Текст книги "Бизар"

Автор книги: Андрей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

5

Ярослав жил у звонаря, которому было лет восемьдесят. Хотя запросто могло быть и сто. Даже если бы ему было двести, ничего не изменилось бы – он делал бы то же самое, что делал всегда: пил водку, жрал котлеты, которые ему готовил Ярославчик, ходил по церквям, играл там на органах, руководил хорами, выезжал на фестивали церковного пения в Прибалтику и Финляндию, принимал у себя восторженных любителей колокольного перезвона с лазурью в глазах… и т. д. и т. п. Так он жил. Без напряжения двигался от пункта к пункту, как его часы с огромным, потускневшим от времени циферблатом. Старик никогда и никуда не торопился.

– Зачем мне подстраиваться под этот сомнительный механизм? – говорил он с хохотком. – Я приеду тогда, когда должен приехать. Все это и так имеет мало смысла, так зачем переживать из-за пустяка? Даже если я опоздаю, ничего страшного не случится. Кто-нибудь другой произнесет речь.

Он произносил речи. Даже дома за столом он произносил речи, швырял в тарелку носовые платки, протирал галстуком очки, а жопой – свое пыльное дерматиновое кресло, ерзал, ерзал, бубнил свои речи, которые были записаны на клочках бумаги, в нотных тетрадях, пылились где попало. Он часто их забывал, приезжал и смеялся.

– Я, кажется, все напутал, – смеялся. – Что я им там наговорил? У-у-ух!

Его это не тревожило. Пустяки, пустяки…

Даже нацисты, которые гадили у него на пороге, писали на стенах ругательства, его на самом деле не сильно беспокоили. Он к ним относился, как к школьникам. Вздыхал, забивал трубку дорогим табаком, тянул коньяк и философствовал.

– Отчаявшиеся, несчастнейшие люди! – говорил он. – Мне их искренне жаль, – качал он головой, пуская клубы дыма. – Ох, если б они знали… – вращал он глазами, оглядывая корешки книг, полки, пластинки, шторы, бюсты и нотные папки. – Жизнь бессмысленна, – наконец изрекал он, и мы с Хануманом кивали. – Вы читали Кьеркегора? Почитайте! В жизни нет смысла, у нее нет причины, сама жизнь – следствие случайного совпадения чисел или, если хотите, букв, цветов, красок, в ней есть что угодно, кроме смысла. Искать его бесполезно! Все это возникло не для того чтобы… а просто так… понимаете, просто так! Нужно иметь мужество это принять; нужно иметь мужество, чтобы понимать это и жить с этим пониманием. Страдать и терпеть. Вот и всё. Это так просто. Какая справедливость? Не говорите мне о справедливости! Ее нет в природе вещей, да и не может быть. Потому что природа вещей нелогична. Она случайна. Совпадение… пуф – и ты на троне. Пуф – и твоя голова в корзине. Находить в смирении блаженство – вот в чем выход. Все беды случаются только из-за того, что отчаявшиеся, несчастные люди пытаются своему существованию подобрать смысл или оправдание. Его нет! Вот где смирение. Но они же считают себя такими важными! Как же так, смысла нет? Он должен быть! Я не просто премьер-министр, я неслучайно сюда попал… Ха-ха! Как бы не так! Они хотят доказать, что что-то могут, смогли, смогут, поэтому и выдумывают причинно-следственное обоснование своему окказиональному успеху или поражению, прозябанию – чему угодно! Пишут громадными буквами лозунги: «Я – патриот!» – или еще что-нибудь в этом роде… «Я – атеист!» Чепуху всякую… Эх… Потом они находят меня… проклинают… пачкают стены дерьмом… ведут себя как невоспитанные дети… Но мне-то что? Ко мне приезжают работники из социальной помощи и моют стены, вот и все! Я не стану мыть стены сам. Пусть пишут. И охота им возиться!.. Вот чему я удивляюсь… Иногда мне кажется, Блейк заблуждался… Упорство не сделает дурака мудрецом… Никогда. Нет. Блейк заблуждался… Да, заблуждался… Это всего лишь слова… красиво поставленные слова… да… – шептал себе под нос старик. Отворачивался к окну, подставлял лицо унылому свету, смотрел на Свенборг с высоты своего холма, пускал дым и слушал Сибелиуса… потом Шёнберга… затем Стравинского…

Пластинок было достаточно, можно было слушать еще несколько десятков лет, не отрываясь от вида на мост, причал под ним, островок с маленьким маяком. Ярослав с удовольствием менял бы пластинки и памперсы, подливал коньяку, и нам тоже, спасибо… Хануман плел что-то про буддизм, цитировал Шопенгауэра, Ницше, Хайдеггера, старик давал ему высказаться, – он всем давал высказаться, никогда не перебивал, и даже выказывал недовольство, если его огромные стенные часы начинали шумно бить, он привставал и просил прощения, просил подождать… – Эти часы, – вздыхал он, – они такие древние, такая работа, такие редкие часы… Дайте им отшуметь, сейчас они умолкнут… – И в такт помахивал салфеткой, часы умолкали, он просил прощения у всех еще раз, слушал, слушал… но ни с кем никогда ни в чем ни на секунду не соглашался! Он кивал, кивал, а затем говорил: – Мда… согласен, и все-таки я думаю, что… – И тут он говорил совершенно обратное!

Да, вот так… Он смотрел фильм «Сталинград» каждый год – один раз зимой, другой раз летом… На его столе лежали две книги: «Eight Weeks in the Conquered City» и «The Rape of Berlin»[32]32
  «Eight Weeks in the Conquered City» – имеется в виду книга анонимного автора, полное название которой «A Woman In Berlin. Eight Weeks in the Conquered City» («Женщина в Берлине. Восемь недель в покоренном городе»). «The Rape of Berlin» – книга Говарда Бэйкера «Изнасилование Берлина».


[Закрыть], последняя была открыта на странице, где перечислялись рода войск и национальности солдат советской армии, что вошли в поверженный город. Старик стриг бороду и усы до зависти верной рукою каждый третий день в сумеречном коридоре, экономя на свете… сушил носки на батарее… Он занимался нелегалами, содержал их у себя, как домашних животных. Устроил натуральный андеграунд. Кроме Ярослава там были какие-то курды, больше походившие на цыган, и один тамилец. Вот за это местные нацисты и гоняли старика. Мочились на дверь его дома. Подбрасывали мешки с мусором во двор. Писали на стенах и заборах всякие угрозы. Били стекла…

– Да, так глупо, – вздыхал старик, – вот так… вот так глупо себя ведут эти люди, которые втрое младше меня… Бьют окна моего дома! Вот так…

Даже по телевизору показывали этих нацистов с плакатами, говорили, что они сами шведы… показали местных датчан, которые пикетировали нацистов… у старика брали интервью, он говорил, вздыхал, его очки светились пониманием, пониманием бессмысленности этого интервью и всего, всего вообще.

Кейс Ярослава был бестолковым, пальчики его блуждали по архивам Интерпола; испугавшись закрытого лагеря, Яро забился в щель, на самое дно. Читал книги, исправно помогал старику по хозяйству, готовил, пылесосил, но выбивать ковры выходить отказывался – боялся: не то ментов, не то нацистов. Выбирался только по ночам и всегда через черный ход. Он и нам показал, где надо идти, где удобней свернуть… Долго вел садами, задворками и, вынырнув у паркинга, шагал смелее, чаще и чаще попадая в свет фонарей, превращался из призрака в совершенно уверенного в себе человека.

От нечего делать Ярослав занимался изучением генезиса исторического хаоса. Так он это называл. Всерьез говорил, что будет продолжать работать над своей диссертацией. Более того, утверждал, что кое-что уже набросал…

– Так, заметки, тезисы, не более того! – небрежно сказал он. – Стараюсь больше читать. Тут у старика, слава богу, есть все: и Розанов, и Ремизов… Даже апокрифы! «Повесть временных лет», Аввакум… У него потрясающая библиотека! Тут делать нечего, – вздыхал Ярослав, – читаю, пока собираю материал, но буду писать работу. Вернусь с готовой работой!

Открывал книги, пил пиво, читал, перелистывал, у него было много книг, внушительными стопками они стояли возле софы. Везде была пыль и черт знает что! Раскрыв раскладушку, я повалил полку с какими-то записями, бросился собирать, но Ярослав махнул рукой, сказал, чтоб я не волновался: это были письма какого-то старого поляка, ксендза, который здесь жил, укрываясь еще в восьмидесятые годы! Мне очень хотелось почитать те письма, но они были написаны на латыни… Хануман утверждал, что понимает латынь, но читать писем не стал. Его больше беспокоила вонища, которой не замечал Ярослав. Ханни порывался распахнуть форточку.

– Бесполезно, – посмеялся Ярослав, – забито насмерть! Сам забивал…

Грязное белье Ярослава громоздилось кучами в разных углах и источало запах прелости. Когда я спросил его, что это за белье, он сказал, что ему его принес со свалки один молдаванин и забыл унести. Я спросил, можно ли его вынести.

– Выноси, – сказал Яро, зевая и перелистывая одновременно, – если тебе оно так мешает…

Я немедленно выгреб белье. Там еще были паутины, бумажки, песок, пустые баночки и пузырьки, раздавленные таблетки… Ярослав лежал посреди всего этого и – читал, в тетрадку записывал какие-то мысли, вскакивал, прохаживался с бутылкой пива, рассуждал.

– История космического хаоса, вандализма и деструкции должна быть подвергнута тщательному анализу, – говорил он, словно диктуя, – с исторической точки зрения, политологической, а также психологической и лингвистической! Нужно изучать не только первоисточники заразы – цахесов, гамлетов и прочих, не только перверсии общества, но и язык самих перверсий. Суггестивность, заклинательность, гипноз, техники пропаганды, агитпрограммы, зомбирование, реклама, двадцать пятый кадр… то есть политтехнология в целом. Ох, все не так просто, – качал он головой, – далеко не так просто… Дунцы думают, что им не промывают мозги. Ох, как они заблуждаются! – Хануман энергично кивал, он был согласен – да, датчанам промывают мозги, – хотел что-то вставить, но Ярослав не дал ему шанса, он слышал только себя, говорил и жмурился от упоения: – Космический беспорядок на самом деле продукт шизоидного сознания тиранов. Это больные люди. Это психология. Это люди, которые имеют болезненное представление о порядке… – Он пил и нес чушь. – Я занимаюсь этим вопросом годами, годами вгрызаюсь в древо истории. Если надо, жизнь на это положу!

В первые дни нашего пребывания у звонаря мы жили на правах гостей Ярослава, размышляя, остаться у старика в андеграунде или нет. Приходилось много терпеть… Больше всего приходилось терпеть Ярослава. Он вдруг пропитался странной неприязнью к индусу, давал всяческими жестами понять, что не желает, чтоб Хануман задерживался.

– Евгений, с тобой можно поговорить, – гудел он в ухо, – ты меня понимаешь, у нас одна история, одна страна, один язык… Ну а этот, чумазый… что ты с ним таскаешься по свету?.. На кой он тебе сдался? Пусть идет откуда пришел…

– А откуда, откуда он пришел? – спрашивал я его, и Яро отворачивался, потому что не знал, что сказать.

Он потерял к нему интерес сразу после того, как Вальдемар и саранча эмигрантов, которых он пригласил на дешевую распродажу «экзотических бирюлек» (так он называл пакистанское барахло, которое пытался сбыть Хануман), презрительно потрогали, поперебирали бусы своими сальными пальцами и сказали, что такую дрянь и даром не надо! Ярослав каждый день требовал, чтоб мы ему что-нибудь покупали; он не желал просто так нас у себя терпеть – ему было мало того, что мы его слушали, поддакивая, всячески ублажали его, намыли полы повсюду, собрали паутину. Нет, он хотел, чтоб мы потратили на него свои ничтожные сбережения! Мы влили в него ирландский виски, а потом покупали водку… Очень быстро деньги кончились – во всяком случае так утверждал Хануман. «We seem to be short of funds»[33]33
  Кажется, нам не хватает средств (англ.).


[Закрыть], – сказал он, когда в очередной раз зашла речь о водке. После этой фразы Ярослав начал затевать с Хануманом споры, указывать ему на его дурацкий акцент, непонятное образование и прочие недостатки, даже состязался с ним в шахматы! Хануман терпел его выпады, с деланым отчаянием проигрывал, изо всех сил уступал во всем, признавал, что ошибался, не под той звездой родился, напрасно жрет, спит и недостоин дышать с ним – мудрейшим из мудрейших – одним воздухом. Тогда Ярослав начинал спорить со стариком, который придумал себе, что в чем-то согласен был с Хануманом, хотя никто не понимал, что он имел в виду, Ярослав злился и спрашивал меня, не согласен ли я с индусом тоже… Не дожидаясь моего ответа, махал на нас всех салфеткой, отодвигался и, забрасывая ноги на пуфик, крякнув, принимался рассуждать о своей научной работе.

– Без Мао и Сталина никак. Культ личности – это образец шизоидного сознания! – восклицал он, бросая в мою сторону взгляд. – Думаешь, это просто так все возникло? Как бы не так. Сначала были всякие народники, они придумали толпе подходящего Бога, позаимствовали у Ницше героя. Основной материал марксизма – толпа, об этом нельзя забывать. Изучение толпы – вот что важно. Психология стада. К этому приложили руку анархисты. Влились богостроители. Из этого пекла вышел Луначарский со своей космической теорией революции духа и марксизма как последней религии. Ленин провозгласил социализм религией. Когда его сделали мумией, Сталин объявил Ленина Богом. Аграрной России, стране набожных идиотиков, которые так зависели от колесницы Ильи-пророка, всегда нужен Бог или боги… А чем Ильич хуже Ильи-пророка? Тот же Пророк! И пророчит он что? Счастливое будущее – коммунизм! Символом которого стала неиссякаемая рожь! Вечно золотая! Вечно колосящаяся! Эх!.. Нам постоянно придумывают жизнь, условия для существования. Сами мы ничего не решаем. Демократии нет нигде. И не нужна она! Потому что мы рождены рабами и ничем другим быть не можем. В подсознании у нас заложена функция подчинения, и ничего другого, подчинение и поклонение. Обустраивают нас в сталинках-хрущевках, и хорошо. Делают из нас быдло, которое обслуживает элиту, и ладно. Бросили нам шмоток сена, пучок порея, и хорошо! Что еще нужно?

После такого монолога он обычно пил несколько рюмок, молчал, наливаясь синей яростью, и вдруг заводился:

– Необходимы сыворотки, вакцины, иммунная система общества должна укрепляться… А мы слабеем… Нацисты бродят по улицам, пишут письма с угрозами, пишут ругательства на стенах… С этим надо бороться через оздоровление общества. Отдельных индивидов лечить бесполезно. Пораженные части тела надо ампутировать. А тело лечить! Вот чем надо заниматься! Паразитами! Психами!

– Фашизм, нацизм, тирания, – как-то буркнул Хануман неосторожно, – ксенофобия, гомофобия – все это любимые наркотики человечества, мэн, от этого лечить невозможно. Вывел блох в Японии – полезут тараканы в Китае; вылечишь Китай – заболеет Америка. Хэх, проще уничтожить все человечество!

Ярослав ничего не ответил, только сверкнул глазами, но так зверски, что я подумал: сейчас он выставит нас на улицу. Но пронесло. Возможно, он сам понимал, какую чушь несет, просто заводился… пил и заводился, а когда пьешь, не все ли равно, о чем говорить – лишь бы перло! Ярослав занимался не изучением космического беспорядка, а самим собой, своим глубоко личным остервенением, которое возникало от пьянства и неудовлетворенности. Его ситуация была совершенно безвыходная. Как и моя, например. Но я так жил не от того, что искал лучшей жизни (уверен, что Ярослав именно за этим подался за границу), я был в бегах… я спасал свою шкуру… мне не нужна была космическая анархия, чтобы спрятать от себя бессмысленность моего существования, – я каждую ночь сам душил надежду.

Находиться подолгу с ним под одной крышей было невыносимо, мы придумывали предлог и уходили. Шатались по городу. Собирали газеты на скамейках, бутылки в парках, сдавали бутылки, сидели на вокзале с видом пассажиров, ожидающих свой поезд: Хануман читал газету, я делал вид, что борюсь со сном. Ходили к мосту, к пирсу, стояли там, глядя на залив… Докуривали крохи гашиша… Думали, где бы достать немного, хоть немного денег… Снова шли собирать бутылки, сдавали их, покупали пакет дешевого испанского вина… Спускались по крутой улочке к стадиону, стояли там у сетки, пили вино, курили… Однажды набрели на Ивана, он стоял у фонтана в полной нерешительности. Он просто стоял и хлопал глазами, надеясь, что какой-нибудь знакомый встретится и подберет его. Он жался от холода, как сосун на Istedgade. Рот его был приоткрыт, с толстой нижней губы свисала сигаретка. Насквозь промокший, чем-то надломленный. В его лице было нечто мученическое.

Мы привели его к звонарю.

Ярослав засуетился, налил ему водки, набросил на плечи одеяло. Налил себе, всем, ему – еще… Тот выпил, вздохнул и начал рассказывать. Говорил он по-русски, Хануман быстро заскучал, выпил и ушел куда-то… Мы слушали.

Михаила забрали. Это было даже хорошо. Могло быть и хуже. Могли и кишки выпустить. Всё из-за машины. Оказывается, они купили машину. С техосмотром. С номерами. Чин-чинарем. Михаил залез в долги, взял аж пять кусков у какого-то бритоголового молдаванина. Обещал отдавать каждые две недели и еще обещал помочь, если машина понадобится (как всегда). Пытались отдавать, кое-что он и правда отдавал, и не оставалось ни копейки. Они по ночам лазили во двор одного магазина, мешками тырили тару, сдавали в Рудкьобинге, чтоб не засветиться; каждый день возвращались пьяные. Между делом готовили лодку на продажу, поднимали борта, делали крышу, таскали материал с маленькой деревообрабатывающей мануфактуры. Съездили на автомобильную свалку в Оденсе, набрали люков, окошек, всякого прочего хлама, попались ментам, влепили штраф… Потапов плевать хотел на штрафы, съездил к одесситу, чтоб тот забрал его машину с ментовской стоянки (у одессита были права), тот вел машину и смеялся над Потаповым: «Тридцать пять тысяч штрафа?.. А почему не пятьдесят?.. За что? За то, что без прав ездил? В пьяном виде? А почему не посадили?.. Давно пора! Если посадят, я буду всем рассказывать и смеяться! Это будет самый смешной анекдот в Дании! Когда долг вернешь?..»

Покурили, взялись делать кабину. Маша сшила пуфики (набили краденым поролоном). Наконец дошла очередь до мотора, Михаил предложил следующее – снять мотор с какой-нибудь лодки в каком-нибудь отдаленном порту, перебить номера и все такое….

– Да ну, – забеспокоился Иван, – шутишь, что ли? Это ж мотор! Тыщ двадцать стоит! Это те не велосипед, украл, перебил номер, покрасил да поехал. Тут искать серьезно будут. Остров-то маленький, легко найдут. Покупатель тоже, конечно, посмотрит, проверит, что за мотор, не краденый ли? Да ну на фиг, ты чё!

Михаил напирал. Иван увиливал, а потом не выдержал, психанул и высказал все… Устал! От всего. Ивану надоели беготня по ночам с тарой, вечный командирский тон Потапова, его распоряжения, идеи, ежедневный аврал, с которым постоянно приходилось идти на каждое дело. Все достало! Вся эта разбойничья грубоватая деятельность. Вилы! Иван сыт по горло! Иван устал от кипучей неутомимой натуры Михаила, устал от него как руководящего органа в своей жизни! От всех его замыслов и способов их осуществления! Идти на кражу мотора отказался. Лег и решил копить. «Накоплю тысяч пять и уеду в Париж», – сказал он Михаилу и включил телевизор. Михаил несколько дней ждал, оставил его в покое, предоставил себе самому, потом напоил портвейном, предложил съездить за гашишем в Оденсе… поехали… Всю дорогу Михаил исподволь делился своими небольшими планами. Мечтал построить парник по весне, посадить коноплю… Покурили гашиш у какого-то водоема в Оденсе… Легонько прибило, и тут Михаил начал потихоньку заводить свою волынку…

– В Париже тепло… Во Франции вообще климат гораздо лучше… Может, ну его на фиг, этот позитив… Что мы тут забыли, в этой Дании… Вань, махнем в Париж – там телки клевые… Давай доделаем лодку, продадим и – в Париж!

Иван сломался, согласился, но – как он сказал – это будет его «последнее одолжение», он твердо решил: последний раз!

Так и порешили… Поехали по портам. Нашли небольшую пристань возле частных домиков в Свенборге. Место было красивое, с видом на мост, с огоньками. Михаил походил-посмотрел, приценился, выбрал мотор, крутой, сильный; лодка была маленькая, спортивная, зачехленная, стояла в отдалении, в тени. Подошли ночью на другой лодке (тоже позаимствовали), на веслах, без единого всплеска; стиснув челюсти, Потапов перерезал веревку, дернул, потянул, и – на веслах, на веслах – увели спящую лодку на другой берег, где и разыгралась дикая сцена.

Потапов кромсал кусачками, пилил ножовкой провода… Тормоз, сцепление, переключение скоростей… Всю ночь отдирали от лодки прижившийся орган. Потапов так старался, что поранил руку. Крови случилось много. Выглядело со стороны жутко. Ивана трясло, когда он рассказывал. Кровь лилась и лилась. Ивану пришлось пилить большую часть времени. Потапов перетягивал руку. Кровь не унималась. Потапов боролся с ней и подгонял Ивана: пили!., пили! Сам стонал, матерился одними губами и жал руку, собирал кровь платками и вращал глазами. Жирные темные кляксы появлялись на бортах, на руках Ивана, на одежде, на песке. Как будто пошел кровавый дождь. Они были отчетливо ужасающими. Казалось, что лодка, над которой так дико надругались, с кровью своей отдавала сердце. Наконец отнялось, отделили мотор. Потапов долго и лихорадочно вытирал ветошью лодку – снаружи, внутри, – заметал кляксы песком, стирал отпечатки пальцев, размазывая кровь. Ползая в потемках по лодке, как по трупу, Михаил с вытаращенными глазами шипел: «Всё посмотрел? Всё взяли? Да не трясись ты, посмотри лучше! Ничего ли не забыли? А это что за перчатка? Твоя? Дурилка ты картонная, забыл бы – всё, пиши пропало! Бери мотор, тащи наверх! Что встал, смотришь?! Живее! Уже светает, туман рассеется – нас как на ладони с того берега! А если хозяин поссать выйдет и глянет – лодки нет! Ментов вызовет сразу! Живей! Уходим!»

Ивана охватила паника. Уходили через мост. Подъем был самым страшным. Лестница – бесконечной. Она уходила вверх, в сизое утреннее небо. Мотор был велик, тяжел. Вдвоем по ступенькам было никак, совсем неудобно, да Михаил еще и не мог помочь, он бежал вперед, с рукой своей… Кровь была на каждой ступеньке, Иван взбирался, его сердце бешено колотилась, точно они убили кого… Ручеек вился-бежал вперед, бурые пятна на столбах и бетоне указывали путь. Михаил оглядывался, бледный как смерть, и еле слышно подзывал Ивана: давай!., давай! Глазищи безумные, щеки серые, тяжелые, еле дышал, еле шел. За руль тоже Ивану пришлось сесть – Михаил рукой ничего делать не мог. Рука варилась на глазах, как рак в котелке! А кровь шла и шла… Потапов был в полуобморочном состоянии. Только шипел: рули скорее, помираааааю!!! Приехали. Маша! Воды! Таз горячей воды! Марганец! Бинт! Да чё ты вылупилась! Шевелись!

Иван залег у себя, докуривал гашиш, лежал в постели больной три дня, ходил неделю с перекошенной спиной; никому в глаза не мог смотреть, не мог никого видеть, ни с кем не разговаривал, о моторе ничего слышать не хотел, о лодке тоже.

Михаил все сделал как надо: номера на моторе забил, одной рукой орудовал. Не успел закончить, а молдаванин уже тут как тут. Гони долги! Михаил заманил его на кухню, шептал что-то, шелестел бумагами; что он там плел, Иван не знал, – играла музыка, курился гашиш, несколько раз смеялись… но ничего не вышло. Молдаванин не уступил. Он с армянами связан был – вор, личность опасная, отчаянная, циничная. Постоянно взвинченный, в горло вцепится за любое неосторожное слово, а тут еще как на зло депорт ему пришел.

– Штрафы, говорят, плати, а потом в Молдавию укатывай! Мне скоро домой, гони бабки! – рычал он на Михаила.

Потапов отдал всё, что было, и даже то, чего не было. Молдаванин был недоволен. Ушел, хлопнув дверью. Михаил матерился, но рыпаться не было смысла. Питались чем попало, разграбили пасеку спящих ульев. Михаил обнаружил их в соседнем лесочке, набросился с ножом. Вытаскивал соты, складывал в мешок, посмеиваясь… Два раза ходили. Подготовился. Стоял, попыхивал дымком из горшочка с углями, разгонял сонных пчел.

– Собирай, Ваня, собирай! Мед – это жизнь, – приговаривал он, чавкая. – Мед – это здоровье! Без меда никуда! Есть мед – сахар не нужен! Экономия! Медовуху сварим – водку-пиво не надо покупать, а про здоровье и говорить нечего!

Опять приехал со своими армянскими дружками-подельниками молдаванин, вытряс из карманов Михаила все заначки, всю мелочь выгреб из шкафчиков и жениных лифчиков; расселись на кухне, решали, что же делать дальше, сидели и курили, вся банда, сидели на кухне и курили гашиш Ивана, слушали отчет Михаила, уезжать не торопились, думали… совещались… Молдаванин курил, кивал и поглядывал на Марию, затем свел брови вместе, втянул носом воздух, и все пошли в гараж. Осмотрели мотор, выслушали былину о похищении, глянули на едва зажившие раны Михаила, молдаванин ухмыльнулся, посидел за рулем машины, послушали музыку… Съездили к обрыву, покурили… Съездили в порт, посмотрели на лодку, поехали обратно. Всю дорогу вор и его братки слушали сказ о встрече с ментами в нетрезвом виде, подивились тому количеству штрафов, которые Михаил насобирал и которыми гордился, как боевыми трофеями. Армяне сидели сзади и смеялись. Он им говорил, что знает Стёпика, знает Пепе, с Тико в одном лагере полтора года жил, Аршака и Маиса знает… знает, как по-армянски будет «член очищен как банан», говорил заветное слово, армяне смеялись, хлопали Михаила по плечам. Молдаванин рулил молча, а, когда приехали, дал неделю, и всё.

– Неделя, брат, – сказал сухо молдаванин, смачно хлопая дверцей машины. – Неделя!

Михаил пытался его залечить, мол, лодку продам через месяц, за это время еще не тронут, до депорта три месяца, получишь не пять, а шесть тысяч!..

– Нет! – рубанул тот ладонью. – Давай лучше пять и через неделю! Всё! Неделя – край, понял? Край! Не то… – Он провел рукой по шее и подмигнул.

Кидать армян было бессмысленно, потом и голову не найдешь, так что лучше было возвращать. До покет-мани оставалось четыре дня. Сели, закурили последнее, стали подсчитывать… Михаил даже взял ручку и бумагу…

Покет-мани – это около трех с женой и детьми вместе. Даже по полной… Трех не будет. С Ивана 935 крон – все равно не хватает! Где-то нужно добыть полторы, и о себе надо подумать – что есть-то?

Пока думали, где раздобыть, что заложить, что отдать в придачу молдаванину, готовились к голодному месяцу… Сперва рыбу пробовали ловить, но у Михаила рука не зажила… С подсачеком у борта стоял… Иван забрасывал, тянул… Никакого толку! Потапов достал свое воздушное ружье и подстрелил несколько голубей, лесных толстых. Заставил Машу ощипать и суп сварить. Поели суп; показался дерьмовым. Михаил обругал Машку, выкинул суп. Сам взялся за готовку. Трех голубей в глине зажарил. Я не понял – как это, в глине? Иван объяснил: они пошли на берег, накопали песку, земли, похожей на глину, облепили голубей – и в духовку. Вонища была страшная, но Михаил был настроен оптимистично, говорил, что такая вонь обычно сопутствует правильному приготовлению голубя по-чеченски. Достали голубей. Сами они воняли еще страшнее, чем тот смрад, который валил из духовки. Но Михаил сел за стол и Машу с Лизой чуть ли не под дулом ружья есть голубей заставил. Иван отказался, сказал, что уже сыт и вообще… Михаил нахваливал голубятину да Лизе в рот запихивал.

Михаил натырил где-то муки и заставил Машу печь кексы с изюмом, а Лизу каждый день гнал на берег к немецким рыбакам, чтоб продавала: пять крон кусочек, большой – пятнадцать. Принарядили как датчанку… Но никто не брал, так, попробовали да и успокоились; пришлось все кексы самим жевать. Сунулись в магазин – там заметили, что тару таскают, забор забили и собаку внутрь посадили.

Решили быстро продавать лодку, за любые деньги. Ставить мотор, подсоединить, натянуть тросики, согласовать со штурвалом, рычаг скоростей сделать, отрегулировать все… и продавать! Срочно!

Но у Михаила – рука… Мотор вешать – дело нешуточное… канитель… сутки возились… Кое-как подвесили. Все испробовали. Разорились с покет-мани на тросики, на всякое такое… Довертели на проволочках. Объявление дали. Срок поджимал, аж пот прошибал! Нашелся человек; посмотрел, остался доволен, сказал, за тринадцать берет! Пожали руки. Дело в шляпе! Михаил купил бутылку, сели с Иваном пить у обрыва.

– Тринадцать дает! – считал Михаил. – Все равно, Вань, как ни крути, наша взяла! Наша взяла! – кричал он с обрыва.

– Приходим рано утром в порт, – продолжал Иван, – перед сделкой лодку еще раз осмотреть, прибрать, подготовить, проститься, да и пивком в каюте опохмелиться, ну как полагается… А в порту менты – мотор с лодки снимают! Прикинь, попадалово! Михаил нет чтобы смыться, так в бутылку полез, мол, что такое! «Чё делаете, сволочи!» Чуть ли не с кулаками, его в пакет и увезли. Вот так, забрали Мишку, – вздохнул Иван, – забрали… Я представляю, – дышал Иван, – там накрутят: статья за гитару, за мотор, штрафы, этап, несколько месяцев тюрьмы, все как полагается… За мной на следующий день менты с хозяином лодки приехали, обыск делали, меня искали, потому как пальчики мои в лодке все-таки остались. А как быстро они пробивают, сами знаете… Компьютер – пять минут… Я в шкафу у Лизы спрятался, там не искали, просто в комнату мою зашли, посмотрели, а там на стене карта висит, та карта, что мы из лодки прихватили, и я, дурак, ума хватило, повесил на стену! Зачем я ее повесил на стену? Не знаю, как трофей, что ли? Да нет, просто клевая карта… Я слышал, как хозяин ругался. Он с ментами приехал, карту схватил, унес, ругался так, что даже по Маше прошелся, мол, проституерте! Руссиск проституерте![34]34
  Русская проститутка (дат.).


[Закрыть] Только вылез – тут армяне, я им все популярно объяснил, так мол и так, менты – мотор – Миха сидит…

Молдаванин вспылил и сжег лодку, сказал, что, если увидит гада, кишки на солоп намотает! Взял ключи от машины, хотел забрать, глянул – одного колеса нет. Поставили запаску армянскую, пытались завестись – не завелась, открыли капот – нет аккумулятора! Взбеленился тогда молдаванин, из дома вынесли всю аппаратуру, всю одежду Михаила и Маши, ботинки, телевизор, – все на двор повыбрасывал… все было непригодным… все со свалки! «Что за черти тут живут! – кричал он. – Что за гнилая землянка!» Сожгли одежду во дворе и уехали.

– Мне теперь только нелегально жить и остается, – вздохнул Иван, вытягиваясь на матрасе. – В розыске я теперь… В бегах, блин…

Да, Иван был в бегах. Стоял у фонтана в центре Свенборга, хлебалом щелкал.

Меня заслали на стоянку за второй. Когда я вернулся, Хануман спал в углу на моей раскладушке; Иван что-то гундосил невнятное о том, что так и так в последнее время управление по делам иностранцев дергало часто, все к тому и шло… Это было какое-то жалкое оправдание. Мол, то, что я здесь, с вами, голь нелегальная, в этом есть своя логика, так и так я бы тут оказался… Обычное нытье.

– Армяне говорили, скоро всех «сто двадцатых»[35]35
  Номер, с которого начинался личный код беженца из бывших республик СНГ; «сто двадцатыми» в датских лагерях (в 1990-х гг.) коротко называли русскоговорящих.


[Закрыть] переведут в Сундхольм и будут там под наблюдением держать, – мычал Ваня; Ярослав кивал одними глазами. – А последний раз аж в Копенгаген вызывали…

Их дело пошло дальше. Допрашивали другие лица. Более суровые. С нажимом, с ухмылками. Разумеется, допрашивали врозь, хоть дело было одно. Выспрашивали каждую деталь кейса. Потом прошлись основательно по прошлому. С бороной дополнительных вопросов. Ярослав его прервал, налил, сказал, что у него было то же самое. Абсолютно та же история! До мелочей! Вызывали, допрашивали, не верили. Искали несовпадения. Искали, что где-то адрес напутал. Искали, что где-нибудь дал промаху – и легенда расколется. Выспрашивали про институт, где учился, имена преподавателей и родственников. Звонили им за подтверждением его существования. А потом, когда уморились, сказали, что никакого он позитива век не увидит, а вот через тридцать дней получит извещение, вызов о том, что полетит он в сопровождении ментов к себе в Молдавию, где он и представитель датского королевства будут вести переговоры с молдавскими представителями, будут за круглым столом решать, что с ним таким делать. Ежели решат молдаване, что им нужен такой Яро, мол, принимают его, то он остается в Молдавии. Ежели не примут, то летят обратно, а потом, некоторое время спустя, то же самое с Россией или какой другой страной СНГ.