Текст книги "Ничего не случилось…"

Автор книги: Андрис Колбергс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– Она не рассказывала вам о своей семье?

– Знаю: отец в тюрьме, мать по пьянке выбросилась из окна, брат тоже, кажется, сидит… Кто-то мне говорил… Но утверждать не берусь… А сама… Вы уже знаете?..

– Да.

– Она больной человек… – Мартыньш вдруг стал Ималду защищать, видно, почувствовал необходимость в этом, счел чем-то вроде долга. Глаза его потеплели, он постарался придать голосу убедительную интонацию: – Лечилась в психиатрической больнице… Сама мне рассказывала… Хотела, чтобы я все знал, хотя я никогда ни о чем не расспрашивал… Когда наши отношения стали серьезными… Она регулярно пила лекарства, видно, боялась, что болезнь возобновится… Очень боялась своей болезни, боялась больницы… Иногда звонила врачу, сам не раз слышал… Тот утешал, говорил, что для тревоги нет никаких оснований… А может, врач от нее отделывался… Если вас интересует – его фамилия Оситис…

– Вы не хотели бы увидеться с Ималдой? Могу вам разрешить свидание… – Следователь отметил про себя, что парень колеблется, а тот заметил, что следователь ждет утвердительного ответа. Следователь хотел любой ценой добиться, чтобы она заговорила. «Если начнет говорить с Мартыньшем Межсом, то, может, и передо мной не будет сидеть как истукан», – думал он.

– Вы ее не знаете… Скажет – как ножом отрежет – и ничего уже не поправишь…

– Знаю, она действительно девушка с характером.

– Она словно лесной зверь: различает всего два цвета… Для нее все либо белое, либо черное…

…На улице была тьма, ветер с воем вырывался из-за угла. Снег, видно, перестал идти, потому что теперь было лучше слышно, как редкие машины на перекрестке гудят моторами и набирают скорость. Вечером, когда в комнате еще не выключили свет, было видно, как в окно снег летит большими мокрыми хлопьями; ударяясь о стекло, они таяли и каплями скатывались вниз.

Мартыньш чувствовал рядом тело Ималды – голое плечо, голую грудь, стройные упругие ноги. Он обнял девушку и прижал к себе. Как хозяин свою собственность. В мягкой постели под теплым одеялом с Ималдой так хорошо!

Он чувствовал, что Ималда еще не заснула, хотя в темноте не видел, закрыты или открыты ее глаза. Наверно, потому что она дышала неровно и неглубоко. Спокойной ночи они друг другу уже пожелали, да и часы, должно быть, показывали далеко за полночь.

«Отдается она чересчур серьезно», – подумал Мартыньш. Этакая ревизия тайников собственной души.

«Ты меня любишь?» – спросила вдруг Ималда.

Ох уж этот вопрос – как зубная боль! Его приходится терпеть в постели каждому мужчине, и не раз. Вопрос этот глуп по своей сути и лишь брачные аферисты да закоренелые донжуаны отвечают на него: «Да, я тебя люблю!», дабы предотвратить дальнейшие расспросы, мешающие здоровому сну накануне рабочего дня. Признание в любви так унижает достоинство мужчины! К тому же он всегда знает: ответ ничего не изменит в отношениях.

«Ты мне нравишься.»

Тело Ималды напряглось, и Мартыньш счел благоразумным добавить: «Ты мне очень нравишься.»

Ималда резко села на кровати, прижалась спиной к стене.

Мартыньш заупрямился: не дождешься признаний, я под твою дудку плясать не буду!

«Не обижайся, но я не знаю, что такое любовь. Ты мне нравишься и мне с тобой хорошо…»

Ималда поднялась с постели.

Наверно, опять усядется на стул и будет ждать до тех пор, пока и он встанет, поцелует и уговорит лечь.

Ничего, мы тоже так умеем. И это будет тебе маленьким, но полезным уроком.

Хлопнула дверь комнаты.

К великому удивлению Мартыньша вскоре хлопнула и входная дверь.

Вот полоумная!

Он переборол себя, встал и быстро оделся, хотя знал, что найдет ее тут же внизу, на улице – никуда не денется!

На улице Ималды не было.

Мартыньш встревожился, обежал весь квартал и рассердился, решив, что Ималда спряталась, чтобы подразнить его. Он наговорит ей колкостей, когда найдет! Собственное достоинство он, конечно, не намерен ронять, но Ималду высмеет как надо!

Потом решил позвонить.

Она только что пришла домой.

«Ималда, не делай глупостей! – закричал он в трубку. – Я тоже умею обижаться… Тебе не в чем меня упрекнуть!»

«Я не хочу тебя обманывать…»

«Что?»

«Я поняла, что между нами ничего нет… зачем же нам в таком случае друг друга обманывать?»

Ветер захлопнул дверь телефонной будки, и Мартыньш повесил трубку.

Никуда не денется – поговорим завтра на работе.

Но напрасно он надеялся. Эти губы, целовавшие его, и руки, ласкавшие его, уже не принадлежали ему.

Психопатка!

– Теперь обстоятельства изменились и ваше свидание… – Следователь все еще надеялся уговорить Мартыньша.

– Вы не знаете ее! Она больной человек!

– Тем более.

– Я охотно помог бы ей, но не знаю, как… У меня уже другая девушка… Если она узнает… Каково ей будет, когда узнает, что я был там у нее?

– Не афишируйте свое посещение.

– Наша встреча ничего вам не даст! И вообще – после того, как она уволилась из мойщиц посуды, мы ни разу толком не виделись.

Следователь взял бланк протокола, прошелся взглядом по фамилиям, вписанным в верхние графы, порвал бланк и бросил клочки в корзину.

«Почему она это сделала? В чем причина? Без причины ведь ничего не бывает!»

Следователь думал устаревшими категориями – он в своей практике еще не встречался с немотивированными преступлениями.

Больная… Навязчивые идеи… Еще одно «почему», на которое сейчас никто не в состоянии ответить. И он, следователь, может только повторять старую поговорку – чем дальше в лес, тем больше дров. Доктор Оситис тоже ничего толкового не сказал – он выбит из колеи: совместный труд в области шизофрении, созданный целым коллективом психиатров из семнадцати стран, вдребезги разбил теории прежних школ. Оказывается, распространение этой болезни во всем мире одинаковое – на него не влияют ни урбанизация, ни различия в социальном устройстве, ни в уровне культуры.

Ему-то, следователю, какая польза от всех этих премудростей! Девушка не хочет говорить – вот что для него главное!

Если бы Алексис появлялся в Риге не как метеорит на небосклоне, квартира была бы уже приведена в порядок, но здесь явно недоставало мужских рук, которые в пределах минимума владеют понемногу разными ремеслами. Ималда пыталась кое-что делать сама, но чаще портила, чем ремонтировала. Молоток, гвозди, пила, рубанок и малярная кисть были для нее слишком тяжелыми инструментами, она не умела обращаться с ними, а брат появлялся дома на день или два и снова исчезал на несколько недель – сказал, что нашел работу на буксире в Одесском порту, а в ближайшем будущем его якобы обещали устроить на контейнеровоз. Приехав как-то в очередной раз, клятвенно пообещал – это он умел, – что в следующие выходные обязательно примется за косметический ремонт квартиры. Он даже приволок сверток с рулонами обоев, но обстоятельства опять оказались сильнее, и ремонт снова пришлось отложить, хотя Ималда уже настелила на пол газеты и помыла потолки в задней комнате.

Она, конечно, понимала, что такого порядка, какой был еще при бабушке, не будет, а о покупке мебели и вовсе не мечтала. Однако на оставленные Алексисом гроши да свою зарплату кое-что для уюта сделала. Собственная зарплата плюс деньги, которые давала Люда, – их теперь Ималда брала как нечто само собой разумеющееся – вместе получалось примерно как у рабочего высокой квалификации на заводе. Буквально за несколько месяцев она довольно прилично приоделась, а поскольку по характеру была домоседкой, вполне естественно, что ей захотелось привести в порядок и квартиру.

Раз в месяц она посещала отца, носила ему продукты, но свидания стали для нее неприятной обязанностью. Отец по-прежнему хвастал своими многочисленными общественными должностями, которые занимал в штабе по соблюдению внутреннего распорядка, в санитарно-гигиенической комиссии, в совете отделения, рассказывал, сколько разных документов ему приходится оформлять, в скольких экземплярах и кому вручать написанные протоколы. По-видимому, эта деятельность доставляла отцу удовольствие, она была мостом, соединявшим его с розовым прошлым или, по крайней мере, немного напоминавшим занимаемое прежде положение – у него опять были начальники, например, бывший прокурор Арон Розинг, который говорил ему, что следует делать, и отец был счастлив, что может выполнить порученное; у него опять были подчиненные, которые внимательно выслушивали его и которых он контролировал, за ошибки наказывая и сурово им выговаривая.

Прошение о помиловании в связи с болезнью Ималды отец написал цветисто и эмоционально; администрация колонии и в самом деле поддержала, но все равно его потом отклонили. И тем не менее отец чувствовал себя окрыленным – теперь вместе с Ароном Розингом они сочиняли и отправляли подобные прошения и в другие инстанции, в том числе в международное Общество Красного Креста и Красного Полумесяца в Женеве. Коль есть пруд, то почему бы в нем не водиться рыбе, а значит, она рано или поздно попадется на крючок.

Ималде теперь казалось, что единственным человеком, к судьбе которого отец проявлял интерес, был он сам, другие заслуживали внимания отца постольку, поскольку это отзовется на его благополучии. Она поймала себя на мысли, что и раньше, когда отец находился еще на свободе, все было так же, разве что измерялось другими категориями. Ималда гнала от Себя такие мысли, но пропасть отчужденности между ними росла; дочь постепенно отдалялась от отца, как отдаляется от берега отколовшаяся и гонимая ветром льдина.

Отец об отчужденности и не подозревал. Почему же он не спросил свою повзрослевшую дочь: «У тебя есть парень? Какие у вас отношения?» И дал бы совет или, по крайней мере, выругал бы, если уж помочь ничем не мог. Состояние здоровья дочери тоже его не очень-то интересовало, не говоря уже о сыне. Он, видно, считал, что все неплохо устроилось: дочь работает посудомойкой в «Ореанде» – место это доходное – и точка. Ималда не хотела верить в то, что отец – ничтожная личность, которую поднимало чуть-чуть выше других должностное кресло. Но атрибутика, сопутствующая его положению в прошлом, – служебная машина с шофером, участие в престижных конференциях, заседаниях, некоторые привилегии в быту – в течение многих лет убеждала в обратном окружающих и членов его семьи.

Отец как ребенок хвастал, показывая Ималде новую нашивку на своей робе: «Видишь – передовик в соблюдении внутреннего распорядка!» Может, и впрямь такая нашивка значила немало, но Ималде вспомнилось, как однажды бабушка в сердцах выпалила отцу: «Сами себя награждаете, а потом друг перед другом наградами щеголяете. Чему уж тут радоваться!»

Отец не интересовался планами дочери на будущее, не спрашивал, не обижает ли ее кто, а она старалась убедить себя – безразличным он стал от сознания своей несвободы. Нет, таким он был всегда, и лишь теперь, на пороге совершеннолетия, она это осознает. Все мы растем, потому и видим дальше. Нас уже не устраивают сказочки об аистах и капусте, в которые когда-то верили. А может, и она вышла из того возраста, когда верят в сказочки для подростков. И даже в те, которые сочиняют для взрослых.

И опять ей вспомнилась бабушка и ее мудрые слова: «Человек только до тех пор человек, пока понимает, что и другому может быть больно».

Ималда достала из шкафчика халат, набросила его на открытую дверцу, освободив место для верхней одежды. Наклонилась, расстегивая «молнии» на сапогах.

Люда еще не пришла: вчера предупредила, что, может, немного опоздает – пойдет к зубному врачу.

Из коридора раздевалки было видно, как здоровенные поварихи передвигают на плите кастрюли.

Ималда услышала торопливые шаги, но не обратила на них внимания, лишь выпрямилась, чтобы пропустить кого-то, кто шел в раздевалку. Элга!

– Привет, Малыш! Тебе выпал отличный шанс!

– Не понимаю…

– Ничего и не надо понимать! Действовать надо!

Чем больше издается инструкций, предусматривающих регулирование работы, тем больше вероятности, что она пойдет вкривь и вкось. Все это понимают и тем не менее уверены, что для оптимального количества инструкций недостает именно той, которую сегодня утвердят, напечатают и потребуют, чтобы ее неукоснительно соблюдали.

Чтобы область культуры выглядела не хуже других, здесь тоже придумывают инструкции. Некоторые из них счастливым образом удается предать забвению, другие обойти, третьи сами собой устаревают и противоречат тем, что были изданы раньше. И тогда наступает время, когда положено греметь громам, а на грешную землю обрушиваться молниям. «Исходя из того и опираясь на это, приказываю!» Грозная инструкция не бывает совсем уж безрезультативной, а если проку от нее все же нет, то из-за нее случается, по крайней мере, этакий больший или меньший тарарам, ликвидацию же его последствий можно считать активной деятельностью, в которую всех и вовлекают.

Именно такой приказ прямым попаданием угодил в Элгу и рикошетом задел балетмейстера «Ореанды», или как он именовался в зарплатной ведомости, координатора движений.

Балетмейстер был высокий лысый старик с лицом и характером холерика. В тридцать пятом году он появился на сцене Рижского театра оперы и балета под псевдонимом Рейнальди – хоть что-то от солнечного Неаполя! В шестьдесят пятом был известен как режиссер по прозвищу Укротитель Зверей, а в семьдесят пятом на конкурсе потерпел поражение от молодых режиссеров.

Полный жажды отмщения, Рейнальди покинул театр: лучшие честолюбивые помыслы его были разбиты, и, чтобы не умереть от скуки, он взялся руководить кружками эстрадных танцев в двух или трех клубах, затем через друзей ему предложили совсем другую сферу – варьете.

Конечно, он этим займется! О Рейнальди еще заговорят! Вы еще услышите!

Да и не было у него другого выхода: не возьмется он, ухватится кто-нибудь другой – из тех зубастых парней, которые выжили его из театра. А такой услуги от него не дождутся.

Поскольку варьете у нас принято считать приправой к сытному обеду, например, как пикантный соус по-кемберлендски (малиновый мармелад, горчица, коньяк, красное вино, соль) или салат mixed-pickles, то министерство культуры с его инструкциями в этой области не имеет слова. Варьете командуют отцы общественного питания, и им импонировали подзаплесневевшие лавры и почетные звания Рейнальди, а также то, что он знал тысячу слов по-французски, двести – по-итальянски и еще до войны выступал в Буэнос-Айресе.

Укротитель Зверей без промедления захватил верховную власть над всеми группами варьете, которых было три – в «Ореанде», в «Беатрисе» и в «Вершине» – и с юношеским пылом взялся за дрессировку, спуская с танцовщиц по десять шкур, но все же приличной программы сделать не смог, ибо танцовщицы из художественной самодеятельности годны для варьете так же, как бельгийские ломовые для ипподрома. И вообще, без профессионалов разве сделаешь что-нибудь профессиональное? Тогда Рейнальди стал поглядывать в сторону театров. Впоследствии говорили: если бы он начал с нижайших просьб перед начальством, ведающим культурой… Но он-то знал, что актерам театров не всегда разрешают сниматься даже в фильмах Рижской киностудии – Считается, что они переутомляются от больших нагрузок.

Поскольку зарплата у актеров небольшая, среди танцовщиц нашлось немало желающих поработать на полставки, и Укротитель сотворил довольно оживленную программу, но после премьеры и оваций культура быстро подставила «ножку» общественному питанию: театр тут же издал приказ, запрещающий своим актёрам выступать в варьете.

Укротитель набрал актеров из другого театра и создал новую программу – снова приказ: выбирай – или остаешься у нас в театре или отправляйся в варьете, но и то и другое вместе – ни в коем случае!

Рейнальди рвал на себе волосы, умолял, доказывал: ведь разрешается же актерам давать концерты! Все было напрасно! И чем больше упрашивал «театральщиков», тем больше они важничали. Теперь они украли у него Элгу, которая в связи с рождением ребенка и декретным отпуском проработала в «Ореанде» почти два года.

Укротитель окинул Ималду взглядом знатока – одежда девушки ему нисколько не мешала – походка нормальная, ноги приемлемые, грудь для классического балета несколько великовата, а для варьете – в самый раз…

– Где вы учились?

– У Грайгсте.

– Как долго?

– Три года.

Грайгсте Рейнальди не терпел: когда говорили об успехах артистов балета в прошлом, обычно упоминали лишь одного из двух «китов», и другой тут же ощетинивался. Именно по этой причине он сам никогда публично не высказывался о способностях Грайгсте в области педагогики, хотя и считал ее единственной, кто не только умеет работать, но и работает. Наверное, они имели одинаковые взгляды в профессиональных вопросах, как это бывает у артистов, начинающих свою деятельность в одно время.

– Почему прервали занятия?

– Болела.

Теперь Ималда знала, какие чувства испытывает лошадь, которую покупают на аукционе. Хорошо еще, что Рейнальди не осмотрел ее зубы.

«Если бы у девчонки не было способностей, Грайгсте не держала бы ее у себя три года, а вставила бы ей перо в зад – и лети!» – подумал Рейнальди.

– Болезнь серьезная?

Ималда, ища спасения, глянула на Элгу.

– Гетерохромия, – веско сказала Элга.

Если бы кроме французского Рейнальди хоть немного знал греческий язык, то наверняка задумался бы над этим словом, состоящим из двух – «другой» и «цвет». Гетерохромией называется различие в цвете глазных радужных оболочек. Но это было самое сложное иностранное слово, известное Элге, из связанных со здоровьем человека, хотя настоящее его значение давно выветрилось из ее головы. Не пугать же старика правдой – что Ималда лечилась в психиатрической больнице. Из других заболеваний она знала лишь те, что представляют опасность для детей, – свинка, корь, дифтерит, грипп.

– Надеюсь… хм… теперь все в порядке?..

– Конечно! – бодро ответила Ималда.

Вообще-то Укротителю было достаточно упоминания фамилии Грайгсте. А продолжал разговор он лишь затем, что внушить девчонке уважение, и еще – чтобы не поняла истинного положения дел: Ималда была ему необходима, именно на нее он возлагал свои самые большие надежды. Если Элга ушла, – а ее практически уже нет в «Ореанде» – то с кем делать новый сольный номер?

Только новым номером можно хоть немного сбалансировать программу, в противном случае нечего и на сцену вылезать! Сольный номер не потянет ни одна из танцовщиц, которых он переманил из художественной самодеятельности и научил дрыгать ногами. Они ведь не знают азбуки и поэтому даже приподняться на носках прилично не умеют. А кто не знает азбуки, тот никогда не научится читать, да и говорить с ним, как с глухим, нечего.

Ах, если бы у него были такие возможности, как у больших промышленных предприятий! Он совершил бы небольшое путешествие по Белоруссии, Псковской области или Украине, набрал бы там балерин и сотворил бы такой гвоздь сезона, что хоть три раза в день показывай! Если бы ему так же позволили швыряться обещаниями, как делает это текстильный комбинат, развешавший свои объявления почти на всех железнодорожных станциях в пограничной с Латвией полосе: «Приглашаем на работу, обеспечиваем жилой площадью!» Купля рабов задаром аморальна уже по своей сути, ведь «жилая площадь» – это всего лишь скрипучая железная койка, и администраторы отлично знают, что больше ничего у девчат не будет. Ни женихов, ни мужей, потому что даже косые и кривобокие парни в округе уже прибраны к рукам ввиду большого на них спроса. Что, оторванных от дома и близких, девчат ждут однообразно серые дни у ткацкого станка и вечера у телевизора, что даже самых стойких года через три-четыре безнадежность погонит обратно, и с понурой головой они вернутся туда, откуда явились, а вербовщики рабочей силы для комбината (должно быть, это доходное занятие, может, им даже платят за определенное количество голов) к тому времени заговорят зубы другим несчастным простушкам и опутают их параграфами, пунктами и подпунктами односторонне выгодного договора.

– Нам придется очень напряженно работать: времени мало, – подвел итог Рейнальди.

– Буду стараться.

– Если же нет твердой решимости работать, то нечего и начинать.

– Надеюсь…

– Она сможет! – вмешалась Элга. – Я видела, как она работает.

Это была сладкая ложь, которая действует всегда эффективнее, чем правда.

– Я принесу из дома магнитофон и мы будем работать по утрам… Сначала я должен увидеть, на что вы способны, и только потом смогу обратиться к администрации, чтобы из кухни вас перевели в эстрадную группу…

– В таком случае у нее получится две нагрузки… – возразила Элга.

– Ничего – молодежи это всегда на пользу. Мы в начале тридцатых годов…

Ималда вернулась к своему корыту с грязной посудой совершенно ошеломленная. Люда на нее наорала, но она даже не поняла, за что. Не слышала. Уши заложило, в висках стучало.

– Невероятно! Кто бы мог подумать! – воскликнул удивленный директор «Ореанды», которому Рейнальди, попивая кофе, рассказывал о своих мытарствах с кадрами и о счастливой находке на кухне, во всяком случае, он очень надеялся, что счастливой.

– Такое возможно лишь при советской власти! – изумленно воскликнул Роман Романович Рауса, и было неясно, упоминает он о советской власти на сей раз в положительном или отрицательном смысле.

Позже, совершая свой ежедневный обход по ресторану, он на минутку задержался возле посудомоек, благожелательно улыбнулся, а потом заговорщически подмигнул Ималде. На сей раз ему показалось, что девушка выглядит еще моложе, и он мысленно сравнил ее с птенцом, у которого начинают отрастать красивые перья.

– Алло! Нельзя ли позвать Оситиса?

– Оситис слушает…

– Доктор… Это Ималда Мелнава… Извините, что я звоню… Но у меня репетиции как раз в часы вашего приема… Я возобновила занятия балетом…

– Да, кажется, с настроением у тебя порядок. Я рад.

– Доктор, у меня очень большая нагрузка. Я хотела бы узнать о лекарствах – дозировку оставить прежней или…

Оситис отвечал, как обычно говорят врачи:

– Полагаю, настала пора выбросить все лекарства.

– Полностью прекратить принимать?

– Думаю, да. А там увидим. Где будешь танцевать?

– В варьете «Ореанды». Буду выступать с сольным номером.

– Ого!

– Вчера приехал брат, сказал, что от меня остались только кожа да кости и еще глаза. Вечером едва доползаю до постели, тут же засыпаю, а утром меня пушкой не разбудить… Если дело дойдет до премьеры, обязательно пришлю вам приглашение.

– Спасибо. А как на любовном фронте?

– Никак. У меня дрянной характер.

– Ты звонишь из дома?

– Из «Ореанды». Уже переоделась для репетиции, а Укротитель, ой, извините, балетмейстер где-то задерживается…

А Рейнальди тем временем возвращался из объединенного отдела кадров. Старик ступал большими шагами, втянув голову в бобровый воротник толстого на ватине пальто. Бобровую шапку он напялил на самые уши. В кармане у него лежал приказ «о переводе подсобной работницы Ималды Мелнавы в танцовщицы». Битый час ходил он из кабинета в кабинет, доказывая, что балерине Мелнаве следует платить хотя бы столько же, сколько Мелнаве посудомойке. Из отдела труда и зарплаты – в плановый и бог весть в какие еще отделы, где собирал подписи, сталкиваясь с натренированным сопротивлением. Последний аргумент – «А как вы думаете, вот мне, например, платят всего сто десять!» – буквально шокировал Рейнальди. Чем меньше в кабинетах дамы были заняты работой, тем утомленнее и злее они были. Все они прекрасно знали, что мытье посуды – занятие не из приятных, а танцы, как помнилось им со времен молодости, – сплошное удовольствие, поэтому поставить знак равенства в зарплате Ималды рука у них не поднималась. Да, они тоже не считают, что такое неравенство справедливо, но быть тому или нет, пусть решает начальство. И Укротитель долго сидел на жестком стуле возле кабинета Шмица – управляющего трестом общественного питания, пока Шмиц его наконец принял. Дверь кабинета зорко охраняла секретарша. Переговорив со Шмицем, Рейнальди готов был обозвать его старым идиотом, а не обозвал потому, что сам был старым.

Демонстрируя принадлежность к системе общественного питания и царящей там чистоте, за своим письменным столом Шмиц восседал в белом накрахмаленном халате, прекрасно гармонировавшем с совершенно седыми волосами управляющего. Под расстегнутым халатом были видны костюм, галстук и рубашка, в манжетах которой красовались золотые запонки. Шмиц незаметно ими поигрывал.

За спиной у Шмица висел плакат во всю стену, написанный большими буквами: «Кто хочет сделать дело, ищет способ, кто не хочет – причину». Любой посетитель или подчиненный, войдя в кабинет, сразу как бы получал ответ на свой вопрос, потому что плакат и Шмиц представали перед ним как единое целое. Цитата была взята из речи теперь несколько подзабытого государственного деятеля – внизу стояла его подпись. Таким образом, самому Шмицу думать и не требовалось. Даже как бы запрещалось.

А на стене за стулом, на котором сидел или возле которого стоял проситель, тоже висел плакат, тоже написанный большими буквами. Это был фрагмент уже из другой речи упомянутого государственного деятеля: «Не поручай дела, если знаешь, что не сможешь проверить (проконтролировать) сделанное». На этот плакат, как и на посетителя, взирал сам Шмиц. Плакат как бы утверждал, что управляющий трестом полный склеротик – он не в состоянии запомнить даже одно-единственное предложение и поэтому каждую минуту вынужден его перечитывать.

Посетителей Шмиц встречал и провожал сидя, время от времени у него дергалась одна половина лица. В кабинете почти непрерывно звонил телефон, и Шмиц, сказав в трубку несколько фраз, иногда брал листок из стопочки красивой белой бумаги, которая лежала на столе, что-то набрасывал на нем, после чего нажимал кнопку сигнального звонка. Тут же входила секретарша, брала листок и уходила улаживать вопрос. Повесив трубку, Шмиц говорил посетителю:

«Извините, я ужасно загружен… Очень напряженный рабочий день… Звонил Евгений Петрович Огуречкин – доктор медицинских наук, профессор, лауреат республиканской государственной премии, умнейший человек… Мы дружим…»

Начало и конец фразы обычно не менялись, только имена, фамилии, отчества, титулы… Однажды Шмиц сказал: «Гость из Москвы» и Укротитель тогда не понял, следует это считать почетным званием или Шмиц сказал просто так.

Пока управляющий трестом говорил по телефону, Рейнальди осматривал обстановку кабинета и подобрал оригинальное сравнение – обвешан всякими штучками и фитюльками, как «жигуль» портового торгаша. Под стеклом и на полках, на письменном столе и на стене висели и лежали сувениры, какие обычно оставляют местные или зарубежные делегации: разные вымпелы, глиняные медали, приветствия и поздравления в кожаных обложечках, фотоальбомы, миниатюрный танк на подставке из оргстекла, настенные фирменные календари, комнатные термометры, чернильницы и адресованные лично управляющему открытки с пожеланиями успехов в Новом году. Со всех этих предметов, очевидно, каждый день вытиралась пыль, все тщательно собиралось и хранилось – так следователи хранят важные вещественные доказательства, которые намерены представить в суде. А здесь все собиралось, наверно, для того, чтобы наглядно продемонстрировать гигантский объем работы Шмица.

Вопрос о зарплате Ималды – Рейнальди изложил его горячо, размахивая руками – вызвал на лице управляющего глубочайшую грусть: он понял, что на сей раз не отделается простым обещанием «Подумаем! Будем решать!», которое он никогда не выполнял. В его собственной конторе против него организовали заговор – требовали подписи на заявлении, как будто не знали, что он никогда ничего не подписывал, чтобы не впутаться в неприятную историю или чтобы его не упрекнули в некомпетентности.

«Дело ведь не в десяти рублях, а в самом принципе! – Рейнальди говорил, словно топором рубил. Участвуя в разных заседаниях художественных советов, он научился как хвалить, так и ругать. – Этого требует престиж искусства. Видели бы вы эту девушку! Какой темперамент, какое трудолюбие!.. Но мы травмируем ее, ежемесячно в день зарплаты напоминая, что как посудомойка она для общества ценнее! – И, чтобы немного припугнуть Шмица, добавил: – Это аполитично!»

«Вам следовало бы обратиться в отдел труда и зарплаты, пусть они решают… – Но тут Шмица осенила спасительная мысль. Не подписав, он резко отодвинул от себя заявление: – Ступайте и скажите, что я приказал… Не нужно никаких подписей – с этим бюрократизмом и формализмом пора кончать!»

Счастливая случайность свела вместе двух заинтересованных лиц – Укротителя и Ималду. Перед обоими открывались соблазнительные возможности и обоим некуда было отступать – для Ималды шаг назад означал кухню, Люду и маслины, два и три раза побывавшие в солянке, а для Рейнальди – пенсию, горечь, которой он уже вкусил. Критика по-настоящему еще не вцепилась в программу в «Ореанде», в печати лишь изредка мелькали редкие насмешки: варьете по-прежнему не считалось искусством, и критики не хотели ронять своего достоинства, опускаясь до уровня «кабаков». Но Рейнальди, за свою долгую жизнь испытавший немало изменчивых поворотов ветра, знал, – в любую минуту может вынырнуть какой-нибудь молодой энтузиаст и, чтобы утвердиться, примется за варьете. Как собственное открытие он заявит, что варьете тоже искусство и сошлется на Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза (Лейпциг) и И. А. Ефрона (С.-Петербург – издан в 1892 году), где на странице 526-й и 5-го «а» тома написано: «Варiэтэ – франц. – Парижскiй театръ спец. для водевiля, основанъ въ 1789 г. М-elle Монтансье въ Пале-Рояле… труппа перешла въ театръ того же названия, выстроенный на Монмартрскомъ бульваре… Въ 60-х годахъ сюда привлекли массу публики опереттки Оффенбаха». Прихвастнув таким образом, что имеет редкие книги и разбирается в старой орфографии, критик обрушит на программы варьете ураган возмущения – иначе никто читать не станет! – и завоет об искусстве, как собака на луну. Что для такого объективные трудности! Такой только кричит, что выбросил на искусство деньги (и какие деньги – билет в варьете стоит дороже, чем в театр!), а искусства не увидал, лишь голые ляжки. Вот у братьев-эстонцев – у тех варьете – искусство! У литовцев тоже, кажется, искусство! А у нас голые ляжки. Самое обидное – критик будет прав: ведь каждой программе нужны хотя бы два-три классных номера, которые подняли бы ее выше скромненькой посредственности. После вынужденного ухода Элги в «Ореанде» экстра-классу отвечал разве что иллюзионист, его Рейнальди удалось переманить сразу, как только тот закончил цирковое училище. Как и все его коллеги, энтузиаст-критик начнет во всем копаться, чтобы отыскать виновного. А это несложно – виноват режиссер! Вспомните – тот самый, который не выдержал конкурса и был вынужден уйти из театра – старый, сгорбленный, кривой и глупый. И подведет к выводу: в каждом церковном приходе свои нищие кормятся… обновим же кровь режиссуры в варьете!