Текст книги "Божьи воины"

Автор книги: Анджей Сапковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Потому… Потому что он… – Девушка запнулась, умоляюще взглянула на Тибальда. – Ведь он не мог бы… Милостивый государь Раабе… О Рейнмаре из Белявы… Ходят слухи… Якобы… он опозорил… дочку господина Биберштайна… Милостивый государь Раабе! Это не может быть правдой!

«Очарование, – подумал сталеглазый, сдерживая гримасу. – Очарование дурнушки, влюбленной в мечту, в образ, в строфы из „Тристана“.[124]124
  «Тристан и Изольда» – поэма Бируля (конец XII века)


[Закрыть] или «Эрека»[125]125
  «Эрек» – рыцарский рома Хартманна фон Aye (XII век)


[Закрыть] Еще одна в нашей коллекции. Что они в нем видят? Кто поймет женщину, тот дьявола съест».

– Значит, среди нападавших не было, – удостоверился он, – Рейнмара из Белявы?

– Не было.

– Наверняка?

– Наверняка. Я бы узнала.

– А на нападавших были черные латы и плащи? Они кричали «Adsumus», то есть «Мы здесь»?

– Нет.

– Нет?

– Нет.

Они помолчали. Кто-то из бедняков неожиданно расплакался. Всхлипывающего успокаивала няня, полная монашенка в рясе клариски.

Сталеглазый не отвернулся. И не отвел глаз.

– Мазель Эленча. Атвоя мать… Мачеха… Оставшаяся вдовой после отца, она знает, что ты здесь?

Девушка отрицательно покачала головой. Губы у нее заметно вздрогнули. Сталеглазый знал, в чем дело. Тибальд Раабе докопался до истины. В тот злосчастный день рыцарь Хартвиг Штетенкрон вез дочь к живущим в Барде родственникам. Он вез ее, забрал из собственного – впрочем, очень бедного, – имения, чтобы освободить от завистливой и зловредной тирании мачехи, своей второй жены. Чтобы забрать из поля досягаемости потных лап двух сыновей мачехи, бездельников и пьяниц, которые после того, как опозорили всех местных и близлежащих служанок и дворовых девок, начинали уже многозначительно поглядывать на Эленчу.

– Ты не думала вернуться?

– Мне здесь хорошо.

«Ей здесь хорошо, – мысленно повторил он. – У родственников, до которых она добралась после бегства и бродяжничества, она пробыла недолго. Не успела ни обосноваться, ни привыкнуть, не говоря уж о том, чтобы полюбить. Уже в декабре Бардо захватили, обобрали и сожгли гуситы, градецкие Сиротки Амброжа. Родственники, оба, муж и жена, погибли во время резни. Несчастье преследует эту девушку. Фатум. Злой рок».

Из сожженного Бардо Эленча попала в приют в Зембицах. Осталась там недолго. Вначале как пациентка, погруженная в глубокую, граничащую со ступором апатию. Потом, выздоровев, занялась другими больными. В последнее время – пронырливый и вездесущий Тибальд Раабе узнал и это – ею заинтересовались стшелинские клариски, а Эленча совершенно серьезно подумывала о послушничестве.

– Значит, – сделал вывод сталеглазый, – остаешься здесь.

– Останусь.

«Останься, – подумал сталеглаэый. – Останься. Совершенно необходимо, чтобы ты осталась. Эленча Штетенкрон».

– Брат Анджей Кантор?

– Я… – Дьякон Воздвижения Креста подскочил, слыша неожиданный голос за спиной. – Это я… Ох… Матерь Божья! Это вы!

Стоявший у него за спиной мужчина был весь в черном – черный плащ, черный вамс, черные брюки, черные, доходящие до плеч волосы. Птичье лицо, нос как птичий клюв.

И взгляд дьявола.

– Это мы, – с усмешкой подтвердил птицеликий, a eго усмешка заставила застыть кровь в жилах дьякона. – Давненько мы не виделись, Кантор. Я забежал в Франкенштайн, чтобы узнать, не…

Дьякон сглотнул слюну.

– Не выспрашивал ли последнее время кто-нибудь обо мне?

Установилось незыблемое правило: в те дни, когда Конрад Олесьницкий, епископ Вроцлава, прибывал в Отмуховский замок, дабы «отвести душу», двери в епископские покои охранялись особо тщательно. Так, чтобы никто не смел их ни отворить, ни тем более войти в них. Поэтому епископ обмер, когда двери неожиданно с грохотом раскрылись и в спальню ворвалась группа из нескольких человек.

Епископ выругался необычно грязно. Одна из монашенок, веснушчатая, рыжая и коротко остриженная, с писком выскользнула из межляжечных глубин епископа, вторая монашенка, также совершенно нагая, юркнула под перину, прикрыв голову и обильные прелести верхней половины тела, но выставив при этом на публичное обозрение гораздо более интимные части нижней половины.

Тем временем группа на пороге распалась на Кучеру фон Гунту, епископского телохранителя, двух отмуховских стражников и Биркарта Грелленорта.

– Ваша милость… – выдохнул Кучера фон Гунт. – Я пытался…

– Пытался, – подтвердил Стенолаз, сплюнув кровь с разбитой губы. – Но дело, с которым я прибыл, не терпит отлагательства. Я сказал ему это, но он не хотел слушать…

– Вон! – рявкнул епископ. – Все вон! Грелленорт остается!

Стражники, сутулясь, вышли вслед за Кучерой фон Гунтом. За ними, шлепая босыми ступнями, побежали обе монашенки, стараясь прикрыть рясами и рубашками как можно больше из того, что удавалось прикрыть. Стенолаз захлопнул за ними двери.

Епископ не поднялся с ложа утехи, лежал развалясь, только прикрыл самое суть, то, над чем еще недавно усердно трудилась рыжая монашенка.

– Хорошо, чтобы это действительно было срочно, Грелленорт, – зловеще предупредил епископ. – Чтобы это действительно было важно. Так или иначе, мне уже начинает надоедать твоя наглость. Думаю, пора отказаться от дурной манеры влетать ко мне через окно или проникать сквозь стены. Это может вызвать нездоровые толки. Ну ладно. Слушаю!

– Нет уж. Это я слушаю.

– Даже так?

– А у вашей епископской милости, – процедил Стенолаз, – нет ли случайно, чего-то, что следовало бы мне сообщить?

– Ты что, белены объелся, Биркарт?

– Не утаиваешь ли ты, случаем, от меня чего-то, папочка? Что-то важное? Что-то, что, хоть оно и содержится в тайне, может стать известно всему миру?

– Что за бред! И слушать не хочу!

– Ты забыл Библию, князь епископ? Слова евангелиста? «Нет ничего тайного, что не стало бы явным».[126]126
  Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным; и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу. Марк 4:22


[Закрыть] Любезно сообщаю, что отыскался свидетель нападения на сборщика податей, совершенного неподалеку от Бардо тринадцатого сентября Anno Domini 1425-го.

– Ну, ну, – ощерился Конрад из Олесьницы. – Свидетель. Нашелся. И что показал? Кто, интересно бы узнать, напал на сборщика?

Глаза Стенолаза блеснули.

– Раскрытие исполнителей – это лишь вопрос времени, – буркнул он. – Ибо так складывается, что того свидетеля нашли люди, к нам не расположенные. А имея свидетеля, они по нитке доберутся до клубка, и все вылезет наружу. В том числе и золото. Так что сбавь немного тон, епископ!

Епископ Конрад некоторое время зло смотрел на него. Потом выбрался из ложа, накрыл наготу опончей. Присел на карлу. И долго молчал.

– Как ты мог, папуля, – укоризненно сказал Стенолаз, усаживаясь напротив. – Как ты мог? Ничего мне не сказав? Не поставив в известность?

– Не хотел тебя волновать, – гладко солгал Конрад. – У тебя столько забот в голове… Откуда тебе известно о том свидетеле?

– Магия. И доносители.

– Понимаю. С помощью магии и доносителей можно будет, думаю, того свидетеля выследить… И… хм-м… убрать? Вообще-то ссал я на этого свидетеля, а на недоброжелателей тем более. Ничего они не могут мне сделать. Но зачем мне эти хлопоты? Если б удалось свидетелю втихую свернуть шею… А? Биркарт, сын мой? Поможешь?

– У меня масса забот в голове.

– Хорошо, хорошо. Mea culpa,[127]127
  Моя вина (лат.)


[Закрыть] – неохотно признался епископ. – Не злись. Ты прав. Я утаил! А что? Ты от меня ничего не утаиваешь?

– Зачем, – Стенолаз предпочитал не признаваться, что, и верно, утаивает, – зачем, поясни мне, князь епископ, ты грабанул деньги, которые якобы должны были послужить святому делу? Войне с чешской ересью. Круцьяте, к которой ты постоянно призываешь?

– Я эти деньги спас, – холодно ответил Конрад. – Благодаря мне они послужат тому, чему послужить должны. Будут истрачены на то, на что следует. На наемников, на коней, на сбрую, на орудия, на ружья, на порох. На все, с помощью чего мы сумеем преследовать, побить и уничтожить чешских отщепенцев. И можно быть уверенным, что никто эти деньги не растратит. Если бы собранные подати поехали по Франкфурт, их просто бы разворовали. Как всегда.

– Аргументация, – усмехнулся Стенолаз, – достаточно убедительная. Но сомневаюсь, чтобы папский легат дал себя убедить.

– Легат – самый большой ворюга. Впрочем, о чем мы говорим? И легат, и князья уже получили свое серебро, ведь после грабежа мы собрали подати еще раз. Как ими воспользовались, известно. Под Таховом! То, что не попало в их карманы, осталось на поле боя, с которого они позорно сбежали, все оставив гуситам! А та подать? О ней даже уже не вспоминают. Это уже история.

– К сожалению, нет, – спокойно возразил Стенолаз. – Те подати одобрил Райхстаг. Тот, кто украл деньги, насмеялся над князьями электорами Райха, насмеялся над архиепископами. Они дела так не оставят. Будут нюхать, будут копаться. В конце концов обнаружат правду. Либо у них возникнут обоснованные подозрения.

– И что мне сделают? Что они могут мне сделать? Навредить мне не смогут. Это Силезия! Здесь моя власть и сила! Maior sum quam cui possit Fortuna nocere.[128]128
  «Так я могуча, что мне повредить не в силах Фортуна». Овидий, «Метаморфозы». Перевод С.В. Шервинского


[Закрыть]

– Quem dies vidit veniens superbum, hunc dies vidit fugiens iacentem,[129]129
  «Тот, кого утро видит вознесенным, вечер видит поверженным». Сенека


[Закрыть] – столь же классической цитатой парировал Стенолаз. – Не слишком возносись, святой отец. Поостерегись. Даже если решится проблема неудобного свидетеля, следует подумать об окончательном завершении следствия, касающегося умыкания податей. И я имею в виду отнюдь не закрытие, а прекращение дела путем поимки и покарания виновного.

– По правде, – признался Конрад, – и я тоже об этом думаю. Если верить распространяемым слухам, на сборщика напал и собранное захватил Рейнмар фон Беляу, брат Петра фон Беляу, гуситского шпиона. Рейнмар сбежал в Чехию, к своим дружкам-еретикам. Поэтому мы заманим его в Силезию, схватим и подвергнем следствию. Доказательства его преступления найдутся.

– Ясно, – усмехнулся Стенолаз. – Разве нужно что-то еще, кроме признания обвиняемого? А Рейнмар признается во всех преступлениях, в каких мы его обвиним. Если достаточно долго уговаривать, признается любой. Разве что случайно умрет. Не успев признаться.

– Почему случайно? Мне кажется, совершенно явно и вполне нормально, что Беляу отдаст душу в пыточной, как только признается в нападении на сборщика. Но до того, как выдаст место укрытия разграбленного серебра.

– Ах. Ясно. Понимаю. Но…

– Что «но»?

– Люди, интересующиеся судьбой этих денег, могут, боюсь, по-прежнему сомневаться…

– Не будут. Отыщутся другие неоспоримые доказательства вины. В доме сообщника Беляу при обыске будет найден пустой сундук, тот самый, в котором сборщик вез деньги.

– Гениально. Кто будет этим сообщником?

– Еще не знаю. Но у меня составлен список. Что скажешь относительно папского инквизитора, Гжегожа Гейнче?

– Но-но, не торопись, – насупился Стенолаз. – Излишество вредно. Я тебе уже сотню раз говорил: прекрати, святой отец, открытую войну с Гейнче. Война с Гейнче – это война с Римом, этот антагонизм тебе может только навредить. Irritabis crabrones, раздразнишь шершней. Хоть ты считаешь себя выше и сильнее Фортуны и ничего не боишься, тем не менее тут речь идет не только о твоей епископской заднице. Воюя с инквизитором, ты показываешь людям, что, во-первых, меж вами нет единства, что вы разделены и враждуете. Во-вторых, что инквизиции можно не бояться. А когда люди перестанут бояться, с вами, попами, может и действительно случиться нечто малоприятное.

Епископ какое-то время молчал, глядя на него исподлобья.

– Сын мой, – сказал наконец, – ты ценен для нас. Ты нам нужен. Наконец, ты нам мил и приятен. Но не раскрывай на нас слишком-то уж широко свое хайло, потому как мы можем потерять терпение. Не щерься, ибо, несмотря на истинно отчую любовь, кою мы к тебе испытываем, мы, если вывести нас из терпения, можем наказать эти зубы выбить. Все. Один за другим. С длинными перерывами, чтобы ты мог насладиться угощением.

– А кто тогда, – усмехнулся Стенолаз, – разрешит проблему неудобного свидетеля? Кто заманит в Силезию и схватит Рейневана фон Беляу?

– И верно. – Епископ задрал опончу, почесал волосатую лодыжку. – Болтаем, болтаем, словно играем, а самое главное уходит. Закрой дело, сын мой. Пусть тот свидетель исчезнет. Бесследно. Как исчез тот, которого два года назад Гейнче выкопал в Башне Шутов.

– Решено.

– А Рейнмар Беляу?

– Тоже решено.

– Ну, тогда выпьем. Давай кубок. Да сначала понюхай, какой букет. Молдавское! Я получил шесть бочонков в виде взятки. За должность схоластика в Легнице.

– Взяточничество при раздаче пребенд? Скверно, папуля.

– Взяток не дают только засранцы, потому что у них кишка тонка. Так что же, сажать на церковные должности засранцев? А? Коли уж мы об этом заговорили, так, может, и ты хочешь какую-нито церковную должностишку, Грелленорт?

– Нет, князь епископ. Не хочу. Клир мне претит.

Сталеглазый, констатировал Вендель Домараск, сменил одежду, совершенно изменил внешность. Вместо сутаны, рясы или патрицианского дублета сегодня на нем была короткая кожаная курточка, облегающие брюки и сапоги. Не было видно никакого оружия, и все же он теперь выглядел наемником, переодевание прекрасно камуфлировало. В последнее время Силезия была забита наемниками. Требовались люди, умеющие владеть оружием. Сильно требовались.

– Вскоре, – начал сталеглазый, – я исполню свою задачу. И как только выполню, тут же исчезну. Поэтому я хотел бы попрощаться с вами уже сегодня.

– С богом, – magister scholarum сплел пальцы. – До встречи в лучшие времена.

– Хорошо бы. У меня есть последняя просьба.

– Считайте, что она уже выполнена.

– Я знал, да и убедился самолично, – начал сталеглазый после недолгого молчания, – что вы мастер мастеров в деле конспирации. И то, что должно быть укрыто, вы умеете укрыть. Полагаю, что сможете сделать и противоположное.

– Сделать так, – усмехнулся Домараск, – чтобы секрет перестал быть секретом? Проинформировать и одновременно дезинформировать?

– Вы читаете мои мысли.

– О чем или о ком?

Сталеглазый объяснил. Вендель Домараск долго молчал. Потом подтвердил, что сделает. Но не словами. Кивком головы.

Из-за приоткрытого оконца долетал хор голосов учеников опольской колегиатской школы, декламирующих начало «Метаморфоз»:

Aurea prima sata est aetas, quae vindice nullo, sponte sua, sine lege fidem rectumque colebat. Poena metusque aberant, nec verba minantia fixo aere legebantur, nec supplex turba timebat iudicis ora sui, sed erant sine vindice tuti…

– Мудро писал великий Назон, – прервал долгое молчание прислушивавшийся сталеглазый. – Золотой был первый век, вечная весна мира. Но тот век уже не вернется. Прошел после него и серебряный, миновал и бронзовый. Теперь наступил век четвертый, век последний – железный, век стали, de duro est ultima ferro. Последний век – это век крови и гибели. Выбралась на свет зараза всяческого предательства. Вера и правда отступили пред войной, убийством и пожарами. Торжествуют предательство и насилие. Ужаснувшись того, что творится, покинула землю Астрея, последняя из божеств. А когда уйдут боги… Что тогда? Потоп?

– Нет, – возразил Вендель Домараск. – Потопа не будет. И это не будет последний век. Гарантией тому хотя бы те мальчишки, которые долбят Овидия Назона. Мы, люди мрака, люди насилия и предательства, мы, это истинно, уйдем вместе с веком окровавленной стали. То, что мы делаем, делаем именно для них.

– Я тоже когда-то так думал.

– А теперь?

Сталеглазый не ответил. Пальцами, засунутыми в рукава курточки, тронул нож в прикрепленных к предплечью ножнах.

– Тебя предали, – нетерпеливо повторил Тибальд Раабе, который уже устал повторять одно и тоже. – Тебя продали. Тебя превратили в приманку. Тебе угрожает смерть. Ты должна немедленно бежать. Ты понимаешь, что я говорю?

На этот раз – только на этот – Эленча фон Штетенкрон кивком головы подтвердила, а в разбавленной синеве ее глаз действительно что-то сверкнуло. Тибальда передернуло.

– Домой не возвращайся, – настойчиво сказал ом. – Не возвращайся ни в коем случае. Ни с кем не прощайся, никому ничего не говори, Коня я тебе привел, гнедого. Он стоит за больничной прачечной. Во вьюках есть все, что пригодится в пути. Прыгай в седло – и в путь. Немедленно. Ничего, что близится ночь. Ты на тракте будешь в большей безопасности, чем здесь, в Зембицах. Не езди в Стшелин, к монашенкам, прежде всего тебя станут искать именно на этой дороге. Поезжай во Франкенштайн, оттуда главным трактом на Вроцлав. Направляйся на таможенный пункт в Мухоборе. Там тебе любой укажет дорогу на Скалки, спрашивай о табуне госпожи Дзержки де Вирсинг. Госпожа Дзержка узнает этого коня, будет знать, что прислал тебя я. Ты расскажешь ей все. Поняла?

Она кивнула.

– У Дзержки… – Голиард беспокойно осмотрелся. – У Дзержки ты будешь в безопасности. Потом, когда все утихнет, я вывезу тебя в Польшу. Если ты так уж этого хочешь, станешь клариской. Но в Старом Сонче или Завихосте. Польша, ну что ж, это не Силезия, но там тоже славно. Привыкнешь. А теперь – бывай. Да поможет тебе Бог, девочка.

– И вам, – шепнула она.

– Помни: домой не возвращайся. Сразу в путь.

– Помню.

Голиард скрылся во мраке так же неожиданно, как появился. Эленча фон Штетенкрон медленно развязала фартук, взглянула в окно, в котором ночь почти уже смазала, почти стерла с черного неба контур покрытых лесом гор.

Она взяла плащ, обвязала голову платком. И побежала. Но не за прачечную над рвом, а в противоположную сторону.

В комнате над уголком, в котором она жила, не было ничего, что ей хотелось бы взять с собой. Ничего, что она могла бы назвать своим. Ничего, о чем бы жалела.

Кроме кота.

К предостережению голиарда она отнеслась серьезно. Понимала, что это опасно. Помнила стальные глаза священника, который ее выпытывал, помнила страх, который он у нее вызвал. «Но ведь это всего лишь мгновение, – думала она, – я только возьму кота, ничего больше. Что может со мной случиться, ведь это всего лишь мгновение».

– Кис-кис… Кис-кис…

Оконце было приоткрыто. «Пошел, – подумала она с возрастающим страхом. – Как всегда, пошел в ночь, по своей кошачьей привычке… Как его теперь найти…»

– Кис-кис-кис. – Она выбежала во двор, путаясь в развешенных простынях. – Котик! Котик!

Сбежала по ступеням и сразу поняла, что что-то не так. Холодный ночной воздух вдруг сделался еще холодней, при вдохе перехватило горло. Холод уже не был бодрым и живительным, стал тяжелым, густым, как мокрота, как слизь, как свернувшаяся кровь. Он вдруг наполнился плотным, концентрированным злом.

В трех шагах перед ней на землю опустилась птица. Большой стенолаз.

Эленче показалось, что она вросла в землю, что вцепилась в землю корнями. Она была не в состоянии пошевелиться, не в состоянии была даже дрогнуть. Даже тогда, когда на ее глазах стенолаз начал расти. Менять форму. Превращаться в человека.

И тогда произошли две вещи одновременно. Громко замяукал кот. А из мрака ночи выскочил огромный волк.

Волк торопился, резко рванулся, вытянувшись, вперед, потом прыгнул. Но стенолаз уже опять становился птицей, размывался, уменьшался на глазах, хлопал крыльями, взлетал. Торжествующе заскрипел, когда ослепительно белые клыки кидающегося на него волка клацнули сразу за рулевыми перьями его хвоста. После прыжка волк мягко упал и тут же помчался во мрак вслед за улетающей птицей.

Эленча схватила кота и побежала. Слезы застывали у нее на щеках.

* * *

Железный волк преследовал так, как преследует любой обычный волк, он мчался быстрым, ровным, выносливым бегом. Его чуткий нос хорошо и точно ловил напоенный магией ветер, вздымаемый крыльями летящего стенолаза. Лапы животного светились во мраке.

Шла погоня, смертельная гонка через Немчанское взгорье. Над долинами Олавы, Слензы и Быстрицы.

Дети просыпались в колыбелях, кричали, заходились плачем. Кони в конюшнях бесились. Скотина толкалась на скотных дворах.

Вскакивали разбуженные кошмаром рыцари пограничных застав.

У читающего Nunc dimittis[130]130
  Ныне отпускаешь (раба твоего, владыко) Лука, 2:29


[Закрыть] сельского священника выпал молитвенник из трясущихся рук. Протирали глаза вооруженные люди на сторожевых вышках.

Шла погоня. Перед погоней, предваряя ее, словно гонец, бежал Ужас. За погоней оседала, как пыль, тревога.

Было в округе древнейшее место культа, плоский холм, а на нем помеченный кольцом камней магический солярный круг, в котором некогда молились богам, более древним, нежели народы, И было это также местом захоронения, кладбищем, некрополем людей, а может, нелюдей, названия которых затерялись во мраке веков и истории. В 1150 году, в ходе борьбы с язычеством и предрассудками, камни раскидали, а на их месте по распоряжению епископа Вальтера из Малоннэ возвели деревянную церквушку – или скорее часовенку, ораторий, ведь район был пустынный. Однако ораторий не простоял и года – сгорел от удара молнии. По тем же – либо подобным – причинам огонь уничтожал все поочередно возводимые на месте древнего акрополя церковки.

Борьба продолжалась лет двадцать, до самой смерти епископа Вальтера.

Народ стал шептать, что с древними богами лучше не задираться, а новый епископ, Жирослав, принял единственно верное решение: для возведения храма выбрал место совершенно новое, удаленное, более красивое, удачно расположенное и вообще много, много лучшее. Новой церкви никто уже не мешал стоять и привлекать многочисленных верующих, а на старом кладбище чьи-то невидимые руки вернули культовые камни на прежнее место. Со временем их окружил венок искривленных скелетоподобных деревьев и кое-где спутанная живая изгородь усеянного убийственными иглами терна.

Место было залито лунным светом.

Подбежав трусцой к первым камням и барьеру терна, волк резко остановился, вздыбил шерсть, как перед охотничьими флажками. Он принюхивался к запаху кладбищенского разложения, постоянно витающему над возвышенностью, хоть трупы здесь не хоронили уже многие столетия. Почувствовал нагроможденные веками навалы древней магии, не дающей доступа существу, облеченному магией. Расплылся, изменил внешность. Стал человеком. Высоким человеком с глазами цвета стали.

Холодный ночной воздух, казалось, замер. Не дрогнул ни один сухой лист, ни одна метелка осоки. Тишина прямо-таки звенела в ушах.

Тишину нарушил звук шагов, тихий скрип щебня. В каменный круг вошел Стенолаз.

Стальной Волк шагнул, тоже вошел в круг. А круг неожиданно ожил. Из-за камней, из-под них, между ними, в гуще спутавшихся трав и хвороста вдруг загорелись, словно фонарики, десятки, сотни глаз, живых, подвижных, юрких, как светлячки. Ночную тишину заполнила волнующая мелодия шепотков, неразборчивое ворчание высоких, нечеловечьих голосов.

– Они пришли, – указал движением головы Стенолаз, – увидеть тебя и меня. Быть может, двух последних полиморфов в этой части света. Они видели, как мы изменяемся. Теперь хотят поглядеть, как мы будем убивать друг друга.

Он пошевелил предплечьем и ладонью, в ладонь скользнул нож, девятидюймовый толедский клинок заискрился отражением лунного света.

– Давай подарим им, – ответил хрипло Стальной Волк, – достойное зрелище. Нечто такое, о чем стоит рассказывать.

Он пошевелил рукой и ножом, который спустился ему из рукава прямо в руку.

– Ты погибнешь, Волк.

– Ты погибнешь, Птица.

Они пошли по кругу, медленно, осторожно ставя ноги, не спуская один с другого глаз. Дважды обошли круг. А потом прыгнули навстречу друг другу, нанося молниеносные удары. Стенолаз бил сверху, в лицо. Волк отвел голову на четверть дюйма, сам ткнул снизу, в живот. Стенолаз ушел от удара, с разворота хлестнул наклонно, слева. Волк опять уберег горло умелым нырком, отпрыгнул, повернул нож в руке, обманным движением резанул снизу вверх, клинок со звоном ударился в также повернутое острие Стенолаза. Оба обменялись несколькими молниеносными ударами, отскочили.

Ни один не получил даже царапины.

– Ты погибнешь, Птица.

– Ты погибнешь, Волк.

Огоньки нечеловечьих глаз помигивали и раскачивались во мраке, мурлычущее и возбужденное бурчание нарастало, волновалось.

На этот раз они кружили дольше, то сокращая, то увеличивая дистанцию.

Напал Волк, крестом резанув ножом, который держал прямо, окончив рывок разворотом оружия и предательским ударом в шею.

Стенолаз уклонился, сам резанул слева, потом снизу направо, затем совсем низко, широким кошачьим замахом, окончившимся выпадом и тычком прямо. Волк парировал удары ножом, от тычка ушел полуоборотом, сам ткнул с выпада, финтом, с подскока ударил сверху, по боку шеи. На этот раз Стенолаз не закрылся предплечьем, развернулся, повернул нож в руке и сильно, подкрепив удар тела силой бедра, угодил Волку прямо в солнечное сплетение. Клинок вошел по самую рукоять.

Волк не издал ни звука. Только вздохнул, когда Стенолаз вырвал лезвие из раны и отступил, пригнувшись, готовый повторить удар. Но необходимости повторять не было. Нож выскользнул из пальцев Волка. Сам он упал на колени.

Стенолаз осторожно приблизился, всматриваясь в угасающие глаза цвета стали. Не произнес ни слова.

Стояла абсолютная тишина.

Стальной Волк снова вдохнул, наклонился, тяжело упал на бок. И больше уже не шевелился.

В каменном кругу валунов древнего кладбища, в пульсирующем древнейшем магией и мощью месте культа старых, забытых и вечных богов Стенолаз поднял руки и окровавленный нож. И закричал. Ликующе. Дико. Нечеловечески.

Все вокруг замерло в ужасе.