Текст книги "Ничего не случилось…"

Автор книги: Андрис Колбергс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

На полу стояла колода с вогнанным в нее топором – все лезвие в бурых пятнах ржавчины.

– Алексиса… моего брата арестуют?

– Конечно… – и сердито добавил: – Вы что думаете, мы тут от скуки с ним возимся? Думаете, у нас нет ни семьи, ни детей, и нам не хочется быть с ними вместе? – усатый запер сарайчик. – Мы ведь тоже люди.

– Что я могу сделать для него?

– Скажите, чтобы во всем сознался. Тогда наказание ему смягчат.

– А за эти… наркотики… много могут дать?

– Да, это серьезное преступление. – Усатый умолк, чуть не сказав: «такое же, как убийство». – Вам разве не приходилось читать?

– Да. Кажется, да…

А работник опергруппы подумал: даже если бы она прочла про наркоманию и ее последствия все, что напечатано в газетах и журналах, даже тогда не смогла бы себе представить настоящего положения – это надо видеть собственными глазами: малолетних проституток и оборванных старух-воровок, пансионаты для умственно отсталых детей, грязную солому вместо постели в квартире в самом центре города, двойняшек, худых, как скелеты, которые сосут свои ручонки, потому что два дня не ели ни крошки, талантливого когда-то художника – теперь он уже не в состоянии провести карандашом ровную линию, полоумных грабителей, напавших на врачей «скорой помощи», чтобы отнять те несколько ампул с морфием, которые находятся в ящике с медикаментами, недоумка, спокойно продолжающего жевать мак, несмотря на то, что мать тут же в комнате только что из-за него покончила с собой. Все это надо увидеть, проникнуться безысходностью несчастных людей с парализованной волей, чтобы понять, что такое наркомания. Для этой симпатичной девушки, сестры Мелнавса, полиэтиленовый мешочек – всего лишь запретный порошок, и она не видит в нем беды для других людей…

Алексиса уже увели, в квартире остался только Эгон и еще один оперативный работник.

– Пусто, – доложил усатый, закрыв за собой дверь. – Уже уехали?

– У нас сегодня всего одна машина. Сейчас вернутся.

– Дожили… Скоро на место происшествия будем ездить на трамвае…

Ималда села на стул – притихшая и покорная.

– Есть еще адреса?

– Это нам по пути, – уклончиво ответил Эгон.

– Ей-богу, от меня скоро жена сбежит! Что-то уж слишком…

Внизу подъехала машина. В ночной тишине это было слышно особенно отчетливо. Хлопнула дверца.

Усатый подошел к окну и посмотрел вниз.

– До свидания, – попрощался он с Ималдой.

– До свидания, – ответила она, продолжая сидеть.

– До свидания, до свидания… – монотонно повторяла она и после того, как машина уехала.

Около пяти утра обитатели дома проснулись от продолжительного и ужасного крика. Спросонья не могли разобрать, в какой именно квартире случилось несчастье. Одно было ясно – кричала женщина. Жильцам верхних этажей казалось, что крик доносился снизу, жильцам нижних – что сверху. В окнах то тут, то там вспыхивал свет, видно, люди одевались, спеша на помощь. Крик, начавшийся громко, постепенно стихал и наконец превратился в какое-то завывание, потом опять наступила тишина.

Потревоженные жильцы дома снова погрузились в сон.

«Крысы большия мастерицы на всякия гимнастическая штуки. Бегают ловко и проворно, лазают превосходно и даже по довольно гладким стенам, мастерски плавают, способны на большие прыжки и даже недурно роют землю, хотя не любят такого занятия. Пасюк, по-видимому, ловче своего собрата, по крайней мере, плавает несравненно лучше и, кажется, лазает искуснее. Ныряет пасюк не хуже настоящаго воднаго животнаго. Движения его в воде так проворны, что он смело может пускаться на охоту даже за рыбами. Часто может показаться, что вода – естественная стихия пасюка. Испугавшись, он часто бросается в реку, пруд или канал и без отдыха переплывает большие пространства или бежит в течение нескольких минут по дну. Черная крыса пускается на такия подвиги только в случае крайней нужды, но и она умеет хорошо плавать.

Между органами чувств у них всего сильнее развиты слух и обоняние, особенно первый, но не дурно и зрение; что же касается до вкуса, то крысы, к сожалению, имеют слишком много случаев упражнять этот орган в кладовых человека, на самых вкусных кушаньях, и нужно отдать им справедливость: оне умеют выбирать лакомые куски. Распространяться об их умственных способностях после всего сказанного бесполезно: отказать им в уме невозможно, а тем более в расчетливости и лукавстве, с которыми оне умеют избегать всякаго рода опасностей.»

– А, это ты… – Голос Романа Романовича, как всегда был уравновешенный и спокойный, на сей раз, правда, более деловитый. Он отложил на край стола документы, которые просматривал, делая на них пометки – то восклицательный, то вопросительный знаки – встал, закрыл за Ималдой дверь и указал на стул: – Садись!

Несколько минут назад Леопольд догнал Ималду в коридоре – уже переодевшись, она направлялась в зал на репетицию – и приказал немедленно зайти в кабинет к Раусе: – Ступай, как стоишь, в своем наряде – не голая же! Рауса сказал, скоро уедет, а ему надо сообщить тебе что-то очень важное…

– Я закрою окно, чтобы ты не простудилась, – заботливо произнес Рауса.

– Благодарю вас, – пробормотала Ималда.

– А разве мы с тобой не на «ты»?

– Мне неловко так обращаться.

– А мне в свою очередь неловко говорить «вы», – Рауса сел за письменный стол. – Что нового?

– Ничего особенного… – неопределенно протянула Ималда.

– Во-первых, не терплю, когда мне врут, во-вторых, я не заслужил, чтобы именно ты мне врала. Звонил управляющий трестом товарищ, Шмиц… – Рауса сделал продолжительную паузу, словно для того, чтобы проверить выдержку Ималды. – У тебя есть брат?

– Да…

– Ну, рассказывай…

И тут Рауса заметил, насколько она беззащитна. И желанна, по-детски свежа. Ему еще никогда не принадлежала такая молоденькая девушка, даже когда был молодым: всегда мешали застенчивость и общественные обязанности. Тогда много говорили о моральном поведении, а словам с трибуны в те годы он свято верил. То ли такие девушки позже ему уже не нравились, то ли он их не замечал больше, а может, боялся получить от ворот поворот. Скорее всего бессознательно избегал, ибо принято считать, что молоденькими девушками мужчины начинают увлекаться, когда стареют – это их последняя капля из чаши эротических наслаждений. И к такому наверняка надо психологически подготовиться, чтобы понять: дожил! Любовницами Раусы были зрелые женщины, которые ясно представляли, чего хотят, правда, и они порой заговаривали о любви. Женщин он менял редко: он к ним привыкал и каждая новая связь была похожа на предыдущую – почти аналогичной как в смысле выбора места свидания, так и во всем остальном. Женщины Раусы были красивы и темпераментны, – тут ему везло как в беспроигрышной лотерее. Причиной разрыва никогда не являлись ни разногласия, ни пресыщенность сторон, а всего лишь внешние факторы – то перемена места жительства любовницы, то замужество, то рождение ребенка. Вакансию быстро занимала другая.

Черную накидку Ималда просто набросила на плечи и теперь застегиваться было просто глупо, да и выглядело бы это по-ханжески. Девушка ерзала на стуле, пытаясь прикрыть оголенные выше коленей ноги. Но как только она переставала придерживать углы накидки, они разъезжались в стороны, открывая гораздо больше, чем виднелось сначала.

Ималда нервничала и оттого выглядела еще более беззащитной.

– Брата арестовали несколько дней назад.

– За что?

– У него нашли какой-то порошок.

– Наркотик?

– Не знаю… – Ималда кусала губы.

Раусу в Ималде возбуждало все, даже то, что она неумело лгала. Складки накидки скрывали грудь девушки, но он вспомнил, что когда Ималда танцевала на эстраде, он приметил, какая у нее высокая грудь. А талия!.. Ну разве он не идиот, что спал с другими женщинами, хотя они и были красивы! Ведь с ними он ни разу не испытал чувства мужского превосходства. Некоторые, правда, притворялись, чтобы доставить ему удовольствие, но чаше инициативу мастерски удерживали в своих руках. А над этой девушкой он мог бы иметь полную власть! Головокружительную!

– Ты была дома и, надеюсь, видела, что нашли во время обыска?

– Только порошок.

– Тебя допрашивали?

– Вызывали к следователю. Он расспрашивал, с кем брат встречался и так далее. Но я и в самом деле ничего не знаю: последнее время Алексис не жил дома. Мне разрешили принести ему продукты и сигареты.

– А встретиться?

– Встречу, сказали, разрешат только после суда.

– Они сообщили о тебе в трест… Ты артистка и считаешься работником идеологического фронта. Наверно, в соответствии с какой-то идиотской инструкцией они обязаны сообщить… Шмиц должен реагировать. Я уговорил его пока подождать, но ведь нет гарантий… Правда, не верится, что из-за какого-то пустякового порошка разразится большой скандал… Обыщи квартиру, как следует, обыщи, вдруг еще что-то найдется, тогда вместе обмозгуем, как быть дальше. Вдруг снова заявятся с обыском и что-то найдут? Тебя будут подозревать… Как фамилия следователя, к которому тебя вызывали?

– Иванец.

– Постараюсь уладить.

Если бы Роман Романович не расспрашивал про следователя и не записал бы на календаре его фамилию, Ималда, может, и проговорилась бы: «Я уже нашла!» На другой день после ареста Алексиса, под вечер, она пришла в себя настолько, что могла логически мыслить. Прежде всего ради брата надо уничтожить те запасы наркотика, которые он спрятал. Если он вообще что-то спрятал – а милиционеры были в том уверены – значит, искать надо в другом сарайчике. Там, если отогнуть край фанерной обшивки, в кирпичной кладке откроется углубление с толстой чугунной трубой канализации, вокруг которой много места. В школьные годы Алексис прятал там то, что не хотел показывать дома, а также дневник с замечаниями или двойками – в первый День ему задали бы трепку, но когда удавалось протянуть с неделю или исправить двойку на четверку или пятерку, то все заканчивалось едкими нотациями матери об учебе вообще. Кроме того, не спрятать дневник просто грех в том случае, когда, например, в субботу класс выезжает на экскурсию, а в четверг по «контроше» ты схватил «банан» или того хуже – «кол» за подсказку. После такого разве отпустят на экскурсию в Сигулду, Берзциемс или Кюрмрагс? Ни за что не отпустят, и используют запрет как воспитательную меру, хотя знают, что поход – величайшее удовольствие для мальчишки.

Тайну брата Ималда узнала случайно – в то время у нее еще маловато было силенок, чтобы отогнуть край фанерного листа, зато когда училась в старших классах, ее тетради тоже иногда отлеживались там до поры до времени: отец почему-то строго повторял, что Ималда должна учиться только на «хорошо» и «отлично», и сердился, когда она получала тройки.

Раньше в подвале она не испытывала страха, даже когда была совсем маленькой – она знала, что черти, ведьмы и привидения живут лишь в сказках. Про злых людей в семье старались не говорить, только бабушка иногда ворчала, если кто-нибудь из взрослых посылал Ималду в подвал за морковью или свеклой: «Не надо девочке одной ходить в подвал… Мало ли что может случиться…» Но сама бабушка, когда бывала дома только с внучкой, порой просила: «Сбегай в подвал!» и добавляла, что оставит входную дверь открытой, чтобы могла услышать, если что…

Страх помогали преодолевать также игры в «гангстеров и полисменов». Ребятня узнала, что в подвале отличная слышимость: если кто-то тяжело дышит после бега или сопит из-за насморка – тому не спрятаться – находили быстро.

А теперь Ималда долго собиралась с духом, чтобы спуститься в подвал и заглянуть в тайник сарайчика. Убеждала себя, что идти все же надо, причем без промедления – откладывать опасно. Девушка взяла из кухонного шкафчика огарок свечи и отправилась. Чем ближе она подходила к сарайчику, тем сильнее дрожала от страха, словно там ей предстояло увидеть труп или что-нибудь пострашнее.

Висячий замок отперся легко, словно смазанный. Когда открывала дверь, пламя свечки заколебалось, но не погасло.

Она подняла свечу повыше – сарайчик был совершенно пуст, только у стены стояли санки, на которых они в детстве катались с холмов в Гризинькалнсе или в Межапарке.

Ималда прислушалась, накапала немного парафина на рейку санок, укрепила свечку и снова прислушалась – кругом было тихо.

Она опустилась на колени и отогнула край фанеры, затем просунула левую руку по самый локоть в щель – пальцы скользнули по влажной трубе канализации и нащупали что-то тяжелое, завернутое в тряпку. Потянула на себя, сверток подался было вперед, но потом застрял между стеной и отогнутой фанерой. Ималда поняла, что это старомодное курковое ружье, которое у Алексиса не купили. Одной рукой ей никак не удавалось расширить щель между фанерой и стеной: другой держала ружье, которое не пролезало, потому что к нему был привязан мешочек с патронами.

Медленно, пережидая, пока отдохнут руки, Ималда все же добилась своего – ружье продвинулось вперед, наконец с его помощью она зафиксировала отогнутый край фанеры – теперь рука свободно проходила в тайник по самое плечо.

На дне выемки лежали увесистый – килограмма три или четыре – полиэтиленовый мешок. В углублении поднять его не удалось, пришлось тащить волоком. В мешке были какие-то небольшие жесткие предметы.

Не вынимая мешка из щели, Ималда еще раз прислушалась – любопытство перемешалось со страхом, и трудно сказать, чего в ту минуту было больше.

Достав наконец мешок, поднесла его к свету и развязала шнурок. В мешке лежали мужские наручные часы.

Ималда осмотрела одни, другие, покопалась и взяла часы с самого дна – все были одинаковые, в корпусе из нержавеющей стали, все с одинаковыми браслетами, тоже из нержавеющей стали. У часов был темный циферблат, на котором тускло светились фосфоресцирующие стрелки…

Рауса поднялся и нить раздумий Ималды о подвале оборвалась. Обойдя стол, Рауса проводил ее до двери.

– Ты лучше думай о своей работе, а я все улажу, – подбодрил он, когда они распрощались. Рауса долго смотрел Ималде вслед – как грациозно шла она по коридору, а потом спускалась по лестнице!

Да, никогда еще ему не принадлежала такая молоденькая девушка! Кровь заиграла в Раусе, казалось, он уже ни о чем другом не в состоянии был думать.

Конечно, он мог бы иметь любую из тех экипированных в дорогие одежды потаскушек, которые здесь в «Ореанде» выуживали деньги у моряков-курсантов – арабов и латиноамериканцев и финских туристов, ему не пришлось бы даже говорить намеками. Они пойдут на все, чтобы сохранить добрые отношения с директором. Но разве их сравнишь с Ималдой? Те за деньги изобразят что хочешь, а его сердце жаждет настоящей страсти!

Рауса уже не находил себе покоя. Воображение директора разыгралось настолько, что он отправился посмотреть, как идет репетиция, но Ималда уже закончила. Укротитель гонял по эстраде четверку мамзелей – разучивали новый танец. Мужчины поздоровались, обменялись несколькими ничего не значащими фразами, а полуголые и потные девицы еще больше распалили Раусу.

Роман Романович стремительным шагом вы шел в коридор, примыкающий к кухне. Отсюда было видно, как поварихи в дальнем углу возле окна что-то резали большими ножами.

Выключенный моечный агрегат стоял в полутьме.

«Захотел бы я Ималду, стой она тут в своем замызганном халате – от пятен не спасал даже длинный фартук. Разве хотел бы я ее, глядя на ее руки, по локти погруженные в серую с мыльной пеной воду и горы тарелок с присохшими остатками еды? Нет, не хотел бы!» И в самом деле не хотел, когда видел здесь Ималду раньше. Разговаривал с ней, однажды даже шутил – девушка и впрямь не вызывала тогда подобных эмоций.

Раусе срочно нужно было вернуться в кабинет к своим неотложным делам, но он пошел вниз, в кондитерский цех.

Никем не замеченный, довольно долго простоял он у двери, с ненавистью глядя на парня, который украшал торты. Тот с головой ушел в работу – наморщенный лоб, рыжий чуб выбился из-под белого колпака. Что она в нем нашла? Абсолютный ноль – жидкие усишки, невыразительное лицо! Ну абсолютнейший ноль!

Рауса пришел, чтобы глянуть на соперника, а увидел полное ничтожество, и теперь директора душила злоба – эти костлявые руки гладят ее роскошные волосы, эти тонкие, словно бескровные губы – а рот как у жабы от уха до уха! – смеют целовать ее грудь, это ничтожество касается нежной кожи ее живота и бедер… И она обнимает и целует эту худющую шею… Рауса настолько живо представил себе, как это происходит, что едва сдержал себя, чтобы не подойти к парню и не ударить его.

Какая вопиющая несправедливость! – какой-то мальчишка владел тем, что ему принадлежать не должно, ведь Ималда – награда, которой он не заслужил.

Чтобы не наделать глупостей или не наговорить чего-нибудь, Рауса вышел из кондитерского цеха. Он немного постоял на служебной лестнице, где гулял ледяной сквозняк. Опомнившись, директор ресторана поспешил в свой кабинет.

Он снова принялся за работу – читал и подписывал срочные документы, но глаза скользили по тексту, не улавливая смысла. Мысли директора витали совсем в другом направлении. Жизнь так несправедлива: раздает подарки не по заслугам. Этот парень только и умеет, что тискать шприц с маслом да с маргарином. Этот сопляк владеет таким цветком как Ималда, а ты, двадцать лет продиравшийся наверх, которого безжалостно мяли как комок пластилина, пока слепили, наконец, то, что нужно, ты, когда уже достиг особого положения, вынужден пользоваться объедками любви с чужого стола – притворными поцелуями и притворной страстью, словно нищий заплесневелой коркой хлеба! И каких двадцать лет!.. Когда речи твои отличались от мыслей и дел твоих… Ты всегда вовремя поворачивался спиной к друзьям и, стиснув зубы, с улыбкой продвигался к высокому положению. И льстил, лицемерил, искал протекций и даже женился по расчету – в конце концов и самому уже было неясно, для чего все затеял. Но это вошло в привычку, а дальше… вообще пошло-поехало… Невеста не должна была заподозрить твой расчет и ты заставил себя влюбиться! Ночью на брачном ложе, когда жена касалась твоего плеча, ты делал вид, что уже заснул или отворачивался к стене… Вспомни, какая холодная испарина выступила у тебя на лбу, после того как прочел про англичанина, который утопил в ванне нескольких своих жен, когда те мылись – рывком за ноги он затаскивал их под воду…

Дураков ты называл умными, а умных – дураками, хоть порой делать это было ох, как неприятно! Днем вместе со всеми кричал «Ура!», а вечером наедине с самим собой краснел от стыда. Молча включался в интриги, которыми заправляла опытная рука и переставлял людей с места на место, как пешки, лишь бы освободить должность для кого-нибудь из своих… Двадцать лет!.. Тебя уже ничто не удивляет. Все продал, предал, заложил и перезаложил – честь, родителей, родину и свой народ. За это получаешь приличную зарплату и вроде бы чувствуешь себя свободным, на самом деле позволил заковать себя в цепь, и ты в ней лишь звено… Ты даже можешь перемещаться в ней вверх и вниз, но существовать вне цепи – нет, такого никто не допустит: замена звеньев дело сложное и опасное…

Рауса покончил с делами и отправился в зал для посетителей.

Солист, как всегда, выступал с успехом: публика аплодировала, рассчитывая на повторение песни, но, когда вышел фокусник, аплодисменты сразу стихли.

Роман Романович отыскал метрдотеля:

– Леопольд, ты мне говорил о таблетках, которые отбивают запах алкоголя?

– Да, у меня есть.

– Тогда принеси мне сто пятьдесят граммов коньяка и одну таблетку.

– Если вы намерены ехать за рулем, то одной маловато.

– А сколько надо?

– Пять. Они совсем крохотные. Япошки выпускают, видно, под стать себе.

– Сто пятьдесят граммов и пять таблеток.

– А на закуску?

– Кофе… Нет, лучше стакан сока…

– Уже бегу… Сию минуту все будет!

Фокусник лишь взмахнул рукой – и со сцены моментально исчезли разные предметы: носовые платки, игральные карты, попугай и горящая свеча. Рауса вспомнил, как однажды фокусник пришел к нему с жалобой. Дело в том, что во время одного трюка ему требовалось, чтобы в определенный момент в зале раздавался рев быка. Для этого кто-нибудь за кулисами должен был нажать на клавишу магнитофона с заготовленной записью. Фокусник был в отчаянии: нажать на клавишу соглашались все официанты, но за каждый раз требовали, чтобы фокусник платил рубль. «Всего-то дел – нажать на клавишу!» – возмущался он, но Рауса ему объяснил: как директор он не вправе приказать официантам делать то, что не входит в их обязанности. Тогда иллюзионист заменил тот номер другим: ему, видно, легче вытащить из пустого цилиндра золотые часы на цепочке, чем заработать лишний рубль.

Когда Ималда закончила свой номер и сделав глубокий реверанс, распрощалась с публикой, Роман Романович Рауса вернулся в свой кабинет. Оделся, запер дверь и отправился на автостоянку – прогреть мотор машины.

– Ималда! – окликнул он, заметив ее.

– Да… – она подошла ближе. Рауса предупредительно открыл дверцу и подумал: как бы сильный запах одеколона не выдал его замысел. Торопясь перехватить Ималду, он налил в ладонь одеколона больше, чем обычно, но почему-то поскупился и не выплеснул лишнее на пол, а обеими руками растер по шее и лицу. – Садись…

Она медлила.

– Садись, садись… Есть неплохие новости… По дороге расскажу…

Ималда села, они поехали. Рауса старался быть веселым. – Теперь у меня есть кое-какие аргументы, с их помощью могу защитить тебя от Шмица. Он еще не самый главный бог, есть и поглавнее… Если у тебя найдется минут двадцать, можем заехать за одной официальной бумагой… Ну как?

– Да, конечно… Да…

Они свернули из центра в сторону больницы «Гайльэзерс», где Рауса знал пустынную стоянку – там обучались курсанты общества автолюбителей. Однажды он уже ею воспользовался: в такой поздний час там никого не бывает.

Он заехал на стоянку в самый отдаленный угол – у леса. Рядом возвышался большой снежный вал, нагроможденный бульдозером. Далеко позади виднелись фонари главной дороги, но Ималда, как показалось Раусе, ни о чем не подозревала.

И лишь когда он положил ей руку на колено, а другой обнял, пытаясь привлечь к себе – мешал рычаг передачи скоростей и подголовник сиденья, – она тихо проговорила:

– Не надо… Прошу вас, не надо… Нет, не надо…

Он ничего не отвечал, дрожащими руками пытаясь раздеть Ималду и хоть в пределах необходимого раздеть себя. Она хотела еще что-то сказать, но он уже добрался до ее груди, целовал и кусал, что-то порвал из белья… Рауса дернул за какой-то рычаг и сиденье опустилась горизонтально. Девушка больше не сопротивлялась, только повторяла: «Пожалуйста, не надо!», он ей что-то обещал, наконец неожиданно для себя перебрался на заднее сиденье и потащил туда Ималду.

Уже лежа, она еще пыталась подняться, но правой руке недоставало опоры – передние сиденья были опущены, а левая в попытке ухватиться за что-нибудь скользила по заднему стеклу.

Теперь она хотела только одного – чтобы скорее все кончилось, чтобы никогда больше, никогда не повторилось.

И когда ЭТО кончилось, глаза девушки стали словно неживыми. Рауса помог ей одеться, что-то говорил, но она не воспринимала его слов и поэтому не отвечала.

На улице было холодно, окна в машине запотели, она потянулась и ладонью провела по стеклу.

– Осторожно! – вскрикнул Роман Романович с той неповторимой интонацией, какая бывает у владельцев автомашин, когда они чувствуют угрозу своему сокровищу. – Там расположен обогреватель стекла!

Рауса испытывал глубокое разочарование.

– На сцене ты куда темпераментнее, – сказал он, когда ехали обратно. – Может, тебе нужна музыка?

А через несколько минут, обнаружив, что на заднем стекле не исчезает широкая запотевшая полоса – как лента серого сатина, – раздраженно заметил:

– Порвала все-таки! Жилку обогрева порвала!

Ималда пришла домой и заперлась в ванной, хотя понимала, что в квартире кроме нее никого нет. Долго-долго мылась, потом тихо и отчаянно заплакала, как заблудившийся ребенок, который видит вокруг только чужие, чужие, чужие лица.

«Я хочу воспользоваться еще некоторыми превосходными наблюдениями, сообщенными Дэнэ, дорисовать картину жизни крыс в неволе. «Днем и после полуночи, – говорит этот писатель, – пасюки спят, утро и вечер – время их самой большой деятельности. Оне охотно пьют молоко; тыквенныя и конопляныя семена для них лакомство. Обыкновенно дают им хлеб, слегка смоченный молоком или водой, по временам картофель, последний оне едят охотно. Я не даю мяса и сала – их любимых блюд – ни им, ни другим грызунам, живущим в неволе, потому что от этой пищи их моча и даже испарения получают пронзительный и противный запах. Этого в высшей степени неприятнаго запаха, свойственнаго также обыкновенным мышам и сообщаемаго ими надолго каждому предмету, к которому только прикасаются, совершенно не бывает у белаго пасюка, если его держать, как сказано.

Оне очень любят общество своих. Часто устраивают общее гнездо и греются, прижавшись друг к другу; но если один из товарищей умрет, то все немедленно бросаются на него. Прежде всего вскрывают ему череп, выедают мозг, а потом пожирают и остальной труп, оставляя кости и шкурку. Нужно непременно отделять самцов, когда самки беременны, потому что они не дают им покоя и непременно сожрут детенышей. Мать всегда полна нежности к своим крысятам, она заботливо смотрит за ними, и те платят за ея нежность всевозможными ласками.

Живучесть этих созданий просто удивительна. Раз я хотел утопить стараго белаго пасюка, чтобы прекратить его страдания. Именно: у него около четырех месяцев была на шее дыра в коже величиной с горошину, и через эту дыру проглядывали мышцы. Я не предвидел возможности исцеления; напротив, рана постоянно увеличивалась. Окружности ея была сильно воспалена и на целый дюйм кругом обнажена от волос. Я с полдюжины раз опускал больную крысу в ледяную воду и держал по нескольку минут под водой, она все еще жила и старалась лапками удалить воду из глаз. Я посадил ее в клетку на подстилку из сена и соломы и внес в теплую комнату. Скоро моя крыса совсем оправилась; видно было, что холодная ванна ей нипочем. Аппетит ея скорее увеличился, чем уменьшился. После нескольких дней я из теплой комнаты перенес ее опять в холодную, но дал ей сена, из котораго она тотчас устроила себе удобное гнездо. К удивлению моему, я стал замечать, что рана с каждым днем уменьшается; воспаление тоже становилось менее сильным, и через четырнадцать дней моя больная совершенно выздоровела. Очевидно, холодная ванна оказала ей большую пользу, прекратив воспаление. Едва ли какой-нибудь другой грызун был бы в состоянии вынести такое повторное купание, не поплатившись жизнью. Счастливый исход в этом случае можно приписать только живучести и образу жизни пасюка, для котораго вода вторая стихия.»

Накануне выпив реладорма, чтобы заснуть, Ималда поднялась поздно.

Дед с портрета обвинял в слабости: почему не кричала, не царапалась, не пинала, не отбивалась – он, как человек прежних времен, многое не мог понять.

Вчерашнее событие следовало скорее вычеркнуть из памяти – так проще и удобнее, а со временем, может, пройдет и горечь: наперекор всему надо жить, тем более, что смерть всегда в надежном резерве. Но в Ималде все взбунтовалось: не столько из-за самого факта – ведь можно понять вспышку страсти, в конце концов можно понять и неумение директора владеть собой, – сколько из-за того, что Рауса обошелся с ней как с неодушевленным предметом. Ималда боялась повторения, хотя знала, что будет избегать всяких встреч. Свое бессилие противостоять Раусе, свою зависимость от него Ималда переживала почти как физическую боль.

Оставалось только исчезнуть – в какой-то степени и это месть.

Отрепетировав, – директор ей не повстречался – Ималда сразу отправилась на вокзал, села в электричку и поехала в Юрмалу.

Ресторан «Мадагаскар» расположен на самом берегу моря. По проторенным дорожкам вдоль ледяных торосов у берега прогуливались отдыхающие из окрестных санаториев – все в пальто, но большинство уже без головных уборов: после полудня было по-весеннему тепло. Снег и разломы льдин сверкали на солнце, на зеленоватой воде покачивались чайки и терпеливо ждали, когда им бросят кусочки хлеба – с громким криком они ловили их на лету.

Из администрации «Мадагаскара» Ималда никого не встретила, а в бухгалтерии ей сказали, чтобы поднялась на второй этаж.

Ималда постучала в дверь, изнутри ответили: «Войдите!» и она вошла в просторное помещение с декорациями. По обе стороны стола, заваленного бумагами, документами и блокнотами, сидели двое мужчин – один худой, словно удлиненный, другой – устрашающе бородатый – из-под густых черных волос сверкали белки глаз, ни носа, ни губ Ималда не заметила, во всяком случае не запомнила.

– Проходите, пожалуйста, присаживайтесь! – бородач указал на свой стул и, обратившись к длинному, сказал: – Зайду завтра.

В дверях он остановился и, видно, заканчивая разговор, заявил худому:

– Заруби себе на носу! Я пишу книги не для того, чтобы давать ответы, я пишу их, чтобы ставить вопросы!

Уходя он довольно резко закрыл дверь.

– Садитесь… Садитесь… – Длинный чуть привстал, приглашая. – Чем могу быть полезен?

– Меня зовут Ималда Мелнава. Работаю в «Ореанде».

– Теперь узнаю – видел вас на эстраде.

От его слов будто теплом повеяло.

– Обстоятельства сложились так, что из «Ореанды» я вынуждена уйти.

Длинный встал, присвистнул и, покусывая губы, стал ходить по комнате.

– Укротитель ни в коем случае не отпустит вас! – наконец сказал он. – Ни за что не отпустит, я его слишком хорошо знаю – был моим учителем… Не от-пус-тит! – Он широко зевнул, прикрыв рот ладонью. – Кого он поставит вместо вас? Вы же опора всей команды! Не будет вас, программа начнет хромать…

– Если уж я решусь – меня никто не удержит!

– Наверно, надеетесь получить работу у нас, в «Мадагаскаре»? Видите ли… Как бы вам попонятнее объяснить… То, что является потерей для одного – не обязательно приобретение для другого… У нас совсем другая школа. Вы выдаете вальс – пам-па-па, пам-па-па… Что плохого в вальсе? Да ничего плохого! Просто мы брейкуем. Это так, для сравнения… Вакансий у меня тоже нет. Если вам так уж не терпится удрать из «Ореанды», поговорите лучше с Рейнальди – он сам вас устроит – или в «Беатрису» или в «Вершину». Мингавская, например, оттуда охотно перешла бы в «Ореанду» – во-первых, кабак шикарнее, во-вторых, расположен ближе к ее дому… А по манере исполнения вы даже чем-то похожи… Что же касается «Беатрисы», то там положение просто катастрофическое – либо срочно делать более или менее нормальную программу, либо закрывать лавочку вообще. Тогда уж лучше оставить только оркестр, чем смотреть, как эти увечные дрыгаются в польке! Старик Укротитель по этой части начальник в Риге – он может все прекрасно уладить… Поговорите с ним, объясните свое положение, он сам вас и переведет, не придется даже трудовую книжку марать лишней записью…