гигант, – помогает всему. Ну хорошо. Если ты хочешь знать… В шулерне во время той отвратительной демонстрации затосковал дух мой.

– Хм-м… А немного побольше?

– С удовольствием,

 
Е lo spirito mio, che gia cotanto
tempo era stato ch'a la sua presenza
non era di stupor, tremando, affranto,
sanza occhi aver piu conoscenza,
per occulta virtu che da lui mosse,
d'antico amor senti la gran potenza.
 

Оба долго молчали.

– Amor? – спросил наконец Рейневан. – Ты уверен, что атоr?

– Я уверен, что gran potenza.[142]142
  великая сила (ит.)


[Закрыть]

Они ехали молча.

– Рейнмар?

– Слушаю тебя, Самсон.

– Самое время мне вернуться к себе. Постараемся, хорошо?

– Хорошо, друг. Постараемся. Клянусь. Уже мост? Да, пожалуй, уже мост.

Копыта громко застучали по брусьям и доскам, конные въехали на мост, перекинутый через глубокий овраг. Отсюда уже видно, что цель поездки, замок, стоит на крутом обрыве, над рекой, кажется, Изером. За мостом были массивные ворота, за воротами – просторное предзамковье, над ним вздымался собственно замок, увенчанный пузатым бергфридом.[143]143
  центральная самая высокая башня средневекового замка (нем.)


[Закрыть]

– Итак, мы дома! – громко возвестил Ян Чапек из Сана, как только подковы зацокали по брусчатке предзамковья. – В Михаловицах. Значит, у меня!

Глава восьмая,

в которой читатель, хоть и знакомится с несколькими историческими личностями и важными для фабулы особами, в принципе не узнает почти ничего сверх того, что кошка должна уметь ловить мышей, а мужик – разговаривать. А вообще-то самыми важными из всех приведенных в главе данных являются сведения о том, кто из коронованных особ и влиятельных личностей трахал в 1353 году некую в то время юную, а теперь старую бабу.

На ужин пригласили Рейневана и Шарлея. Беренгар Таулер, несмотря на лечебные процедуры, все еще лежал бездыханным, Амадей Батя заявил, что будет сидеть с ним. Самсон – как обычно – устроился в конюшне. Как обычно, играл там в кости с конюхами, надеявшимися обыграть дурачка. Кто кого в конечном счете обыгрывал, вероятно, говорить нет смысла.

Ужин подали в главной комнате верхнего замка, украшенной деревянной статуей архангела Михаила, гобеленом с единорогом и висящим под самым потолком большим красным гербовым щитом, на котором красовался поднявшийся на задние лапы серебряный лев. В углу гудел огнем камин, у камина сидела на табурете старушка, увлеченная прялкой, пряжей и весело подскакивающим веретеном.

В ужине принимали участие все гуситские гейтманы, местные и окружные, случайно оказавшиеся в замке. Кроме Яна Чапека из Сана и Бразды из Клинштейна, за столом сидел высокий стройный мужчина с орлиным носом и злыми пронзительными глазами, на шее у него была массивная золотая цепь, что пристало скорее городским советникам, нежели воинам. Рейневан его знал, встречал меж сирот в Градце Кралове. Однако только теперь их представили друг другу – это был Ян Колюх из Весце.

Слева от Колюха сидел Щепан Тлах, гейтман поста в ближнем Чешском Дубе, не старый, но сильно поседевший мужчина с красным лицом плебея и грубыми руками плотника, носивший подватованный и богато расшитый рыцарский вамс, в котором явно чувствовал себя неловко. Рядом с Тлахом уселся худощавый блондин с некрасивым шрамом на щеке. Шрам выглядел боевито, но был памяткой от самого обычного, по-дилетантски вскрытого чирья. Хозяин шрама представился Войтой Елинеком.

Как было принято у сирот, за столом у гейтманов не могло не быть служителя культа, посему между Чапеком и Браздой сидел одетый в черное кругленький и бородатый коротышка, которого представили как брата Бузека, слугу Божия. Слуга Божий, кажется, начал вкушать несколько раньше, поскольку был уже навеселе. Более чем слегка.

Деликатесов не подавали. Большие миски бараньих и бычьих костей с мясом были подкреплены только солидным количеством печеной репы и корзиной хлеба. Зато бочонков венгрина въехало на стол несколько штук. На всех был выжжен лев Марквартов. Увидев это – как и раньше гербовый щит под потолком, – Рейневан вспомнил Прагу. Шестое сентября. И Гинека из Кольштейна, падающего на брусчатку из окна дома «Под слоном».

Прежде чем приступить к ужину вплотную, надо было, как оказалось, завершить некоторые служебные дела. Четыре гусита втолкнули в зал пленника – того паренька, взятого в плен у реки. Того самого, под которым Рейневан убил из арбалета коня.

Парень был взъерошен и растрепан, на скуле у него вырастал и набирал силу большой роскошный синяк. Ян Чапек из Сана взглянул на сопровождающих довольно неприязненно, но ничего не сказал. Только дал знак, чтобы пленного отпустили. Рыцаренок стряхнул с себя их руки, выпрямился, взглянул на гуситских вожаков. Старался, чтобы это выглядело гордо, однако Рейневан видел, что колени у парня слегка дрожат.

Недолгое время стояла тишина, нарушаемая только тихим шелестом прялки сидящей в уголке старухи.

– Панич Никель фон Койшбург, – сказал Ян Чапек. – Приветствую, рады угостить. А принимать у себя вас будем до тех пор, пока сюда не явится вьючный конь с выкупом. Впрочем, вы это знаете. Военные обычаи известны.

– Я служу пану Фридриху фон Догне! – вскинул голову паренек. – Господин фон Догна заплатит за меня выкуп.

– Ты так уверен? – Ян Колюх из Весце направил на него обглоданную кость. – Понимаешь, дошел до нас слух, что ты строишь глазки Барбаре, дочке пана Фридриха, что подъезжаешь к ней. А как знать, нравятся ли пану фон Догне твои ухаживания? А может, он как раз руки потирает, радуясь, что мы его от тебя освободили? Молись, сынок, чтобы было иначе.

Рыцаренок вначале побледнел, потом покраснел.

– У меня есть еще родственники! – крикнул он. – Я из Койшбургов!

– Стало быть, и им молись, чтобы скупердяйство не взяло у них верх. Потому что задаром кормить тебя мы здесь не станем. Во всяком случае, не слишком долго.

– Недолго, – подтвердил Ян Чапек. – Ровно столько, чтобы проверить, а вдруг ты поумнел? А вдруг тебе обрыдл римский фарс, и ты обратишься к истинной вере? Не кривись, не кривись! И тем, что получше тебя, случалось. Пан Богуслав из Вамберка, упокой Господи душу его, почти через день судьбу свою изменил, из пленника в главного гейтмана Табора вышел. Когда его брат Жижка в плен взял и в пшибеницкой шатлаве запер, пан Богуслав прозрел и принял причастие из Чаши. Как видишь, у нас здесь есть поп. Так как же? Велеть принести Чашу?

Парень сплюнул на пол.

– Засунь себе свою Чашу, еретик, – гордо огрызнулся он. – Сам знаешь куда.

– Богохульник! – взвизгнул поп Бузек, подскакивая и обливая вином себя и соседей. – На костер его! Прикажи его сжечь, брат Чапек!

– Сжигать деньги? – мерзостно ухмыльнулся Ян Чапек из Сана. – Да ты упился, брат Бузек. Он стоит по меньшей мере семьдесят коп грошей. Пока есть хоть тень шансов, что за него дадут выкуп, волос у него с головы не падет, даже если он самого мэтра Гуса обзовет прокаженным и содомитом. Я верно говорю, братья?

Собравшиеся за столом гуситы радостно подтвердили, рыча и колотя кубками по столу. Чапек дал страже знак увести пленного. Поп Бузек одарил его злым взглядом, после чего одним духом влил в себя около полкварты венгрина.

– Алчные жадюги, – крикнул он заплетающимся языком, – фарисеи, польстившиеся на мерзкие гроши! А пишет Па… Павел Тимофею: «Корень всякого зла есть жадность к деньгам. За ними гоняясь, некоторые заплутали вдали от… Э-з-э-эп… От веры… А нет у алчного наследия в царство Христа и Бога… Нельзя служить Богу и Мамоне!

– Мы не хотим, – засмеялся Ян Колюх из Веске, – но вынуждены! Ибо, скажу вам, воистину нет жизни без Мамоны.

– Но будет! – Проповедник снова налил себе и снова выпил одним духом. – Будет! Будет! Когда победим! Все будет общим, исчезнет собственность и всяческие блага. Не будет уже богатых и бедных. Не будет нужды и притеснения. Воцарятся на земле счастье и мир Божий!

– Ну, наплел, – отозвалась из угла сгорбившаяся над прялкой старуха. – Пьянчуга благочестивый.

– Божий мир, – сказал серьезно Ян Чапек, – мы завоюем. Нашими мечами. Нашей кровью окупим его. И за это нам по справедливости положена награда, включая сюда и Мамону. Не для того, братья, совершили мы революцию, чтобы я снова возвращался в Сан, в эту дыру. К моей рыцарской, прости Господи, крепости, к моей заставе, которую чуть было свинья не развалила, когда ей захотелось об угол почесаться. Революции делают для того, чтобы что-то изменилось. Проигравшим в худшую сторону, выигравшим – в лучшую. Видите, милые гости, любезный Рейнмар и Шарлей, вон там, на стене, высоко, герб? Это девиз пана Яна из Михаловиц, по прозвищу Михалец. Замок, где мы ныне пируем, Михаловице, ему принадлежал, его это было родовое поместье. И что? Выдрали мы его у него. Мы выиграли! Как только найду маленько свободного времени, принесу лестницу, сдеру этот щит, на землю брошу, да еще налью на него. А на стену своего гербового оленя повешу на щите раза в два побольше этого! И буду здесь властвовать! Пан Ян Чапек из Сана! С резиденцией в Михаловицах!

– О, вот, вот, – подхватил из-за обглоданных ребрышек Щепан Тлах. – Революция побеждает, Чаша торжествует. А мы станем большими панами! Выпьем!

– Паны, – сказала с ядовитым презрением бабка за прялкой, поправляя пряжу на пряслице. – Не иначе как курам на смех. Разбойники и голодранцы. Скупердяи, у которых краска на гербах от дождя плывет.

Щепан Тлах кинул в нее костью, промахнулся. Остальные гуситы не обратили на старуху никакого внимания.

– Но Мамоне, – не сдавался проповедник, все обильнее наливая себе и бормоча все невнятнее, – Мамоне служить не годится. Да, да, Чаша побеждает, правое дело торжествует… Но алчные ничего не получат. Не обретут царствия Божиего. Слушайте, что я вам скажу… Ээээп…

– Прекрати, – махнул рукой Чапек. – Ты пьян.

– Не пьян я! Трезв… ээээп… И истинно говорю вам: почтим… Почтим… Рах Dei… Ибо прокляты будут… Торжествует Чаша… Торжеееееее… Эээээ…

– Ну, не говорил я! Ведь пьян как свинья!

– Не пьян!

– Пьян!

– Чтобы доказать, что ты не пьян, – подкрутил ус Ян Колюх, – сделай, как я делаю, засунь два пальца в рот и скажи: Ххррр! Ххррр! Ххррр!

Священник Бозек выдержал первое «Ххррр», однако при втором закашлялся, захрипел, вытаращил глаза, и его вырвало.

– Давай, давай, – ехидно бросила склонившаяся над пряжей бабка. – Чтоб ты собственную жопу выблевал.

И опять никто не обратил на нее внимания, видимо, все уже привыкли. Заблевавшегося проповедника вытолкали в сени. Было слышно, как он грохочет, катясь по лестнице.

– По правде-то говоря, милые гости, – сказал Колюх, протирая стол оставленной священником Бозеком шапкой, – нам еще малость недостает до полного-то торжества. Мы сидим и пируем в Михаловицах, выдранных, как сказал брат Чапек, у пана Яна Михальца. Мы заняли Михаловице, спалили Млады Болеслав, Бенешев, Мимонь и Яблонне. Но пан Михалец убежал недалеко, отступил за Бездез. А где он, Бездез? Подойдите к окну, гляньте на север, там она, Бездез, за рекой, едва в двух милях отсюда. Ежели кто из нас чихнет, так пан Михалец в Бездезе «Будь здоров» крикнет.

– К сожалению, – угрюмо сказал Щепан Тлах, – вовсе не здоровья желает нам пан Михалец, а смерти, к тому же злой. А мы его в Бездезе ни тронуть не можем, ни взять Бездез. На тамошних стенах все зубы пообломаешь.

– К сожалению, – бросил через плечо Войта Йелинек, занимавшийся облегчением мочевого пузыря прямо в дрова камина, – так оно и есть. Да и нет у нас под боком недостатка в замках и панах, желающих нам злой смерти. В трех шагах от нас, в Девине, сидит и каждый день грозится Петр из Вартенберка. В шести милях отсюда Ральско, а там сидит пан Ян из Бартенберка по прозвищу Худоба…

– С Богушем из Коване, хозяином в Фридштейне, вы уже познакомились, – добавил Чапек. – Знаете, на что он способен. А есть и другие…

– Есть, есть, – буркнул Колюх. – Мы держим, конечно, самые главные замки: Вальтенберк, Липье, Чешский Дуб, Белую под Бездезем, ну и Михаловице. Однако торговый путь все еще в основном находится под контролем папистов и немцев. Паны фон Догна сидят в замках Фалькенберг и Графенштайн. В Хаммерштайне бургграф Микулаш Дахс, клиент лужицких Биберштайнов. В замке Роймунд засел старый разбойник Ганс Фолч, згожелецкий наемник, в Тольштейне – братья Ян и Генрик Берковы из Дубе…

– Родственники, – похвалился Бразда из Клинштейна. – Роновицы, как и я.

– Такие родственники, как ты, – вставила от прялки бабка, – собак у Берков на поводке водят.

– Из братьев из Дубе, – фыркнул Ян Колюх, – на нас особенно Генрик взъелся, потому что мы у него Липье отняли. Кажется, он в жутавской церкви поклялся мяса в рот не брать, пока нас из липьецкого замка не выпрет. Долгим, думается мне, будет у него этот пост.

– Верно! – саданул кулаком по столу Щепан Тлах. – Тот дьявола проглотит, кто нас отсюда двинуть захочет. Пусть только попробует! Мы, сироты, тут твердо сидим!

– Во-во! Твердо сидим!

– Не в том дело, чтобы только сидеть, – насупился Чапек. – И словно псы цепные полаивать. Не тому нас брат Жижка учил. Лучшая оборона – наступление! Бить врага, бить, бить, не давать ему передыха. Не ждать, пока он сюда с подмогой нагрянет, а самим идти на него войной, в его хозяйство нести меч и огонь. Идите против него, сказал Господь. И пора, пора! Пора собраться и ударить на Фридштейн, на Девин, на Ральско, на Роймунд, на Тольштейн…