Текст книги "Запределье. Осколок империи"

Автор книги: Андрей Ерпылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Часть 2
Гаммельнский Крысолов

1

«Господи! Когда же закончится эта бесовская революция?..»

Профессор Синельников, часто останавливаясь и подолгу отдыхая на каждом лестничном пролете, поднимался к себе домой. Парадное, превращенное «освобожденным пролетариатом» в некую помесь дровяного склада и отхожего места, отнюдь не радовало глаз. Да ладно бы хоть так! Нет, мало им удовлетворения материальных и физических потребностей – они берутся удовлетворить и, так сказать, духовные. И, как и во всем, – строить заново, так строить – начинают с «наскальных росписей». Однако кроманьонцы в отличие от своих далеких потомков хотя бы не умели писать.

Опершись на палку, Аристарх Феоктистович прочел свежий образчик такого «искусства», украсивший некогда сияющую венецианской штукатуркой «под мрамор», стену. «Буржуёв к стенки!» О, темпора, о морес! [6]6
  О времена, о нравы! (лат.)


[Закрыть]

Мог бы подумать хотя бы восемь лет назад блестящий профессор Московского университета, что когда-нибудь дверь перед ним будет распахивать не вышколенная прислуга, а ему самому придется, напрягая близорукие глаза, пытаться попасть ключом в неудобную замочную скважину.

«Черт знает что… Черт знает что…»

Аристарх Феоктистович прошаркал растоптанными войлочными ботами по коридору, косо поглядывая на двери бывших ЕГО комнат, в которых ныне обретались вчерашние мастеровые и крестьяне, в последние годы заполонившие Первопрестольную. Особенно невыносимы были крикливые и непоседливые выходцы из бывших Западных губерний, охотно воспользовавшиеся ликвидацией пресловутой «черты оседлости». Профессор Синельников никогда антисемитом не был, и много этим фактом гордился в былые годы, но… Всему должен быть разумный предел.

А все проклятое «уплотнение»! Из восьми комнат некогда безраздельно своей квартиры в Варсонофьевском переулке старик владел сейчас всего двумя. И за это еще нужно сказать «спасибо» новой власти – некоторых коллег по университету лишили и этого.

«Господи! И кто это только придумал, что в свой собственный кабинет я могу попасть, только отомкнув дверь ключом…»

– Не зажигайте, пожалуйста, свет, – раздался негромкий голос откудато от книжного шкафа, и Аристарх Феоктистович выронил из разом ослабевших рук коробок со спичками, не преминувшими рассыпаться по полу.

«Неужели вор… – морщась от неожиданной боли за грудиной, профессор разом вспомнил все слухи о московских бандах, промышлявших в таких вот, как его, некогда богатых квартирах. – Этого еще мне не хватало…»

В полумраке затеплился фонарик, освещающий все, кроме того, кто держал его в руке.

– Извините, Аристарх Феоктистович, – извиняющимся тоном произнес «гость». – Я вас, наверное, напугал.

– Что уж там… – проворчал старик, чувствуя громадное облегчение: подобной вежливости от вора ожидать было глупо. Да и что по зрелом размышлении взять у старого ученого? Нечего. Разве могут кого-нибудь в такое жуткое время заинтересовать ящики, наполненные окаменелостями, да ряды мало кому понятных трудов, прячущихся за стеклами единственного, сохранившегося от большой библиотеки шкафа? Разве что на растопку для печек-«буржуек» или на бумагу для самокруток.

Сколько раз за последние годы профессор Синельников жалел, что не поддался на уговоры коллег перебраться в иные, более спокойные и цивилизованные места. В Сорбонну, например, или в Кембридж. Да тот же Гейдельберг, в котором провел студенческие годы, во многом родной и близкий город. А то и пересечь океан, где в Северо-Американских Соединенных Штатах, совершенно не затронутых Мировой войной, бурно расцветает теперь академическая наука. Нет, уперся, старый дурень, со своим патриотизмом… Кому нужен твой патриотизм в стране, в одночасье ставшей чужой? В стране, народ которой, о счастье которого так пеклась в свое время русская интеллигенция, и он в том числе, считает теперь всех, у кого нет мозолей на руках, своим классовым врагом? И рад бы сейчас уехать, да только никто давно не зовет, связи в Европе потеряны, письма не доходят… Ехать на пустое место? Увольте, господа, – он давно уже перерос неприхотливый студенческий возраст. Да и здоровье не то… Нет, кости старого профессора будут лежать в родной земле, подобно костям горячо любимых им мамонтов, индрикотериев и риноцериев…

– Чем обязан? – суховато обронил Синельников, усаживаясь в свое кресло – ночной «гость» проявил такт и не занял хозяйское место, а всего лишь примостился на крохотном пуфике, на который при чтении на ночь профессор клал ноющие от подагры ноги. – Мы с вами знакомы? Или вы по поручению кого-нибудь из моих прошлых знакомцев?

– Увы, ни то, ни другое, – развел руками смутно виднеющийся в полумраке пришелец. – Я знаком с вами, так сказать, заочно.

– Читали мои труды?

– О, что вы! Сия премудрость не для моих мозгов!

– Тогда я не понимаю, что привело вас в мою скромную обитель. Да еще в столь поздний час.

Незнакомец явно не собирался ни грабить, ни убивать хозяина, поэтому первый испуг уже прошел, и интеллигент-пария уже уступил место вальяжному ученому мужу, хорошо знающему себе цену.

– Я пришел, чтобы предложить вам, профессор, – просто и открыто заявил мужчина, лица которого Аристарх Феоктистович по-прежнему не видел, – возможность спокойно заниматься своим делом, не отвлекаясь ни на какие бытовые проблемы.

– То есть уехать за границу? – понимающе кивнул ученый, не выражая ничем своего ликования: «Вот! Стоило только подумать!..»

– Нет, – тут же последовал ответ.

– Неужели где-то в многострадальной России имеется уголок, где проявляют интерес к окаменелым останкам давным-давно вымерших животных, которых ни подоить, ни зарезать на мясо нельзя? Даже сапоги из их шкуры не сшить, за неимением таковой. Не сохранилась-с!

– Есть, профессор. Но довольно далеко отсюда.

– Тогда сразу вынужден отказаться, молодой человек. Уже и годы не те, и вообще… Что я там найду такого, чего нет здесь? Те же, пардон, спартанские условия жизни, та же продуктовая карточка, то же презрение гегемона… Да еще переезд – катастрофичный сам по себе в нынешних условиях. Нет, мой друг, я вынужден отказаться сразу.

– Я это предвидел.

– Уж не потащите ли вы меня силой? – скрестил руки на груди профессор. – Напрасный труд, знаете ли…

– Нет, – кротко ответил незнакомец. – Но у меня есть нечто такое, что несомненно вас заинтересует. Вот, держите…

На стол перед Синельниковым, глухо стукнув о дерево, легла небольшая вещица.

– Можете зажечь свечу, профессор. Лупа в левом верхнем ящике стола.

– Все-то вы уже знаете… – недовольно проворчал старик, после нескольких неудачных попыток затеплив свечу.

После пяти минут напряженного изучения неведомой кости Аристарх Феоктистович поднял на собеседника, умудрившегося снова остаться в тени, ошеломленный взгляд.

– Где вы это взяли, молодой человек? Я пока не знаю точно, что это за животное – можно лишь приблизительно назвать семейство и род, но могу с уверенностью утверждать, что это – неизвестный науке вымерший вид! Вы совершили мировое открытие! Дайте, я пожму вашу руку, коллега!

– Не стоит, – уклонился от рукопожатия ночной «гость». – Значит, я все-таки смог вас заинтересовать?

– Конечно!.. Но… Но ведь кость не окаменевшая. Я бы даже мог с уверенностью утверждать, что это – живая кость. Животное еще совсем недавно было живо. Как такое может быть? Существа этого рода не дожили до современности сотни тысяч лет, а ближайшие их потомки за прошедшие тысячелетия разительно изменились. Вы что-то не договариваете!

– Я не уполномочен здесь и сейчас говорить всё. Но могу заверить вас, что если вы согласитесь на мое предложение, то загадок, подобных той, что вы держите в руках, вас ждет немало. Итак, вы согласны?

– Какой может быть разговор?!.

* * *

Мужчина, сидящий перед Капитолиной Ледогоровой, особенной симпатии у нее не вызывал, но предъявленные им документы обязывали ее, скромную работницу Ростовского детского дома, не только выслушивать его речи, но и выполнять все его распоряжения. Так прямо и значилось в отпечатанном на машинке листке, скрепленном лиловыми печатями и подписями, от которых бросало в дрожь.

А конкретно там говорилось, что председатель Главполитпросвета [7]7
  Главполитпросвет – Главное управление политического просвещения, Наркомпрос – Народный Комиссариат Просвещения, ВЦИК (Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет) – высший законодательный, распорядительный и контролирующий орган государственной власти Российской Советской Федеративной Социалистической Республики (РСФСР) в 1917–1937 годах.


[Закрыть]при Наркомпросе товарищ Крупская и председатель Деткомиссии при ВЦИК товарищ Дзержинский уполномочивают означенного «товарища Мартинса» производить из детских домов и трудовых коммун по всей территории РСФСР «выемку» детей бывших дворян, представителей духовенства, белых офицеров, чиновников царского, временного и прочих контрреволюционных правительств и прочих «врагов трудового народа» с целью водворения их в специализированные интернаты. При этом всем работникам детских учреждений предписывалось оказывать «подателю сего» всяческое содействие.

«Подумать только… – думала молодая женщина, изучая ничем не примечательное лицо визитера и не зная, на чем вообще на этом будто бы смазанном, как на плохой фотографической карточке, лице можно остановить взгляд. – До чего мы дошли: уже делим на настоящих и „бывших“ не только взрослых, но даже ни в чем не повинных детей…»

Капитолине, да что там Капитолине – просто Капе, шел всего лишь двадцатый год, и ей было странно слышать обращение по имени-отчеству от мужчины, старше ее вдвое. Привычное «товарищ Ледогорова» – еще туда-сюда, но «Капитолина Никитична»… Так и хотелось оглянуться и посмотреть – может быть, загадочная Капитолина Никитична, которую девушка представляла себе дородной дамой с лорнетом, будто сошедшей с иллюстраций в дореволюционной «Ниве», стоит у нее за спиной и важно кивает в такт обволакивающим речам странного уполномоченного.

Как назло, заведующий детским домом товарищ Порывайко, добрейшей души человек, не чаявший души в своих маленьких подопечных, несколько дней назад был вызван в Москву по каким-то неотложным делам, а его заместительница укатила по телеграмме о серьезной болезни ближайшей родственницы куда-то под Харьков. Так что единственным «начальством» в старой барской усадьбе, теперь заполненной двумя сотнями бывших беспризорных, оставались лишь она и наполовину глухой после контузии, полученной еще на германском фронте, сторож Митрич, по совместительству выполнявший при «красном приюте» функции истопника, дворника, конюха и извозчика.

Если бы Капа действительно была «плотью от плоти, кровью от крови трудового народа», как выспренно писал в своих пламенных, но, увы, слабо рифмованных и ужасно безграмотных виршах безнадежно влюбленный в нее Костя Ломовой, заведующий клубом рабочей молодежи, расположенным неподалеку… Нет, она хорошо помнила свое «буржуйское» происхождение, которое с грехом пополам удавалось скрывать вот уже шесть лет. Поэтому и было ей до слез жалко тех семнадцать ребятишек, которых неумолимая бумага вырывала из привычной среды и уносила в неведомый «специализированный интернат», мнящийся девушке чем-то вроде каторжной тюрьмы или английского «работного дома», как она ее себе в силу молодости и слабого житейского опыта представляла. В основном по прочитанным когда-то тоненьким, истертым множеством рук до дыр книжкам о похождениях Соньки Золотой Ручки и «Оливеру Твисту» Диккенса.

Каково же там будет им, мальчикам и девочкам, старшему из которых едва исполнилось четырнадцать, а младшей – Лялечке Опанасенко, дочери расстрелянного чекистами гласного Екатеринодарской городской Думы, – всего шестой годик? Им было несладко и здесь, где дети «пролетариев» всячески шпыняли «недорезанных буржуев», повторяя, пусть неосознанно, взрослых, но что будет там?..

– Нет, – решительно отложила она в сторону «мандат» и почувствовала, как сердце проваливается куда-то в желудок. – Я не могу отпустить с вами этих детей. Большинство из них еще слишком мало и…

– А вам и не придется никого никуда отпускать, – улыбнулся «товарищ Мартинс» (бог знает, кто по национальности – прибалтиец, еврей, немец или кто-нибудь еще из многочисленных «интернационалистов», заполонивших за последние годы многострадальную Россию), в очередной раз преображаясь, будто вместо лица у него была гуттаперчевая маска, легко меняющая свои очертания. – Вот бумага, обязывающая вас сопровождать ваших подопечных до места их будущего жительства. И далее.

– Как это «далее»? – обмерла девушка, даже не пытаясь сложить воедино буквы, внезапно пустившиеся в стремительный пляс, расплывающиеся, наезжающие одна на другую, прикидывающиеся своими товарками.

– Да не волнуйтесь вы, – «товарищ Мартинс», будто фокусник, извлек откуда-то чистый, даже накрахмаленный платок и подал Капе, едва сдерживающей слезы. – Просто, думаю, что вам с ними там будет самое место. Вы ведь, Капитолина Никитична, сама из «бывших», а? Дочка купца первой гильдии Никиты Егоровича Ледогорова – я не ошибаюсь?

Слезы так стремительно хлынули из глаз девушки, что ненавистная «гуттаперчевая» физиономия тут же расплылась во что-то невнятное, даже отдаленно не напоминающее обычное человеческое лицо…

* * *

– Графиня, ты, как всегда, была на высоте!

Откинувшись на подушки пролеточного сиденья, Виктор Кобылкин, известный в воровском мире бывшей Северной Пальмиры по кличке Барин, лениво наблюдал, как «шестерки» выносят из только что ограбленной квартиры тюки с добром. Сыгравшая, как обычно, главную роль Вика Манская сидела рядом с ним, отвернувшись и пряча лицо под свисающей со шляпки вуалью. Ее трясла непрекращающаяся дрожь.

– Перестать, Графиня, – покровительственно погладил ее по неестественно прямой спине главарь налетчиков. – Ну, перестарались мальчики. Что с того? Парой буржуев больше, парой меньше – какая разница?

– Это ведь кровососы, Графиня, – встрял сидящий на облучке Вася Крапленый, правая рука главаря. – Народ обирают. А мы их. Прямо как этот… ну… О! Робин Гад!

– Гуд, – процедила молодая женщина сквозь зубы.

– Чё?

– Робин Гуд. Когда ты наконец запомнишь, мясник?!

– А чё? Я думал, это у него кликуха такая – Гад. Я знавал одного делового с Одессы, так у него вообще погоняло было – Му…

– Заткнись! – лениво пнул подельника ногой в лаковом штиблете Барин. – Иди лучше посмотри, чтобы ребятишки себе чего не притырили. Грузите – и на хазу. Там разберемся, что к чему. Графиня, – обратился он к спутнице. – Давай поедем отдельно от этой братии. Вижу, что тебе их общество неприятно.

– Да, Барин, – кивнула Вика, благодарно взглянув на бандита. – Давай уедем отсюда.

– Чухонец! – махнул рукой отирающемуся рядом бандиту Барин. – Вези нас отсюда… Куда прикажешь, Графиня? В кабак? К Лямчику?

Вике сейчас было все равно. Хотелось только забыться, отвлечься, провалиться в небытие, чтобы не стояли перед глазами содрогающиеся в агонии тела пожилой супружеской четы, плавающие в крови, хлещущей из раскроенных черепов. И водка вряд ли смогла бы смыть эту намертво впечатавшуюся в сетчатку картину. Только марафет… [8]8
  Марафет (воровской жаргон) – морфий, наркотик.


[Закрыть]

– К Лямчику.

– О-о! Да ты серьезно сегодня настроена, Графиня! – Барин ткнул кулаком в спину Чухонца, бывшего извозчика, свое дело знавшего туго. – Давай на Ватный!

Пролетка послушно закачалась на дутых шинах по брусчатке.

Вика не слушала ленивую пустопорожнюю болтовню сидящего рядом мужчины, следя, как проплывают рядом редкие в столь поздний час освещенные окна. Подумать только – еще каких-то два года назад она, юная и наивная, почти любила этого напыщенного хлыща, нахватавшегося манер, при ближайшем рассмотрении подходящих к нему, как овечья шкура – волку. Он, так внезапно появившийся в ее жизни, казался таким сильным, уверенным, надежным. Почти как тот самый принц на белом коне из девичьих снов. Как ей, семнадцатилетней, льстило внимание взрослого, привлекательного внешне мужчины, да еще – принадлежащего к такой романтической профессии.

Но сверкающие доспехи рыцаря очень скоро потеряли свой бутафорский блеск, а белый конь превратился в жалкую клячу неопределенной окраски… Дерзкому налетчику просто нужна была девушка для прикрытия. Невинное на первый взгляд создание, которому охотно откроют двери даже ночью даже самые подозрительные из потенциальных жертв. И всякие Дуньки и Маньки для этой роли не годились. Да и самому Барину было приятнее работать с броской, обладающей настоящими манерами девицей, чем с полуграмотными «Фёклами» с рабочих окраин. Близость настоящей княжны («Графиня», как ему казалось, звучало лучше, чем родовой титул), пусть даже бывшей, ему, сыну спившегося еще при «старом режиме» мастерового и прачки, льстила донельзя. Он даже не требовал от нее большего, чем просто быть рядом. Быть может, в нем, позабывшем и презревшем все на свете человеческие законы, еще сидело занозой генетическое преклонение раба перед своим господином.

О, как хотелось Виктории освободиться из липкой паутины, которой Барин опутал ее с ног до головы. Платья, туфли, шляпки и нижнее белье по последней парижской моде, золотые «цацки» с «камушками» на многие тысячи старых, царских рублей, деликатесы и вина из лучших ресторанов… И марафет. А главное – кровь, кровь и кровь, которую проливала не она. Даже капля этой крови не попала на нее, не замарала. Но она все равно чувствовала себя перемазанной с ног до головы тягучей, липкой, мертвой черной кровью, похожей на ту, что текла из стариковских голов, разрубленных топором Васи Крапленого. И избавиться от огромного чувства вины можно было только одним способом… Существовали и другие, но молодое сильное тело, так и не познавшее толком любви, хотело жить и страшилось смерти больше, чем позора и бесчестия.

Она не поняла, что произошло.

Проезжающая по узкой темной улочке мимо темного зева проходного двора пролетка резко качнулась, дико всхрапнул мешком валящийся с козел Чухонец, дернулась, больно ударив острым локтем в бок девушки, рука сидящего рядом Барина, но тут же обмякла, выпустив сцапанный изза пазухи последним инстинктивным движением смертельно раненного зверя «наган». Что происходило рядом с ней, Вика не видела: она зажмурила глаза сразу же, как только в поле ее зрения попала торчащая из-под левой лопатки Чухонца нестрашная на вид металлическая спица, по которой весело бежала черная в полутьме жидкость. И думала лишь об одном:

«Все. Это возмездие. Спаси, сохрани и помилуй меня, Господи… Лишь бы быстрее…»

О своем оружии – маленьком дамском «брауниге», лежащем в миниатюрной сумочке, она даже не вспоминала.

Пролетка еще раз качнулась, освободившись от лишнего груза, и незнакомый голос шепнул прощавшейся с жизнью девушке на ухо, овеяв полузабытым запахом «зубного эликсира», канувшего в прошлое вместе с мирной жизнью:

– Не бойтесь, Виктория Львовна. Я не сделаю вам ничего дурного.

– Кто вы? – чуть приоткрыла глаза Вика, изумленная своим именем, услышанным чуть ли не впервые за два года. Она так привыкла к «Графине», что порой дивилась странно звучавшему «Вика», «Виктория». А уж по имени-отчеству ее давно не звал никто…

– Неважно. Мне поручено передать вам привет от вашего брата.

– Сережа жив?!..

2

Алеша проснулся от стука в дверь. Стучавший явно не имел никакого представления ни о такте, ни о том, что людям в пятом часу утра положено мирно почивать и видеть седьмой сон. Впрочем, в нынешнее сумасшедшее время слишком мало людей задумывались над такими тонкими материями, а вежливость и такт заменяли бумажка с неразборчивой печатью под названием «мандат» либо ее металлический аналог – пистолет системы «Маузер» или что-нибудь попроще, отечественного производства. Причем второе, металлическое, – значительно чаще…

В свои девятнадцать лет Алексей Еланцев все это знал очень хорошо, поэтому не стал искушать судьбу. Да и где сейчас найдешь хорошего плотника, чтобы смог установить на место сорванную с петель дверь?

– Иду, иду!.. – крикнул он, зажег огарок свечи в оловянной кружке, нашарил босыми ногами растоптанные домашние туфли и, накинув на плечи гимназическую шинель, заменявшую домашний халат, вышел в прихожую.

– Кто там? – спросил он через дверь, поскольку дурная привычка открывать без спроса канула в Лету вместе со старым добрым «довоенным» временем.

– Гэ-Пэ-У! – услышал он в ответ страшную аббревиатуру. – Откройте, гражданин Еланцев, иначе мы сломаем дверь.

Мешкать при таком представлении не полагалось, поэтому Алексей послушно сбросил цепочку и повернул на три оборота ключ в замке. Всетаки двадцать пятый год на дворе, новые власти изрядно приструнили бандитов, да и вряд ли стали бы те называть хозяина по имени…

Едва кованая «собачка» перестала удерживать дверь, та властно распахнулась и в прихожую, оттеснив юношу кожаными плечами, ввалилось не то четверо, не то пятеро воняющих хромом, лошадиным потом и табачным перегаром «товарищей». Пистолетный ствол к виску хозяина никто не приставлял, острыми инструментами вроде финки или опасной бритвы не баловался, поэтому можно было смело считать, что это – представители закона. Правда, закон этот весьма смахивал на каторжные «понятия», но это уже мелочи.

– Еще в квартире есть кто? – отрывисто спросил Алешу один из вошедших.

– Нет, я один. И тетя. Но она болеет, не встает…

С лестничной клетки вошел еще один «товарищ», заметно интеллигентнее на вид, не в кожаной униформе, а в пальто. Правда, не в шляпе, так ненавидимой «пролетариями», а в нейтральной кепке. Общее положительное впечатление от новой фигуры подчеркивали вызывающе цивильные очки в тонкой металлической оправе, сидящие на породистом носу.

– Давайте пройдем в комнату, ТОВАРИЩ, – надавил «интеллигент» на последнее слово, подчеркивая этим, что «гэпэушники» явились в дом Еланцева не как враги. Слово «товарищ» устанавливало между ним, сыном царского офицера, и «слугами народа» почти что знак равенства, не то что казенное «гражданин». Позже Алеше стыдно было признаться себе, но при этом обращении он испытал огромное облегчение.

«Кожаные» было двинулись следом за хозяином и гостем, но последний сделал останавливающий жест ладонью, и беспощадные «церберы Революции» покорно остались в прихожей.

Алексей провел очкастого чекиста (недавняя смена аббревиатур ничего в их сущности не меняла) в свою крохотную комнатку, выгороженную из бывшей лакейской, и усадил в продавленное кресло, сам примостившись на углу по-прежнему расправленной тахты.

– Алеша, – раздался из соседней комнаты (также бывшей части той же лакейской, разгороженной дощатыми щитами натрое) встревоженный тетушкин голос. – К нам кто-то пришел?

– Ничего, тетя, – громко ответил Еланцев, делая знак насторожившемуся чекисту, что все в порядке. – Это ко мне. По службе.

– Тетя, – пояснил он, понизив голос, гостю. – Жена брата моего отца. Старшего. Больна. Не встает.

При общении с «пролетариями» он невольно перенимал их манеру общения рублеными фразами и презирал себя за такое «хамелеонство». Но что делать – надо было приспосабливаться, чтобы выжить…

– Тиф? – поинтересовался чекист, опасливо косясь на дверь.

– Нет, – махнул рукой юноша. – Тромбофлебит, осложненный полиартритом. Это не заразно, – на всякий случай успокоил он собеседника, вдруг засомневавшись, что тому понятны такие мудреные медицинские термины.

– Хорошо, – успокоился чекист. – А то тиф, понимаешь, штука такая… Значит, вдвоем с тетушкой живете? Тесновато-о…

– Что делать, – развел руками Алексей. – Квартирный вопрос. Слава бо… э-э-э… что хоть одну комнату на три разрешили разгородить. Зато отдельный выход, – похвастался он. – Правда, на черную лестницу.

– Это я заметил, – покивал головой очкарик. – Очень удобно. Особенно если выйти куда ночью приспичит или придет кто… Никого не потревожишь.

– Что вы имеете в виду? – теперь насторожился уже юноша. – Я по ночам никуда не хожу. Да и вы – первые ночные гости.

– Да не волнуйтесь вы! Это я так – от чистого сердца. В самом ведь деле удобно: раз – и на улице. А то через парадное тащиться…

По глазам за блестящими стеклышками было видно, что говоривший эти слова не такой уж простачок, поэтому Алеша решил держать ухо востро.

– А какова, собственно, причина… – начал он, но гость перебил его.

– Да не волнуйтесь вы! Все в порядке. Мы навели справки и выяснили, что вы, Алексей Владимирович, к Советской власти вполне лояльны, в войне ни на одной из сторон участия не принимали по причине малолетства… Вам ведь сейчас?..

– Девятнадцать лет.

– Вот, девятнадцать. Значит, когда мы Врангеля в Крыму прикончили, вам было всего четырнадцать. Нежный, так сказать, возраст. С отцом-белогвардейцем не виделись с девятьсот восемнадцатого…

– Даже больше. Я в одна тысяча девятьсот восемнадцатом уже жил здесь, у тетушки и покойного дяди… То есть как белогвардейца? – дошли до него слова гостя. – Я ничего такого… Отец воевал на германском фронте, но потом…

– Белогвардейца, белогвардейца, не прикидывайтесь, – ласково пожурил его гость, укоризненно качая головой в так и не снятой в помещении кепке. – Вам это отлично известно.

Алеша обмер.

«Все! – стучало у него в висках. – Сейчас загребут под микитки и – на Лубянку. А оттуда – одна дорога…»

– Да не бойтесь вы! Ишь, как побледнели! Ну и что с того, что знаете про отцовские делишки? Гражданская война когда закончилась… А вы себя зарекомендовали человеком Советской власти не вредным, даже полезным. В архиве, вот, служите, общественную работу ведете. В институт, вот, хотели поступать.

– Не берут, – отвернулся Еланцев. – Происхождение не позволяет.

– Ну, это дело, Алексей Владимирович, – улыбнулся тонкими губами чекист, хотя глаза его за стеклышками очков оставались пустыми и холодными, – поправимо. Если мы с вами поладим – органы могут походатайствовать за вас. Составить, так сказать, протекцию, старым языком выражаясь.

Алексей сглотнул. Чекист его вербовал, и это было видно невооруженным глазом.

– Что я должен сделать для этого?

– Что? Да ничего особенного. Вот этот человек вам не знаком?

Очкарик, не торопясь, извлек из-за пазухи сложенный вчетверо листок хорошей плотной бумаги и развернул.

С рисованного портрета на Алешу глянуло абсолютно незнакомое лицо человека средних лет. Невзрачное, надо сказать, лицо – правильной формы с аккуратными ушами, бровями и носом, чуть широковатым узкогубым ртом и маленькими острыми глазками, прячущимися под тяжелыми веками. Без особых, как говорится, примет. Таких лиц на улицах столицы можно было встретить тысячи, если не десятки тысяч. Волос незнакомца видно не было – их закрывал невнятно прорисованный головной убор, который можно было принять за что угодно. За кепку, военную фуражку, шляпу-котелок и даже солдатскую папаху, постепенно выходящую из «моды» даже среди «гегемонов». Шея тоже пряталась за высоко поднятым воротником.

– Совершенно! – облегченно ответил юноша, тщательно изучив мастерски прорисованный портрет: он страшился узнать в карандашных штрихах знакомые черты и был рад, что не узнал.

– Вы внимательно смотрели? Внимательно? – внезапно гаркнул чекист так, что за тоненькой фанерной перегородкой снова заворочалась в своей постели тетушка. – В глаза мне смотреть! Внимательно смотрели?

– Конечно… – залепетал Еланцев. – Я не знаю этого человека… И не видел никогда… А что, он…

– Ну и ладно, – так же внезапно снова подобрел чекист. – Не знаете – и ладно. Нате, держите, – сунул он в руку юноше портрет. – И внимательно изучите на досуге.

– Зачем…

– Этот человек может в ближайшее время выйти на вас, Алексей Владимирович.

– Но…

– А вы сообщите нам, как только его увидите. Если визит будет внезапным – назначьте новую встречу. И обязательно предупредите нас. От вас и только от вас будет зависеть, как дела повернутся дальше. Поступите ли в институт, куда стремитесь, или…

Говоривший сделал паузу, ожидая вопроса, но не дождался его и закончил сам.

– Или. Но второй вариант, я думаю, вас не устроит. Так что внимательно изучите портрет. Вряд ли этот человек придет сюда – встреча может состояться где угодно. Но мы должны узнать о ней первыми. Позвоните по этому телефону или придете по этому вот адресу… – на стол легла исписанная бумажка. – Вы меня поняли? Вижу, что поняли. Не прощаюсь…

Странный гость исчез, оставив Алешу с портретом в одной руке и мятым клочком бумаги с написанным от руки адресом – в другой.

Через несколько секунд входная дверь громко хлопнула…

* * *

– И что мы с этим Еланцевым добьемся?

Следователь Черемыш, сидел за столом, уперев мощный подбородок в скрещенные перед собой руки, а оперативный агент Резник расхаживал взад и вперед по просторному кабинету, стараясь не наступать на светлые квадраты некогда великолепного, но теперь изрядно попорченного подкованными сапогами «шахматного» паркета.

– Чего-нибудь, да добьемся.

– Сомневаюсь.

– Что, прикажешь приставлять агентов ко всем тремстам семидесяти из списка?

– К тремстам семидесяти четырем.

– Вот именно. Никто не выделит столько людей, Миша. Даже десяти процентов не дождемся.

– И ты намерен обойти всех триста семьдесят четырех и каждому сунуть по портрету? Представляю себе реакцию Оси Шнеерсона, который все это будет рисовать!

– Ну, допустим, Осю я так уж перетруждать не буду… Ты забыл про существование типографий, Миша. Можно распечатать портрет хоть стотысячным тиражом и оклеить им всю Москву.

– Ага! Снабдив надписью «Wanted», как в любимой тобой Америке.

– Да хоть бы и так.

– И Крысолов тут же изменит внешность. Наденет дымчатые очки, отпустит усы и бороду… Мало ли что еще. Мы имеем дело с профессионалом высочайшего класса, Илья.

– И что ты предлагаешь?

– Ничего. Нужно думать, думать и думать.

– А пока ты будешь думать, Крысолов будет нагло шастать у нас под самым носом. Нет, я буду действовать своим методом. К тому же никаких трехсот семидесяти портретов не понадобится.

Резник торжественно положил перед следователем листок бумаги со столбиком фамилий.

– Что это?

– Я проверил весь список, и выяснилось, что вот эти люди – родственники офицеров, служивших в Белой Армии. Их было несколько больше, но часть из них уже успела скончаться – тиф, бандитские налеты и все такое… А остальные уже далеко отсюда – за кордоном и, к сожалению, недосягаемы.

– И сколько их?

– Ерунда. Всего лишь двадцать восемь.

– Это радует. А остальные?

– Увы, тут систематизировать не удалось. В основном ученые разных направлений.

– Связаны с военным делом?

– Очень немногие.

– А остальные?

– Тут голимая чехарда. И бывшие чиновники, и инженеры, и медики. Вплоть до типографских наборщиков, автослесарей и ветеринаров. Поверишь – нет: даже учителя гимназий!

– Да-а-а… Набор более чем странный. И почему ты думаешь, будто именно на этих вот белогвардейских родичах мы его прихватим?

– А потому что ими он интересуется прежде всего. Ты помнишь, как нам с тобой попал в руки этот список?..

* * *

– Взвод Егорова – направо! Куда прешь, деревня? Направо, я сказал!.. Туда, туда… Егоров, когда научишь своих бойцов различать лево и право? Что значит «малограмотные»? Все малограмотные. Я, вот, тоже университетов не заканчивал, а право и лево различаю!..