Текст книги "Ничего не случилось…"

Автор книги: Андрис Колбергс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– Идет! Идет!

И хотя так повторялось изо дня в день, в одно и то же время, походило это на сигнал тревоги в пожарном депо: все тут же подхватывались, совали что-то в шкафчики, поправляли на себе одежду, влажной тряпкой смахивали замеченную где-нибудь пыль, а начальница Ималды Люда – оплывшая бабенка со злющим языком и ярко накрашенными губами – зашвыривала под стол еще не мытую посуду.

Домчавшись своей необыкновенной походкой до портьер у входа в зал, Леопольд круто развернулся и ринулся обратно, теперь вернется уже вместе с Романом Романовичем Раусой.

Удивительное совпадение – официанты именно в этот момент всегда оказываются как раз напротив кухонной стойки и шеф-повар тоже.

Последним в довольно ровной шеренге стоит Хуго. Невысокий рост, небольшая, совсем седая голова, но стать, как у учителя танцев, который сейчас выйдет в круг и продемонстрирует па из ламбетвока, бумсадези или чарльстона. Хуго – человек старой закалки – в двадцатых годах он, еще мальчонка, с мисками вареных раков сновал уже между столиками в пивной. Хуго любит свою профессию, заботится о своем престиже: гости никогда не видят его угрюмым, он во всем готов услужить и никому не посоветует заказать блюдо или закуску, если хоть немного сомневается в их качестве. Шеф-повара это злит – однажды тот совершенно серьезно пригрозил, что выплеснет на седую голову Хуго таз с холодцом, который пришлось переваривать уже четвертый раз и снова разливать в формы.

Заметив, что идет директор, Хуго всегда принимает одну и ту же позу: грудь вперед, руки вдоль туловища, локти немного повернуты в стороны, на лице неподдельное уважение. Хуго низко и почтительно кланяется. С незапамятных времен он научен воздавать богу богово, кесарю – кесарево.

Директор Рауса здоровается с Хуго, отвечает на приветствия, звучащие со всех сторон.

На сей раз он останавливается перед Вовкой:

– На вас поступила жалоба: вы невежливы с посетителями!

Вовка строит гримасу искреннего удивления. Мимика у него очень выразительная – может изобразить одновременно и сожаление и заверение, что посетители его просто не поняли и что подобное недоразумение ни в жизнь не повторится.

Не произнеся более ни слова, директор идет дальше. Он сорока пяти лет, среднего роста, с темными густыми и волнистыми волосами, в хорошо сшитом элегантном костюме.

На столике возле кассового аппарата кто-то забыл полотенце.

Рауса останавливается и смотрит на него.

Из-за спины директора тут же выскакивает Леопольд, хватает полотенце и запихивает в боковой карман своего малинового сюртука, карман тут же распухает, как фурункул. При этом Леопольд мечет в официантов таким огненным взглядом, что, кажется, мог бы обратить в пепел не только обширные лесные массивы, но даже совершенно голые скалы.

Рабочее место Ималды и Люды находится в конце кухонной стойки перед портьерами. Посудомоечная машина – большая, похожая на шкаф установка. Официанты подносят Ималде грязные тарелки и салатницы, она сошвыривает с них в ведро остатки еды, потом ополаскивает в цементной ванне с чуть теплой водой и расставляет на решетках моечной машины, на которых посуда проезжает через мощные щетки с длинным ворсом, струи кипятка и сушилку. Установка, наверно, рассчитана на меньшее количество посуды, потому что Люда, стоящая по другую сторону установки, принимает едва обсохшие тарелки. Сначала она тщательно вытирает их полотенцем, затем ставит на полку – салатницы к салатницам, кофейные чашечки к кофейным чашечкам, а бокалы от шампанского к бокалам. На обеих женщинах длинные резиновые фартуки, резиновые сапоги, а у Ималды на руках еще и резиновые перчатки.

Вовка все еще гримасничал перед директором, когда подошел шеф-повар Стакле и, укоризненно глянув на Ималду, засунул под стойку мисочку с маслинами. Может, лицо его особой укоризны и не выражало – у этого долговязого костлявого старика оно всегда унылое и удрученное.

«Маслины не выбрасывай, а собирай в мисочку для меня», – приказал он Ималде на второй день ее работы.

На вопрос девушки, что шеф-повар делает с вареными маслинами, Люда ответила: «Ты что, в самом деле дурочка или прикидываешься?»

Обычно директор во время своего обхода возле посудомоек не останавливается, на сей раз он тоже проплыл бы мимо, лишь слегка кивнув, если бы с ним не заговорила Люда.

– Роман Романыч, разрешите обратиться? – начала она как по воинскому уставу.

– Слушаю вас…

– Роман Романыч, что мне сказать сестре?

– Вы же видите, что работница уже принята, – Рауса бросил взгляд в сторону Ималды.

– Да, но сестра у себя на работе уже подала заявление об уходе.

– Я припоминаю, что о вашей сестре вообще-то шла речь, но относительно нее конкретного решения мы еще не приняли, а потому не было основания подавать заявление. Посовещавшись, мы решили впредь приглашать на работу молодежь, у которой есть перспектива роста. Ваша сестра ведь скоро выходит на пенсию, не так ли?

– Она крепкая – выдюжит еще хоть десять лет, она…

– Вопрос решен, возвращаться к нему нет смысла.

Рауса ободряюще улыбнулся Ималде, которая не нашлась, что сказать, и вместе с Леопольдом вошел в зал.

После того, как директор у стойки просмотрел ассортимент напитков в баре, явился дежурный электрик и продемонстрировал, что все лампочки и прожекторы горят, что микрофоны и усилители тоже в порядке. При этом электрик усердно считал до четырех и обратно, пока Леопольд провожал Раусу до дверей зала. Возвратившись к кухонной стойке, метрдотель решительно приступил к командованию войском официантов, только что выдержавших инспекцию: теперь срочно приниматься за сервировку столов – не пройдет и часа, как появятся первые посетители.

Люда со злобным шипением терла тарелки и ставила их в стопки, да так, что звон стоял.

– Не хватало нам еще одной такой же кадушки с ядом… – сказал кто-то из официантов, намекая на Людину сестру.

Словно масла в огонь плеснул. Люде показалось почему-то, что произнес эти слова Хуго.

– А ты, старый пердун, поменьше воняй тут! Ты такой же бандит, как и все остальные! Ишь, честный нашелся – раззявил пасть до ушей!

– Я… – хотел было возразить Хуго, но ему не удалось, ибо Люда принадлежала к тем людям, кто в споре орет свой текст, даже краем уха не слушая оппонента.

– Лучше бы за своим домом следил! Дочь – потаскуха, жена – урод, да еще и пьяница…

Хуго, зажав уши, выбежал в зал, остальные тоже моментально исчезли.

Откуда ни возьмись, появился Леопольд и, тряся губой, прикрикнул:

– Молчать! Работать!

– А ты, педераст несчастный… – и вдруг умолкла. Извержение злобы угасло, как пламя свечки, на которую выплеснули ведро воды. Люда занялась своим делом и, казалось, ничего кроме посуды, больше не замечала.

Однако когда работа пошла в своем привычном ритме, а инцидент казался уже забытым, Люда обиженно сказала Ималде:

– Они меня ненавидят за то, что говорю правду в глаза. А я так воспитана – всегда правду и всегда только в глаза!

К Ималде Люда относилась дружески, как бы по-матерински опекала ее: дала белый халат, который про запас хранила в своем шкафчике, обучила приемам работы и даже подарила резиновые перчатки – по предписанию посудомойкам такие вовсе и не полагались и они покупали перчатки сами. Ималда была единственным человеком, который ее хоть выслушивал, другие всячески избегали Люду: каждого она, по крайней мере раз, успела облаять.

– Нечестивая баба, – с горечью сказал как-то Хуго, но, конечно, так, чтобы Люда не услышала. – А ведь ртом и хлебушек ест!

Даже официанты, запросто умевшие любого посетителя поставить в неловкое положение, если в том была необходимость, против Люды были бессильны. Ее тактике выпаливания в полный голос полуправды, замешанной на самых грязных сплетнях (не известно, из какой помойки она их выгребала!), не мог противостоять никто. Только бегством и можно было спастись.

На третий или четвертый день работы под вечер, когда они вдвоем переодевались возле шкафчиков, Люда дала Ималде десять рублей – все измятыми рублевыми бумажками. Девушка растерянно держала их в руках, тогда Люда выхватила деньги и сунула в карман Ималдиной нейлоновой куртки:

– Все кругом сволочи – завидущие!

– За что… деньги?

– Мы же перерабатываем свой объем! Пусть раскошеливаются, задарма вкалывать не собираюсь! Мне Юрка сказал так: «Когда наступит коммунизм и все будут работать задарма, тогда и ты будешь, а пока пусть гонют монету!» Тебе в магазине хоть раз дали что-нибудь просто так? То-то… Мы, слава богу, свою зарплату отрабатываем честно! А если кому попрекнуть захотелось, пусть прежде всего на себя посмотрит… Ты что, миллионерша?

Ималда отрицательно замотала головой.

– То-то и оно – я вижу, что у тебя одни перешитые платья! Ну да ничего, и ты выбьешься в люди! Одна голова – одна забота! Кроме того, тебя ухажеры в кино водят, а я должна семью тащить, и ничего – живем, не жалуемся! – В то, что Люда «тащит семью», верилось с трудом: детей у нее не было, а гражданский муж Юра – намного моложе Люды и, по рассказам осведомленных людей, отличный мастеровой – хорошо зарабатывает. – Ну вот хотя бы вчера… Купила простыни и наволочки. Девятнадцать рублей – как в задницу!

Возвращаясь домой, с работы, Ималда уже не ломала голову – за что приплата, а просто радовалась. Алексис в последние дни денег на хозяйство не давал, видно, истратился, и Ималде было приятно от сознания, что сможет взять на себя часть расходов.

Может, им с Людой платят за сверхурочную работу? Ведь они приходят за два часа до появления официантов – правда, на два часа раньше и уходят, как только закрывается кухня. Может, считается, что они работают до закрытия ресторана? Как бы то ни было – деньги эти не ворованные, а работа у посудомоек нелегкая: целый день на ногах и руки постоянно в воде.

Когда на работу являлся Леопольд, – этого не знал никто. Но даже те, кто приходили спозаранок или случайно оказавшись рядом с кухней, заглядывали туда, обнаруживали, что метрдотель уже на месте, уже занят своими обычными хлопотами: либо делает заказы по телефону, который стоит в углу на столе шеф-повара, либо честит уборщиц – своей небрежной работой они пытаются продемонстрировать, что созданы для более возвышенных занятий.

«И чтоб ни пылинки, ни волосинки! Я сам проверю!»

Но именно из-за прилежности Леопольда распустились дежурные официанты, которые обязаны являться в одно время с посудомойками и уходить последними. Они знали: Леопольд уже на работе, уже все сделал, потому и приходили около четырех часов – ко времени, когда наступает пора нести поднос с обедом для директора. Конечно, такого не бывало, когда дежурным был Хуго или Майгонис – бледный, очень вежливый молодой человек, у которого часто болели дети, в таких случаях он через каждые полчаса звонил домой, справляясь у жены, не спала ли температура, не надо ли сбегать в аптеку за лекарствами и не забыла ли она на завтра вызвать врача на дом.

Директорский обед проходил в духе «шпионских» фильмов: сначала звонил телефон у шеф-повара, и Стакле молча выслушивал инструкцию о предстоящей операции. Затем Стакле самолично выуживал из кастрюли лучшие куски и нарезал из середины жаркого сочные ломти, сам подбирал подходящие салаты или приправы, закуску и десерт, а Леопольд из глубины своего шкафчика доставал бутылку коньяка, черного бальзама или хорошего вина – в зависимости от того, какое блюдо подавалось – и переливал содержимое в кофейник: «чтобы замазать глаза», рюмки же у директора имелись свои.

Действия Стакле над кастрюлями в таких случаях походили на ворожбу: осмотрев со всех сторон кусок, он опускал его обратно в соус или в жир на сковороду, брал другой и снова подолгу осматривал, потому что для одного блюда требовалось исключительно мясо без жира, для другого – с прослойками жира, а для третьего – мясо с косточкой.

Директор никогда не обедал в одиночку и своим звонком лишь извещал, сколько человек ожидает – двоих, троих или даже четверых, а сомневаться в том, что Стакле положит на тарелки самое лучшее, у директора не было ни малейшего основания. Возражения по поводу меню он высказывал лишь в том случае, если кто-либо из его гостей не признавал рыбу или птицу, или здоровье не позволяло тому или другому есть острые блюда. Все это тоже оговаривалось по телефону.

Над «спецзаказом» шеф-повар работал с особой страстью; если бы это было возможно, точно такие же порции он подавал бы и любому рядовому посетителю, ибо приготовление кушаний было для него прежде всего искусством, самовыражением. Талант у шеф-повара был несомненный; занятый составлением калькуляций, отчетов и других «русских бумаженций», как он сам выражался, буквы в которых он выводил неуверенным, неуклюжим почерком, Стакле вдруг мог скомандовать: «Добавьте четыре столовых ложки сахара и чайную ложку яблочного уксуса!», потому что в этот момент он витал над кастрюлями и чувствовал вкус готовящегося блюда. Стакле мог внести необходимые коррективы и на том этапе, когда было известно лишь количество употребляемых на приготовление блюда продуктов и технология их предварительной обработки.

Читая новые рецепты, шеф-повар как бы пробовал на вкус уже приготовленные по ним блюда.

Если бы Стакле избрали президентом, то первым делом он отменил бы госстандарты, по которым котлеты из одинаковой массы, обвалянные в одинаковых панировочных сухарях, одинаково жарятся в Риге, Москве, Владивостоке и в других городах.

«Удивительно, что еще волосы не велят всем стричь одинаково!» – ворчал он, получая очередные указания из общепита.

Приготовление стандартных блюд было для него чем-то унизительным, к ним он даже не прикоснулся бы, они для него не существовали бы вовсе, если бы частенько не приходилось как-то исправлять ошибки подчиненных. Хорош приготовить кушанье означало для него то, что для художника хорошо нарисовать пейзаж или для писателя хорошо написать рассказ. К тем, кто на кухне работал только ради заработка, Стакле относился с нескрываемым презрением и очень бывал рад, когда в книге отзывов «Ореанды» обнаруживал слова благодарности, адресованные коллективу кухни, или когда их передавал от имени посетителей кто-либо из официантов. Старика, это трогало до слез: «Скажи, чтобы на сладкое заказали клубничный «снежок» или слоеный ржаной пудинг! Обязательно скажи, а я уж сам положу!»

Однажды, когда шеф-повар был в отпуске и со своими внуками загорал на песке под солнцем в Саулкрасти, в ресторан откуда-то завезли фазанов. Поскольку составителям стандартных рецептов о существовании такой птицы ничего не было известно, заместитель шеф-повара позвонил Стакле, чтобы посоветоваться, как приготовить фазанов. Он сказал, что распорядился их ощипать и что к этому уже приступают. В ответ услышал отчаянный вопль – «Прекратить!» Через час Стакле примчался на такси и, тщательно обследовав птицу, объявил, что фазанов ощипывают лишь на пятый день, а до того они должны висеть в прохладном месте. «И не в каком не в холодильнике! В холодильнике место только головам да длинным перьям хвоста, которые используются для декора!»

Жарить фазанов шеф-повар явился сам. Разукрашенные фазаны и на вид и на вкус были великолепны, но «Ореанда» после этого имела одни неприятности: гости, отведав замечательных яств, без конца требовали фазанов. Поэтому в тресте общественного питания, где боялись жалоб, – потом проверяй их, да наши ответы, – решили впредь редких продуктов не получать, – они портят общее впечатление…

В тот день заказ директора был немного странным. Даже все знающей Люде, которая обычно комментировала хлопоты шеф-повара, на сей раз сказать было нечего: на подносе стояли лишь кофейник, две чашечки да тарелка с несколькими булочками.

Леопольд тоже недоуменно пожал плечами и отправился искать дежурного – Вовку, который еще не появлялся.

– Ей-богу, не пойму, кто заявился к Роману Романычу, – вздохнула Люда. Это прозвучало куда жалостливее, чем стон спортивного комментатора на телевидении Юриса Робежниекса, когда футболистам «Даугавы» изменила удача, и они вторично утратили возможность попасть в высшую лигу.

«Опять у бедняжки Стакле день открытых дверей! – обычно тон Люды был агрессивным, как и пристало по-настоящему правдолюбивому человеку. – Эти не заплатят ни копейки: крутись, дорогой шеф, как хочешь. Если обедать заявляется сам Шмиц с друзьями – главный в нашей говенной конторе – или главная бухгалтерша, то обычно говорят, что завтра с кем-нибудь пришлют деньги. Конечно, не присылают и не больно-то собираются, но хоть выглядит солидно… Зато всякая мелкая шушера – технологини, инспектрисы отдела кадров и учетчицы складов – эти нажрутся по самые уши и даже спасибо не скажут. А бедняга Стакле выкручивайся! Я слышала, как он жаловался, говорит, ну просто сердце кровью обливается… Только выхода нет – так уж повелось и приходится ему терпеть. Ведь любая из этих свистулек может натравить какую-нибудь свою подружку из торговой инспекции, или из пожарной, или из конторы по выведению тараканов – не знаю, как там она по-настоящему называется, – а те завсегда сыщут повод, чтобы составить акт или нагадить как-нибудь по-другому! Сейчас-то что, а вот если кто из них справляет юбилей или приезжают коллеги из других городов, то полагается накрывать стол в зале. Да так, чтоб ломился! Тогда и Леопольд и Роман Романыч плюются, но устраивать-то все равно ему, Стакле – вот и бери, шеф, где хочешь, никто в это не вникает, но чтоб все было, и не просто, а с шиком! А ему самому, что с неба падает? На одни напитки сколько уходит! Ведь есть такие, кто зальет в брюхо целую бутылку и хоть бы что – мало! И за что им все это?.. А ни за что! Только и толку-то от них, что могут прикрыть кое на что глаза или вовремя предупредить.»

Леопольд возвратился сердитый: Вовки на работе все еще не было, а сам метрдотель идти с подносом не хотел. Не положено. Конечно, если пожалует какой-нибудь важный гость из Москвы или из местных начальников и усядется за столик напротив оркестра, вот тогда да, – Леопольд продемонстрирует все, на что способен: перед сервировкой он выносит в таких случаях из кухни на обзор жареных уток или карпов, горлышко бутылки с вином обвяжет салфеткой – метрдотель знает многие, если не все премудрости сервиса.

– Послушай, Ималда, – Леопольд быстро нашелся. – Скинь фартук и отнеси директору кофе. Да поживее – одна нога здесь, другая – там!

И убежал, звеня связкой ключей.

Кабинет директора располагался в бельэтаже – это было небольшое светлое помещение с письменным столом и круглым столиком, вокруг которого расставлены глубокие кресла.

Ималда постучала и получила разрешение войти.

Посередине кабинета во всей своей красе – в мундире с позументами и в белых перчатках, но держа фуражку в руках, стоял бдительный страж входных дверей Константин Курдаш и потупясь смотрел в пол. Как всегда на лице его блуждала улыбка отрешенности, которая сперва казалась странной, но когда присмотришься, становилось ясно – Курдашу плохо вставили зубной протез. Из-за неправильного прикуса верхняя губа немного приподнималась, и обнажала ряд ровных пластмассовых зубов серо-белого цвета – своих он давно не имел.

– Поставьте там, – директор взглядом указал Ималде на письменный стол. – Спасибо! – И строго спросил Курдаша:

– Тебе совсем нечего сказать?

– Я перед ним очень, очень извиняюсь… – с трудом выдавил Константин.

– Иди, свое решение я тебе сообщу!

– Спасибо, – Курдаш повернулся к двери и надел фуражку с золотым ободком.

То ли лицо его оказалось в таком ракурсе, то ли потому что свет падал на Курдаша именно из того окна, возле которого стояла Ималда, а может, вообще причину и не объяснишь, но Ималде вдруг показалось, что она уже видела его раньше, только давно. Сначала, правда, немного засомневалась. Нет, она не только видела его раньше, но их даже связывало что-то общее.

– Ималда, налейте нам, пожалуйста, кофе…

Она поставила на круглый столик чашки, сахарницу, тарелку с булочками, разложила салфетки и, наливая кофе, придерживала крышку горячего кофейника. Но делала все автоматически.

Где она видела Курдаша? Точно – видела раньше и теперь было очень важно, где именно. Чрезвычайно важно.

– Посмотрите, вон какие пятна остались на шее! – сердился сидящий в глубоком кресле мужчина с круглой и лысой, как у тюленя, головой. На Ималду он даже не взглянул, а тыкал указательным пальцем в свою вытянутую шею. – За такое в тюрьму сажают! Такого человека нельзя держать при входе!

– Прошу вас… Будьте на сей раз великодушны… Я вам объясню…

– За такие дела срок дают!

Рауса подмигнул Ималде – мол, ступай.

Она взяла пустой поднос и вышла на лестницу.

Прошла мимо входа в зал для посетителей и спустилась по лестнице на полпролета.

Константин стоял на своем посту, скрестив руки на груди, словно у него озябли плечи и он их согревал.

Теперь Ималде знакомой казалась лишь его поза, а лицо – нет.

Нет, все это фантазии… Ну и что в том особенного, если она и видела его раньше! И все же не покидало чувство: есть значение в том, где они раньше виделись.

Ималда стояла и смотрела на Курдаша, а Рауса тем временем всячески старался спасти его шкуру.

– У этого человека очень сложная судьба… – начал Рауса, наливая лысому вторую чашку кофе и потчуя его булочками.

– Если каждый, у кого сложная судьба, начнет хватать за горло и душить, то… Тогда… У меня награды, я член двух редколлегий!

– Да, да, вы говорили… И потому мне особенно неприятно.

– Еще бы!

– Вы мне рассказали о самом происшествии, но я не совсем понял…

– Это же не человек, это зверь! Гестаповец!

– Может, он вас с кем-то спутал?

– Как же – спутал! У дверей я был один. Постучал. Он подошел, осмотрел меня с головы до ног, ни слова не сказал и исчез. Я подождал и постучал еще раз. Он снова подошел к двери и забарабанил по стеклу дощечкой «Свободных мест нет»…

Курдаш уже повернулся было, чтобы уйти: в гардеробе у него остывал чай с лимоном, но лысый вдруг застучал в дверь кулаками. Обычно так себя ведут лишь юнцы да заезжие спекулянты мандаринами. Для таких у Константина имелся особый прием – он приоткрывал дверь ровно настолько, чтобы стучащий захотел протиснуться вовнутрь, и когда голова его находилась уже по другую сторону порога, Курдаш своими сильными костлявыми пальцами, как плоскогубцами хватал его за нос: слезы брызгали во все стороны, глаза выкатывались так, словно вот-вот выскочат из орбит. Немного поелозит так человека по тамбуру и навзничь вытолкнет на тротуар к общей потехе дружков-приятелей или находящейся рядом публики. За такие дела Курдашу не раз грозили выбить зубы; он ждал, что рано или поздно на него нападут. Поэтому в левом кармане пальто всегда носил ручку-вентиль от радиатора центрального отопления, которая пригодилась бы вместо кастета. Он живо представлял себе такое нападение – все равно всех уложит наповал; и они будут лежать и стонать: удары его левой еще сохранили свою молниеносность. В хорошем расположении духа Курдаш иногда занимался по утрам боем с тенью, да и ноги еще были крепкие. Обороняясь прямыми точными ударами, он, правда, уже не мог так легко маневрировать, как раньше на ринге, по пусть только сунутся! Курдаш был неукротимым и беспощадным драчуном, за жестокость боксеры окрестили его Мясником, ибо многие не раз замечали, что противника он не укладывает на пол нарочно, а колошматит словно отбивную просто ради собственного удовольствия. Справедливости ради следует признать; когда, бывало, лупили самого Курдаша, этот мускулистый и жилистый чурбан не издавал ни звука.

Судя по одежде, лысый за дверями – солидный дядя, такого за нос хватать не годится. Константин приоткрыл дверь и, брызжа слюной, крикнул ему прямо в лицо:

«Вали домой, синюха!»

В тот же момент произошло нечто невиданное и неслыханное. Нарочно или нечаянно, но лысый пнул его ногой.

Схватив лысого за горло, Курдаш втащил его в тамбур и начал молотить, не обращая внимания на его «я такой, я сякой».

«Я не знаю, кто ты есть, но я знаю, что ты будешь котлетой», – орал Константин, и лишь вмешательство гардеробщика, Леопольда и Майгониса заставило его отпустить жертву…

– Я, правда, очень удивлен, – вздохнул Роман Романович Рауса. – Обычно он очень вежливый и выдержанный. Придется отправить в санаторий, пусть подлечит нервы.

– В тюрьму отправлять таких надо! Если доведу дело до суда, он получит… Его посадят – это уж точно!..

Булочки были свежие – крошки сыпались лысому на брюки.

– Я не намерен его оправдывать и, конечно, накажу, однако… Работа у входа в ресторан делает человека нервным и несдержанным. Наш ресторан считается лучшим в Риге, вроде бы по логике здесь и публика должна собираться интеллигентная. Ничего подобного! Здесь бывают люди с большими деньгами. Как это ни парадоксально, но и при социализме с помощью денег можно открыть любые двери. Цены в «Ореанде» настолько высокие, что я, например, при своей зарплате мог бы привести сюда жену хорошо, если раз в два года. Наш ресторан не для тех, кто честно работает! Вы же образованный и опытный человек и знаете, кто позволяет себе сорить деньгами – местные и приезжие торгаши, взяточники, воры и уличные девки, или, как теперь говорят, женщины легкого поведения. Контингент таких в «Ореанде» составляет две трети посетителей – ни для кого это не секрет, но дела до них нет никому. Я не раз обращался в милицию – помогите! – все напрасно. Наши законы слишком гуманны. И вот с такой грубой, чванливой, а порой просто наглой публикой изо дня в день приходится работать бедняге Курдашу! Я ему не завидую!.. Фамилия Курдаш вам ни о чем не говорит? Константин Курдаш…

– Не-ет.

– Вы, правда, намного моложе его, можете и не знать, ведь слава спортсмена сгорает, как метеорит, и даже пепла не остается.

– Я был чемпионом района по стрельбе из лука и неплохо бегал четырехсотметровую дистанцию с препятствиями…

– То было во времена Яниса Ланцерса и Иманта Энкужа, Туминьш появился позднее. Курдаш, правда, их уровня не достиг, хотя казалось, вот-вот догонит – нужен всего лишь маленький рывок. Не знаю, почему, но к нему несправедливо относились судьи: выиграл бой явно Константин Курдаш, а соберут листки – два «за», «против» – три. Хоть плачь!

– Были еще такие Рович и Викторов…

– О, у вас отличная память! Но и они появились чуть позднее… Настало время, когда Курдашу пришлось уйти из спорта. Профессии у него не было. Чтобы побольше зарабатывать, пошел в грузчики, потом жена ушла к другому, ведь быть супружницей закатившейся звезды – не такая уж большая честь.

– Учился бы. Как я, например! Мне было уже тридцать два года, когда закончил институт.

– Конечно, мог бы и какую-нибудь специальность освоить, если бы захотел – для этого и семилетки хватило бы. Но у него, видно, предприимчивости маловато. А может, сказались полученные травмы, ведь они вредны для здоровья: у него часто болит голова.

– Зато теперь у входа гребет денежки! Пусть не плачет! Один сунет рубль, другой сунет рубль… Сколько так за вечер набирается!

– Думаю, немного, хотя наверняка есть такие, кто дает. Только какие там рубли – копейки! Я не знаю, как его наказать, но если вы настаиваете, конечно… Может, попросим еще кофейку?

– Спасибо, спасибо… Довольно!

– Он глубоко и искренне сожалеет о случившемся – это я понял по тому, как он ведет себя…

– Дай-то бог!

– Правда, правда!

– Но вы все же как-нибудь накажите его, такое на самотек пускать нельзя!

– Конечно! Обязательно накажу. Может, пригласить его, чтобы еще раз перед вами извинился?

– Нет, нет… Занимайтесь этим сами! Так нельзя обращаться с посетителями. Как сумасшедший…

А Ималда, когда у нее позже выдалась свободная минутка, сбежала вниз и стала опять наблюдать за Константином Курдашем. Он, прогуливаясь туда-сюда по вестибюлю, пренебрежительно посматривал на жаждущих попасть в «Ореанду». Сначала ей казалось, что Курдаша она, без всяких сомнений, видела раньше, но через некоторое время готова была утверждать обратное.

– Ты что на меня пялишься? Я тебе что?.. Обезьяна что ли? – закричал вдруг Курдаш.

– Нет, я… – вздрогнула Ималда.

– Леопольд велел что-нибудь?

– Нет, я просто так…

– Что просто так? У директора ты на меня таращилась, теперь снова… Чего тебе от меня надо?

– Извините… – покраснев от смущения, пробормотала Ималда и убежала. И зачем только она оглянулась? Когда подошла уже к фойе, Курдаш все смотрел на нее снизу вверх.

В вестибюле было жарко. Константин снял фуражку и большим носовым платком вытирал пот с наметившейся лысины на макушке. Потом расстегнул верхнюю пуговку воротника и вытер пот с шеи, с лица.

Он всегда следил за своей внешностью – всегда был гладко выбрит и напомажен, всегда в тщательно отглаженных брюках и до блеска начищенных туфлях.

Алексис поднялся очень рано, на улице была еще непроглядная темень.

Ималда слышала, как он моется – в ванной лилась вода.

Брат сказал, что летит в командировку в Калининград, билет на самолет уже в кармане.

Он собирался тихо – на цыпочках, чтобы не разбудить сестру, прошел через комнату со своей дорожной сумкой. Ималде было приятно его внимание и, не желая огорчать брата, она притворилась крепко спящей.

Притворилась и заснула в самом деле.

Около десяти часов, когда солнце поднялось уже довольно высоко, в коридоре зазвонил телефон, и Ималда в ночной рубашке, босиком побежала, чтобы успеть снять трубку. Звонили, видно, из автомата, но из-за какой-то ошибки или поломки что-то не срабатывало, хотя никаких гудков не последовало. Ималда попросила нажать кнопку – также ни звука.

Она положила трубку на рычаг, немного подождала, но больше не звонили. Наверно, поблизости не было другого автомата.

Пора бы одеваться, да что-то неохота.

Чайник был еще теплым, но Ималда зажгла газ, вскипятила воду.

Засыпала в заварочный чайник щепотку ромашки и ложку сахара.

В последнюю неделю Алексис разъезжал по командировкам – то ездил в Таллин, то летал в Ленинград, то в Вентспилс и даже в Одессу.

«Работы полно, а денег нет», – сказал он о себе.

«Ты не одолжишь мне червонец?» – спросил вчера утром.

«У меня нет, все истратила.»

«А что купила? Показывай! Вместе порадуемся!»

«Две пары чулок. Мама тоже всегда покупала по две пары: если на одном чулке сбежит петля – другой можно использовать как запасной ко второй паре.»

«Ишь ты, в нашей семейке, оказывается, были и такие, кто экономил не только на работе, но и дома. – Алексис зло рассмеялся. – Жаль, что я раньше этого не замечал! – Увидев, что сестра нахмурилась, он переменил тон. – Это все твои покупки?»

«Еще купила творога и сметаны… Все… Осталось рубля два-три.»

«Ага! Мне все ясно!»

«Что тебе ясно?»