Текст книги "Ничего не случилось…"

Автор книги: Андрис Колбергс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Коллеги тоже просят помочь: «Ты курируешь – тебе проще!» Коллеги хоть за собственные деньги веселились, а родственники – за мой счет: этот не смог удержаться, чтобы не купить одно, тот не смог удержаться, чтобы не купить другое, а третьему вообще везло на покупки – такие товары, что аж глаза разбегаются – надо брать – неизвестно, когда снова в Ригу удастся приехать. Жена чуть не в слезы – неужели будем в ресторане сидеть за пустым столом! Какой позор! А зарплата у меня всего сто восемьдесят… хорошо, что недавно чуточку прибавили, да жена получает сто. Ночные рестораны люди с такими доходами не посещают. «Последний раз, дорогой муженек!..» «Не беспокойтесь, мы вас не разорим, – ободряет метрдотель, – от горячего вечером можно отказаться: за границей, говорят, в ресторанах вообще почти не едят, а закуску я закуплю для вас еще до двух часов, пока у нас цены столовские, и положу в свой шкафчик. Буквально за гроши у вас получится первоклассный холодный стол – мы же свои люди! Водку купите в магазине, чтобы не платить наценку, а я перелью в графин!»

Родственники и знакомые превозносят тебя до небес – это начинает нравиться, чувствуешь себя лицом весьма значительным… Когда создатель лепил из глины человека, милиционеров и прокуроров он сделал из того же материала.

– Теперь будут говорить: знали, что этим кончится, так не могло продолжаться до бесконечности.

– Наверняка.

– Конечно, в ресторане ты уже не мог себе позволить что-нибудь сказать. Ты там был пустым местом! – Полковник начал сердиться. В основном, правда, из-за того, что Николай не уходил.

– Ничего ужасного там не происходит…

– … сказал тот единственный работник, который на работу ходил пешком. Насколько мне известно, почти все официанты разъезжают на «Жигулях» и на «Волгах». Если, конечно, не спиваются и не просаживают деньги в карты.

– Ты не хочешь меня понять, – обиделся Николай. Встал и неуверенно протянул на прощанье руку, наверно, боялся, что бывший коллега не захочет ее пожать.

В дверях он все же обернулся и сказал:

– Хочешь того или не хочешь, но там с ними все равно станешь пустым местом, ибо теряешь веру в то, во что надо верить… А без веры нельзя… Начинает казаться: все равно ничего не изменишь – руки коротки… Да и в самом деле часто коротки. Ты только не рассказывай мне, что можешь взяться за любого, за кого следует взяться! Извини… А вообще-то… Там, действительно, ничего ужасного не происходит…

Николай еще что-то хотел добавить, но передумал и быстро вышел в коридор.

Когда недели две спустя полковнику потребовалось на должность Николая назначить другого человека, он решил подобрать кого-нибудь из выпускников милицейской школы. Ему принесли кипу личных дел. Он начал внимательно их просматривать, стараясь подыскать наиболее подходящую кандидатуру.

Большинство биографий были короткие – работа на заводе, служба в милицейском дивизионе, учеба в школе милиции; были и такие, кто служил в другом месте, даже в авиации, были из дежурной службы ночной милиции – почти профессионалы – этих приберет к рукам уголовный розыск, были и такие, которых обычно объединяют словом «прочие».

Именно среди них полковник отыскал двадцатидвухлетнего лейтенанта. Судя по личному делу, опыта милицейской работы у лейтенанта не было, но полковнику показалось важным, что парень еще до школы милиции закончил бухгалтерское отделение учетно-кредитного техникума, характеризовался как принципиальный и честный человек: у штампующих характеристики словарный запас еще скуднее, чем у телекомментаторов хоккейных игр.

В зале уже с полчаса играл оркестр. Звуки, приглушенные плотными портьерами, проникали и в кухню. С началом танцев работы у посудомоек поубавлялось, темп замедлялся, а сегодня они почти скучали.

Репертуар оркестра обычно не менялся: не только Ималда, наверно, любой работник ресторана мог предсказать, какая будет следующая мелодия. Что касается первой части программы, – абсолютно точно, так же – и с программой варьете, которая начиналась после паузы. Что-нибудь новое можно было услышать, лишь когда начинались танцы: слегка разомлевшие гости иногда заказывали музыку по выбору своей дамы или в честь юбиляра. За заказ музыкантам платили особо и полученные деньги они собирали, потом сумму делили между собой поровну. Меньше пятерки за заказ не давали, некоторые, правда, не скупились и на десятку. В конце вечера музыкантам доставалась вполне кругленькая сумма.

«Сейчас заиграют «Опавшие листья», – подумала Ималда, прислушиваясь к сдержанным аплодисментам танцующих. Посетители еще не совсем освоились, вечер только начинался. Однако прогноз ее не сбылся – раздались не первые аккорды «Опавших листьев», а немного грустная мелодия. Начал кларнет.

– «Сулико», – пояснила Люда, заметив удивление Ималды. – Ты, наверно, эту песню и не знаешь… «Где же ты моя Сулико?..» – дальше слов песни она, видно, не знала и затянула свое «тара-ра-ра…», что напевала на любой мотив.

Следующее музыкальное произведение тоже было не из обычной программы. Солист зажигательно спел популярный когда-то шлягер Леонида Утесова про Одессу, шаланды и район Молдаванки.

Потом опять кларнет – и опять «Сулико».

– Они там что, с ума посходили? – пожала плечами Люда. Потом приставила палец к виску: – Видно, у них того: шарики за ролики…

В тот же момент портьеры слегка раздвинулись и в кухне показалась голова одного из официантов.

– Идите сюда!.. Скорее!.. – махал он посудомойкам рукой. – Цирк да и только!

Люда быстро сняла фартук.

– Стой тут! – приказала она, когда Ималда тоже вышла из-за портьер в зал, где уже стояли официанты, наблюдая за «дуэлью» столиков.

– Бой быков! Пенсионерам и детям дошкольного возраста вход свободный! – нарочито громко прошептал кто-то из официантов.

За одним из столиков сидели пятеро мужчин и одна женщина – судя по одежде, моряки с рыболовного судна. Веселые лица раскраснелись – значит, уже пропустили по две-три рюмочки. Пока звучала песня «Сулико», мужчины кидали на стол по рублю, затем один собрал деньги и держал наготове. Как только оркестр перестал играть, он подошел к тромбонисту, отдал ему деньги и прошептал что-то на ухо.

Из-за кулис выбежал солист, схватил микрофон и запел:

 
Шаланды, полные кефали,
В Одессу Костя приводил,
И все биндюжники вставали,
Когда в пивную он входил.
   Я вам не скажу за всю Одессу:
   Вся Одесса очень велика…
   Но и Молдаванка и Пересыпь
   Обожали Костю-моряка…
 

В противоположной стороне зала из-за столика вскочил высокий мужчина и повелительным щелчком пальцев подозвал официанта. Слов не было слышно, но судя по жестам, официанту он что-то приказывал; официант сначала пытался уклониться, но все же взял ассигнацию и направился к руководителю оркестра.

Тот тоже отрицательно замотал головой, но ассигнация, видно, гипнотизировала его и, в конце концов, уступил.

Кларнет опять грустно затянул «Сулико», по залу прокатилось хихиканье.

Моряки снова начали сбрасываться.

Хуго не отрываясь смотрел на южанина – противника моряков. Было непонятно, что так привлекло в нем Хуго – то ли полувоенный френч – такие до середины пятидесятых годов носили руководящие работники, – то ли седоватые усы а ля Иосиф Виссарионович, то ли кустистые брови, из-под которых сверкали жгучие карие глаза. А может, Хуго заворожили богато уставленный закусками стол и ваза с бархатистыми персиками и виноградом в самом центре стола? Или жена южанина и две его дочки-подростки – в одежде их не было предмета, изготовленного где-нибудь ближе, чем Париж? Ну разве что какой-нибудь из многих перстней, сверкающих каменьями на пальцах жены.

Хуго сам не свой закрыл лицо руками, приговаривая под звуки «Сулико»: «Какое кошмарное время… Не приведи бог…»

То ли испугавшись чего-то, то ли чтобы другие не заметили навернувшихся в его глазах слез, Хуго убежал за портьеры.

 
Я вам не скажу за всю Одессу:
Вся Одесса очень велика…
 

Полувоенный френч снова защелкал пальцами, повелевая официанту подойти, но поздно – у входа в зал выросла фигура Леопольда.

Ему, конечно, уже все известно!

Подойдя к оркестру, он что-то сказал руководителю. Тихо-тихо, но так повелительно, что тот чуть не заглотнул мундштук саксофона. Однако песню так сразу не оборвешь, и саксофонист добросовестно продолжал, остальные музыканты смотрели на него с сочувствием.

А Леопольд, могучий и всесильный, зашагал в глубь зала. Легким жестом он остановил направлявшегося к кавказцу официанта и подошел сам.

Музыка заглушала его разговор с кавказцем, однако решительность, с какой Леопольд развернулся и пошел прочь, позволяла сделать вывод, что сказанное им имело характер ультиматума.

Карие глаза полумилитариста под кустистыми бровями выражали желание все в зале уничтожить, испепелить.

– Браво! Бис! – закричали моряки, громко аплодируя оркестру.

Вдруг наступила тишина.

Мужчина в полувоенном френче поднялся из-за стола.

Кожа на его лице от негодования тряслась.

За ним послушно встали его дамы и направились к выходу. Как покорное стадо овечек.

Мужчина одним взмахом руки смел со стола половину посуды. Осколки фарфора и хрусталя впились в нежную мякоть персиков, холодные закуски на ковре перемешались с горячими, с бульканьем пролился коньяк из графина, который хоть и повалился набок, но остался целехонек. Потом, словно передумав, графин завертелся на полу и ударившись о ножку фруктовой вазы, со звоном разбился вдребезги.

Кавказец швырнул на кучу осколков одну за другой две сторублевки, потом, поколебавшись совсем немного, бросил еще одну.

И на глазах у всех, никем не задержанный, покинул зал.

Даже Леопольд не сразу сообразил, как быть. Пожалуй, следовало бы догнать наглеца, но что скажешь такому?

– Собрать немедленно! – крикнул он Вовке так, что тот весь аж съежился.

– А милиция где? – раздался чей-то возмущенный голос за столиком в углу зала. К нему несмело присоединялись другие.

– Сейчас, сейчас! – смешно выворачивая носки туфель, устремился за хулиганом Леопольд.

– И ничего такому заразе не сделаешь! – подытожила Люда. – Скажет, что уронил нечаянно… Заплатил за все чин-чином, по крайней мере сотню дал лишку… А если кто пожалуется в милицию, то сотенку придется отдать… Пропали наши кашалоты – не проглотить и не выплюнуть!

Ситуацию решили спасти артисты варьете, начав программу минут на пятнадцать раньше. Свет в зале погас и эстраду начали обшаривать лучи прожекторов.

– Ты видала программу? – спросила Люда Ималду.

– Нет.

– Тогда останься и посмотри. А то даже неудобно: кто-нибудь из знакомых спросит, что у нас тут показывают, а тебе и сказать будет нечего.

Зазвучал ритм чарльстона и на эстраде появились длинноногие танцовщицы в ярких платьицах. Уровень исполнения у них, конечно, выше, чем в художественной самодеятельности, но балетную школу танцовщицы явно прошли, как говорится, коридором.

Раздались довольно умеренные аплодисменты – но им и этого достаточно; танцовщиц тут же сменил певец, своим бархатным голосом он моментально покорил сердца дам, и они вознаградили его щедрыми хлопками. Затем певец раскланялся во все стороны и Ималде показалось, что этому его обучил Хуго.

Профессионально-ремесленническая четверка снова вышла на эстраду – с полечкой, но уже в других платьицах, открывающих упругое молодое тело. На улице такого, конечно, не увидишь, а на пляже девицы выглядели бы черечур прикрытыми.

Но публику это устраивает – она в восторге.

Песня.

Танец.

Эквилибрист.

Песня.

Девушка в черном, облегающем тело платье, оно искрится в свете прожектора. На эстраде желтый круг света, словно полная луна на темном небе.

Saut de chat! Attitude! Jeté battu!

Слова эти никем не были произнесены, но они словно кнутом ударили из прошлого. У Ималды даже ноги свело, как раньше, после большой нагрузки в балетной студии.

Ималда снова отчетливо услышала хриплый, словно прокуренный голос Грайгсте, увидела ссохшееся личико семидесятилетней женщины и негармонирующую с ним стройную и даже хрупкую фигуру – неизменно в модном, немного экстравагантном облачении.

Иногда Грайгсте по-настоящему злилась на своих воспитанниц: обзывала их жирными свиньями, – добродушными хрюшами, которые таскают по земле свой огромный живот – и гоняла их так, что даже самые сдержанные мамы бегали жаловаться к директору, хотя наперед знали, что без толку: Грайгсте в мире балета была признанным авторитетом и не стеснялась утверждать, что танцевальные шаги дети лучше усваивают битьем и поркой.

Танец закончился и девушка в черном застыла в центре светового пятна.

Оваций не последовало, хотя выступала она профессионально, вдохновенно, но публика оценить этого не могла.

А в Ималде слабой молнией вспыхнула зависть: я тоже могла бы так.

Она восхищенно смотрела на облегающее платье танцовщицы, которое, правда, не очень удачно сочеталось с ее небольшой грудью и мужскими чертами лица.

Ималда узнала девушку. Фамилию она вспомнить не могла, но знала, что зовут ее Элга. В балетной студии она училась в старшей группе и тогда у нее были длинные, очень красивые волосы. Теперь Элга было коротко острижена. Ималде иногда случалось с нею встречаться в студийной раздевалке, где их крючки-вешалки были рядом, – если Ималда приходила раньше или если Элга задерживалась.

Ималда отступила назад и прижалась к стене, опасаясь, как бы Элга ее не заметила. Как только начался следующий номер, – дуэт акробатов – вернулась на кухню.

– Уже закончилось?

– Нет.

– Не понравилось? Да, ничего особенного они не показывают, разве что свои голые ляжки. В старой программе был, по крайней мере, фокусник. Тут, в нашем коридоре, всегда стоял его ящик с поросенком, которого он потом вытаскивал из шляпы-цилиндра, но однажды ящик открылся и поросенок убежал в фойе. А тащить-то фокуснику из шляпы что-то надо – вот шеф и засунул туда наполовину ощипанного гуся… И ничего, все смеялись…

Людин голос доносился словно издалека, потом и он растаял – Ималда не слышала ни звяканья кастрюль, ни гудения вентилятора в сушилке, ни скрипа несмазанного конвейера, ни плеска воды в мойках-ваннах. Она была уже не в кухне, а, облаченная в трико, стояла на сверкающем натертом паркете и смотрела на свое отражение, даже несколько отражений, во всех зеркалах, а Грайгсте продолжала ее подгонять своими «Saut de chat! Attitude! Jeté battu!»

Неожиданно и против ее воли вернулось ЭТО.

Теперь она каждый вечер ходила смотреть на Элгу. Когда бархатный баритон заканчивал свою песню про волны, солнце и любовь, Ималда выскальзывала из кухни, снимала фартук и вставала у стены за портьерами. Там всегда стоял кто-нибудь из официантов, так что она была не очень-то заметна. И вообще можно ли быть заметным в темном зале, когда глаза всех устремлены на эстраду?

Ималда переживала за Элгу как за себя: только бы не случилось провала перед публикой. Волновалась и перед самым выходом Элги на сцену – волнение это многие артисты не могут преодолеть даже до седых волос, – боялась какой-нибудь нелепой случайности – вдруг поскользнется и упадет… И хотя Ималда знала, что в качестве музыкального сопровождения использовалась магнитофонная запись, которую воспроизводила мощная усилительная аппаратура, она всякий раз страшилась, как бы оркестр что-нибудь не перепутал.

Приподняться на носки!

Теперь шаг, еще один, совсем маленький шажок!

Она порхала. Пор-ха-ла! На эстраде была не Элга, а она, Ималда. Она не чувствовала собственного веса. Порхать, порхать, порхать еще… И аплодисменты предназначались не Элге, а ей. Она болезненно переживала малейшую Элгину ошибочку, даже такую, которую может заметить только опытный глаз знатока.

Когда танец заканчивался, и Ималда возвращалась на кухню, где за время ее отсутствия грязных тарелок заметно прибавлялось, она снова и снова думала об Элге – боготворила ее, завидовала ей. Ималда понимала, что такого уровня исполнения ей не достичь, даже если бы она закончила балетную студию: ведь Элга была талантлива от природы. Правда, Ималда тоже не бездарна, но у Элги все же больше этого богатства, которое не купишь, не украдешь и не выслужишь долгими годами.

Прошла неделя, началась другая, а она все не переставала восхищаться Элгой. Наконец решилась – купила цветы, чтобы преподнести их своему кумиру.

Раздевалки – и женская и мужская – находились между лестницей и вестибюлем. В те времена, когда гостиницу еще только проектировали, варьете считалось чем-то чрезвычайно непристойным, безнравственным, а значит, и совершенно неприемлемым для нашего общества. И теперь артистам «Ореанды» приходилось полуголыми перебегать по длинному коридору, чтобы из кое-как приспособленных под раздевалку помещений попасть на эстраду.

С гулко бьющимся сердцем Ималда остановилась перед дверью и прислушалась – из раздевалки доносился девичий щебет.

Ималда собралась с духом и постучала.

– Ку-ку! Кто там? Нас нет дома!

Ималда не нашлась, что ответить, и по обе стороны от двери установилась напряженная тишина выжидания. Ималда лишь теперь сообразила, что цветы можно положить у порога, а самой убежать. А что, если они достанутся не Элге? Ведь Ималда не догадалась прикрепить открыточку с адресатом.

– Где ж ты, где ж ты, ко-о-злик мой! – пропела одна из девушек, остальные прыснули.

Только спустя некоторое время Ималда узнала, почему так насмешливо реагировали на ее стук. Дело в том, что одна из четверых девушек приглянулась какому-то весьма пожилому мужчине и он выражал свои чувства словно влюбленный герой старинной оперетты – дарил корзины с дорогими сладостями и великолепнейшие розы. Вначале девушки воспринимали это как шутку, сласти делили поровну и посмеивались над меланхолическими воздыханиями поклонника: в них угадывалась какая-то обреченность. Он приходил в «Ореанду» почти каждый вечер, смотрел программу, робко стучал в дверь раздевалки, произносил несколько старомодных комплиментов, дарил корзину, розы и тут же удалялся. Остальные девушки – они немного завидовали – стали посмеиваться над «объектом обожания»: мол, выходи за него замуж, браки по расчету обычно прочные, а после его смерти тебе достанется солидный капитальчик. Но обожатель вдруг куда-то исчез вместе со своими корзинами и подарками. И девушкам теперь его явно недоставало. А Ималда постучала так же робко, как и меланхоличный обожатель. Девушки решили, что он опять объявился. Через несколько месяцев, правда, стало известно, что его арестовали за то, что продолжительно и помногу воровал из кассы кооператива. Его внешность и робкая платоническая любовь ассоциировалась с обликом неизлечимо больных людей, которые прощаются с жизнью как бы почитая смерть; казалось, что этот меланхолик именно так ожидал ареста, пытаясь по-своему скрасить последние деньки на свободе.

– Я хотела бы повидать Элгу… – заикаясь, сказала Ималда.

Щелкнул замок.

Со скрипом отворилась дверь. На Ималду смотрело пять пар любопытствующих глаз.

Вдруг она испугалась: что если Элга знает о ее болезни – такие слухи распространяются быстро, они словно ртуть – не остановишь. Ималде снова захотелось убежать, но она почему-то продолжала стоять на пороге с букетом в руках.

– О, Малыш! – воскликнула Элга. – Входи скорей и запри дверь: мы тут голые.

– Мне очень понравилось… Я хотела вам…

– Колоссальные хризантемы! – Элга уткнула нос в цветы. – Ты что, Малыш, начала по кабакам шататься?

– Я здесь работаю… – едва слышно пробормотала Ималда.

Остальные девицы сразу потеряли к ней интерес и стали одеваться, развешивать в шкафу свои костюмы для выступлений. Время от времени здесь, словно в бане, мелькали голые бедра, груди, а зеркальные стены производили необычайный эффект, расширяя помещение, удваивая и утраивая отражения. Да и воздух тут был застоявшийся, как в предбаннике, пропитан запахом пота. Над единственным умывальником можно было разве что ополоснуть лицо и шею.

Элга искала вазу и при этом что-то говорила, но Ималда не понимала, что именно: она впервые в жизни непосредственно соприкоснулась с искусством, перед которым испытывала благоговение. Ей оно было привито и воспитанием в семье, и дрессировкой в балетной студии. Сцена и эстрада – это уже праздник, а настоящая жизнь искусства – за кулисами, где рождается и создается все, что будет представлено публике.

– Где ты тут работаешь? – расспрашивала Элга.

– На кухне… – Ималде не хватило смелости признаться, что работает мойщицей посуды.

– Чао! – одна за другой распрощались девушки.

– Извини, но и мне пора бежать… – Элга быстро одела пальто. – Мама сидит с ребенком, надо отпустить ее домой, пока еще ходят троллейбусы… Тут где-то была газета… – Элга начала копаться в шкафу. – Надо же завернуть цветы… Унесу домой, а то завянут. Выкроишь минутку – забегай, поболтаем…

Но Ималда твердо решила, что больше здесь не появится, в зал смотреть на Элгу больше не пойдет. С какой стати она вообще сюда пришла? О себе напомнить? А зачем? Может, в своей наивности рассчитывала на то, что кому-то станет нужной? Никому она не нужна. У этих людей налаженная жизнь, они засели в своих окопах, бдительно охраняя их безопасность…

– До свиданья, Малыш!

– Да, обязательно… Конечно, зайду…

Как хорошо, что существует ложь! Что бы мы без нее делали? Жизнь стала бы сложнее, с острыми гранями.

Ималда высыпала из пачки в теплую воду стирального порошка и размешала рукой. Дотянулась за другой пачкой и уже надорвала было уголок.

– Больше не сыпь! – крикнула Люда. – Хватит и так. Эту я отнесу домой, у меня вчера кончился…

Ималда положила пачку на место.

– Тебе яйца нужны? Из кондитерского приходили, предлагали. Большие, желтые… По шесть копеек штука. Надо брать, по крайней мере, полсотни. Я себе взяла, мой Юрка жутко любит яйца… В этот раз очень хорошие, как у частников на рынке. И масло по два с полтиной…

«Куплю. Почему бы не купить? Все покупают. И дешевле».

Рыжий чуб, узкое лицо, тонкие губы.

Взгляд нервный, мечущийся.

Еще совсем мальчишка, наверно, только в будущем году призовут в армию.

Догадывается или не догадывается, зачем сюда приглашен?

Следователь заполняет бланк – дата, кто допрашивает, кого допрашивает.

– Ваши фамилия, имя?

– Мартыньш Межс.

– Где проживаете?

Парень называет полный адрес, даже с почтовым индексом.

– Где работаете?

– В комплексе общественного питания при тресте «Автоматика».

– Кем?

– Кондитером.

– Это ваше первое место работы?

– Нет, раньше я работал в гостинице… Мы пекли для ресторана «Ореанда»… Вообще-то мы пекли для всех ресторанов и буфетов гостиницы, а также для магазина кулинарии «Илга».

– Почему сменили место работы?

– Меня оттуда уволили.

– За что?

– Я взял два килограмма теста. У тетки был день рождения и я хотел дома испечь для нее крендель.

– Вас задержала милиция?

– Нет… Свои – из группы народного контроля. В раздевалке, возле моего шкафчика…

– Кто-то заметил, что вы украли тесто?

Слово «украли» следователь употребил не случайно – чтобы увидеть, как отреагирует.

Парень снова почувствовал себя неудобно – покраснел и заерзал на стуле.

– Не знаю. Взял и все… Меня оштрафовали и уволили с работы.

– С вами это было впервые?

– Впервые.

Следователь понимающе улыбнулся и, отодвинув бланк протокола на край стола, положил ручку. Продемонстрировал, что ответ не будет записан, поэтому нечего бояться говорить правду.

– А если честно?

– Впервые.

– Сейчас спрашиваю не для протокола.

Парень пожал плечами.

– А товарищи по работе? В кондитерском цехе, насколько мне известно, довольно большой коллектив.

– Двенадцать человек.

– Случалось ли, что и другие брали тесто иди что-нибудь из продуктов? У вас же там полно всяких вкусных вещей: яйца, масло, сахар, шоколад… Даже ром и коньяк. Не говоря уже о дефицитных специях – мускатный орех, корица, гвоздика, кардамон…

– Не знаю… Не замечал…

– И не слыхали?

Вопрос был неприятный, парень довольно долго обдумывал ответ.

– Однажды милиция задержала одного на улице.

– У вас плохо с памятью, поэтому напомню… Милиция задержала не одного, а сразу четверых. Краденых продуктов у них было обнаружено на сумму сто восемьдесят рублей, потом состоялся товарищеский суд, и на нем вы тоже присутствовали.

– Да, что-то такое припоминаю… – забормотал парень себе под нос.

– Если сравнить ущерб, нанесенный вами, с ущербом, нанесенным теми четверыми, сразу бросается в глаза чрезмерная суровость вашего наказания – «уволить в связи с утратой доверия». Может, эти два килограмма теста просто послужили поводом для увольнения? Ведь тех четверых тогда просто предупредили. Может, настоящая причина вашего увольнения совсем в другом? Ну, скажем, в дружбе с Ималдой Мелнавой… На «Автоматике» вас с такой записью в трудовой книжке тоже не имели права принять на место кондитера. Кто вас рекомендовал?

– Я сам…

– Долго еще подсказывать вам ответы? Мне это надоело?

– Леопольд… Метрдотель «Ореанды»…

– Он ваш приятель?

– Нет, так вышло…

Парень мягкий как воск и трусоват, хотя никто его не запугивал. Почему вдруг потребовалось убрать его из кондитерского цеха? Может, у кого-то возникли подозрения что о делах цеха он знает то, что знать не должен? А может, возникли опасения, что проболтается Ималде? Теперь на «Автоматике» наверняка работает у своего человека, который не спускает с него глаз, а может, и чем-то обязан Леопольду.

– Какие отношения у вас были с Ималдой Мелнавой?

– У меня с ней давно нет никаких отношений!

– Я спрашиваю: какие были?

– Она психованная.

– Отвечайте на вопрос.

Теперь Мартыньш Ималду уже ненавидел. Даже остатки сострадания и жалости к ней, которые он испытывал какое-то время, превратились в ненависть и бессильную злость. Выплеснуть их не на кого, потому они и бродят в нем, портят настроение, мешая приятно и удобно проводить время, как раньше. Разве он желал Ималде зла? Нет! Был хорошим, ласковым. Разве изменил хоть раз с другой девушкой? Нет! А ведь мог бы – no problems! Разве он лгал Ималде? Нет! Разве она такая уж неотразимая раскрасавица, чтобы с полным правом претендовать на хорошее с его стороны отношение? Нет! А вот выкидывать разные номера – это она умела. Ведь несмотря ни на что, он предлагал Ималде перейти жить к нему, уговорил свою мать и та согласилась – Ималда, правда, тогда еще работала на приличной должности, посудомойкой, – а она пожилую женщину, которая ее полюбила как свое родное дитя, выставила дурой. Не придет, сказала, потому что должна жить с братом! С этим прохиндеем – он одной ногой уже в тюряге! Правда, в этом вопросе брат проявил себя как джентльмен – пришел поговорить, сказал, что Ималде полагается половина их квартиры, и пусть Мартыньш, если хочет, оформляет соответствующий обмен, у него у самого есть якобы несколько вариантов, и он берется все быстро провернуть через обменное бюро.

Мартыньш Ималде желал только добра, а что получил взамен? Она всегда перевернет все так, чтобы только унизить другого, выставить на посмешище. Ведь первым прибегал извиняться всегда он, Мартыньш.

Она настоящая ведьма: если уж привяжется – не отстанет. Сколько времени прошло с тех пор, как они виделись последний раз! Он ничего о ней не знал, лишь изредка слышал от других, а теперь вот, пожалуйста, еще и таскают к следователю, приходится изворачиваться. Ясно, что его увольнение из кондитерского цеха было умело организовано. Только непонятно, кому он там мешал, ведь свой нос в чужие дела он никогда не совал, да и не собирался совать. Работа нравилась, зарплата была приличная, иногда кое-что еще и перепадало… Чего же еще? Живи и радуйся! А тут этот Стас – как гром среди ясного неба!

«Покажи, пожалуйста, что у тебя там в целлофановом мешке, который прячешь в сумке!»

Мартыньш не сразу понял, о чем речь – подумал, что в раздевалке у кого-то что-то украли.

«У тетки день рождения, хотел испечь ей крендель…» – кисло улыбнулся Мартыньш, слегка потянул мешок из сумки и уже было опустил обратно – вы же видите: тесто, ничего другого тут нет, – но Стае выхватил мешок и возмущенно завопил:

«Ты позоришь наш коллекти… ты…»

Те двое, что были со Стасом, – Фридрихманис и Костя – тоже заорали:

«Молодой человек, как же так?»

«Это же государственное имущество, за такое предусмотрена статья!»

Но больше всех вопил Стас. Будто сам не говорил Мартыньшу, когда после кулинарного техникума тот пришел на практику и впервые переступил порог цеха: «Нас тут немного, но живем дружно, пирожные тебе не придется покупать ни для себя, ни для своей милашки!»

И разве не Фридрихманис принес в канун пасхи огромный трехэтажный торт – такой даже обеими руками не обхватишь – и попросил: «У меня тут небольшая халтурка – оформи как для себя». Фридрихманис не умел украшать, но если бы умел, – так у него все равно не вышло бы. Взбить крем – дело непростое, а Мартыньш с этим справляется в два счета, к тому же у него все под рукой. «Я в долгу не останусь… Хорошо бы на макушке водрузить какого-нибудь зайчика, цыпляток и крашеные яички…»

Мартыньш трудился как раб на галерах, но зато и получилось отлично – хоть на выставку неси! Фридрихманис расплатился с ним – дал кулек миндаля. Только идиот мог бы подумать, что миндаль он купил в магазине.

Но Мартыньш почему-то подавил в себе желание высказать им все в глаза. Накануне товарищеского суда Фридрихманис еще поучал его: сознайся во всем, а потом сиди и помалкивай – тогда все уладится само собой. Когда же зачитали решение, говорить было уже поздно, да и слова Мартыньшу никто не предоставлял.

Метрдотель Леопольд посочувствовал: наказание, конечно, суровое, только уж ничего не поделаешь – теперь такие времена. Посокрушался еще, что, мол, Ималда на это скажет.

«Мы давно не встречаемся.»

«Почему? Такая симпатичная девушка. В самом деле больше не встречаетесь?»

«Не сошлись характерами… Не нужна мне такая, которая перед другими чуть ли не нагишом прыгает! Да еще и психованная!»

«Да, она немного странная… Чем думаешь заняться?»

«Не знаю. В трудовой книжке такая запись, что ее никому не покажешь…»

«Жаль: ведь ты толково разбираешься в своем деле, но придется тебе таскать камни или работать лопатой… Постой, у меня отличная мысль! Я тебе помогу, если пообещаешь исправиться, но так, чтобы мне не пришлось за тебя краснеть. На «Автоматике» работает мой давнишний приятель, ему, кажется, нужен кондитер… Если он возьмет тебя на поруки, в отделе кадров возражать не будут.»

««Автоматика» недалеко от моего дома… Две трамвайные остановки…»

В ожидании ответа следователь поигрывал авторучкой.

– С Ималдой Мелнавой мы были друзьями… У нас были дружеские отношения…

– Насколько близкие?

– Я хотел на ней жениться… – Парень покраснел, кончики его ушей стали пунцовыми. – Хорошо, что во время одумался. Не захотела работать – подалась в танцовщицы!