Текст книги "Аниматор"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Ничего, скоро утихнет. Уже глохнет, удаляется. Кажется, человек слабеет. Говорит через силу. Некоторых слов не разобрать. И уже не переспросишь.

“…А что ж. Хоть и с горем пополам, а все же свадьба. Кибитку вымела, на кровать доску положила. Степан с работы отпросился, расписаться сходили. Мне самой и пригласить некого. Мама в Угольном, она тогда за Поздеева вышла, Николая Максимовича. Не до меня. Пост нешуточный, вот она и колотилась. В Серпухов к Неупиваемой хотели ехать. Целая экспедиция. Поздеев отпуск оформил, билеты взял. А как раз накануне-то под поезд. Как, что, никто. Нечего ему на путях делать было. То ли пьяный опять был, то ли судьба. Порезало всего, так и сгинул попусту. Да что я тебе, ты сама знаешь. Хотя у тебя родители обеспеченные были. Нет, Ниночка, ты уж не ровняй. Ты сядь поближе, а то я что-то ныбинама^4. Да свету, свету прибавь.

Темнеет, что ли. Керосин под лавкой. Хош, хош^5. Дай руку.

Замерзла? Сейчас согреешься. Я говорю, отец-то когда умер? Что ж ты хочешь. Конечно. Да еще в таком ведомстве. Это же сила. У них там и паек всегда, и к магазину прикрепляли. Я знаю. Паек – большое дело, не мне тебе рассказывать. Какое подспорье. Когда Степан в замы вышел, его тоже было прикрепили. Тут он как раз и заболей. Ну и не потянул, и снова в отдел. Месяцев восемь всего и попользовались. Два килограмма этого… чагит^6. И этот. Как его, господи… Э, башма, башма… шарак гунама. Шахара, ганора^7… Ты свету-то прибавь, Зулечка, а то путается. Да дверь-то. Его в первый раз сам

Баумахер оперировал. Степана в больницу – Вадик жениться. У меня голова кругом. Что ж, говорю, так приспичило? Грех, что ли, надо покрыть? Так не те времена, говорю. И с пузом может, коль такая быстрая. Голова кругом. Костюм надо, рубашки надо, кольцо надо, серьги надо, гостям подарки, ресторан… Нет, говорит, мы потихоньку. И гости ни к чему, и ресторан не нужен. Я в обморок. Что ж, говорю, как собаки будете жить. Вы что, говорю. Это же не шутки вам. Ну кое-как, через силу. Сорганизовали. Приезжаем. Вся на нервах. Ах, Зинуля, не тебе рассказывать. Такой мальчик.

Встретились. Смотрю на нее. Ну стерва и стерва, нет другого слова.

Что нашел? Ни кожи ни рожи. Улыбается. Да так меленько, глаза б мои не смотрели. Ах, мол, Евгения Родионовна. Уж такая приветливая.

Зачем вы все это затеяли? Это же предрассудки. Конечно, спасибо вам.

Ваш Вадик такой славный. Только ваш Вадик того не знает, этого не умеет. Ах, я так вашего Вадика люблю. Только ваш Вадик посуду плохо моет, а полы вообще не хочет. Мне без вашего Вадика и минуты не прожить. Только ваш Вадик храпит и носки редко меняет. А мать на второй голос. Такой хороший ваш Вадик, счастье моей дочери. Только на рынок его послали, а ваш Вадик даже приличной картошки. А уж капусту и поручить боюсь. Это же так важно, Евгения Родионовна. Вы же знаете, капуста требует особого. (Это она, как лошадь в пальто, перед зеркалом губы свои рыбьи помадой мажет.) Ах ты, думаю…”

Смотрю на часы. Пора к Тельцову. Правда, с ним я надеюсь разделаться минут за пять. Потому что иначе неминуемо опоздаю на лекцию.

Впрочем, это никого не удивит. Я почти всегда опаздываю на лекции.

Допиваю чай и встаю.

Маша кивает из-за стойки. И улыбается.

“…Что ж сама-то, раз такого внимания. Хотела я: девоньки, мол, ну хоть пупок-то у него правильно завязан? Да ведь чачалак ныкунема8.

Мы ведь как бы сартаго-ба^^9… как его… на гостях. Хорошо.

Минуту улучила, отвела в сторону. Чима рукон кунимат?^10 Ты что делать? С ума сойти? Ты с ними это… лыка не свяжешь, говорю. Ты на себя посмотреть. Видный парень, умникица. В аспирантуру поступать, а ты на посылках решил? Будешь за ними полы подтирать? Я для того тебя, чтоб за картошкой бегать? Не морочь голову, говорю. Собирайся.

Скажи, родители не разрешают. Пусть все на нас… Как же. Зверем смотрит. Ты никогда меня не понимала. Вот так, мамуля. Подойди поближе, что ты в дверях-то с утра маячишь. Поставь чемодан. Да платок сними, взопреешь. Это Качартыс, а не Рязань твоя любимая.

Дверь не закрывай, запаримся. На, причешись. Ой, что это у тебя глаза выцвели? Были-то яркие, голубые!.. Видишь, как оно. Вот так оно. Как будто мы эти, как его… харизади^11. Ростишь, кормишь, жилы тянешь. И ты его никогда не понимала. А вот стерва мокрохвостая, что за три года всю кровь выпьет, – вот она-то, оказывается, поняла. И что делать? Свадьба есть свадьба. Само собой-то ничего не готовится. Ладно, гражданки, давайте решим, что к чему. Я-то как привыкла? День рождения или майские. Новый год, ноябрьские. Три дня пластаешься, зато потом сядут люди за стол. Глаз не отвести. И красное, и зеленое, и синее, и желтое. И темное, и светлое. Да скатерть хрустит. Да салфетки кипельные. Под водку одно, под вино другое. Мужикам поострее, женщинам помягче. К бульону пирожки. Помнишь, Райка, твоя-то мать какие пекла? С ноготь. Я как-то к вам зашла, она меня чаем угостила. Вы богато жили, что говорить. Я три съела – и все, стыдно руку за четвертым протянуть. Я бы и десяток умяла. Сижу, чуть не плачу. У нас-то вечный голод.

Хорошо, кусок хлеба найдется. Торты я всегда накануне пекла.

Устоятся коржи, пропитаются. А они мне и говорят: ах, Евгения

Родионовна, мы все карфик шардеме^12. Они уже все продумали. Мы для скорости гречневую кашу в кулинарии купим. Так они суяндеме^13 . У меня глаза на лоб. Жизнь прожила. Не видела, чтобы на свадьбе кашей потчевали. Но допустим. Хоть и дико. Но почему в кулинарии?

Для какой скорости? Вот этого не понять. Время, что ли, сберечь? А его потом куда? Но я молчу. Я знаю. Есть такие. Слышала. Ты же мне,

Зоя, и рассказывала. Про эти… диринбан^14… как их… Зады срежут, зальют кипятком. Тоже для скорости. Чтоб на следующий день.

На следующий день эти огурецы в руку взять противно. Хуже

салфалат^15. Мягкий. Зачем? Позавчера бы холодным залила, завтра готово. И на задах экономия. Нет, не понять. Ты не ерзай, а слушай.

Хароди ныстамы^16. И сопли вытри. Вот такие здесь в Угольном

чабкарис^17. Ладно. Может быть, у них и впрямь. Но не надо кашу.

Ведь можно рис. Нет, говорят. Нельзя. Почему нельзя? Потому что склеится. Я уж молчу. Кто их знает. Может, вода такая. Со своим-то уставом, как говорится. Про картошку и не заикаюсь. Куда ни кинь, всюду клин. В общем, слово за слово. Купили каши. Черная, с бебехами. Пять зерен чистых, шестое обмолачивать. Зато ведро. Ложкой ковырнула, никак не стряхну. Видишь? То-то. Совсем стемнело, Степан.

Наверное, снег пойдет. Фарабо сартып^18. Ты меня узнал? Я тоже…”

Административный этаж прохладен и чист.

Я замедляю шаг, проходя мимо холла. Окна смотрят на площадь.

В простенках – зелень кактусов. В одном углу – пальма. В другом – большущий фикус. Я смотрю сквозь оконное стекло. Мухи людей. Жуки машин. Ремешок дороги. Облака. Бурая зелень леса кое-где золотится в робких лучах солнца. Наверное, будет дождь.

Голос затихает, затихает. Скоро погаснет. Смотрю на часы. Ну все.

Мне пора. Хватит. Отпускай!..

“…Не спеши, дослушай. Молчала я, молчала. Чувствую – все, сердце разрывается. Гулирде, гуяме^19. Женщины, говорю. Давайте, говорю, ее выбросим. Я вам за полчаса свою сварю – сладкую, рассыпчатую.

Всполошились. Что вы, Евгения Родионовна. Это ж расход. Как будто я экономии не понимаю. Мне самой-то вообще ничего, я могу и хлеб с морковкой. Я, бывало, на три рубля неделю. Был бы лук, а уж помидор всегда найдется. Баклажан напечешь на железке. Каран алтыган гариве?^20 Перцы вообще копейки, а чеснока много не надо. Теста намесить – хочешь суп, хочешь пирог, хочешь пельмени. За уши не оттянешь, и ни кусочка чагит. И все разное. Уж если совсем край, так карлаши сабазо^21 в казане обжарить, юргат^22 полить, луком посыпать. Нужда научит. Послушаешь вас, прямо диву даешься.

Люблю готовить, не люблю готовить. Ах, гулирде, да было бы из чего. В Качартысе-то у нас, слава богу, большой огород. Кадыр сам не любит марада^23 , жен заставляет. А мне нравится между грядок ходить. Сипа, сипа^24, наступишь на стебель, анами чачалак кунеме ^25 . Помидоры бадар-бадар^26 висеть. Кадыр разрешать, сорвать, пор шурап корла. Шахара^27. Сладкая. Огурецы. Диринбан.

Мадо кунимы. Хизара, хизара. Гашсалаф гиреме, асалба пармеве.

Кират^28 кинза гиреме и пойдем. Пармеве, пармеве. Гирдоз сартамы^29. Закрывай окно, закрывай. Снег идет. Фарабо сартып, гуяме. Очил хуран руштамы. Каран таргис? ^30 Которого часу? Который время? Степан, ты меня фарнамы?^31 Я развыкла говорить русску.

Манар кирот лангаро киш ардониме. Ны. Манар ныдониме, салан нызаниме, киртык. Башот тарбиза ныгира… Башот тарбиза… тарбиза… чима, чима… ныгиримес киртык… юзбарос лалы^32… розов?.. фиалков?.. майша, хош… юзбар ако… хайраба, гунчача^33

… Фарабо сартып, фарабо сартып…”

Подходя к кабинету Тельцова, замечаю какого-то громилу. Чего он ждет? На прием записался? Да Тельцов не такая шишка, чтоб люди в коридоре толклись… И одет как-то странно. Тут у нас все вольно – свитер, джинсы, – а он в черном костюме, в белой рубашке, при галстуке. Молодой парень, а взгляд какой-то неприятный… собачий какой-то взгляд. Цепной собаки, я хочу сказать.

Впрочем, дела мне ни до него, ни до его собачьего взгляда никакого нет, я распахиваю дверь и оказываюсь в кабинете.

Тельцов и впрямь не один – обещанный визитер уже наличествует.

В кресле расположился довольно широкий, спортивно подтянутый и бритый наголо (впрочем, плешь все равно заметна – глянец выдает) розовощекий господин, при моем появлении повернувший голову, чтобы взглянуть с выражением готовности к контакту.

– Вот и Сергей Александрович, – гудит Тельцов, помавая широкой ладонью. – Спасибо, что не опоздали… Знакомьтесь, господа, прошу вас… Михал Михалыч!

А господин, расплывшись в радостной улыбке, уже протягивает невесть откуда взявшуюся у него в пальцах переливающуюся скромной позолотой визитку.

К сожалению, я не могу ответить тем же. У нас, аниматоров, визиток не бывает. Я по крайней мере не встречал аниматора с визитками. Нас и так все знают, поэтому мы адресочков не раздаем. Равно как и телефончиков… Я киваю и тщательно разглядываю этот картонный прямоугольник (людям приятно, когда другие обращают внимание на проявления их личности – хотя бы в форме такой мелочи, как визитка).

Между тем на визитке написано черным по белому (точнее, золотом по маренго): Михаил Михайлович, эксперт по безопасности. И ни тебе, в свою очередь, телефона, ни адреса.

– Сергей Александрович… э-э-э… – начинает было Тельцов, мощно шевеля кустистыми бровями и явственно испытывая какое-то затруднение. – Тут, значит, такое дело…

– Очень приятно! Очень! – вступает Михаил Михайлович. – Много лет мечтал оказаться в, так сказать, святая святых… вот сподобил господь на старости-то лет… Наслышан о вашем таланте, Сергей

Александрович, наслышан. Мы, конечно, далеки от тех, с позволения сказать, таинственных… – (Молвив то или иное ключевое слово,

Михаил Михайлович смотрит на меня поверх тяжелых блестящих очков, как бы проверяя: верно ли вошло оно в собеседника: тем ли, с позволения сказать, концом?) -…даже, сказал бы, выходящих за пределы простого человеческого понимания предметов, которыми вы имеете счастье столь блистательно владеть… Но все же интересуемся!.. интересуемся и мы завораживающими этими вещами!.. ни в коей мере не надеясь, разумеется, стать в них не только специалистами, но и хоть сколько-нибудь просвещенными дилетантами…

И простодушно разводит руками – не обессудьте, ничего не выйдет.

Насчет лет лукавит, механически отмечаю я, не понимая пока еще, но мучительно пытаясь понять, к чему идет дело, и вдруг с облегчением догадываюсь: елки-палки, да он же из ФАБО! Точно из ФАБО!.. Эта улыбочка… говорок… подходец… визитка… золото с маренго… топтун в коридоре… Вот в чем дело! Конечно!.. А насчет возраста лукавит: ему не больше пятидесяти… Впрочем, кто их знает, в ихнем-то ФАБО: физкультура, кроссы, обливания… еще, глядишь, средство Макропулоса какое-нибудь… Может статься, что и все шестьдесят.

– Да и когда бы мне? – Михаил Михайлович невесело смеется. – Даже если б и возникла такая мысль, даже если б вы, Сергей Александрович, или вы, Никифор Степанович, нашли смелость сказать: да, Михал

Михалыч! способны! дерзайте! развивайте талант! учитесь! – то когда бы я стал этим заниматься?.. Годы не те, да и служба, знаете ли…

Облегчение мое немедленно переходит в отвращение, все более обостряемое нежным воркованием пришлеца. Хорошо, что он на меня не смотрит. А когда все же вскидывает взгляд, я уже себя поборол. Не только брезгливости, но и, надеюсь, даже следа холодности нет на моем лице – одно лишь благосклонное внимание.

– Так что уж остается только с замиранием сердца следить, как вы – маги! волшебники! кудесники! – на наших глазах поднимаетесь к высотам, которые, повторяю, не только простым лапидарным рассуждением, но даже и сколь сил хватает вдохновенным полетом мысли не охватить… нет, не охватить… Да и сколько там у нас, у рядовых-то смертных, вдохновения?..

И Михаил Михайлович, мелко смеясь, машет рукой – мол, с гулькин нос его, вдохновения-то. Можно, дескать, и в расчет не брать… И вдруг, отсмеявшись, говорит деловито:

– Так вот, Сергей Александрович, есть у меня к вам дельце. Мне вас рекомендовали как…

– Да, да, – подтверждающе гудит Тельцов. – Один из наших лучших аниматоров…

“Старый ты завхоз, – думаю я, растягивая губы формальной улыбкой. -

Один из… Кто еще, спрашивается?..”

– Вот именно, вот именно! – радуется Михаил Михайлович. – Очень хорошо… высокий профессионализм… опыт, если можно так выразиться… так вот, Сергей Александрович. И, конечно, вы, Никифор

Степанович.

Он неторопливо снимает очки – и сразу в лице проступает что-то волчье.

– Как мне известно, ремесло аниматора…

– Искусство, – перебиваю я.

– Да-да, простите, бога ради, – послушно соглашается фабошный волк.

Или всего лишь старый лис? – Искусство аниматора состоит в том, чтобы… как бы это поточнее…

– …чтобы максимально эффективно использовать возможности ноолюминесценции, – подхватывает Тельцов.

– А для этого, насколько я понимаю, – ловко, словно пуще поддавая и так уж бойко катящийся мяч, продолжает Михаил Михайлович, – аниматор должен вчувствоваться, то есть попытаться пережить те чувства, что испытывал некогда объект – не правда ли? Иными словами, ему следует некоторым загадочным для меня образом попытаться прожить хотя бы малую толику прошлой жизни этого объекта – верно? И у одних, насколько я понимаю, это выходит лучше, а у других хуже?

Тельцов нехотя кивает.

– Да, в какой-то мере, – говорит он. – Точность измерений такова, что разница почти укладывается в погрешность измерений. Но всем же хочется сенсаций, вы же понимаете! – Он широко и добродушно улыбается, приглашающе разводя руками, чтобы и мы посмеялись над любителями желтой клубнички. – Всем же хочется чуда!.. По каковой причине вокруг нашей деятельности и громоздят некие мистические… э-э-э… – Тельцов крутит в воздухе ладонью. – Штучки. Но ничего, дайте срок, наука объяснит, можете не сомневаться. Уж можете не сомневаться!

Михаил Михайлович понимающе кивает и тут же спрашивает:

– Но все-таки? Как наука сейчас смотрит на эту проблему?

– Сейчас, – отвечает Тельцов несколько враждебно, – сейчас у науки еще нет ответа на вопрос, почему интенсивность ноолюминесценции, или, как ее еще называют, свечения Крупицына-Крафта, зависит не только от чистой физики процесса, но и от личности участвующего в процессе аниматора… Я доступно излагаю? Если выразиться еще более понятно, то все как раз наоборот: настройка физических параметров очень слабо влияет на интенсивность свечения, в то время как умение аниматора оказывает на нее в высшей степени значимое воздействие!

– Точнее, особенности его дара, – поправляю я.

– На этот счет есть разные мнения, – холодно замечает Тельцов. -

И было бы неверно…

– Верно, мнения есть разные, – киваю я. И твердо добавляю, вспомнив утреннее толковище с Дашкой: – Но мое – объективное.

Я нахально улыбаюсь. Тельцов пыхтит. Михаил Михайлович прыскает.

– Далеко пойдете, молодой человек, – замечает он, благожелательно кивая.

– Вашими бы устами, как говорится, – отзываюсь я.

– Так или иначе, факты именно таковы, – говорит Тельцов. – Чем глубже аниматор способен вчувствоваться в лежащее перед ним тело, тем эффектней результат.

– Тело, – задумчиво повторяет Михаил Михайлович. – Вот вы говорите: тело… Не правда ли? А скажите, это тело обязательно должно быть мертвым?

Мы молчим.

– В смысле? – недоуменно спрашивает Тельцов после долгой паузы.

Честно сказать, меня вопрос гостя тоже несколько озадачил. Но через мгновение я все же смог свести концы с концами – и уже, кажется, догадался. Вот у них какие надобности! Ну дают ребята!..

Михаил Михайлович с веселым вызовом смотрит на Никифора Степановича.

Никифор Степанович, морща лоб, смотрит на меня. Я пожимаю плечами.

– Вы что же имеете в виду? – спрашивает завкафедрой. – Э-э-э… так сказать… вчувствоваться в живого?

– Ну конечно! – отвечает Михаил Михайлович с оживлением ведущего, услышавшего от участника телевикторины верный ответ насчет того, сколько ног у черепахи. – Именно!

– А цель? – тупо спрашивает Тельцов.

– Видите ли, господа, – со вздохом отвечает Михаил Михайлович, – наш мир непрост. Подчас неприветлив. Более того – иногда он смертельно опасен. Но мы пытаемся сделать его пригодным для жизни.

– В частности, – замечаю я.

– Что?

– Я говорю, ваше ведомство, в частности, занято и этим. Не только этим, я хочу сказать.

Михаил Михайлович морщится.

– Напрасно вы так… Между прочим, если бы не усилия спецслужб, количество терактов возросло бы, по разным оценкам экспертов, раз в десять. Вы представляете, что это такое? Взрывающиеся трамваи… взлетающие на воздух магазины… школы… кинотеатры… Большую часть мы предотвращаем. Это факт. Теперь скажите, что значит – предотвратить теракт? Да всего лишь иметь информацию, что он готовится! Три правдивых слова – и жизнь продолжается! Дети учатся.

Хозяйки выбирают петрушку посвежее. Влюбленные пробираются к последнему ряду… Вот так, господа. Всего три слова! Помните, была такая игра? “Что, где, когда”? Вот и у нас похоже: где, когда, кто…

Михаил Михайлович замолкает, как будто подбирая верные слова, и грустно разводит руками.

– Я предвосхищу ваши вопросы. Мне кажется, что они уже вертятся на языке. Да, господа. К сожалению, правила игры таковы, что та сторона, что позволит себе благородство, немедленно проигрывает.

Даже не благородство, нет, господа. Какое уж там благородство, хе-хе… что вы!.. Всего лишь непозволительную роскошь быть хоть на йоту выше той бесконечной низости, с которой нам приходится иметь дело… А ведь мы не хотим проигрывать. Потому что за нами – вы. И именно ради вас мы готовы на все. Да, господа, на все. Подлог, обман, насилие, психотропные средства, пытки – это детские шалости в сравнении с тем, на что нам порой приходится идти… Да, господа.

Когда речь идет о жизнях ни в чем неповинных людей, вопросы абстрактной чести отступают так далеко!.. что вы!..

Молчим. Тельцов постукивает пальцем по спичечному коробку. Звук гулкий. Уж лучше б закурил, что ли…

– В чью же голову пришла эта светлая идея? – спрашиваю я.

– Какая?

– С которой вы к нам явились. Использовать аниматоров для получения информации о террористах.

– Вот видите! – торжественно кивает Михаил Михайлович. – Я же говорю: далеко пойдете.

– Далеко ходят те, кто угадывает неочевидное.

– Ну допустим, мне, – говорит он.

– Жаль. Вы кажетесь умней, чем на самом деле.

Михаил Михайлович оскорбленно вскидывает голову. Давай-давай.

Оскорбляйся. Не люблю я вас, сволочей. У меня три поколения предков в ваших мясорубках побывало. С переменным, так сказать, успехом. Все эти ваши ЧК, НКВД, МГБ, КГБ, ФАБО – да у меня от одного звука горло перехватывает!

– Я бы попросил выбирать выражения, – холодно тянет сей рыцарь плаща и кинжала.

– Так я же и выбираю, – удивляюсь я. – Я ведь и выбрал! Чудная, чудная идея, Михал Михалыч! А вот, к примеру, полезные ископаемые аниматорами искать – не возникала мысль? Или еще с другими галактиками связываться, а? Что? Очень хорошо было бы!

– Сергей Александрович! – укоризненно гудит Тельцов.

Я отмахиваюсь.

– Неужели вы не отдаете себе отчета, что это все фикция?

– Что – фикция? – скрипит Михаил Михайлович.

– Да все, в общем-то, что связано с нашим делом – это фикция.

Аниматор не умеет читать мысли – тем более в мертвых телах, где их полагаю, нет. Аниматор сам по себе не может получить никаких сведений о человеке – ни о мертвом, ни о живом. Для чего перед началом сеанса ему нужен информатор? Именно для того, чтобы вытрясти из него хоть какие-нибудь сведения о покойном. Все остальное – дело воображения. Чтобы сработал эффект ноолюминесценции, как уже отмечалось, не разгаданный пока еще наукой, нужны три составляющие – тело, неизвестным нам образом несущее на себе отпечаток разумной жизни, фриквенс-излучение и, наконец, воображение аниматора.

Воображение! Он всего лишь пытается наполнить собственную душу возможными некогда чувствами другого. Чувствами, а не знаниями! И даже если аниматору это удается, никто не знает, испытывал ли их человек на самом деле. Потому что очень вероятно, что аниматор все это придумал! Скорее всего, понимаете? В состоянии свойственного ему профессионального транса, без которого в колбе ни черта не загорится!

– Да, Михал Михалыч, – неуверенно тянет Тельцов, – Сергей

Александрович прав… Это более имеет отношение к искусству, знаете ли… все очень неточно… быть может, когда наука выйдет на…

– Вы, господа, довольно путано все излагаете, – сухо говорит Михаил

Михайлович, поднимаясь. – Но суть вашего к нам отношения я понял.

Дверь распахивается, и громила в плоховато сидящем костюме встает спиной к косяку, пощелкивая быстрыми взглядами то в кабинет, то вдоль по коридору.

Михаил Михайлович перешагивает порог и бросает, полуобернувшись:

– Прощайте, господа. Может быть, мы еще вернемся к этому разговору.

Анамнез 3. Салах Маджидов, 17 лет

Честно сказать, он не допускал мысли, что люди и в самом деле что-то чувствуют и именно то, что они чувствуют, заставляет их вести себя так, а не иначе. Сам про себя он знал точно: никаких чувств нет.

Есть только желание как можно реже испытывать боль, голод и жажду.

Да еще вести себя соответственно ситуации, чтобы не выглядеть дураком и не прошляпить возможность того, о чем уже сказано.

Потому он и не верил учителю, когда тот рассказывал о чувствах истинно верующего. Конечно, приходилось напускать серьезный вид, согласно кивать, а то еще радостно удивляться, восклицать “Ай,

Алла!” и качать головой, как будто в ошеломлении от яркости прояснившихся истин. Учеба в школе стоила того: рано утром давали горячее молоко с хлебом, ближе к полудню старый Усама приносил в класс лепешки и сыр, а под вечер из кухни тянуло благоуханием настоящего варева: то гороховой похлебки (Усама щедро бросал в каждую миску горсть мелко нарезанного лука и петрушки), то капустной, а то, бывало, сладкой шурпы, от острого запаха которой у

Салаха кружилась голова. Вдобавок и хлеба можно было брать сколько влезет, а на ночь полагался стакан кислого молока и яблоко. Конечно,

Салах слышал (хоть тогда и не мог вообразить), что богатые люди каждодневно едят именно так и с их стола не сходят ни лепешки, ни сыр, ни кислое молоко, ни похлебка с луком, ни даже яблоки; но чтобы на него самого обрушилась блаженная тяжесть подобного рациона – это ему и не снилось. Как жили до смерти матери, он не помнил. Вроде был более или менее сыт, а чем – кто теперь скажет. Года в четыре его взяла бабка Зита, и, как теперь припоминалось, стало совсем не до разносолов. Когда бабка Зита тоже умерла, ему еще не было девяти, и сначала он прибился к лагерю беженцев на южной окраине городка. Там было неплохо, совсем неплохо. Тамошние пацаны его приняли, и он вместе с ними совершал регулярные ночные набеги на городские палисадники, набивая пузо кислым виноградом и жердёлами до барабанной тугости. Года через три – он к тому времени подрос, стал совсем взрослым и никому не давал спуску, не то что прежде – жизнь пошатнулась, прежние беженцы куда-то стали переезжать, а новые его не признавали за своего. Тогда он переселился под дощатую эстраду в городском парке и бытовал, кое-как пропитываясь мелким воровством и подаянием. Тут его приметил Жирный Карбос, и Салах стал жить при базарной чайной, отрабатывая метлой и нескончаемыми побегушками черствую лепешку и пиалу опивок; бывало, правда, перепадала горсть жирного риса из чьих-нибудь объедков, а то и огрызок бараньего хряща. Но не каждый день, далеко не каждый…

В общем, в свои шестнадцать Салах был худ, черен, зол, никому не верил и мечтал лишь об одном – чтобы его хозяин, жирный чайханщик

Карбос, драчливый и беспросветно жадный человек, когда-нибудь опрокинул на себя титан, обварился и умер. Почему-то казалось, что сразу после этого жизнь переменится к лучшему.

Но смерти Карбоса он, слава богу, так и не дождался. В один прекрасный день в чайхану заглянул Расул-наиб, снял калоши, сел на топчан и заказал чайник длинного чаю – то есть такого, который получается, если чайханщик заливает кипяток не короткой, а длинной струей.

Салах, прибежав на кухню, так и сказал хозяину: “Эфенди, севший за крайний топчан, просит чайник длинного чаю и большую порцию белого кишмишу”.

Если бы болван Карбос не напутал с заказами, вряд ли Расул-наиб обратил бы внимание на подавальщика. Однако Карбос именно что напутал и надрызгал в чайник для эфенди не длинного, а самого что ни на есть короткого кипятку. Эфенди (который, судя по всему, был по этой части большим докой), заметил ошибку сразу, лишь плеснув толику в пиалу.

– Э! – недоуменно сказал он, сводя белые брови над горбатым носом. -

Я же просил длинного! А ну позови хозяина!

Салах снова слетал на кухню: мол, так и так, хозяин, эфенди просит вас к себе. Чем-то недоволен.

Вытирая руки о фартук, пузатый Карбос поспешил на зов клиента.

Услышав претензию, он прижал руки к груди, кланяясь со словами извинений и обещаний. А тут Салах и подвернись как на грех, и Карбос дал ему такую затрещину (почел, видимо, лучшим способом доказать эфенди серьезность своего раскаяния), что пацан едва не полетел с ног.

– Ты чем слушал, урод?! Тебе говорят – длинный, а ты что приносишь?!

– Я же и сказал: длинный! – окрысился Салах.

– Ах ты, сучок! Еще огрызаться! – рассвирепел Карбос, намереваясь продолжить учебу.

Но эфенди властно поднял руку и сказал:

– Оставь его. Иди. Будь внимательней. А ну-ка подойди сюда, во имя

Аллаха!

Последнее относилось уже к мальчику.

Салах понял, что господин в белой чалме хочет сам продолжить то, что начал Жирный Карбос. Он беспомощно оглянулся. Чайхана жила своей каждодневной жизнью, и под прохладными шатрами чинар и кипарисов никому не было дела до того, как далеко зайдет процесс перевоспитания. Впрочем, кое-кто из посетителей посмеивался, с интересом наблюдая за происходящим.

Бежать ему было некуда. Салах сделал куцый шаг (господин продолжал повелительно манить к себе), невольно сжался и попросил:

– Пожалуйста, не бейте меня!

– Бог ты мой! – изумился господин в чалме. – Во имя Аллаха всемилосердного! Кто сказал, что я собираюсь тебя бить? Сколько тебе лет? Подойди же ко мне, прошу!

Салах подошел, господин задал ему несколько вопросов, с плохо скрываемым сожалением выслушивая сбивчивые, невнятные ответы этого худого, забитого да и, похоже, отроду не очень-то сообразительного паренька; затем мягким голосом рассказал, что он преподает в школе при одном богословском обществе (Салах слушал его, переминаясь с ноги на ногу и часто облизывая губы), что при школе есть интернат, где живут дети бедняков и сироты; и не думал ли Салах когда-нибудь поступить в такую школу?

– И читать научат? – спросил Салах, когда Расул-наиб замолчал. – Я бы хотел. Но…

Салах сразу поверил учителю, и оказалось, что никакие “но” не играют роли, когда тот берется за дело. Расул-наиб снова приказал позвать хозяина и долго выговаривал ему за то, что тот плохо обращается с прислугой. Когда Карбос, и так-то вечно потный, устал отдуваться и жалобно блеять, Расул-наиб сообщил, что берет мальчика с собой – он должен заниматься богоугодным делом (склонность к которому в нем, в мальчике, он, Расул-наиб, считает несомненной), готовить себя к борьбе за дело веры, а не терпеть издевательства такого злобного и тупого существа, каким, на его взгляд, является Жирный Карбос.

Хозяин попробовал возразить (Салах замер и похолодел, боясь, что господин не устоит в споре и признает законное право Карбоса распоряжаться его жизнью и будущностью, каковая в сравнении с наметившимися было перспективами выглядела тошнотворно тусклой), но

Расул-наиб сказал еще одну или две фразы о нуждах веры и чести, и

Карбос сник; вздохнув, Расул-наиб протянул ему несколько мелких купюр, посоветовав в будущем быть мягче и разумней. Затем Салах собрал свои пожитки, а ночь провел уже в стенах школы. Узкие окна смотрели в огороженный двор, а у высоких ворот маячил часовой в белой одежде, похожий на архангела. Двухэтажный беленый дом с плоской крышей и глухими воротами скрывался в густой зелени садов богатой части города – недалеко от площади с фонтанами возле прежнего здания ЦК, в котором теперь располагалось национальное собрание.

По правде говоря, первые несколько дней Салах несмотря на всю прелесть школьного житья ждал каких-нибудь неприятностей. Он хорошо понимал жизнь и твердо знал, что никто никого за здорово живешь кормить яблоками не станет. Поэтому как ни был очарован

Расул-наибом, как ни поверил ему, а все же не мог избавиться от смутного подозрения, живущего в каком-то дальнем уголке души, насчет того, что этот господин в благоухающей кедровым маслом чалме, столь умело обрисовавший его будущее, о чем-то умолчал, чего-то не поведал.

Однако дни шли за днями, а все шло по-старому…

Вставали рано. После молитвы час уходил на разминку, умывание и легкий завтрак. К половине восьмого полагалось сидеть в классе.

Расул-наиб часто толковал, что каждый из них должен знать, кроме родного, еще три языка – арабский (ибо это язык пророка), английский

(язык главного врага веры) и, разумеется, русский, – потому что без русского вовсе никуда. Русский был первым. После двух часов занятий

– еще один завтрак, тоже необременительный. Потом второй намаз.

После намаза – полчаса отдыха: как правило, гоняли мяч во дворе.

Начало английских часов всегда немного отдавало запахом здорового юношеского пота. Затем обед и два часа отдыха. Арабский незаметно перетекал в богословие, и после чтения и толкования Корана домулло