355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Иванов » Бизар » Текст книги (страница 7)
Бизар
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 03:53

Текст книги "Бизар"


Автор книги: Андрей Иванов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Пока кто-нибудь да не возьмет! – сказал он. – Я не стал ждать этого отвратительного извоза, ну его на фиг игры в рулетку, были случаи, когда просто бросали человека в аэропорту… Как? Весело без ничего оказаться в СССР? Бомжом станешь в две минуты! Не-ет, я укрылся тут, в андеграунде… Пережду годик, другой… – Он несколько раз проговорил «годик, другой», «годик, другой», мутными глазами глядя в рюмку.

– А чего ждать-то? – спросил Иван.

– Хэ, какой! – отвратительно усмехнулся Яро. – Ну как чего? Благоприятной ситуации, вот чего, или что там в андеграунде решат насчет меня… Там ведь умные люди сидят. Глядишь, чего и посоветуют.

Андеграунд… Ярослав произносил это слово так же твердо, как Директорат или Udlændingestyrelsen[36]36
  Управление по делам миграции и беженцев (дат.).


[Закрыть]
. Наверное, чтобы верить, что это такая же действенная организация.

Я влез со своими сомнениями, сказал, что не верится как-то, что датчане действительно хотели его так возить из страны в страну, предлагая, как кота в мешке. Ярослав брезгливо фыркнул. Я не унимался:

– Это же так дорого, каждого возить!

– Дорого? А кормить тебя, содержать всю жизнь – это как, дешевле? – заорал он и выпил. – Сам подумай… Оставят одного… Про это прознают на родине, и все устремятся! Выкинешь одного такого, другие задумаются, ехать или не ехать. Они денег не жалеют, чтобы остановить эту катастрофу. Ты посмотри, посмотри в лицо статистике. Сколько их едут-то! Едут тысячи! Всех обуй, одень, накорми, каждому комнатку в лагере, электричество, вода, интервью, люди, переводчики, компьютеры, принтеры, бумага, опять же пособие каждые две недели и бесплатная медицинская помощь, учеба, автобусы, ну и убыток, оттого что все воруют, ломают, крадут и так далее…

…и т. д., и т. п., до утра.

* * *

Ярослава часто приглашали к себе местные эмигранты. Он был им зачем-то нужен. Без него не садились за стол. Без него водку не открывали! За ним приезжали на машине, грузили, как профессора. Он брал меня с собой, только меня. Там были такие пьянки… Такие адские запои… Начиналось чинно, говорили о Чечне, Ельцине, «третьем пути», корнях, традициях, спорили, произносили тосты, пожимали руки и целовались, выпивали и опять говорили, о литературе и взрывах, о домах, которые грохнули, о ком-то, кого собирался мочить в сортирах какой-то Путин… Я не понимал, о чем они, о ком… Я себя чувствовал пришельцем или путешественником на машине времени. Старался больше слушать, прислушивался, но все равно ни черта не понимал. Пил, и они пили, мы пили… и очень скоро все становилось просто и ясно: они нажирались и становились такими знакомыми и понятными… как все… какими были люди в семидесятых и восьмидесятых… допивались до мордобоя, блева… все как всегда… падали на крыльце, спотыкались на ровном месте, обливались, роняли, били посуду, устраивали истерики…

Все это резко оборвалось на двух русских бабах. Я познакомился с ними на одной из таких пьянок, вытянул Ханумана. Он их очаровал с первого взгляда. Одна до неприличия заметно взволновалась, аж пошла пятнами, у нее даже голос сел, горло заклокотало, как только он взял ее за руку. Она спала с кем попало за спиной у своего дунца… Она мужа так и называла: «мой дунец». Другая развелась и была этим очень довольна, мне говорила про подругу: «Риммочка еще замужем, а у меня все это уже, слава богу, в прошлом. Ей еще так много предстоит пройти… Фу-фу-фу!.. Я как подумаю: нет, ну его на фиг!., слава богу, у меня все это позади!..»

Обе гордились тем, что выучили датский язык. Каждое слово с членом за щекой, выучили досконально, горлом говорили! Неподдельно! Будто тут родились! Так их эти мужики надрессировали! Обе учились в каких-то бизнес-школах. Одна без конца говорила, что будет устанавливать контакты с Россией; другая все время говорила об «особенностях русского дизайна», что-то пыталась растолковать Хануману… объясняла специфику… в терминах… говорила, что не умеет готовить, что готовит своему дунцу такую парашу… и смеялась… смеялась… Хануман натягивал ей браслет на руку, выше локтя, до самой подмышки, щекотал, она смеялась… говорила, что готовит ему макароны с кетчупом, и он ест это с кока-колой, приходит с работы и ест эту баланду… «Хэ-ха-хо! – смеялся Хануман. – Немудрено, что он ничего не может в постели!» Он вытягивал из себя бусы, застегивал на лодыжке цепочки, несколько цепочек с бубенцами, заставлял ее танцевать, а сам пел… Ale bol bol bol!!!

Разведенная постоянно пыталась уложить своего мальчика спать… Ему было лет пять, а может, меньше, худыш с жиденькими волосиками, глаза таращил, из-за двери выглядывал и прятался, совсем не говорил, немного по-датски бубнил что-то, она ему по-русски, он ей по-датски… брала его за руку и уводила, запирала спальню, на кушетку ко мне прыг, ноги подмяла под себя и рассказывает: она натерпелась от своего бывшего, сил не было терпеть, тихий-тихий, а как взорвется, с виду нормальный мирный датчанин, а дубасил ее, вся синяя ходила, неделями в больнице лежала, а потом сбежала, паспорт получила – можно бежать! Взяла сынишку в охапку и пошла на улицу, ушла в дом для одиноких женщин, таких же потерпевших. А там хуже, чем в коммуналке в Питере: все грызутся, все плодят грязь – албанки, сербки, иранки, черт знает кто еще! Все такие же, бежавшие от своих мужей. Я слушал, слушал, она подбиралась ко мне ближе, ближе… Что-то грохнулось за стенкой, в детской комнатке. Встала, вышла… Выпил, закурил… Что-то внутри сопротивлялось. Хануман лизался с другой, языком вычищал ушную раковину. Его бронзовая рука блуждала по ее белым коленям, ляжкам в завязках, его палец копался в пупке, как червяк в норке. Рука сжала горло; она застыла в ожидании… Ханни готов был ее переломить, раскроить, вылизать всю. Так он изголодался.

«Сейчас мы тут все перетрахаемся», – подумал я и пошел в туалет. Перепутал с душем. Открыл дверь, на стульчике стоял мальчик – сколько раз я тебе говорила «спать!»… если сказано спать – это не играть!., не играть, а спать!..

Холод пробежал по спине. Затошнило. На улицу! Скорей! Ступеньками стремительно вниз… Я решил немедленно ехать в Хускего. Сейчас же! Бесповоротно! На вокзал. Не оглядываться! Поездом до Оденсе, а там будь что будет!

Вырвало. Еще. И еще. Пошел. Ветер. Мокрый дождь. Мальчик на стульчике. С оттопыренной пипкой, похожей на улитку… трогательно выкатив свой животик… плакал…

С головой в воротник. Не думай! Иди!

Шел, считал фонари, а на них повешенных шлюх. Ветер толкался, плевался. Мертвая улица. Провода, тени, столбы, столбы…

Она наверняка будет над ним измываться всю ночь, злую холодную ночь, сквозь которую я ухожу. Будет вымещать на нем… за все! за все на свете!

Капли резали лицо, как кусочки стекла. Ветер выколачивал что-то из урны…

Застегнулся на все пуговицы, и все искал еще каких-нибудь пуговиц… Прибавлял и прибавлял шагу. В направлении станции. Но как-то так странно складывались узоры теней, – все вокруг почему-то напоминало улицу Вабрику[37]37
  Улица в Таллине.


[Закрыть]
, и вместо станции Свенборга, мне казалось, вот-вот должен был обозначиться Балтийский вокзал.

Перебежав пустой перекресток, я глянул налево – уж не покажется ли там слепая дыра арки «Lembitu»,[38]38
  Кинотеатр возле Балтийского вокзала.


[Закрыть]
с приросшим пивным кабаком «Ilmatar»?.. Я б сошел с ума, если б увидел жирного кудрявого вышибалу. Он там вечно стоял, караулил, чтоб не мочились в проходном дворе, отлавливал алкашей, упражнялся на них, выбивал дух из труханов, наводил страх на прохожих, простаивал так целыми днями, то в дубленке, то в кожаной куртке, курил да что-то деловито кому-то втирал по кирпичу-мобиле.

Как на зло, под ногу подвернулось что-то – какая-то картонка, пнулась, полетела во мрак, – мне померещилось, что это у меня отвалилась ступня! Все онемело внутри от ужаса.

Нет! Так легко сдаваться нельзя! Взять себя в руки! Ты в Свенборге! Это воображение! Слишком много выкурил и выпил. Соберись! Не будь идиотом! Это Дания, мэн! Дания… Det er Denmark, du! Alt er i ordern![39]39
  Это же Дания! Все в порядке! (дат.)


[Закрыть]

Я сжимал и разжимал кулаки в карманах, сквозь зубы твердил: сейчас будет станция, станция, теплая датская станция, и поезд, поезд на Оденсе, в котором не будет ни одного контролера, в последнем поезде на Оденсе контролеров не бывает, не бывает, даже собака может спокойно ехать из Свенборга в Оденсе на последнем поезде, кто угодно вообще… Нужно дождаться поезда, да, всего лишь не замерзнуть и дождаться поезда, собрать волю, выждать, войти в поезд и вопреки всему доехать без билета до Оденсе, а оттуда пешком, пешком…

И вновь я представлял себе того несчастного мальчика и клялся ему, что выживу, доберусь до Хускего. Мне нужна была эта клятва, чтобы выжить: от Оденсе до деревушки… семнадцать километров по трассе… пешком… в такую ночь… Самоубийство! Но никуда больше я идти не хотел. Только в Хускего! Потому что там никто не ставит мальчиков на табуретки. Там курят траву и жуют грибы, пьют вино, топят печи и поют песни. В замке холодно и сыро, зато в Коммюнхусе[40]40
  Дом коммуны, предназначенный для общественных мероприятий (дат.).


[Закрыть]
тепло, мэн, тепло… Там можно забить на все… Растить траву, пропалывать ивовый сад, бродить коридорами замка, выплескивать воду из окон, бесконечно латать крышу, переставлять посудины, бросать уголь в топку, выгребать шлак, выплескивать воду…

Мне казалось, что, если я доберусь до Хускего, я спасу таким образом мальчишку, точно я уносил с собой его душу, чтобы отогреть ее там.

Часть вторая

1

Первые два месяца в Хускего были похожи на игру в классики; я метался на побегушках у старика Винтерскоу, как собака: «Апорт!» – и я побежал. «Столько дел, молодой человек! Накопилось». Годами все стояло, и вот – только я прибыл – сдвинулось, дела пошли… Покатились с горки. Пришлось шевелиться. Сидеть было некогда. Старик едва успевал дышать, – так многое ему надо было сказать; он произносил восемнадцать слов на одном дыхании, вручал мне письмо, и я стремглав бросался на почту. Столько всего залежалось, в карманах было полно бумажек, посланий и прочей ерунды, разгрести целые кучи. И немедленно! Три комнаты в свинарнике, в который он переселился из замка, были забиты битком, двери уже не отворялись, мы с ним вынимали бумаги рулонами через окна, разматывали ковролин его записей от свинарника через сад до компостной кучи, а потом перебирали, перебирали… Старик медленно полз на корточках и тщательно обводил фломастером самое главное; я клал камешки, чтоб не унесло ветром. Просматривая свои записи с лупой, старик бормотал:

– В замке будет монастырь. Я в нем теперь не живу. Там библиотека, и вы там пока что можете пожить. Вы поживете там. Я поживу тут, рядом. Вполне пригодное помещение. Крыша только течет. А в замке будет православный монастырь, молодой человек. Это чтоб вы сразу были в курсе дел, чтоб знали, что тут у нас происходит. Вот это тоже очень важная мысль…

Старик вычленял главное, записи первостепенной важности, ножницами вырезал выделенный текст, очень сосредоточенно, с открытым ртом и пустыми глазами, так осторожно, как будто резал по живому. Ножницы были огромные – такими можно было запросто стричь кусты! Мы с ним сидели в его офисе и сутками рассовывали по конвертам письма, он их деловито подписывал, я клеил марки, с сумкой через плечо, как записной курьер, мчался на почту или в город к какому-нибудь человеку.

– А это, – в таких случаях говорил мистер Винтерскоу, – мы не станем посылать почтой. Мы не станем полагаться ни на кого. Это из рук в руки… соблаговолите доставить, молодой человек!

Он говорил, что многое из его корреспонденции перехватывалось, а после всплывало у юристов, которые препятствовали осуществлению его грандиозного замысла.

– Но об этом молчок! Тсс! Строжайшая секретность!

– Так точно, сэр!

Заданиям не было конца. Не успевал я вернуться, как он тут же распахивал блокнот, выдергивал оттуда записку и отправлял меня с нею: «В путь, молодой человек!» – «Есть, сэр!» Я ехал на почту; он шел в офис слать электронные письма. Так он и говорил:

– Ты едешь на почту, я иду в офис писать электронные письма!

Тринадцать раз в неделю – почта! Снег и слякоть. Гололед! Два велосипеда пришли в негодность за полтора месяца. Немец со сварочным аппаратом отказался варить.

– Дешевле новые купить, чем за электричество платить! – сказал он и добавил, махнув рукой: – И вообще, столько возни… столько возни с этим замком…

Но новый велосипед не купили. Ходил пешком. По ночам меня мучили судороги в ногах и болели натруженные ступни. С приближением семинара заданий становилось все больше и больше. Ходить приходилось все дальше и дальше: во-первых, он повздорил на ближайшей почте, потому что заподозрил кого-то в шпионаже; во-вторых, он перестал давать деньги на автобус: чем дальше едешь, тем дороже! – а он экономил, – логично, ничего не скажешь. Чем больше становилось дел, тем менее вразумительной становилась его речь. Старику едва ли удавалось под нос разжевать несколько слов. Они крошились, падая с его губ, их тут же склевывали синички и улетали… я смотрел им вслед, пытаясь сложить слова из букв, какие стайки птиц иной раз рисуют в полете, – но, конечно, напрасно, гадать было напрасно! Голова старика Винтерскоу была до верху забита, времени толком объяснять что-то у него не было. Крышки к его голове давно никто не примерял. Сам он не заботился о том, что из него выплескивается, просто перестал за собой замечать. С кем-то вел какие-то споры, дописывал вслух какие-то письма, подматывал провода к какому-то оборвавшемуся телефонному разговору. В этой голове шла настоящая война! Против него ткался заговор – кто-то сучил палками, чтобы вставить в колеса (возможно, и моего велосипеда); кто-то его дергал за веревочки, которые из него тянулись во все стороны. Ему постоянно звонили, к нему шли с вопросами; он скандалил, психовал, уходил, отсылал… засыпал в кресле на балконе с чьим-нибудь котенком на коленях.

Я ему тоже, кажется, быстро надоел. Через месяц он начал рычать на меня, через два мне стало казаться, что задания, которыми он меня нагружал, были придуманы – лишь бы от меня отвязаться, услать меня подальше; иногда было невероятно сложно понять, что именно он хотел сказать, кого надо искать, куда идти, что говорить. Однажды я плюнул и перестал беспокоиться, просто вставал и уходил в лес, гулял там… а когда возвращался в офис, находил его спящим, то задушенным своим шарфом, то клюющим носом, с рукой на клавиатуре и убегающей от него в бесконечность буквой…

Он частенько напоминал об испытательном сроке, о всяких условностях; достал меня своей скрупулезностью – наверняка эта игра доставляла ему удовольствие. Заслать меня за чем-нибудь. Каждый раз точно на край света. Даже махал рукой напутственно, желал во след удачи так, словно уверен был, что больше никогда меня не увидит. Когда я возвращался, он прежде всего хотел слышать, что со мной случалось по пути, – похоже, затем он и придумывал задания, чтоб я совершил оборот по Хускего и насобирал для него лукошко новостей. Старик выслушивал, кивая носом, а потом опять что-нибудь сочинял, с важным видом давал мне конверт и дюжину советов, и все повторялось. Я брел по деревне, смущенно стучался в двери, кому-нибудь что-то напоминал, передавал или искал что-нибудь… Меня воспринимали как посыльного от хозяина. Поэтому меня невзлюбили поначалу, прятались от меня, улыбались хитренько, подмигивали, качали головой и ждали, когда я ретируюсь. На каждом шагу были загадки, уловки, экивоки. Деревенька, казалось, была сплетена из сплетен и слухов, все вокруг шуршали, даже деревья и кусты меж собой шушукались да в мою сторону кивали. Все было хитро опутано незримой паутиной. Каждый житель Хускего был себе на уме и словно завернут в кокон; каждый предмет был частью огромного лабиринта. Иногда самые незатейливые предметы внушали ужас: за ними маячила судьба, рок, предопределение или что-то вроде того. Над всем возносился проект мистера Винтерскоу, его непостижимая философская система цепко держала засохшей клешней каждую вещицу. Ничего нельзя было трогать, не говоря о том, чтоб сдвигать. Что-то пилить или ковырять без разрешения строго-настрого воспрещалось. От этого зависело грядущее человечества. Так он говорил, на душе делалось тревожно. Его слова меня сковывали. Целыми днями я просто просиживал в замке (старался почаще менять комнатки, чтобы трудней было меня найти), тянул чифирь, курил, глядел в окно, размышлял или просто пялился на лес. Там, посреди пышных крон, были два одиноко торчащих длинных засохших ствола, они картинно тянулись к небу, как в немой мольбе воздетые руки. В замке было полно картин, и на многих были эти сухие стволы-руки. «Насколько же примитивны человеческие создания!» – думал я, на меня нападала сонливость, глаза слипались, в сонном сознании образы росли как ветви, роняя на душу тяжелые плоды. Ростки сновидений пробивались медленно. Мне снилось, будто я куда-то шел, торил тропу в бесконечных снегах, над снегами сверкали молнии, вычерчивались силуэты, небо трескалось как лед, обрушивалось, я просыпался. Рядом стоял старик с ручной пилой.

– Надо отнести ее немцу, – хрипел он, – совсем не работает. Цепь не ходит! – восклицал он, дергал ее, дергал, пила фыркала и только. – В замковой библиотеке надо топить. Фолианты отсырели!

Я брал пилу и шел к немцу. Гюнтер вздыхал, проверял бензин, крутил, вертел пилу, потом откладывал. Я его понимал. Пила заржавела, она была ни на что не годной.

– В замковой библиотеке надо топить, – проговорил я зачем-то.

Немец тяжело вздохнул и сказал:

– Для этого необязательно пилить дрова этой пилой. Для этого вообще пилить дрова совсем необязательно. Дело даже не в замке, у которого нет крыши как таковой. Даже не в крыше дело, – сказал мягко немец, вытаскивая из чулана в несколько рывков, как упирающуюся козу, ручную пилу побольше. – Тут кое-что другое… у кого-то что-то с головой…

Пила была в масле; она поблескивала у него в руках. Мы пошли. Старик нас уже ждал. Он стал кричать издали, почему мы так долго возились! Гюнтер ничего не сказал, улыбаясь, он шел вперед. Старик сказал, что в замке кризисное положение с дровами. Повел в лес. До глубокой ночи пилили сучья, укладывали, вязали, таскали на повозке по горке в замок. До утра складировали. Утром я начал топить печи в комнатах, набитых сучьями до отказа… спал там же… и последующие несколько недель… Зима быстро таяла…

В замке было жутковато. Там все время что-нибудь происходило, даже если никого не было, все равно хлопали двери, метались голоса, что-нибудь падало, разбивалось… Я старался не обращать на это внимания, топил в библиотеке и перебирал фолианты. Старик приказал все высушить, разрешил пользоваться феном и пылесосом. Сам занимался куда более важными делами: перетаскивал статую Будды из комнаты гуру в холл, приставлял лестницу к стенам и рассматривал через лупу узоры сырости и грибка. Я сушил книги, аккуратно переворачивал страницы, держал фен на расстоянии трех – пяти локтей, как сказал мистер Винтерскоу, сушил… Ставил том на торец перед закрепленным феном и сушил: странички дрожали, греясь… Подбрасывал в печи сучья, курил, пил чай, смотрел на то, как страницы трепыхались, и думал… Снимал с полок другие, ставил, сушил… Так целыми днями… Тома, тома… Много убирал, пылесосил полки, расставлял книги, подбрасывал дрова в печи, возил тряпкой пыль из угла в угол, переставлял ведра с закаменевшей известью, отмачивал кисти, часами подметал неизвестно что, сидел на ступеньках, пил чай, курил… В голове плелись жуткие мыслишки, и отчего-то все они так или иначе убегали в могилку неминуемого конца, крышка захлопывалась, на нее падали последние взгляды и горсти сырой земли, комьями: тум, тум, тум… Я останавливался посреди залы, холод пробегал по спине, закуривал, прислушивался к ветерку, к первым весенним птахам, замирал, слушая, как сквозь птичий гомон пробивается вой пиломашины или рычание трактора. Вставал, шел, переходил из залы в залу, двигался коридорами, прятался на самом дне, запирался в чулане и сидел во мраке, подтянув к груди ноги, натянув противогаз. Так жутко мне было, что в мрачном этом подвале в самой последней комнатке, где скреблись крысы и бегали тараканы, становилось мне легко.

Нигде еще я не проникался конечностью всего живого столь остро, как в Хускего.

* * *

Кажется, в марте, за чаем, мистер Винтерскоу мне объявил, что я мог отныне быть спокоен, коммуну он дескать берет на себя. Я не понял, что он имел в виду.

– В каком смысле? – спросил я. Он сказал, что позаботится об этом. Мне это мало что объяснило.

(Говорил он всегда странно, гадать можно было сколько угодно. Мистер Винтерскоу использовал странные обороты, речь его была полна двусмысленностей. Так, наверное, говорили в девятнадцатом веке. Часто он говорил отдельными фразами, которые без контекста понять было невозможно, – казалось, он просто цитирует или бредит. Видимо, старик давно перестал различать, что им было сказано, а что в уме прозвучало, и только, а может, и не видел в том уже никакой разницы. За чаем чаще всего он произносил выдержки из своих речей, которые готовил к семинару; раскладывал перед собой бумажки и зачитывал, односложно и очень академично. Иногда он просто приходил и объявлял: «сегодня будем переносить книги», «сегодня будем рыть канаву», «сегодня будем посыпать щебнем», «сегодня будем клеить обои», «сегодня вы работаете в библиотеке, а я – в подвале» и т. п. За всеми его словами был какой-то проект… думаю, его надо писать с большой буквы: Проект.)

Неделей позже он продолжил:

– Мы решили, что ваше присутствие в замке будет весьма полезным для интеграции русских монахинь или монахов в нашу коммуну… Понятно, что они не собираются интегрироваться, это мы условный термин такой применили, ведь монастырь – это герметический институт. Но так или иначе, им придется общаться и делить территорию Хускего с местными жителями… И вы, потому как все-таки – худо-бедно – говорите на языках, сможете осуществлять коммуникативные функции между коммуной и монастырем. Быть, так сказать, посредником… Интерпретатором слов и действий… Потому считаем, что ваше положение утверждено, и вам не стоит беспокоиться по поводу испытательного срока. Естественно, полезность для коммуны остается прежним условием пребывания в Хускего для всех и для каждого, это реализуется вашими способностями быть интерпретатором слов и действий монахинь или монахов с одной стороны и жителей Хускего – с другой. Помимо прочих занятий, таких как участие в проекте возделывания ивового сада, например… Мы так полагаем… Вы себя хорошо проявили в этом проекте, и мы сможем снова вас задействовать уже при посадке новых саженцев… Но мы еще посмотрим, посмотрим, как дела пойдут… Испытаем отопительную систему… все подготовим к приезду гуру и батюшки… Вот у меня факс… – В который раз вытащил и развернул факс. – Мне предстоит ехать в Москву… Меня ждут…

Встал и пошел. Снова не договорил – его это не заботило: мысль продолжала ткаться в его голове, этого ему было достаточно, нет никакой надобности сообщать о дальнейшем. Он просто ушел, громыхая ботами. Некогда договаривать… столько всяких дел!..

Мистер Винтерскоу ничего не делал просто так. Даже обыкновенные прогулки (мы частенько прогуливались по его лесу) в конце концов вылились в работы, которые он называл «экспедициями». Как только он их так обозвал, они сразу же стали обязательными. Каждый день мы с ним встречались у замковых ворот и отправлялись в «экспедицию» – исследовать размеры бурелома. Они были «катастрофическими». В лесу мы обсуждали ураган и многое другое. Старик с восторгом говорил, что ураган случился ужасный. Он сказал, что не помнит такого урагана. Я с ним согласился:

– Ужасный ураган.

– Восхитительный! – говорил старик.

– О, да, сэр! – говорил я. – Восхитительный!

Фредди и Иоаким рассказали мне, что видели, как ураган повалил огромное дерево в Хускего, прямо на дорогу, по которой шел мистер Винтерскоу.

– Я чуть не поседел от страха, – скулил Фредди. – А старику хоть бы что!

Иоаким сказал, что дерево подняло много пыли, грязи, пролетали со свистом щепки, как пули, все как на войне…

– И когда пыль улеглась, – драматично повествовал Иоаким, – я увидел, что перед стволом дерева стоит старик Скоу… Он шел по дороге, и дерево обрушилось прямо перед ним! Я ему крикнул: «Мистер Винтерскоу, почему вы не в каске? Наденьте каску!» – и протянул ему мой мотоциклетный шлем. Он посмотрел на меня как на дурака и крикнул в ответ: «Ты думаешь, твоя каска поможет, если такое дерево упадет мне на голову?» – и засмеялся!

– Да, да, он так отвратительно хохотал! – добавил Фредди.

– Он будет помнить это до конца жизни, – сказал Иоаким, – столько эмоций!

Мы стояли на холме и смотрели на заваленный поломанными стволами лог – вспомнились старые кадры с Тунгуски. Старик смотрел на лес, как полководец на свою побитую армию.

– Бедствие, – вздыхал он, – настоящее стихийное бедствие.

Ходил и бубнил: что же делать?., как с этим управиться?..

Из какого-то таинственного департамента ему прислали бумагу, где черным по белому было написано, что надо чистить лес.

– Лес – это еще и парк, – объяснял он мне, – общественное место. В нем люди гуляют… Посмотри, тропинки завалило, дорогу тоже… Никто не сможет гулять… И я должен нести ответственность перед коммуной острова за весь этот беспорядок, потому что я – хозяин! Надо посмотреть, что мы могли бы тут сделать своими силами… Надо хоть что-то придумать…

Он ползал между стволов поваленных деревьев, повисал на ветвях, соскальзывал в овраг, я его оттуда вытягивал, скатываясь в столетнюю листву вместе с ним… Повязанные колючим плющом, сплевывая паутину, мы выкарабкивались, по лицу хлестали ветки. Так продолжалось недели две. Мы стали похожи на троллей. Я быстро вошел во вкус. Нас охватывал пыл. Мы увлекались, забирались в дебри, далеко от бурелома… Иногда он останавливался, оглядываясь по сторонам, сопел, мычал, а потом говорил:

– Это уже не мой, наверное, лес. Да, это угодья лесника. Мы не должны были сюда забираться. Видишь, тут порядок, чисто, все убрано… Это территория лесника! Сразу чувствуется, это не наши места.

Такие путешествия отвлекали меня от идиотских «предчувствий», жизнь казалась чем-то вроде игры: поползал по лесу, поел, покурил, чаю попил да спать пошел, – почти как спорт!

И вдруг, одним сизым утром, он сказал, что лес может подождать… Я посмотрел на него с изумлением.

– Да, – сказал он, – лес пока что может подождать…

Я остолбенел. Мы стояли на балконе северного фасада замка, пили чай. Погода была отличная. В такую погоду можно было всласть по лесу поползать! Но тут он изрек:

– Лесом с этого дня мы больше не занимаемся! – Сильно повысив голос, почти до крика, стал объяснять: – Перебрасываем все силы на замок! Переносим леса с юго-восточной стороны на северный фасад! Латаем башню и гуру-рум! – Он орал, точно внизу, под балконом, скопились толпы. – Будем приводить стены большого холла в порядок! И крышу! А также комнаты для гостей!

И т. д., и т. п., по списку, по пунктам…

Мне казалось, что он бредил. Он говорил сам с собой во множественном числе. Уже не в первый раз! Но в тот момент, на балконе, он особенно исступленно повторял «мы», он так сосредоточенно говорил «мы», «мы», «мы», – хотя я ни разу вокруг него не видел никого, кто бы участвовал в его проектах, – что мне показалось, будто вокруг него витают какие-то незримые сущности, от имени которых он ораторствует с опасно обвисшего балкона! Я устало отвернулся, устремил взгляд в никуда. Меня вдруг охватила досада.

Чтобы отвлечься, я принялся настойчиво рассматривать тибетские флаги над домом Клауса, его пригожий японский сад – камешек к камешку, я всматривался во все эти дурацкие мелочи, лишь бы не оборачиваться к старику, не показать ему досаду. Старик продолжал скрипеть:

– Деревья никуда не денутся. Мы не бросаем это дело, мы приостанавливаем начатые работы. Мы их начали, уже начали, и никто не может нас обвинить в том, что мы не занимаемся чисткой леса! Мы на время прерываемся, вот так. На носу семинар, и замок надо приводить в порядок, замок, а не лес. С лесом мы все-таки разберемся после семинара. Кое-кто из ребят сказал, что задержится… До осени… В августе начнем убирать лес. Я с ними поговорю… Но пока нет надобности, потому что мы будем заниматься вплотную замком и только замком! А потом возьмемся за лес… Хотя бы начнем… Никто не обязывал нас сроками… Мы начнем, так чтоб видно было, что работы пошли, и нас уже оставят на некоторое время в покое…

Мы две недели выходили в лес, на шесть, а то все восемь часов, как на работу! Мы ползали по стволам поваленных деревьев, по оврагам, прыгали через лужи и ручьи, гоняли чьих-то баранов, обсуждали нефтяной кризис и заговор против человечества. Мы погибали в зарослях, проклиная глобальный капитализм, утопали в грязи, исследуя бурелом. Старик обозначил все деревья, поделил лес на объекты, продумал, расписал работы, составил план действий, список групп, внес имена литовцев и украинцев, которые еще даже не приехали, наметил час, когда он с каждым поговорит отдельно, чтобы предложить поучаствовать в уборке леса; он купил солярки для трактора и нескончаемый металлический трос, который мы вдвоем волокли в ангар через всю деревню, как два дикаря, убивших анаконду. Мы даже несколько деревьев очистили от ветвей топорами. Он пересчитал все деревья, продумал стратегию изымания из оврагов, подсчитал в среднем количество часов на каждую операцию, количество человеческих душ, усилий, крон. Мы подмели ангар, где он собирался хранить распиленные доски. Вновь и вновь мы брели в лес, срубали ветви с деревьев… Все было готово! Деревья были помечены! Он каждому дал номер, имя, определил возраст!

– Мачтовые сосны на распил! – говорил он с такой важностью, будто бы я был не единственный при этой сцене, а за моей спиной еще сотня человек с нетерпением борзых перед стартом ждали команды, чтобы приняться за распил, за корчевание, за воздвижение свай, за то, чтобы взяться за лебедки, пилы, краны, лопаты, рычаги, что угодно. – Могут получиться красивые длинные доски… Длинная доска – это деньги, – рассуждал он. – А у нас не так уж и много денег! Деревья погибли! Их поломал ветер. Стихийное бедствие. Сами бы мы ни за что их распиливать не стали… Но раз уж так получилось… Будем пилить… Пригласим специалиста… Несколько стволов уже распилили… Те, что у самой дороги… Два дерева, самых больших, упали прямо поперек дороги! Перегородили дорогу! Пришлось немедленно вызывать людей… Доски лежат прямо там же… Надо бы отвезти в ангар… Мы с бригадой до сих пор не расплатились… Но они сказали, что могут ждать до конца года… Нам деньги еще понадобятся на ремонт крыши, отопительной системы и всякие прочие нужды! Монастырь – это хлопотное дело! Мачтовые сосны, стало быть, на распил!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю