Текст книги "Аниматор"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Я хлопнул тонкой стопкой листков по кафедре и спросил:

– Вопросы есть?

Ропот, шелест, мелкое шевеление. Конец?

Вдруг все тот же Скворцов. То есть Синицын. Или как его, черта?

Басом:

– А что, на самом деле вечное?

– Ну чтобы совсем основательно утверждать это, пришлось бы ждать до скончания веков, а такой возможности у нас нет, поэтому оставим окончательное разрешение вопроса грядущим поколениям… Однако отметим: эксперименты начались более тридцати лет назад, и за прошедшее время интенсивность свечения в первых колбах Крафта не изменилась. И ничто не говорит о том, что она должна уменьшиться.

Так что вечное или не вечное, но, во всяком случае, чрезвычайно длительное.

Снова тянет руку.

– А правда, что мусульман нельзя анимировать?

Мертвая тишина.

Откашливаюсь. Вот посылает же бог идиотов.

– Нет, неправда. Видите ли, господа… Непосвященным трудно понять, как все происходит на самом деле. Я уже говорил об этом. Наша деятельность порождает массу слухов. В отличие от профанов вы уже знаете, что явление ноолюминесценции требует наличия трех элементов: мягкого фриквенс-излучения, вещества человеческого тела и, наконец, воображения аниматора. Если первый из них – то есть фриквенс-излучение – строго подчиняется известным нам законам физики, то, принимаясь рассуждать о двух других, мы оказываемся в сфере чистой эмпирики. Поскольку же речь идет сразу о двух составляющих, никогда нельзя точно сказать, чем определяется успех сеанса – свойствами вещества или свойствами воображения. То ли аниматор сплоховал? то ли жизнь оставила слишком слабый след?..

Действительно, опыт показывает, что…

Веселый дребезг звонка.

Развожу руками:

– Обсудим это на следующем занятии. До свидания.

Все снова ожило. Зашумело, загудело. Вот даже кратко взвизгнуло.

Потекло.

Сую в папку свои бесполезные странички и смотрю на часы.

– Простите, Сергей Александрович…

Поднимаю голову.

Все тот же взгляд исподлобья. Смуглота гуще. Румянец, что ли?

– Простите, я кое-чего не поняла… А можно мне с вами отдельно?..

Ну, короче, типа позаниматься?

И нагло упирается в зрачки горящим взглядом черных глаз.

Да, несомненно, в ней есть что-то от Клары. Внешность? – нет, по-прежнему нет. Ничего похожего. Темные волосы – должно быть, жесткие. Смуглая кожа. Что-то неуловимо восточное в разрезе глаз.

Голос? Да нет же. Может быть, просто уверенность в себе? И тут нет:

Клара уверенна, но вовсе не нахальна… Стоп, да почему в ней обязательно должно быть что-то от Клары? Почему в каждой женщине я должен искать что-то от Клары? Зачем? Почему я не могу сказать себе раз и навсегда: Клара разлюбила тебя, Клара уехала, Клары нет и не будет; уж если она сделала так, значит так тому и быть; ты не думал о ней, ты не жалел ее, ты был эгоистом, ты подпиливал ее любовь, подкапывался под нее, закладывал мины; ты долго добивался такого конца своими идиотскими вывертами – и добился; а раз так, то стряхни с себя чертов морок!.. Но нет, проклятая прививка ее любви все еще действует: как будто что-то впрыснули в кровь, и теперь женщины влекут меня только в том случае, если в них есть что-то от Клары; а я хочу быть увлеченным и поэтому жадно ищу в них что-то от Клары, – но ни в одной из них нет ничего от Клары, черт бы их всех побрал! И я остаюсь равнодушен… то есть нет: я говорю нужные слова, затем я даже чувствую некоторое душевное волнение, некоторое телесное воодушевление; кроме того, я способен притвориться, будто мое волнение и воодушевление значительно больше, чем в действительности; и все идет как по маслу; но даже в тот момент, когда уже нежно проникаешь или яростно пробиваешься (впрочем, в данном случае ярость

– просто форма нежности; ха-ха, если не вежливости), все равно думаешь о Кларе, о Кларе!.. И это портит все дело, превращая его в набор механических действий с заранее известным финалом.

Коротко говоря, от Клары в ней не было ровным счетом ничего. Тем не менее она смотрела в глаза, едва заметно улыбаясь, и эта улыбка на темных вишневых губах не оставляла никаких сомнений насчет ее уверенности в себе. И в собственной неотразимости. Она ждала ответа.

Так полководец, стоя на холме с подзорной трубой, снисходительно ждет, когда над башнями осажденного города заплещут белые флаги. Но

– увы, увы – в ней не было ничего от Клары. То есть она пыталась ввести меня в заблуждение. Она хотела выдать подделку за истинную ценность.

– Ах, типа позаниматься? – переспросил я. – Да ведь репетиторство такого рода стоит денег…

После чего повернулся и вышел.

И, даже если бы в ней было что-то от Клары, она не смогла бы сравниться с ней, как не может сравниться стакан соленой воды с морской волной. Ах, Клара, Клара!..

На меня накатило, и я шагал, не замечая встречных. Должно быть, я улыбался – вот почему кое-кто из них так странно поглядывал. Я и этого не видел… Как больно, как жалко мне вспоминать кусочки нашей счастливой жизни, полной милого озорства, заботы и радости! Как щемит сердце, когда я пролистываю запавшие в душу дни и ночи!

Осколки, блестки, мгновенные вспышки нежности и любви… Почему-то наплыло, как мы ездили в Питер. Надо сказать, Клара всегда умиляла меня тем, как деятельно хлопотала в постели о своем сексуальном благополучии. Она становилась совсем иной – в ней просыпалось маленькое суетливое животное вроде мелкой обезьянки или хомяка, и даже поволока любимых глаз казалась мне тогда не совсем человеческой. Я чувствовал, что в эти минуты несмотря на нашу близость Клара все же неуловимо отдалялась: она оставляла мне всего лишь тело, в то время как душа покидала его, чтобы взмыть в иные пространства. Отрешенная и чужая, бьющаяся в ритме собственного танца, она казалась усталым пловцом, который вот-вот коснется спасительного берега; за несколько мгновений до развязки с ее губ срывался бессвязный лепет, который я ни разу не сумел разобрать; сама же она, придя в себя, недовольно и сонно отвечала, что у нее не было и нет привычки чесать языком в такие моменты. Как правило, сладко пососав мой правый мизинец в знак благодарности и пожелания спокойной ночи, она тут же засыпала. Однажды она забыла свои любимые игрушки, когда мы на пару дней вырвались в Питер, и, обнаружив это, пришла в неописуемый ужас; я как мог успокаивал ее, но моя бедная девочка была безутешной, не верила обещаниям и отвергала попытки приласкать: твердила, что все равно ничего не получится, а она так мечтала об этой ночи – именно такой, в гостинице, на роскошной постели люксового номера, и чтобы у изголовья розы, а коридорная была бы вынуждена прислушиваться к ее кратким повизгиваниям. В ее возбужденном сознании окраска действительности не стала менее трагичной, даже когда мы, оглушенные дурной ресторанной музыкой, прекратили бесплодные споры и, допив спиртное, добрались до постели.

На мой взгляд, она просто вбила себе в голову эту глупость, а потом была вынуждена ей же и подчиниться; так или иначе ничего и в самом деле не выходило: давно получив свое, но продолжая принимать посильное участие в ее попытках добиться того же, я уже начал испытывать скуку и даже раздражение. Кажется, я задремал на секунду

(так мне показалось) и проснулся от того, что Клара решительно толкнула меня, одновременно садясь и решительно протягивая руку к одежде. “Мне нужен по крайней мере массажер! – взвинченно сказала она, по-видимому, заранее ожидая моего протеста. – Вставай, поехали!” Перспектива вылезти из теплой постели, чтобы среди ночи тащиться на поиски секс-шопа, и впрямь не вызвала во мне никакого энтузиазма. Я пытался ее урезонить, но добился только слез.

Собирался дождь. Погода вообще оказалась довольно промозглой, а таксист – сонным и злым, и только необъяснимой вредностью петербуржца я могу объяснить его нежелание ехать за деньги туда, где, по его же словам, находился круглосуточный магазин. “Не поеду – и все! – буркнул он в ответ на мое “почему”. – Вот еще!..” И отвернулся, показывая тем самым, что разговор окончен. Должно быть, его вывело из себя не ко времени пришедшееся осознание несправедливости мирового устройства: он должен в поте лица зарабатывать хлеб насущный, в то время как другие не могут найти себе иного занятия, кроме как, видите ли, в четвертом часу ночи гонять за вибраторами. Дождь разошелся не на шутку, и все вместе уже напоминало съемки какого-то идиотского кино для слабоумных. К счастью, второй таксист оказался настроен более философски. Мы разыскали лавку, под рассеянным взором лысого сидельца Клара придирчиво перебрала виниловые бебехи из тех, что казались ей наиболее подходящими, остановилась на паре самых ненатуралистических, я расплатился, и еще через двадцать минут, наконец-то пролепетав что-то в моих объятиях, она уснула умиротворенная.

Анамнез 4. Николай Корин, 34 года (начало)

Подполковник Корин проснулся за минуту до звонка будильника.

Он всегда, сколько мог вспомнить, – и в училище, и во все годы службы, – просыпался за минуту до побудки. Что-то тукало в голове – и Корин раскрывал глаза, сколько бы ни выпил накануне и как бы поздно ни лег. Один-единственный раз это замечательное свойство изменило ему – несколько месяцев назад, когда пришлось сопровождать генерала Саттарова в Москву, – и эта необъяснимая остановка или просто временная порча внутренних часов, исправно тикавших тридцать четыре года, стоила Корину полковничьих звезд. Опоздав на самолет и вынужденный тащиться назад в гостиницу дожидаться вечернего рейса

(летели гражданским бортом), Саттаров виду не подал – не орал, не бранился; посмеивался – Корин-то наш чут-чут ошибка давал: вместо ура караул кричал. Но когда через несколько месяцев пришли к нему документы на производство Корина в полковники, словно бы не обратил на них внимания: и подписать не подписал, и вернуть с какой-нибудь доделкой – тоже не вернул. Корин знал, что пробовать допытаться истины: как же так, товарищ генерал, что же вы это резину тянете? – самому или через близких к Саттарову дружков – дело совершенно гиблое: правды не скажут, будут жать руки, улыбаться, сочувственно кивать, развивая теории насчет того, в какой именно четверг после какого дождичка генерал возьмет да и подпишет, а пойди-ка дождись дождичка в этих гиблых краях!.. Понятно было, что в конце концов подпишет, никуда не денется, некуда ему деваться: такими офицерами, как Коля Корин, никто не бросается; однако проволочка раздражала тем, что заставляла плестись в хвосте событий, а плестись в хвосте событий Корин не привык: всегда его одним из первых и поощряли, и представляли. И с квартирой тоже: дружки еще в малосемейках кантовались, а Корин уже в отдельную двухкомнатную въехал. Всегда у него это получалось лучше, потому что армия живет по строгим законам, неукоснительно соблюдаемым, – это так должно быть; с другой стороны, если б все армейские законы соблюдались неукоснительно, так это уже не армия бы была, а тюрьма, и жить в ней даже самому дисциплинированному военному человеку не было бы никакой возможности. Поэтому всегда находится люфт – пространство, в котором только и существует воздух: глотки его окупаются дружбой, то есть исполнением возникающих обязательств: сделали тебе – и ты сделай, постарайся не за страх, а за совесть; ты сделаешь – и тебе сделают, не забудут. А глупая эта промашка с будильником – ну не завел будильник, пьян был, с тем же Саттаровым и пил; точнее, Саттаров пил с казахом Гельдыевым – встретились случайно в гостинице этой, будь она неладна, ну и зацепились языками на всю ночь… Близкие души, у обоих рожи, как сковородки: круглые; а Корин у них вроде ординарца… Короче говоря, неожиданная эта остановка внутренних часов поломала привычный ход жизни. “Лучше бы по морде съездил! – неприязненно подумал Корин на последней секунде дремы. – Русский человек так бы и сделал; я, Корин, точно бы так сделал: осерчал – так съезди по морде раза-другого, чтобы помнил, а сам забудь. Да что говорить, зверь – он и есть зверь!”

Рывком поднявшись, он фыркнул, словно вынырнув из воды, и босой прошлепал по прохладным еще паласам на кухню, чтобы припасть к трехлитровой банке с чайным грибом. Пил долго, всласть; кадык мощно ходил на жилистой шее; раз только оторвался, чтобы задушенно всхлипнуть, а потом снова глотал кислую влагу.

Горячая вода была не совсем горячей. Корин негромко матюкнулся и потер лицо широкими ладонями. Впрочем, на лице вчерашний хмель не оставил никакого следа; только в голове чуть гудело да изжога – вот и все неприятности. “Тарам-пам-пам! – через силу замычал он, неторопливо распределяя пышную пену по щекам. – Та-ри-ра-рам-пам!”

Он не понимал, как это некоторые не любят бриться. У него была бритва лучшая из возможных – французский “Жиллет” – и лезвия к ней тоже французские, родные. По мере того, как лицо очищалось от пены, а вместе с пеной и от щетины, оставляя только лоснящуюся свежесть, настроение у него улучшалось, и пел он громче: “Наших поцелуев… розовый туман…”

Корин ополоснулся, подмигнул отражению в зеркале, а потом плеснул и с шипением растер на лоснящейся физиономии озерцо “Шипра”.

– Личный состав к завтраку готов! – негромко рявкнул он, выйдя из ванной.

Заспанная, в халате на голое тело, Веруся угрожающе громыхнула крышкой хлебницы.

– Бой в Крыму? – осведомился Корин, делая попытку ее обнять. – Все в дыму?

– Отстань! – Веруся дернула плечом и отвернулась к раковине.

– Отступаем пешим порядком, – сообщил подполковник и вернулся в комнату.

Потоптавшись у шкафа, он надел отутюженные брюки и застегнул наглаженную рубашку. Повел шеей, пристраивая галстук. Натянул свежие носки и обулся. Пока подполковник снаряжался, его фигура становилась прямее, плечи – шире и жестче, выражение лица – смелей и непреклонней. Когда Корин затянул пояс портупеи, уже никто не узнал бы в этом молодцеватом офицере с гладиаторски крутыми скулами и пронзительным взглядом сощуренных синих глаз того расхлябанного человека, что недавно топтался здесь в семейных трусах и обвислой майке.

– Как дела у начпрода? – бодро спросил он, садясь за стол.

Жена с нехорошим бряканьем поставила перед ним тарелку.

– Картошка-то на мезгирном, что ли? – сморщился Корин, трогая вилкой ломтик. – Верусь, ну у меня же изжога от мезгирного! Тыщу раз я тебе говорил!

– От водки у тебя изжога! – звеняще возразила Веруся, с тем же бряканьем ставя на стол тарелку с зеленью.

– Ты не стучи, – сухо попросил подполковник, скрутил комочком несколько стебельков кинзы и отправил в рот. – Самое лучшее масло – оливковое, – наставительно заметил он. – Лечебным считается.

Картошечку на нем разжарить – это же просто песня, Веруся. А от мезгирного, будь оно неладно, у меня в животе одни уголья… Оно ж, бляха, как машинное, точь-в-точь. Им самосвалы смазывать… а ты – в картошку!

– Другого у меня нету, – непреклонно ответила жена. – Принеси оливкового – буду на оливковом жарить!

– Ишь ты, принеси, – буркнул Корин, разрезая кусок мяса. – Мало я приношу…

– Ты мно-о-о-го приносишь! Ты уже просто весь из сил выбился! – воспламенилась вдруг она. – Наносил, гляди-ка на него! Из всех углов выпадает! Только и ищешь, как бы глотку себе залить!.. Носит он!

– Ты что орешь-то? – спросил подполковник, поднимая хмурый взгляд. -

Ленку разбудишь.

– Ох, посмотрите на него! – Веруся выкатила немалую свою грудь, столь любимую подполковником в первые годы супружества, и уперла руки в боки. – Заботливый отец, а! Приходит – двух слов связать не может! Здрасьте вам – папулечка явился!

– Ну хватит! – рявкнул Корин, стукнув вилкой. – Ты что завелась? Мне по делу нужно было! Понимаешь русский язык?.. Это же Гулидзе! К нему как попадешь – насилу вырвешься…

– У тебя всех дел – водки нажраться, – заметила Веруся, несколько пригасая. – Какие у вас с ним общие дела могут быть? Что ты мне голову морочишь? Я что, не знаю, где Гулидзе служит?

– Говорю – по делу, значит – по делу… Потом, конечно, выпили по граммульке. Ты Шурика знаешь – от него сухим не уйдешь.

– То-то от него жена ушла… сухая! – хмыкнула она.

– Да ладно тебе. Вот расшумелась с утра пораньше… Ты же знаешь – военному человеку что важно? Военному человеку важно, чтобы тыл был закрыт! Ты, Верусечка, мой тыл! Вот им и занимайся. А что на передовой, какие там дела – тебя волновать не должно. На передовой свои командиры – разберутся. Ты, главное, тыл обеспечивай! Мы с тобой тогда, знаешь! – Он потряс кулаком, а потом обнял жену. – Мы тогда – Суворов! Кутузов! Всех, бляха, в лепешку расшибем! А?

– Болтун ты, Корин. И пьяница, – вздохнула Вера, упираясь кулаками в его грудь, но уже не враждебным, а почти ласковым движением. – Ну тебя!

На улице было свежо, и он с удовольствием чувствовал, как улетучиваются остатки вчерашнего дурмана. Хохотушка Валечка из канцелярии штаба, к которой набились в гости, раскрасневшись от рюмки-другой очищенной, оказалась вдруг необыкновенно весела и податлива; но, когда Корин начал подмигивать Гулидзе, чтобы он удалился по каким-нибудь важным делам, тот сделал вид, что не понимает. “Все он понимает, баран кавказский, – со злостью (однако со злостью дружеской – сопернической, а не вражеской) думал сейчас

Корин, вспоминая вчерашнее. Смеющееся, усатое и оскаленное лицо

Гулидзе скользило по деревьям бульвара и клочковатому бело-голубому небу. – Все он, козел такой, понимает!..” Короче, пока мерялись теми вещами, какими у мужиков от веку заведено меряться, пока балагурили да перемигивались (Валечка тоже все понимала и заливалась пуще; еще и пуговка у нее, у сучки такой, невзначай расстегнулась, да так ловко расстегнулась, позволив чуть не до сосков любоваться влажными полукружьями полной груди, что Корин стал сомневаться, стоит ли

Гулидзе выпихивать, – тут вроде пахло уж совсем жареным), заявился вдруг ее благоверный, здоровенный прапорщик, только с вертолета, потный, пыльный, злой и с полным подсумком сладкой желтой боярки – должно быть, для милой женушки. От водки отказался наотрез, а глядел

(в нарушение всяческой субординации) такими волчьими глазами, что комсостав немедленно нахлобучил фураги и через минуту уже с достоинством сыпался по ступеням крыльца. Отойдя метров на сорок, грохнули. “Хорошо еще, не застрелил!” – давился Гулидзе, утирая слезы. “При чем тут! Спасибо сказать должен! – пьяно хохотал Корин.

– Когда еще ее так раскочегарят!..”

Теперь он шагал по сухой и зеленой, но уже шуршащей палой листвой улице и невольно улыбался.

Однако подходя к воротам КПП Корин снова вспомнил историю с Касаевым

– затянувшуюся, опасную историю, на каждом повороте которой можно было свернуть шею (не только в переносном, но даже и в самом прямом смысле), – и настроение моментально испортилось.

Сегодня предстояло ее завершение… “Тьфу, бляха!” – с досадой подумал он, окончательно нахмурился и остановился, чтобы обозреть солдата Чекменева.

– Ну что вылупился? – недобро спросил Корин.

– Здравия желаю, товарищ подполковник! – отбухал находчивый

Чекменев. Он стоял у дверей с красной повязкой на рукаве, вытянулся при появлении командира, подворотничок имел совершенно чистый. А также ремень, затянутый на должную дырку.

Корин попусту поиграл желваками и спросил недовольно:

– Касаев в части?

– Так точно!

– Ко мне его! Да пусть не валандается…

– Есть не валандается! – весело отозвался Чекменев.

Корин хотел вроде еще что-то сказать, но только сморщился и пошел по выметенной дорожке к двухэтажному зданию штаба.

Начпрод дивизии капитан Мирзаев был на месте.

– Заходи, – буркнул Корин в приоткрытую дверь, твердо прошагал к себе, с грохотом развернул стул, придвинул чистую пепельницу (если дневальный забывал опростать, имел обыкновение высыпать окурки на пол, чтобы следить затем, как виновный вычищает пепел из щелей с помощью зубной щетки) и выдохнул первый утренний дым протяжным

“х-х-ха-а-а!”.

Начпрод Мирзаев, пройдя кошачьей походкой в кабинет начальника, зама по тылу подполковника Корина, осторожно сел на краешек стула и сложил губы в несколько дураковатую улыбку.

– Значит, так, – сказал Корин, вновь глубоко затягиваясь. – Бензин я тебе дам. Но. Дело такое. Сам понимать должен, не маленький. Бензина в части дефицит.

Мирзаев скорбно поднял брови.

– А что случись? – строго спросил Корин. – Чем, бляха, воевать будем? Говном прикажешь заправляться?

Он возмущенно смотрел на Мирзаева. Мирзаев пригорюнился.

– Короче, возьмешь из второй роты десять человек под себя, – вздохнул Корин.

Мирзаев покачал головой и зацокал, сомневаясь:

– Цэ-цэ-цэ! Десять!

– На неделю, – жестко закончил подполковник.

Начпрод безнадежно повесил голову.

– Ну как хочешь! – рассердился Корин и безжалостно удавил окурок, прыснувший напоследок отчаянной струйкой синего дыма. – Бензин, бляха, есть бензин! Норма есть норма! Ты что ж думал? Если направо-налево раздавать, так что ж? Хочешь, чтоб в случае чего ни одна машина из части не вышла?! А воевать чем?! У нас тут не у тещи на блинах, сам знаешь! У нас тут обстановочка!..

Мирзаев, похоже, что-то просчитывал своей кудрявой смоляной головой.

– Товарищ подполковник, – тупо сказал он, – как я возьму из второй роты десять человек? Зачем мне десять человек на неделю? Мне десять человек на день нужно. Всего два вагона разгрузить. Один неполный вагон…

– Не знаю я твоих вагонов! – раздраженно буркнул Корин. – Мне бы со своими вагонами разобраться! Я знаю, что без бензина машина не заводится. Вот и решай…

– А до него дойдет? – спросил Мирзаев вполголоса и опасливо потыкал пальцем в потолок.

– Ну и что? Ну и дойдет. Тебе Кузьмин на вывод подписывать будет?

Подпишет, а там уж, бляха, не твоя забота. Знай утром выводи, а вечером в часть загоняй.

– Нет, конечно… один совсем неполный вагон, – пробормотал капитан, начиная между тем сладко, по своему восточному обыкновению, улыбаться. – Это пять человек неделю будут… правильно?.. а второй совсем полный вагон… Да, как раз десять человек мне и нужно, товарищ подполковник. Как раз. Точно десять. Как вы быстро посчитали! – умиленно кивал начпрод, отчего по его синим, утреннего бритья щекам скользили светлые блики. – Я теперь тоже посчитал…

Цэ-цэ-цэ!.. Как быстро считаете, чесслово!

Корин кивнул. Десять человек, работающие на прополке в хозяйстве

Акрама Дудочника, приносили ему поденную сороковку за каждую голову.

Как ни рассуди, а все же лучше что-нибудь полезное людям делать, чем на плацу попусту сапоги бить. Хоть какая копейка… Он вспомнил, как сразу после училища попал на нефтебазу под Иркутском. Приказ о ее ликвидации был уже подписан, бензин и соляру гнали налево составами, зелень таскали вещмешками. А он только зубами попусту клацал – двадцать лет, щенок, жизни не знал… Теперь знает, да что толку?

Теперь не расформированием нефтебазы приходится заниматься, а чертовой прополкой за гроши, будь она неладна. Да еще комдив косится. Хотя комдиву-то, казалось бы, какое дело?.. Одно время

Корин мучительно размышлял, не предложить ли долю. Но так и не решился. Приходилось комбинировать. Это дела? Говно, а не дела… Да еще Касаев этот… Ох и вляпается он с этим Касаевым! Чует сердце.

– Короче, во вторник выведешь, – хмуро сказал Корин, откидываясь на стуле. – Да поздоровее бери. Машина утром к магазину подойдет.

– Есть к магазину, – согласился Мирзаев. – А когда бензин?

Корин сощурился.

– Да ладно, – уклончиво ответил он. – Будет тебе бензин.

– Товарищ подполковник! – встревожился Мирзоев, протянул смуглую волосатую лапу и, судя по всему, уже приготовился загибать пальцы, расписывая свои срочнейшие надобности. Между тем надобности его

Корин и так хорошо знал: те шестьсот литров, что являлись ценой сделки, должны были по мере необходимости пополнять бак “Мерседеса” капитанова брата, мелкого торгаша; а капитан за это получал скорее всего чистоганом.

Дверь открылась.

– Товарищ подполковник! Сержант Касаев по вашему приказанию прибыл!

– Вольно… Ладно, капитан, порешаем мы этот вопрос, – добродушно закончил Корин беседу. – В ближайшее время порешаем. Заходи, Касаев, заходи…

Касаев посторонился, чтобы пропустить капитана, а потом сел на стул и, размашисто закинув ногу на ногу, спросил по-свойски:

– Курить-то можно, товарищ подполковник?

Раздражение, мало-помалу нараставшее в Корине с той самой минуты, как он переступил порог части, разом подкатило к той опасной границе, где уже маячит багровый призрак апоплексического удара.

Корин поднялся, неторопливо вышел из-за стола и ласково сказал:

– Курить, говоришь? А ну-ка встань на минутку, Касаев.

– Что?

Сержант встал, растерянно глядя густо-черными глазами.

Синие очи подполковника полыхнули электросварочным высверком, Касаев перелетел стул (который в свою очередь повалился) и грянулся тощим задом о загудевшие половицы. Звон оплеухи скакнул по голой комнате и разочарованно погас.

– Что такое? – обеспокоено спросил капитан Мирзаев, снова заглядывая в дверь.

– Да ничего, – ответил Корин. – Касаев мне приемчики показывает.

Встань, Касаев, простудишься.

Начпрод покачал головой и исчез, а Касаев ссутулился у стены, исподлобья глядя на подполковника.

– Ты, бляха, не понял? – с прежней ласковостью спросил Корин.

Сержант торопливо вытянулся.

Подполковник сел на прежнее место и сунул в рот сигарету.

– Ты у меня гляди, Касаев, – невнятно сказал он, поднося пламя зажигалки. – Ты, бляха, дурь свою черножопую брось. Ты что ж, бляха, думал? Думал, коли дела, так ты Корина, бляха, с кишками купил? -

Уперся злым взглядом в непроглядные глаза сержанта. – А? Не слышу.

– Никак нет, товарищ подполковник, – кое-как выдавил Касаев.

– Ну и правильно, – кивнул Корин. – Вот, бляха, и дальше так не думай. Дела делами, а служба службой… Докладывай.

Касаев поднес ко рту кулак и откашлялся.

– Все готово, товарищ подполковник. – Слова выворачивались с усилием; казалось, во рту у сержанта разогревается смазка, застывшая в момент пережитой оплеухи.

– Ты, бляха, в глаза смотри, – тихо посоветовал Корин.

– Есть в глаза смотреть… – тоже почти шепотом отозвался сержант.

– Все готово, говоришь… Ну и где же?

– Брат сказал, вперед не может…

– Снова здорово, – вздохнул Корин. – Ну и бараны же вы! Просто удивительно. Сто раз говорено-переговорено. Все, Касаев. Кру… гом!

И не попадайся мне больше.

– Нет, брат сказал, может половину вперед, – торопливо проговорил сержант. – Брат говорит, это нормально.

– Мудак твой брат, – вздохнул Корин. – Что ты на меня, бляха, зверем смотришь? Я дело говорю. Простых вещей твой брат не понимает… Он мне не верит! Хорошо. Но я-то ему почему верить должен?

– Мой брат никогда не обманывает! – с жаром сказал Касаев.

– Да ну? Может, я тоже никогда не обманываю…

Сержант сдавленно хихикнул.

– Ты, бляха, не лыбься, – посоветовал Корин. – Две трети. И это мое последнее слово, Касаев. Понял?

– Спросить надо, – нерешительно сказал сержант.

– Звони, – предложил Корин, кивнув на телефон.

– Нет, звонить не могу…

– Тоже понимаю, – покладисто сказал подполковник. – Тогда мотай в увольнительную. Одна нога тут, другая там. Так, мол, и так. У него, мол, все готово. У меня то есть. Две трети вперед. Если да – сегодня часов на семь забьемся. А нет – пусть забудет. Мне это все вот уже где. Понял?

– Так точно! – ответил Касаев.

– Ну и дуй до горы, – благодушно предложил Корин. – А Смирнову я сейчас брякну. Пусть уж уволит на пару часиков сержанта Касаева.

Отличника, бляха, боевой и политической. Вперед, Касаев!..