Текст книги "Следы на траве (сборник)"

Автор книги: Андрей Дмитрук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Наступило молчание. Орест сосал трубку, сидя в позе «лотоса», и все так же колкими зрачками ощупывал Краева. К мужу присоединилась Кира, обходившая гостей с чайником. Глядела пристально, цепко, словно что-то очень важное решалось в эту минуту. Чувствуя себя, как мышь перед парой полозов, Олег облизнул пересохшие губы, скомканно засмеялся. Лишь бы что-нибудь сказать, похвалил заварку. Минута прошла, не уронив чудесного плода. Супруги переглянулись с видом некоторого разочарования, и Кира спросила: «Хочешь спать? Я постелю…»

То была правда. Он безумно хотел спать. Ему сворачивало челюсти зевотой. Но ложиться в чужой квартире не хотелось. И так предстоял душеспасительный разговор с матерью… Олег поблагодарил и отказался. Хозяин, сквозь слои табачного дыма подойдя к окну, отдернул толстую штору с помпонами – вероятно, тоже наследство тестя-академика – и остро прищурился навстречу оловянному рассвету.

…Когда сонная братия вразброд, похохатывая друг над другом и рассеянно толкаясь, уже выкатывалась на просторную лестницу, Орест придержал Хорунжего и шепнул ему несколько слов. «Чего это он?» – погодя спросил Краев, смекнув, что речь шла о нем. «Да так… Приглашает нас с тобой в свою лабораторию. Пойдем?» – Олег кивнул; его внимание было уже привлечено другим.

Вдоль горбатой, мощенной булыжником улицы, мимо разузоренных фасадов бывших домов в стиле «модерн-рюс» трусцой бежала собачья свадьба. По пустынной, еще мокрой, дымящейся мостовой. Минуя глубокие черные подъезды, где дворники гремели ящиками, готовясь к приходу мусоровоза. Некрасиво бежала, именно по-собачьи: уронив головы, работая тощими лопатками, сиротливо поджав хвосты. Восемь, десять, двенадцать собак, рослых и мелких, темных и пестрой масти, носивших на себе печать определенной породы – или чудовищных помесей. Несмотря на все различия, в глазах и побежке читалось одно. Они следовали предназначению. Весна гнала их, как перелетных птиц, как рыбьи косяки на нерест. Зов, записанный на бобине кровообращения во времена Лесной Стаи, заставляя их приникать к асфальту, и вынюхивать путь в каменной чащобе, и, увернувшись от грузовика, как предки – от разъяренного тура, снова собираться вереницей. Пробегая мимо загулявших юнцов, собаки не оборачивались, только скашивали глаза. Дико блестели их белки.

Внезапно Краев ощутил некое дивное родство с этими неприкаянными существами. Быть может, то душевное созвучие, которое заставляло первобытного человека избирать себе тотем, зверя-покровителя. Бессознательно желая освободиться, Олег замахал, заулюлюкал вслед. Его поддержали. Псы уже совсем по-волчьи пустились размашистой рысью, озираясь и прижимая уши…

Через несколько дней Григорий привел Олега в лабораторию Ореста. Краев никогда не был в подобных местах, разве что читал или видел по телевизору. Ему показалось скучным и зловещим нагромождение приборов, похожих на радиоприемники с вывернутым нутром. Он сторонился грубо сваренных стеллажей и каркасов, месива разноцветных проводов. Мерещились внезапные разряды, ожоги. Пахло паленой резиной и канифолью. Здесь должны были обитать страшные металлические крысы с красными глазами-лампами: грызть по ночам изоляцию, глодать медь…

Относительно жилым выглядел только один угол за шкафами магнитной памяти. Там стояло дедовское кожаное кресло. В таких особенно ладно думалось о судьбах русской интеллигенции. Впрочем, и сей обломок старого, докибернетического мира оформили в общем духе. Над сиденьем свешивался с никелированной штанги обруч на шнуре. Из-за спинки выползали, прихотливо змеясь, десятки проводов с присосками на концах.

Разговор на квартире у Ореста слегка подготовил Олега к тому, что должно было произойти. Не выходили из памяти якобы случайные Орестовы слова о машине, не знающей страха и колебаний. Исполненными особого смысла казались речи Киры. И тот многозначительный взгляд был, конечно, немым экзаменом: что скажешь, самолюбивый мальчишка? Достанет ли у тебя воли и упорства – не ослабеть, не пошатнуться на крутой тропе под грузом собственного призвания?..

Кое-что прояснилось благодаря Хорунжему. Он и пачку стихотворений выпросил у Олега, не скрыв, что это для Ореста; и по дороге в институт ронял намеки, интриговал, подзадоривал… Железо пугало обилием и жесткостью; встреча была похожа на прием у врача, чего Краев терпеть не мог. Вместе с тем сладко щемило на сердце. Он приглашен участвовать в опыте, быть может, равном по смелости космическому полету.

Олегу велели раздеться до трусов. Орест с Хорунжим усадили его в кресло, короновали обручем. В грязных прожженных халатах, полные рабочей злости, приятели казались чужими. Под обруч вокруг головы Краева насовали электродов. Это было знакомо: год назад в больнице по направлению военкомата с Олега снимали энцефалограмму. Кровяное давление ему тоже мерили, он знал тугой до боли браслет на мышцах. Но вот присосок по всему телу никогда не налепляли…

Орест что-то включал, перебегая по комнате. Щелкал тумблерами. Давал непонятные команды Грину. У того однажды с треском заискрило под руками; Олег почувствовал животный ужас, чуть было не вскочил, пообрывав все путы. Несколько раз ему почудились блуждающие боли, зуд в ладонях и подошвах. Орест попросил Краева посчитать в уме, произвести арифметические действия, затем вспомнить «о самом приятном». «А теперь – о чем-нибудь очень неприятном…» Наконец, предложил сочинить стихотворение. Хотя бы четыре строки. Олег напрягся – и скоро выдал четверостишие, довольно складное, с точными рифмами, но, пожалуй, сомнительной метафорой. Да, метафора была дрянь. Но оба экспериментатора смотрели на какие-то датчики, и, кажется, остались довольны…

Через час все окончилось. С Олега сняли сбрую, помогли подняться. Он помассировал перед маленьким зеркалом лоб с красными вмятинами от электродов. Запомнилась манекенная гладкость актерских лиц рядом с зеркалом, журнальные фото: Баталов в «Девяти днях одного года». Одри Хепберн, вовсе юная Савельева в бальном платье Наташи… Тем временем за его спиной опять щелкали, переключали, прокручивали магнитные ленты. И вдруг словно само собой ожило, панически застучало печатающее устройство. Краев ошеломленно смотрел, как ползает вправо-влево каретка, оставляя на бумажной ленте строки неравной длины. Е г о, Краева, ломаные строки. Но не те, которые он уже написал, а другие. Те, что он создаст завтра – или через год. Если «накатит». Если забьется, запульсирует особый ток в кончиках пальцев: «Не могу не писать!» Если, если… Да вот же они, готовые, до последней буквочки – его! По ритму, строю фразы, плоти, цвету, запаху. Его обороты, и высокая невнятица посвященного, и детское заигрывание с читателем. «В зеленях под шквалом корчусь я, скаля рот луной ущербною…» И даже пижонская эта неравномерность длины, в лад московскому метру… Олегу нравилось чисто зрительно, когда вслед за коротенькими строчками вдруг разворачивалась длиннющая, поперек всей страницы.

…Он испытал тогда ни с чем не сравнимые ощущения. С одной стороны, рассудок говорил, что машина пишет стихи точно так, как он бы это сделал сам. С другой – строки, которые не наносила на бумагу его рука, воспринимались как чужие. Глядя на ленту, выползавшую из щели с весьма приличной скоростью (он бы в жизни так быстро не сумел!), Олег пытался предсказать: какая будет следующая строка. Пару раз ему это удалось. Чаще не угадывал. Но, прочитав только что отстуканное, признавал вариант наилучшим. Единственно возможным. Он достаточно слышал об электронных «мозгах», чтобы сообразить: все неудачные попытки, все черновики (возможно, тысячи или даже миллионы проб) бесследно сгорают в недрах процессора, возникают и распадаются легчайшей зыбью импульсов. Машине легче. У нее преимущества: скорость и неумение уставать. И никаких страхов и колебаний.

Остальное объяснили Орест с Хорунжим.

Нельзя, конечно, сказать, чтобы в машинной памяти был записан и жил полноценной жизнью двойник Краева. Нет. «Мышление без сознания» – так выразился Орест. Нечто вроде очень усеченной, схваченной в определенном состоянии «сочиняющей» личности Олега. Да, собственно, какой там личности! Ведь у этого слепка с Олеговой психики, мерцающего в переплетениях плат, нет ничего подобного человеческому «я». Это вдвойне хорошо – для качества стихов. Во-первых, творящий островок, снабженный всем богатством ассоциаций Краева, но оторванный от текущего опыта, от игры настроений и состояний, – прочен. Ближе всего он подобен душе в глубоком бреду, в режиме постоянного вдохновения, когда окружающий мир перестает существовать. То, что для живого Краева – высший взлет, редкая степень самоотдачи, для машины всего лишь норма, «уровень внутреннего интеллекта». Значит, стихи всегда будут сравнимы с лучшими краевскими. Во-вторых, уединенность слепка, обрыв всех связей с настоящей жизнью – залог того, что у машины-стихотворца никогда не появятся мучительные сомнения и невольные вопросы «кто я и откуда». И не будет несомненной конечной трагедии; потому что, поселись т а м полный двойник Краева, страдал бы он невероятно от отсутствия тела, света, звуков и не о стихах бы думал, а о самоубийстве. А так – работа хоть круглые сутки. И никаких страхов и колебаний.

Явится ли подобный усеченный «поэт», вернее – сгусток сочинительства долгоживущим? Не исчерпает ли он себя, с молниеносной скоростью проиграв все наличные сочетания фактов и образов? Чтобы этого не произошло, кибернетики собирались «кормить» машину разнородными сведениями. От древней истории до сюжетов пьес; от газетных передовиц до описаний погоды за окном. И тот, предельно углубленный в работу, живущий только стихом псевдо-Краев, вечно восемнадцатилетний, никогда не устающий, конечно же, переработает все, что найдет увлекательным, волнующим…

Однажды Олегу пришло в голову: а может быть, в защищенности слепка – не сила, а слабость? Не рождается ли поэзия и м е н н о сомнениями, и вопросами типа «кто я и откуда?», и личными трагедиями, и кружевом мимолетных настроений, вызванных изменчивостью мира? Что, если задохнется электронный поэт, перестанет лепить образы – несмотря на поток сообщений извне? Не живет ли он за счет совсем другого – чувственного богатства, накопленного Краевым к моменту перезаписи? Человеческое будет израсходовано, как наследство; новые чувства не озарят мертвый слепок. Придет конец; замрет печатающее устройство или начнет городить рифмованную чушь.

Краева успокоили. Безусловно, живой поэт (наряду с неудачами и рядовым стихом) мог бы выдать гигантский скачок качества. Скажем – пережив несчастную любовь, или пострадав телесно, или попросту хорошенько отдохнув у моря. В общем, после встряски. Но ведь и слепку могли устроить какой-нибудь перепад электрического напряжения. Купно с очередной порцией сведений это, вероятно, также привело бы к оживлению творчества. Или не привело бы. Однако человек столь же мало предсказуем. Кроме того, если станет скудеть наследство, можно опять приложить электроды к черепу Краева, снять изменившуюся картину биотоков…

Первое время Олег частенько забегал в лабораторию. Любопытствовал – как живет слепок, выпрашивал куски лент со свежими стихами. Пробовал соревноваться. Скажем, брал начальное четверостишие, сделанное машиной, уносил его домой и пытался развить тему. Затем – сличал с машинным продолжением. Кое-что обязательно совпадало. Но в основном слепок, строго придерживаясь краевской манеры, работал лучше, чем сам Олег. Добросовестнее, плотнее укладывал слова, был суровее к форме, тоньше и умнее… Ни следа спешки, неряшливости, пощады к себе. То была очень облагороженная ипостась Краева. Орест пошучивал, что когда-нибудь издаст полное собрание сочинений слепка под своим именем. А если всерьез – так опыт рассчитан на много лет, и бог весть, чем он окончится…

Затем случились большие перемены. Олег ушел в армию, служил в Прибалтике. Фоторемеслом овладел досконально. Незадолго до окончания службы встретил местную девушку. Женился, осел в том же чистеньком, как музейный зал, тесном городке. Работал в ателье; пробавлялся также, щелкая туристов на морской набережной, перед воротами замка ливонских рыцарей. Приобрел хватку. Знал, как поставить или усадить клиента, какое выражение придать его лицу и фигуре. Скоро основал собственный «бизнес»: снимал на свадьбах, на выпусках школ и училищ; ездил по селам, где наловчился поярче раскрашивать розовым фото младенцев и портреты для Досок почета. Надоели ограничения. Стал жаден до денег, удовольствий, роскоши. Через пару-тройку лет мог гордиться счетом в сберкассе. Тогда потянуло домой, к родительским пенатам. Жена воспротивилась. Он с легкостью разорвал ненужный уже брак, переехал в родной город. Здесь развернулся еще шире – освоил фотогравюры, снимки на фарфор, на мрамор надгробий. Первое время жил у матери, потом построил хоромы. Сделался шикарен, купил профессорскую дачу, «Волгу» и манекенщицу Алевтину. Ну а стихи… Всему свое время. Кончились мечты, началась жизнь. Что бы подумала Алечка, видевшая в муже могучего добытчика, или тот же битый, хищный Халзан – стоматолог с огромной подпольной практикой, или иные трезвые, предприимчивые друзья Краева, – что бы они подумали, если бы Олег снова предался словесному блуду, и носил свои творения в разные журналы, и в этом птичьем занятии находил свое счастье?.. О Хорунжем, об Оресте, об их диковинном опыте он почти не вспоминал. Неудобно как-то, нелепо после стольких лет отсутствия вдруг появиться: вот он я! К тому же, поди, давно уже вытерли магнитную память. Мало у них забот – учить машину кропать подражательные вирши с неравной длиной строки…

… – Слушай, – сказал Хорунжий, присаживаясь на грязную скатерть и вынимая желтую записную книжку с тисненым узором. – Вот, это последнее. Мы не знаем, что делать. Орест беспокоится. Хотели вообще все стереть – да побоялись. Будет вроде убийства…

– Убийства? – глухо переспросил Краев, не зная – как некогда у Ореста и Киры, – что говорить и делать дальше.

– Убийства, – кивнул Грин, и огонь лампы отчужденно скользнул по стеклам очков. – Нам кажется, что он все-таки постепенно обретает нечто вроде собственного «я». Или уже…

– Читай, – сказал Олег. Вдруг представилось ему, что сегодняшнюю встречу Хорунжий подстроил нарочно. Выследил. Сел на виду, со своими лукаво-близорукими глазами. И книжка в кармане. Пришел издеваться, мучить, напоминать: не выдержал экзамен Краев, не оправдал, не оправдал!.. Ничего. Вот осознает себя ваш слепок личностью, тогда посмотрите… Ни страха, ни колебаний…

– Читай же, чего ждешь! – повысил голос Олег. Тот зыркнул из-под роговой оправы – и начал:

 
Вы встречали собачью свадьбу?
Словно лес им кругом, кудлатым…
По изъезженному асфальту
Волчьим клином бегут куда-то.
Деловиты. Носы в работе.
От колес уклоняясь ловко,
Устремляются к подворотне
Разномастные внуки Волка…
 

…Вспыхивали озарения, одно другого нелепее – и корчились, сгорая… Что же, убийство, так убийство… Зачем ему этот призрак? Тень, шепчущая за спиной? К черту видеомагнитофон! Десять, двадцать тысяч – все деньги до копейки готов отдать Олег, лишь бы стерли проклятую запись. Сожгли машину. Ну бывает же там… Электрик даст слишком высокое напряжение… Может быть, и начать с электрика? Фу, чушь какая…

 
…Что-то ищут в дожде, в метели,
На заре подвывая остро,
Будто предками был утерян
Развеселый Собачий Остров…
 

Олег делал огромные усилия, чтобы не сорваться. Вот он чего ждет, змий-искуситель! Срыва. Раскаяния. Загубил-де редкостный дар, променял право первородства на чечевичную похлебку. Поймите, простите… Не дождешься. Дудки. Жирно с тебя… Он кусал губы, вонзая ногти в ладонь. Все же слабеть стали нервишки, вон как разбирает… Старость?

 
И, встряхнув медали и бляхи,
На своем поводке коротком
Дог какой-нибудь вдруг запляшет,
Из собачьих Рориков родом;
Заскулит шалопай хозяйский,
О причинах тоски не зная,
А в глазах – дремучая зависть,
А в глазах – глухомань лесная…
 

Олег издал короткий горловой звук – и вдруг, как слепой, пошел на Хорунжего. Тот едва успел соскочить со стола. Отлетела в угол записная книжка. Через несколько секунд уже висел на левой руке Краева перепуганный официант: в правую – вцепилась Алечка; перед лицом лопотал что-то, заговаривал зубы Халзан. Григорий, стоя на несколько ступеней ниже, с красными пятнами на лице, судорожно протирал очки; Надюха отчаянно махала ему, чтобы убирался…

ХОЗЯЕВА НОЧИ

I

«Здесь», – сказал Василий и хорошо поставленным «командирским» голосом гаркнул водителю, чтобы тот остановился. Зоя сразу проснулась, подняла с Юриного плеча щеку, на которой отпечатались звездочки погона.

Народу в автобусе было немного: пять-шесть закутанных баб возвращались из райцентра, с рынка. В проходе навалом стояли их пустые корзины. Одна из баб держала на коленях швейную машину, должно быть, вымененную за полпуда картошки – еще дореволюционный, однако блестящий и ухоженный «зингер». Пробираясь к выходу, Галя глаз не сводила с машины. Ей бы такую – подрабатывать шитьем…

Наконец они ступили на землю, откуда родом был Василий.

Галя познакомились с ним месяца два назад, когда красивый, а главное – с полным набором рук и ног пехотный лейтенант впервые пришел в офицерскую столовую, где она работала на раздаче. Вечером, провожая ее домой, Василек сразу же завздыхал о родном селе, о материнском доме. Прадед построил его под самым бором и целый клин леса обнес оградой.

…Один был у рано овдовевшей матери Василек; один был у Василька близкий человек – мать. Отчаянно переживал солдат все годы войны, ни на день не мог успокоиться: а вдруг замучили маму нелюди, захватившие село; надругались над нею за то, что сын на фронте?.. Но случилось чудо. В мясорубке мировой бойни уцелели оба – и сын, и мать. Даже не раненный, вернулся домой лейтенант. Почти не постаревшая встретила его Горпина Федоровна. И дом, как стоял возле сосен опушки, так и остался: кряжистый, с небольшими окошками в толще оплывших от возраста стен, с высокой, точно папаха, кровлей. Только солома на крыше была взлохмачена: пришлось поободрать ее в прошлую весну – на корм подыхавшей от голода колхозной скотине. И еще – заколотила хозяйка колодец. Не могла брать из него воду с тех пор, как пьяные немецкие солдаты утопили там соседского парнишку, пытавшегося стащить гранату…

Горпина Федоровна вышла встречать гостей в сад. Оказалась она по-девичьи стройной, легкой в движениях и опрятной, точно кошка. Темные запавшие глаза почти не отражали света. Галя поразилась было, как моложава мать Василька, но потом вспомнила, что вдове едва за сорок.

Ужин, конечно, был нехитрый: картошка «в мундирах», кислое молоко да компот из сушеных яблок. О мясе здесь пока не мечтали. На селе после немецкого постоя даже козленка не уцелело, а ферму только-только возобновили. Правда, коров, довольно пожилых, председатель «выбил» для колхоза еще год назад. Но минувшим летом бедные буренки, кормленные соломой с крыш, таскали плуги – другой тягловой силы не было. Теперь же председатель, дай бог ему здоровья, привез из района волов, и коровы потихоньку нагуливают мясо. Корма для них заготавливают всем селом; вот и Горпина Федоровна накосила полный чердак сена…

Обо всем этом хозяйка повествовала по-крестьянски монотонно, ровной скороговоркой, в то же время суетясь вокруг стола. Как бы невзначай она просила Галю то помочь расстелить скатерть, то протереть старинные, толстого стекла стаканы. Эти «проверки» лишь умиляли гостью. В конце концов она решила, что возможная свекровь – человек незлой и даже наивный, несмотря на удары, нанесенные жизнью.

После компота настал черед гостинцев. Тут уж вдову чуть ли не силой усадили за стол. Оба лейтенанта ловко раскладывали по тарелкам шоколад, печенье, конфеты в нарядных обертках. Затем фронтовой друг Василька, Юра, взялся заваривать индийский чай из жестянки, формой напоминавшей розу, с нарисованными пальмами и слонами. Горпина Федоровна ела и пила понемногу, храня достоинство. Подбирая сухой ладонью крошки от галет, сообщала: хоть и нелегка наша жизнь, однако понемногу встаем на ноги. Уже и свадьбы играем. Вон Косачев Ромка расписался с Оксаной Троцюк, той, что еще недавно лазала по чужим огородам с мальчишками…

«Жалеешь, что я себе у соседей не нашел?» – смеялся Василий, с чувством прихлебывая янтарный чай. Мать ударилась в дипломатию: да ну, какие на селе после войны невесты! Вдовы, перестарки или соплячки вроде Оксаны. Другое дело городские: ладные, самостоятельные, и глянуть на них приятно.

Это был явный комплимент гостьям, и Зоя, действительно эффектная в своем белом шелковом платье с черными горохами, завитая и причесанная «под Марику Рокк»,[2]2
  М а р и к а Р о к к – известная немецкая киноактриса 40-х годов, которую советские зрители увидели в трофейных фильмах.


[Закрыть] искренне ему обрадовалась. Юра тоже был из сельских, встреча с его родителями Зое только предстояла…

В это время произошло нечто странное. Чуткой Гале давно уже казалось, что к уютным звукам застолья – звяканью посуды, говору, смеху, к мелодичному гудению печи примешивается непонятный шумок. И вот – совершенно точно: зашуршало над головами, за беленым потолком; протопало быстрой побежкой. Поскребло около дымохода – и бегом обратно…

Кажется, никто, кроме Гали, не обратил внимания на возню шустрого чердачного жителя. Она же пристально смотрела вверх, пока не ощутила на себе упорный взгляд хозяйки. Горпина Федоровна придирчиво изучала девушку, но морщинки у губ выдавали одобрение. Точно вдове нравилось, что именно будущая невестка различила скрытую жизнь дома.

Не задав вопроса, готового сорваться, Галя отвернулась к раскрытому окну. Совсем близко качались крылья сосен, и вечерний сумрак уже разливался между стволами, словно чернила, выпущенные в воду. Дом был необыкновенно спокоен – основательный, внушающий чувство безопасности, с убаюкивающим бормотанием ходиков, с пирамидой подушек на семейной кровати, с жаркой печью, громадной и сложной, будто еще одно здание внутри наружного – около нее на потолочной балке сушились пучки зверобоя, материнки, полыни… Галя неожиданно подумала, что сюда, на огонек доброго жилья, в оазис покоя, столь редкостного для времен военного безумия, должны были приходить из леса звери и птицы. Спасаться от снарядов и бомбежки, от ломающих чащу, безразличных к лесной живности бронированных машин… Вот и до сих пор обитает кто-то на чердаке. Интересно, кто?..

Мало-помалу сосны стали черными силуэтами на густо-синем; затем лес сделался непроницаем, словно монолит. Пришло время отправляться на боковую. Не то чтобы хозяйка сказала об этом прямо – нет, она продолжала бодро сидеть за столом, только уже не вскакивала за тем, за другим и совсем потемневшими глазами смотрела в одну точку, так что делалось тоскливо. И парни явно притомились, начали прятать зевки, хотя и подкидывали в затухающий огонь разговора порох солдатских шуточек. Наконец Зоя, как самая избалованная, откровенно потянулась и заявила, что хочет баиньки.

Тотчас Горпина Федоровна, сбросив оцепенение, вскочила, заметалась кошкой; стала приговаривать, что, мол, девчат она приткнет на кровати, кавалерам постелет на полу… Но здесь решительно поднялся Василий и заявил, что по причине на редкость теплой для сентября ночи он сам и его друзья будут спать на сеновале. «Я этим четыре года бредил!» – шумел лейтенант. Юра принялся пылко вторить и рассказал про случай, когда он выспался на стоге возле города Веймара. И сено-то было прошлогоднее, выдохшееся, и трава не наша – немецкая, но все равно красота!.. Зоя заикнулась было насчет пыли и колючих травинок; ее дуэтом пристыдили.

«Я вам все же тут постелю. Мало ли что – может, еще вернуться захотите!» – вздохнув, покорно сказала вдова. Она не перечила, не пыталась отговаривать, но Галя вдруг отчетливо поняла; хозяйка не хочет, чтобы они ночевали на чердаке. Холодок тронул плечи гостьи. Однако Василий уже взял ее за руку…

Светя фонариком, Юра первым взобрался по лестнице. Никто, кроме Гали, не заметил: луч скользнул по алюминиевой миске с остатками каши… А дальше громоздилась гигантская залежь сена. Василек помог девушке забраться поглубже в дурманный запах и шелест; шепнул ей «ложись здесь», поцеловал и отполз.

Спать на сеновале оказалось не таким уж простым делом. О да, было и душисто и мягко; но травинки действительно кололись, и оседала на потную кожу сенная труха, и будто бы даже насекомые пробегали по ногам, по шее «Горожанка я, горожанка!» – сокрушенно думала Галя, ворочась с боку на бок.

Наконец ей удалось забыться… Но вдруг всплыла тревога, неся ненужную, бессонную ясность. Кого же все-таки прикармливает тут вдова? Лису, зайца, барсука? Не дай бог, рысь? Ну нет, хозяйка просто не пустила бы их всех на сеновал. А так – обошлась вздохами и темным намеком… Почему? Им ли, гостям, кто-то может здесь помешать, или наоборот – они кому-то?..

…И настала минута, когда вконец измученная бессонницей девушка вообразила, что ей душно, и решила перебраться поближе к окну. Она поползла туда – и внезапно очутилась в хорошо утоптанном, продолговатом углублении. Словно кто-то, постоянно ночуя здесь, обмял сено, сделал себе уютную лежанку.

Голова уже не была чистой; Галя больше не вспоминала о загадочном питомце вдовы. Смутно порадовавшись находке, свернулась калачиком. Неизвестно почему дивный покой царил в этом любовно устроенном местечке… Являлись Гале лица знакомых; брови Василия, похожие на ласточку, нарисованную тушью; трагические глаза вдовы. И все это на радостном фоне желтых пляжей, синей воды. Она присела на корточки и стала играть с ласковым речным прибоем, но оступилась, и пальцы ушли в мокрый песок…

Галя проснулась толчком, мир сразу стал отчетлив… В квадратный колодец маленького окна уже набегала бледная вода рассвета. Девушка лежала ничком. Правая рука ее, выброшенная в сторону, действительно касалась чего-то влажного, похожего на слипшуюся шерсть. Галя невольно пощупала – то было нечто округлое, живое, дышащее… «Ой, что это, что?!» – в сонном испуге вскинулась от Галиного крика Зоя. И сразу же вспыхнул, точно осветительная ракета, слепящий круг Юриного фонарика. Мигом пробудившись, оба фронтовика уже стояли на ногах, готовые броситься на помощь.

И они увидели – всего на несколько секунд увидели, как застыл рядом с Галей маленький, ростом не более годовалого ребенка, подобный сгустку мрака, будто бы с рожками на круглой голове; сидел столбиком и в ужасе таращил зелено-красные глазища, поболее совиных, заменявшие ему лицо.

А потом с непостижимой ловкостью извернулся и бесшумно нырнул в сено, как рыба в омут.