355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Иванов » Бизар » Текст книги (страница 8)
Бизар
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 03:53

Текст книги "Бизар"


Автор книги: Андрей Иванов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Он произносил подобные речи над каждой сосной. Сколько в нем было энергии! Сколько энтузиазма! Он так горел! Ему не терпелось приступить к очистке леса, как полководцу к осаде какой-нибудь крепости. На бумаге все было уже убрано, в его голове лес уже был очищен, оставалось, чтоб люди впряглись и – следуя его указаниям – сделали бы все, как он это видел! Он даже воображал лица чиновников, которые приедут с комиссией в Хускего и обомлеют, не найдя ни одного сломанного ствола!

– Они только палки мне в колеса вставляют! – кричал он. – Я знаю, зачем им вдруг понадобилось придумать эту уборку! Чтоб приостановить проект! Наш основной проект! Монастырь! Который мы уже сорок лет строим! Они хотят задушить нас этой неожиданной работой в лесу! Не тут-то было!

Он клялся, что обломает всех чинуш, адвокатов и министров, которым неугодно видеть на датской земле русский православный монастырь. Он потрясал кулаками, с пеной у рта шипел, что нет таких препятствий, которые помешают ему осуществить этот благой замысел! И вдруг он сворачивает эти приготовления и уходит с головой в какой-то доклад. Он получил письмо от каких-то поляков и потребовал от меня перевода. Я сказал, что ничего не понимаю в польском.

– Но почему они тогда пишут по-польски? – яростно трясясь, спрашивал он меня. Его аж перекосило.

Я сказал, что не знаю. Откуда мне знать, кто и зачем ему пишет? К тому же, вряд ли поляки могли писать в расчете на меня… Откуда им знать, владею я польским или нет? откуда им знать о моем существовании вообще?! Хотя старик мог меня где-нибудь вставить: его письма были полны всяких не имевших смысла деталей; он не только заговаривался, но и писал вот также! Сноска в конце каждой строки! В середине строки открывал по множеству скобок! Мог и меня упомянуть в таких вот скобках. Запросто! Почему бы и нет? Мог увлечься, написать об очистке леса: «Я и мой атташе, Евгений, русский, который владеет различными языками (перечисление), образованный (хотя, какое образование, определить и точно сказать невозможно), переводчик, в чьи обязанности будет входить отопление замка, уборка комнат, починка печей, работа в библиотеке, приготовление чая, собирание валежника, толкование слов и действий монахов с одной стороны и жителей потустороннего мира – с другой и т. д. и т. п.». Почему бы и нет? Я просто уверен, что так и было!

После поляки прислали ему письмо по-английски с извинениями. Они просто перепутали… Он успокоился, но именно с этого дня решил, что надо начинать готовить замок к семинару.

– Надо сосредоточиться в данный момент на замке, – сказал он. – Потом разберемся с лесом!

Я пожал плечами. Ни слова не сказал. Хускего курилось в тумане. Вдали была видна пирамида, возле нее бродил человек в светло-оранжевой мантии.

– Это, кажется… Эдгар там, – сказал мистер Винтерскоу. – Это он там, кажется… Не вижу!

Он достал из кармана маленькую раскладную подзорную трубу, посмотрел, настроил, еще раз посмотрел. Но никак не мог поймать цель. Человек в мантии все время двигался. Отойдет на несколько шагов, встанет перед домом и на фасад смотрит в задумчивости; опять подойдет к дому, повернет статуэтку, повернет другую и опять отойдет на несколько лихорадочных шагов, встанет перед домом… и смотрит… Очень долго… По всей видимости, обкурен он был просто невероятно!

– Это Эдгар, – сказал наконец старик, предлагая трубу. – Теперь я точно вижу, что это он. Эдгар работает на плантации рождественских елочек… у соседа, по сути… Вон их там сколько!

Я взял трубу, хотел посмотреть на Эдгара, но ничего, кроме зелени елочек, не увидел. Мимо замка по тропке неспешно волокли тачки какие-то странно одетые люди. Я испытал неловкость за то, что смотрю на все в подзорную трубу; отдал ее по-быстрому старику, спросил его, кем были эти люди, – они призывно нам помахивали и улыбались. Он только сказал, что они проживают тут.

– Они выращивают марихуану, – сказал он язвительно. – Это люди без принципов и образования!

Знакомить с ними меня он не стал – не посчитал нужным. Даже рукой не помахал. Люди были одеты как бродяги. Хиппи в лохмотьях. Они встали под балкончиком и смотрели на нас снизу, улыбались, ждали, что с ними заговорят. Но старик меня потянул за рукав и увел внутрь. Предложил пить чай дальше в комнатах. Повел коридорами. Мимоходом показывал шкафчики, забитые книгами. Достоевский, Толстой, Гоголь… Все по-русски! Он читал по-русски, потому предпочитал оригиналы. Вдоль стен в коридорах они стояли под стеклом, на замке. Как какие-нибудь бесценные реликвии. Пока мы шли вот так (Чехов, Некрасов, Горький), я успел узнать, что из двух Булгаковых он почему-то предпочел не мистика-философа, но писателя-мистика.

– Не правда ли, странно? – спросил он меня.

Я пожал плечами, глядя на корешки двухтомника Мельникова-Печерского у него за спиной. Я был в полной растерянности! Такие книги можно было запросто встретить в таллинских квартирах у людей, которые всю жизнь сдавали макулатуру! Откуда они взялись тут?.. в замке?., с хиппанами под балконом?..

Старик потянул меня в залы, забыл про чай. Ему зачесалось показывать мне залы – большой, маленький… Обсудим работы в замке, молодой человек… давайте кое-что спланируем сейчас!.. Нужно продумать план работы, подсчитать все! Возле большого камина с медными ручками старик несколько раз произнес слово «бюджет».

– А тут мы поставим софу!.. А тут у нас будет кафедра, за которой будет выступать каждый участник семинара!.. Не хотели бы выступить?..

Я даже не утруждал себя отвечать, а он и не ждал от меня ответа, его несло. Он считал, что в большом зале должны были работать литовцы.

– Они умеют аккуратно работать, – утверждал он. – Я в этом уже убедился! Проверенные люди! Приезжают каждое лето! Мы им доверяем!

Чтоб они могли приступить, как только закончат в подвале, он хотел подготовить место; старик боялся, что литовцы быстро справятся с погромом в подвале… Я чуть не крякнул. Из подвала можно было выгребать и выгребать тысячу лет… Но нет, он боялся, что они слишком скоро управятся. Это была фантастическая переоценка человеческих возможностей. Ему не терпелось приступить к большому залу. Еще бы: воображаемый гуру уже сидел на софе, а поляки уже склонились над картой мира, который оплела паутина энергетического рабства! Надо было действовать! Нельзя было терять ни минуты! Он задвигался и меня заразил движением. Через десять минут мы во всю прыть орудовали в комнатах, бегали по коридорам как одержимые… шустрили по залам, перетаскивали с места на место стремянки, кисти, мешки с известью, песок, ведра, лопатки, всякий прочий инструмент… пол под нами хрустел так, что начинали ныть зубы! После обеда мы вынесли софу на балкон – проветрить… постояли, с насмешкой глядя на деревушку… несколько дней двигали тяжеленные комоды, сдирали ковры, которые прикипели с годами к паркету, рассматривали лужи и паркет, который уже вспух местами, потрескался, ослаб, смотрели в потолок, поднимались на чердак, пытались определить, где там протекает… «Евгений, посветите мне… сколько пыли!., я ничего не вижу!., куда вы там светите!., светите наверх, а не в глаза!..» Мы, щурясь, пялились в звездное небо дырявой крыши, задрав головы, как люди, которые ждут появления цеппелина. Так мы готовили замок неделю… Наконец старик устал, сел и задумался, провалился в сон, наутро, очухавшись, после очередной кружки чая сказал, что надо бы снять паркет. Я устало покачал головой:

– Да, да, но как это сделать?..

– Вечный вопрос, вечный вопрос, молодой человек… Пока мы спускались с чердака винтовой лестницей, он объяснил, что не так важно «как это сделать», потому что гораздо важней – «зачем нужно снимать паркет?»…

– Ну и зачем же, мистер Винтерскоу?

– Потому что вода натекла в подоснову пола, – шипел старик, таращась на меня. – Я это понял, пока медитировал.

– А… – сказал я; значит, мне показалось, что он спал, старик не спал – он мыслил, работал! Расчесывая бороду перед запыленным зеркалом, он сказал, что необходим ремонт не паркета, а самого пола, который находится под паркетом.

– Вы обратили внимание на то, что пол местами прогибается?

– Нет, – покачал я головой, нет, конечно, не обратил внимания, я не обращаю внимания на такие мелочи… пол прогибался столь явно, что мне было страшно по нему ступать! Особенно там, где была софа, там образовалась настоящая ямина. Но я плевать хотел…

– Вам любой специалист подтвердит, – торжественно продолжал он. – Только нам не нужен для этого специалист, потому что это ОЧЕВИДНО: надо ремонтировать пол! Надо проверить, как там обстоят дела с доской… Похоже, что пол износился… Сам паркет-то хороший, мы его еще постелим, но перед работами на потолке и для ремонта и утепления в дальнейшем необходимо его снять. Мы его снимем, а потом соберем снова!

Чтобы впоследствии использовать паркет – собрать его по дощечкам, как полагается, – старик решил, что первоначально паркет следует пронумеровать, скрупулезно, каждую деталь, каждую планочку! У меня потемнело в глазах, когда я это услышал. Я сперва не поверил. Подумал, он что-то иное имеет в виду. Не собирается же он?.. Но нет, именно это он и собирался сделать! Он сказал, что делать это мы – мы! – будем следующим образом: постелив огромный кусок целлофана на пол, мы будем писать номера на полу и на целлофане, чтобы целлофан таким образом в дальнейшем послужил своеобразной картой по сбору паркетного пола. У меня замерло все внутри. Старик нисколько не замечал моей нерешительности. Он агрессивно мерил шажищами пол, прикидывал, примерялся, принюхивался, делал арифметические подсчеты своими бровями, топтался и прикусывал сомнение, затем потянул меня вон из замка в поисках целлофана. Мы исходили всю деревню. Старик издергал каждого, перерыл все, перевернул все горшки на чердаке Коммюнхуса, вспомнил, что где-то, на какой-то крыше, была какая-то дыра… И не на какой-то, а на крыше ангара! Самого высокого после замка строения в деревне! Гордость Хускего! Побежали к лесной дороге. Мистер Винтерскоу на бегу объяснял, что ирландец Мэтью планировал построить обсерваторию, затем и была разобрана крыша, чтобы вместить в себя Магеллановы облака с Гончими псами! Астрология – будущее – перспективы! Спасение Земли от метеоритов! Благие начинания! Переселение на Марс! Громадные кристаллы! Хрустальные плантации на Луне! Телескопы и фантастическая фотокамера! Никого, кроме пьяницы-ирландца, кометы не интересовали… Мэтью выгнали за эксперименты над животными… Кто-то решил складировать в ангаре бесценный строительный материал, который моментально загнил под дождем, возникла необходимость натянуть пластик! Старик загнал меня на прогнувшийся каркас перекошенного здания. Это был трюк, который каскадеру не приснился бы в страшном сне! Я возился часа четыре: как муха в паутине!

– Это был голландец, – кричал старик снизу. – Старый моряк… Жил у нас несколько лет… Строил общежитие с Мэтью… Мэтью ломал крышу, чтобы сделать обсерваторию!.. Голландец натягивал пластик!..

Моряк постарался не на шутку. Вязал кропотливо, тросиками и матерой водонепроницаемой веревкой, так крепко и ровно – не верилось, что руками! Старик запретил использовать нож. Я – по его требованию – аккуратно отсоединял пластик от всех шестнадцати крючьев и пятидесяти гвоздей, которые мне пришлось отогнуть, чтобы высвободить тросик, веревку… Наконец-то… Мистер Винтерскоу стоял, открыв рот, с воздетыми к небу руками, а пластиковое облако нисходило на него, как манна небесная, вместе с мириадами собравшихся в нем капель.

Мы волокли это чудовище через всю деревню, распугивая ворон.

– Разметку сделаем следующим образом, – воодушевленно говорил старик. – Северо-западная стена! Юго-восточная стена! Так обозначим края. Ведь зал огромный! Сто пятьдесят квадратных метров!

По его плану все дощечки предстояло отсортировать и хранить в специально отведенной комнате, из которой я вынес все дерьмо, что в нее было свалено.

Полтора часа путались в пластике, ползали по полу, ровняли, растягивали и, когда старик укрепился в иллюзии того, что тот никуда не денется, что все, что должно было по его разумению совпадать, совпало и не убежит, стали нумеровать. Мы ползали по полу и писали номера на пластике и под ним на дощечках. Следуя им изобретенной хитрой системе нумерации, мы двигались вдоль северо-западной стены, приближаясь планомерно к юго-восточной (это был первый этап его плана). Мы ползли, загибая потихоньку пластик, заворачивая его и закрепляя в подвернутом виде по мере того, как исписывали пол. Старик сказал, что вынимать дощечки мы будем тогда, когда достигнем тысячной в букве F/9. Я так до конца и не раскусил его системы, я просто слепо следовал его инструкциям. У меня, возможно, даже глаза стали узкими, как у китайца, столь беспрекословно я подчинялся его командам. Он был мной очень доволен. Большего счастья для него в те дни, казалось, и придумать было нельзя! Для того чтоб писать на пластике и паркетных планках, он купил специальные карандаши. Какими пишут на досках в современных школах. Все было как в строгом калькировании. Как это делал мой отец, когда перерисовывал репродукции Шишкина или Репина. Мы же превзошли вообразимое. Мой папаша, если б увидел, в какое грандиозное дело ввязался его сынок, упал бы передо мной на колени и бился бы о земь, как перед самим Леонардо да Винчи! Потому что это был колоссальный труд, сравнимый разве что с ватиканскими фресками Рафаэля! С росписью потолков Альгамбры! С северным сиянием и семицветной радугой! Мы целыми днями ползали по полу, как муравьи, то рисуя на пластике, то ныряя под него, писали на полу, подгибали покров по дружной команде на «one – two – three – go!». Дело спорилось. Со скрюченными пальцами и спинами продвигались мы задом наперед, как циклевщики, к юго-восточной стене (я ее уже затылком чуял), счет наш приближался к вожделенной тысячной планке в заветной букве. На карачках ползли мы, как два муллы, замаливающие свои грехи… но не было нам прощения! Это был уже второй раз, думал я, когда старик меня втянул в немыслимое занятие, и второй раз мне приходилось ползать на коленях, вот в таком положении… Я даже стал подозревать его в нехорошем. Будто он на самом деле мне такие испытания придумывает. Специально так издевается надо мной. Дабы присмирить мою гордыню и стреножить галопирующий ум. Я об этом еще тогда подумал, когда он запретил мне пропалывать ивовый сад граблями и совком, сказал, чтоб руками только… Все сто деревьев! И сам со мной вместе ползал. Но ивовый сад не шел ни в какое сравнение с росписью паркета в большом зале! Если б там была тысяча деревьев, а не сто, и если б он потребовал выгрызать сорняки зубами, не касаясь при этом руками и ногами земли, о да, вот тогда ивовый сад мог бы сравниться с паркетным полом в большом зале… Теперь я понимаю, ивовый сад был прелюдией; куда более серьезные дела поднимались кровавой зарей на востоке. Старый алхимик хотел проверить, насколько далеко я мог зайти, насколько глубоко мог проникнуться его безумием, до какого предела мог в дальнейшем участвовать в им задуманных проектах. Да и нумерация дощечек, как оказалось, была всего лишь увертюрой. Всех нас ожидало куда более глобальное дело, дело жизни! «Семинар… семинар…» – шелестел пластик. «Проект!.. Проект!» – бубнил старик. Думаю, ни один великий бенефактор не потешался над своим подопечным столь изощренно, как мистер Винтерскоу надо мной в те дни. Это было нечто! Грандиозность замысла затмила его абсурдность. Все беспокойства и вопросы испарились из моей головы. Масштабность и гротескность этого занятия вытеснили рациональное мышление. Я слепо орудовал карандашом, полз, как в трансе, проговаривая номера губами, как молитву, подгибая пластик, как гигантские четки. Мне все это еще и снилось… Тоненькие планочки, елочкой, одна к другой… Их там были тысячи, тысячи… и ночью и днем – планочки, планочки… Я был запечатан в них, исписан цифрами и иероглифами… Мне снилось, как старик закатывает меня в пластик, нашептывая:

– Этот паркет еще сто лет послужит! Такой качественный паркет… Ох, такой паркет может и двести лет прослужить!

Двести лет… Подумать только! Он это говорил с такими глазами, с таким восторгом, точно сам мог столько прожить. Будто от нумерации как раз и зависело, проживет он столько лет или нет.

Но все это оборвалось, когда мы дошли до номера девятьсот тридцать семь в букве F/7. В солнечный день после ночного дождя, позавтракав в общей кухне замка, вошли мы с карандашами в зал и увидели, что под потолком со шпателями и шкурками орудуют на стремянки аистами взобравшиеся литовцы, а пластика нет. Случился жуткий скандал, смерч, цунами, война… Старик взмыл под потолок на волнах негодования. Требовал объяснений. Куда делся пластик? Ребята изображали непонимание. Он припер их к стенке:

– Тут был пластик! На котором мы писали буквы, цифры… – Он размахивал руками. Перелетал от одной стремянки к другой. – Кто? Кто сорвал пластик? – Метался, как залетевшая в замок ворона, из одного угла в другой, хватал литовцев за воротники, заглядывал в их узко посаженные глаза, пыхтел, топал ногами.

Они поняли, вернули ему в клубок скатанный пластик; он тут же попытался постелить его на место, требуя от меня безмолвного повиновения.

– Как там было, Евгений, скажи мне… Ты, ты должен помнить… Какой конец куда шел… – Вился волчком, как собака. Я молчал. Все были в ступоре. Смотрели на него. – Юго-западный… Сюда?.. Так?.. – Он дергал за один конец, пластиковая мантия шелестела. – Юго-восточный?.. Туда?.. – Тянул в другую сторону. – Или так?.. – Старик путался, никак не мог сообразить. – А?..

Когда он обнаружил, что вся наша писанина, вся нумерация, вся история человечества и всех предыдущих цивилизаций, – всё стерто, размазано, расплылось, а на самих планочках, по которым топтались его тупые боты, нет ни одного знака, который можно было бы понять, в его глазах встали слезы отчаяния. Литовцы смотрели на него как на сумасшедшего. От бессилия старик потерял дар речи, махнул рукой и пошел вон из замка. Я поплелся за ним, пытался успокоить, но он и меня не хотел видеть, резко сказал, что идет в офис, в Коммюнхус, работать, за компьютер…

– К сожалению, в этом мире сплошной беспорядок, – разводил он руками. – Человек бессилен. Человеку никогда не справиться с этим. Никогда! Одни что-то начинают, а другие приходят и все ломают, начинают свое… Никакого порядка… И никогда не будет! Шопенгауэр был прав: если б этот мир был хуже, он просто не смог бы функционировать! – И пошел, выкрикивая не оборачиваясь: – Если меня кто-то будет искать, я – в офисе Коммюнхуса… Пишу доклад, письма… Столько времени потеряно… Мы готовимся к семинару… к семинару… Надо готовиться к семинару!

Старик был сильно подорван историей с паркетом. Он усмотрел в этом какое-то знамение или проявление воли космических антагонистов. Его так это расстроило, как если б сорвался гениальный план превращения Сахары в благоухающий оазис, который мог бы кормить и поить все человечество до скончания времен, но все испортили проклятые невежды, которым легко внушить что угодно… Как всегда… Невежды, которые ничего не понимают, куколки под гипнотическим воздействием незримых сил…

Я был тоже раздосадован: столько дней труда – и в пустую! Ну да ничего, литовцы меня живо успокоили, отвели вниз в домик Клауса; тот налил мне зеленого чаю, подозрительно расслабляющего, свернул и пустил по кругу джоинт, вздохнул и сказал: «Пу-у-хе…» Выслушал все, что смогли на ломаном английском ему пересказать литовцы, покачал головой, посидел и сказал:

– Вот так история! Уж лучше б ум и силы на что-нибудь полезное тратил… Вместо прополки ивового сада, никому не нужного, да рисования фломастерами на воде…

– Да ладно тебе, – говорил Соулюс, – все, что вы там нарисовали, все равно водой смыло. Ночью дождь прошел, с крыши натекло в залу на ваши пентаграммы… Когда убирали, никаких номеров, о которых мистер кричал, там не было… Так что не расстраивайся, парень! Мы потом пол сделаем… Сперва крышу на свинарник старику, а потом Костас приедет, он паркет сделает… Он умеет… Он учился на это…

– Да, – кивали остальные, – точно, Костас, да…

И Клаус кивал, хотя ничего не мог понять. Просто говорил: «Костас… о да!» – и кивал.

Я расслабился: хорошо, приедет человек и все сделает…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю