Текст книги "Аниматор"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Ибрахим, профессор из Катара, уступал место на низкой кафедре самому

Расул-наибу.

Расул-наиб говорил о разных вещах, и никогда нельзя было угадать, с чего он начнет (разумеется, если не считать краткой молитвы).

Задавать вопросы не было принято, но как-то так всегда само собой выходило, что речь учителя, коснувшись одного предмета и незаметно перейдя на второй и третий, завершалась все же на первом, и тогда все становилось понятно и не вызывало никаких сомнений. Он объяснял устройство Вселенной – всех 18 тысяч ее миров, – которая покоится на быке, сотворенном Всевышним, и от бычьей головы до хвоста 500 лет пути, а между кончиками рогов – 250. Копыта его стоят на рыбе, рыба плывет в воде, вода покоится над адом, ад лежит на блюде, блюдо крепко держит ангел, и ноги его попирают седьмой ярус преисподней.

Он говорил о несчастьях, заполняющих горестный мир, и о горе Башаи, где живет птица Рух. Птица несет огромные яйца, из которых беспрестанно вылупляются шайтаны. Уже давно бы все на Земле погибло от такого количества зла, но, к счастью, святой Ата-Вали, назначенный Господом охранять мир, не теряет бдительности и ни на мгновение не смыкает глаз: как только из яйца вылупляется очередной шайтан, святой произносит слова молитвы, и враг издыхает…

Вдохновенно толковал Расул-наиб о величии Создателя и о том, что скудный человеческий разум не способен вообразить даже самой малой его доли: ведь когда пророк Муса захотел взглянуть на лик Бога,

Всемогущий милосердно закрылся от него семьюдесятью двумя тысячами завес, а потом лишь одну приоткрыл; и то бедняга чуть не ослеп, увидев в воде Его отражение.

И о страшном конце света, полном чудесных знамений и удивительных событий, когда правда и ложь спутаются в людских душах и невозможно станет отличить одно от другого; когда появится Зверь, неслыханного роста, с печатью Соломона в когтистой лапе, чтобы клеймить лица неверных; когда невыносимо омерзительные аджуджи и маджуджи, чье семя благословлено дьяволом, сокрушат медную дверь, которой некогда запечатал их страну Искандар Двурогий, и мерзостные толпы затопят земли ислама!.. И другие дикие и жуткие события будут терзать мир, пока наконец Всемилосерднейший не приступит к Суду и не поделит воскресших на тех, кого ждет рай, и тех, кому назначен ад.

Описывал Расул-наиб ад – и становилось не по себе, потому что учитель был, как всегда, красноречив, а речь шла о вещах трудновообразимых и страшных: земле, сделанной из пламени, небе из ядовитого тумана, черных деревьях, на которых вместо листвы – скорпионы и змеи, и о колючих кустарниках, растущих из тел несказанно мучающихся лжецов и прелюбодеев.

Потом он переходил к раю – и совсем другие картины вставали перед глазами оробевших подростков. Зелень, источники, свежащее дуновение сладкого ветра, дорожки в садах, вымощенные драгоценными камнями и золотом, и, главное, гурии! – прекрасные девушки, кожа которых пропитана чудесным ароматом, а неизбывная красота не сокрыта одеждами. Податливы и радостны будут они при встрече с правоверными, подарят им тысячи услад и с такой страстью станут ласкать своих повелителей, что одна минута наслаждения продлится для счастливцев на долгие века.

Но особенно проникновенно говорил учитель о мучениках-шахидах.

Начинал с грустных рассуждений о том, что простому человеку приходится претерпеть на своем веку все страдания грешного мира, стремясь при этом к праведной и честной жизни, которая, если смотреть на вещи здраво, представляется довольно скучной и безрадостной; затем принять муки смерти и погребения и долго-долго в темноте и неведении ждать конца света; потом еще пережить его нескончаемые ужасы; и дождаться, наконец, Страшного суда, каковой, между прочим, совсем не обязательно склонится на его сторону, чтобы оправдать и поселить в раю; возможен и другой, совсем другой исход дела, печально кивая, повторял учитель. Ведь как высоко мы ценим свои добродетели, и как мало стоят они в глазах Господа!..

В то время как шахид – воин ислама, мученик, погибший с оружием в руках на поле битвы, – избавлен от ненужных ожиданий и бессмысленных проволочек. Всего лишь секунда! – и он еще не понял, сталь, свинец или, допустим, взрыв пластита избавил его от тягот земного существования, – а босые стопы храбреца уже нежатся в чудных травах возле волшебных источников, и покорные полногрудые красавицы спешат смыть с них кровь и пыль сражения!..

И еще – говорил Расул-наиб, – не нужно думать, будто сражение – это непременно когда сходятся две армии на поле битвы, летят самолеты, едут танки, с обеих сторон нещадно палят изо всех видов оружия, идут в атаку, а также совершают иные боевые действия. Ничего подобного, жарко говорил он, совсем не обязательно! Потому что любые войны все равно когда-нибудь заканчиваются: раненых везут в лазареты, убитых опускают в могилы, танки волокут в переплавку, затем подписывают мирный договор, и на истерзанные поля наконец-то снова выходит сеятель.

И лишь война между Всевышним и порождениями сатаны, война между истинной верой и безверием не кончается никогда. Эта война непрестанно гремит в сердце каждого правоверного.

И поэтому каждый правоверный должен быть готов в любую секунду вступить в бой.

И погибнуть за веру.

И очутиться в раю.

Рассказы про птицу Рух и устройство мира Салаха мало трогали. Все это было слишком подробно и путано, чтобы оказаться правдой, – так ему казалось. И где вообще эта гора? Вон по телеку сколько всего показывают (телевизор он смотрел только в прошлой жизни, в чайхане

Жирного Карбоса, в школе не было, молитвой обходились), а про птицу

Рух никогда ни слова. Яйца какие-то, шайтаны… Нет, это не выглядело до конца убедительным. А вот рассуждения о шахидах, об их завидной судьбе, Салаха настораживали. На коротком своем веку он успел сделаться хитрым и скрытным волчонком, и здесь он чуял опасность.

С другой стороны, со слов учителя же он понял, что стать шахидом может только доброволец. Выходило то есть, что заставлять не будут.

Но сомнения оставались: если все так и живут они здесь для того, чтобы стать шахидами, то кто и зачем станет тратить хлеб на дармоеда, который шахидом становиться не желает?

Разумеется, о своих размышлениях Салах помалкивал, тем более что и говорить откровенно ему было не с кем…

Но он слушал учителя каждый день и каждый же день вместе с домулло

Ибрахимом и другими учениками читал нараспев Коран, пытаясь вообразить себе то, о чем там говорилось, а потом еще разбирал толкования, и с некоторых пор его стал всерьез занимать вопрос: а куда все-таки попадает живой после смерти?

Вообразить, что человек просто-напросто исчезает, было совершенно невозможно. Солнце тоже исчезает, луна исчезает – и что? Потом они вновь появляются, обычное дело. Он помнил, например, как к бабке

Зите по ночам приходил иногда ее злой покойный муж с какими-то невнятными претензиями, и она кричала и хрипела, а просыпалась с синими пятнами на шее, как недодушенная, и ее приходилось отпаивать горячим молоком. Это же было? Было, он сам знает. А если это было, значит, так со всеми происходит, просто одни таскаются по ночам к бывшим женам и дерутся, как при жизни, а другие лежат себе спокойно и не дергаются, дожидаясь, как и положено, трубы архангела. Так и учитель говорит, все сходится. И потом: если бы ничего не было, то как бы можно было узнать все эти подробности – о будущей жизни, о рае, об аде? Ведь если чего-нибудь нет, разве можно о нем что-нибудь узнать?

Он подружился с Исхаком, коренастым мрачноватым пацаном откуда-то из-под Аслар-Хорта, у которого все погибли однажды ночью, потому что в дом попал артиллерийский снаряд; а Исхак почему-то уцелел и очнулся утром, когда односельчане пришли разбирать завалы и вытаскивать трупы.

По словам Исхака, он видел сразу две выгоды в том, чтобы сделаться шахидом.

Во-первых, он отомстит за смерть родных.

Несмотря на то, что сам Салах родных не терял и к мести не стремился, эта идея казалась ему правильной. Были близкие – и вдруг не стало, и ты один на всем белом свете, и понятно, кто виноват, – неверные, и надо им мстить, то есть предавать смерти.

Вторая выгода состояла в том, чтобы не тянуть попусту резину, а единым махом оказаться в раю.

Это тоже отчасти подкупало простотой и ясностью.

Салах не возражал и не задавал лишних вопросов. Было очевидно, что

Исхак искренне верит, что окажется в раю сразу, как дернет шнур или нажмет кнопку взрывного устройства. А сам он, Салах, пока еще не поборол некоторых сомнений. Но, если бы точно знал, что рай есть, что он таков, каким описывает его учитель, и что правила доступа в него в последнее время не переменились, пожалуй, тоже бы не раздумывал.

Они никогда не говорили об этом, но по той мечтательной улыбке, что освещала лицо приятеля, без всяких слов было ясно, чем именно привлекает Исхака рай. Аллеи, вымощенные рубинами? – да ведь по асфальту тоже неплохо топать молодыми ногами. Прохладные водоемы? – встань под душ или спустись в бассейн. Какие-то там волшебные яства?

– вряд ли лучше, чем в школе… Но ведь это не все, не все!..

Кровати стояли рядом, и если бы с помощью какого-нибудь волшебства можно было высвободить из черепных коробок ночные мечтания спящих, темнота спальни наполнилась бы переливчатыми призраками нагих женских тел: они теснились бы здесь, взлетая, паря, колдовски перетекая друг в друга, вновь и вновь обновляясь и предлагая безмерное счастье так беззастенчиво и жарко, что у того, кто смог бы увидеть это наяву, немедленно бы вскипели мозги.

Однажды утром Исхак шепнул Салаху, что учитель назначил срок и вечером его отвезут в другую школу.

Через неделю на пятничной молитве учитель сообщил, что всем им пришла пора радоваться за брата Исхака: вчера Исхак вступил в бой и победил, и ныне душа его пребывает в раю, а души тех семерых неверных, что стояли на пути воина, готовятся к адским мучениям.

Читая поминальную молитву, Салах почувствовал, как что-то повернулось в душе. И понял, что не стоит терять времени.

Вечером он сказал об этом учителю.

Расул-наиб тихо рассмеялся, услышав его слова. “Я верил в тебя, мой мальчик, – повторил он, и глаза его сияли и лучились. – В твоем сердце зажегся огонь настоящей веры! Я горжусь тобой!..”

Другая школа оказалась совсем иного толка – ветхий домишко на краю промышленного поселка, собака во дворе, скрипучая кровать. Кормежка самостийная – груда консервных банок в углу, хочешь – ешь, хочешь – на луну смотри. Хлеб приносила соседка; хозяин, сутулый человек в каких-то армейских обносках, из дома не выходил. Молиться не заставляли, но Салах исправно отбивал все пять намазов – ему совсем не хотелось, чтобы какая-нибудь формальная ошибка испортила напоследок все дело.

Беслан научил его, как приводятся в действие разные устройства. Это было очень просто, он давно все запомнил (каждый день повторяли), но время шло, а он все скучал в этом богом забытом месте.

Наконец, настал день, когда за ним приехали. Салах снова увидел учителя и с этой секунды как будто погрузился в сон. Он все понимал и на любой вопрос мог ответить. Но жизнь как будто отшагнула от него, отступила, поняв, что ей не следует даже пытаться помешать ему исполнить предназначение и добиться своего. Он уже находился в спасительном стеклянном коконе веры, и никакие сомнения не могли поколебать его решимости.

Учитель был строг, суров; черные глаза резали, как острия ножей.

Дорога заняла больше шести суток. Многажды пересаживались с поезда на поезд. Напоследок – пригородными, потом еще машиной.

Он почти ничего не замечал. Провожатые (они то и дело менялись) везли его, как дорогой груз.

Утром ему дали горячего молока с хлебом.

– Ты все помнишь? – спросил провожатый.

– Я все помню, – кивнул Салах. – Во имя Аллаха великого, всемилосердного.

– Через четыре или пять остановок, да?

– Да, – кивнул Салах. – Через четыре или пять.

– Ну давай, брат, – сказал провожающий, когда подъехал автобус. -

Садись.

Повернулся, надвинул кепку на глаза и быстро пошел в обратную сторону.

Салах сел на заднее сиденье и поставил сумку на колени.

На первой остановке никто не вошел. На второй – два мужика. На третьей оказалось многолюдно – четверо. Правда, и вышло человека три.

На четвертой остановке какой-то старик втащил в заднюю дверь сломанную тележку с тремя бутылями. Тележку поставил в угол. Сам кое-как плюхнулся на сиденье рядом с Салахом. Закрыл глаза и стал отдуваться – пфу! пфу!

От него пахло пoтом.

Автобус тронулся.

Грозно сведя брови, Салах повернул голову и горделиво взглянул на него. Знает ли этот неверный, что настал его час? Может ли он это знать?

О, несчастный! Как близко к нему всесожигающее пламя ада!

Салах осторожно расстегнул молнию на сумке, сунул руку в отверстие и продел палец в петлю.

– Аллах велик! – громовым голосом крикнул он. – Аллах велик!

И только потом дернул.

Глава 4

Ах, коридоры Анимацентра, длинные и пустые, как макароны!

У меня остается времени только забежать в собственный кабинет за конспектом лекций. Который, собственно говоря, ни черта мне не нужен, поскольку я знаю все наизусть.

Пол-этажа вверх и направо.

И еще раз направо. Первая дверь. На двери табличка:

С. А. БАРМИН

Аниматор

Распахнув, переступаю порог.

Свет большого окна ослепителен после сумрака коридора.

– Здрассти!

Ага. Это, стало быть, та самая новенькая. Вместо Лизы. Хорошо.

Кивнув в ответ, молча ставлю кейс, неспешно снимаю пиджак, вешаю в шкаф. Повернувшись, несколько секунд разглядываю. Только после этого говорю строго:

– Ну-с?

И, как будто и в самом деле ожидая ответа на этот бессмысленный вопрос, пристально смотрю в глаза. Вдобавок держу руки в карманах и покачиваюсь с носка на пятку.

Она молчит. Должно быть, ждет продолжения. Но в том-то и фокус, что продолжения нет. Снова вскидывает испуганный взгляд. Пушистые ресницы подрагивают. На щеках медленно проступает румянец. Вот, наконец, первое шелестение:

– Что?

– Имя? – спрашиваю я сурово.

– Инга, – лепечет она.

– Инга? – повторяю с сомнением в голосе. – Так-так… Фамилия?

– Нестерова…

– Отчество?

– Пе… Петровна.

– Вы, кажется, поступали к нам?

– Да…

– И что же?

– На имиджинге срезалась…

– Да-а-а. – Я неодобрительно качаю головой. – Замужем?

– Я?

– Ну не я же, – добродушно усмехаюсь.

Разозлилась. Ни тени испуга. Неуловимо меняется осанка. Глаза сощуриваются. Говорит неожиданно влажным, ласкающим голосом:

– Сергей Александрович! Вы же читали личное дело!

– Читал, – киваю я. – Но уже забыл.

– А вы еще почитайте, – мягко советует она.

Но в сердцевине каждого слова все-таки живет трепетание робости и смущения.

– Хорошо, Инга, – со вздохом соглашаюсь я. – У каждого есть право хранить свои тайны… Вы в курсе должностных обязанностей?

Нервно пожимает плечами.

– В общих чертах.

– В общих чертах? – огорченно качаю головой. – Все прочее может так и остаться в общих чертах. Но одно вы должны знать в самых мелких деталях!

Возношу указательный палец и, широко и резко вытянув руку, перевожу его в горизонтальное положение.

– Видите этот плющ? – (Мощные восковые плети свисают со шкафа; его когда-то подарила мне Клара; я безалаберен по природе и никогда не думал, что смогу заботиться хотя бы о цветке.) – Дорогая Инга, он требует самого тщательного ухода. Вы будете поливать его в понедельник, среду и пятницу. Лучше в середине дня, ближе к обеду. В том кувшине вода. Отстаивать не менее суток. Ни в коем случае не из-под крана. В пятницу перед поливом – щепотку порошка вот отсюда.

Из этой коробочки. Вам понятно?

– Понятно…

– В пятницу же, после полива, нужно протереть листья влажной марлей.

Марля в нижнем ящике. Очень медленно и аккуратно. Очень аккуратно.

Вы понимаете меня? Никакой суеты. Одно неловкое движение – и вы отломите черенок. А если вы отломите черенок…

– Я понимаю…

– Это очень ответственно, Инга. Очень. Ваша предшественница… -

Я поджимаю губы и возвожу глаза к небу. – Ваша предшественница не справилась с этой простой обязанностью. И была уволена.

– Из-за плюща? – недоверчиво спрашивает Инга.

– Из-за плюща, – торжественно повторяю я, снова пуская в дело палец – подняв, грозно трясу десятью сантиметрами выше уха. – Да,

Инга: из-за вот этого плюща!

Она недоуменно смотрит на столь невинное на первый взгляд растение.

Все вранье, конечно. Лиза уволилась после полуторамесячного периода страданий с ее стороны и некоторой нервотрепки с моей. Почему-то ей втемяшилось, что мы вечно должны быть вместе…

– Потому что, видите ли, работа аниматора – это напряженное и ответственное занятие. Вы, наверное, думаете, что мы баклуши бьем?

Нет, дорогая Инга. Мы не бьем баклуш. Утром я провел пять сеансов.

Теперь у меня две лекции для тех студентов и студенток, в числе которых могли бы оказаться и вы, если бы, как вы изволили выразиться, не срезались на имиджинге. Затем еще пять или шесть сеансов… Представляете себе, что это такое?

Она пожимает плечами.

– Это жизнь раба. Это жизнь галерника. И муравья. В одном лице.

Поэтому когда аниматор заходит в собственный кабинет, он хочет по крайней мере видеть дорогой его усталому сердцу плющ в полном порядке.

Она кивает. И смотрит так, как будто сейчас услышала что-то такое, что позволяет ей теперь относиться ко мне как-то иначе. Как-то совсем по-другому.

– Вот, собственно, и все, – говорю я, просовывая руку в рукав свежего халата. – Остальное вам расскажет Екатерина Викторовна.

И почему говорят, что дураки легки на помине? Разве Катерина – дура?

– Бармин! – восклицает она с порога. – У тебя есть совесть? Студенты должны ждать тебя пятнадцать минут?!

– Во-первых, не пятнадцать, – отвечаю я, указывая на часы. – Всего лишь четыре.

– Это пока четыре! – Катерина швыряет сумку на стол и принимается сдирать с себя алый жакет. Белая блузка плотно облегает яростно подрагивающую грудь. Горьковатый аромат косметики мешается со свежим запахом разгоряченного тела. Освободившись, гневно встряхивает волосами и щурит на меня злые черные глаза. – Ты что?! А пока дойдешь? А пока то, пока се! На нас каждую неделю учебная часть телеги пишет! У тебя нету совести, Бармин! – И, переводя взгляд, чуть спокойней: – Вы Инга?

Бедная Инга. Час от часу не легче. Мне вдруг становится ее жалко. То я ее стращал, то сейчас Катерина обрушится… А ведь, в сущности, милая девушка. Даже, может быть, хорошая. Другая бы уже послала всех. Что-то в ней есть…

Нарочно мешкаю у порога.

– Значит так, Инга, – говорит Катерина, будто подводя какую-то важную черту.

И рассматривает новую лаборантку, как посетитель дорогого ресторана рыбу в аквариуме, – того и гляди покажет пальцем, чтоб несли жарить.

Я уже шагаю по коридору, а глаза, уши, ноздри, подушечки пальцев и кончик языка еще хранят все, что секунду назад было перед глазами, а теперь растворилось в совсем недавнем прошлом, безвозвратно кануло вместе с секундой, перевалившей в тыльную часть вечности. Уже ничего нет, а я еще вижу две женские фигуры, замершие друг перед другом в миг первого касания – миг, полный враждебного интереса, презрения, готовности броситься в бой, чтобы отстоять нечто свое. Что именно? – не знаю; но у каждой есть свое, и я ощущаю это не зрением, не слухом, а иным чувством – шестым чувством, позволяющим пережить, воспринять эти голубоватые облака жизни, облекающие их тела…

Неужели это когда-нибудь кончится? Неужели исчезнет? И как это будет? Постепенное, медленное угасание… день за днем… так же, как на кошачьих лапах подступает слепота, глухота?.. Или мощный удар волны, выбрасывающей тебя из мира тепла и света во мрак, в небытие,

– мгновенный всплеск темноты и забвения?.. Неужели так же?.. А что потом?.. дурацкий вопрос… особенно из уст аниматора. Это моя работа; я каждый день вижу то, что за гранью, за пределом; каждый день стремлюсь понять и вчувствоваться; и все-таки не понимаю и не пойму никогда, потому что жизнь, вопреки распространенному мнению, не имеет и не может иметь никакого отношения к смерти…

На сетчатке глаз тают последние светлые пятна прошлого.

Ковролин гасит звук шагов. Коридор скоро выведет к стекляшке перехода, соединяющего административный и учебный корпуса. Следовало бы собраться с мыслями. Да, да… Уж если с утра не нашел времени на имидж-тренинг. Вот именно. Хотя бы прикинуть, о чем толковать со студентами. Вторая?.. да, вторая лекция. Первая прошла в довольно необязательных рассуждениях о целях и задачах учебного процесса.

Знакомство. Кто откуда, кто почему. Разные лица, голоса… Никого не вспомнить толком.

Вообще говоря, преподаватель из меня никудышный. Впрочем, дело в другом: нельзя научить тому, что должно быть дано от рождения.

Развить способности – да. Открыть новые горизонты – разумеется.

Показать, как более эффективно использовать имеющиеся в наличии инструменты, – конечно. Но научить! – никогда, никогда не научишь.

Это дар. Дар не бывает благоприобретенным. Де, поучился, поучился – и обрел дар. Дудки. Не научишь. И сам не поймешь, почему один обладает этим даром, а другой нет. Ведь как бывает? Мелкий человечишка, даже, возможно, ничтожный, даже не исключено, что низкий, даже, вероятно, подлый, то есть, как ни погляди, совершенно недостойный этого дара, – а поди ж ты: обладает! А другой – трудяга, честняга, семьянин, возможно, что и непьющий, даже, не исключено, добряк и умница и во всех прочих отношениях тоже достоин быть образцом для подражания – а дара нет, и хоть ты что делай, хоть учись, хоть не учись, хоть башкой в петлю, хоть сто медалей нацепи, хоть в окно головой, хоть во всех газетах растрезвонь, что он есть,

– а нет его, проклятого, нет!.. Справедливо ли это? Нет, это несправедливо. Хотим ли мы исправить положение вещей? Еще как хотим.

А можем ли? Нет, не можем, ни черта, к счастью, не можем, – и это одно из немногих обстоятельств, что еще кое-как мирят меня с жизнью.

И, кстати, почему столь ценным представляется этот дар? Неужели быть добрым семьянином и честным человеком – это менее значимые свойства?

Пинком распахиваю дверь и слышу неровный шум аудитории.

– …Николая Федоровича Федорова, фактически предсказавшего явление так называемой ноолюминесценции. Все знают, о чем речь?

Легкий гул. Шепот.

Смуглая девушка во втором ряду смотрит исподлобья. Отвожу взгляд.

– Расскажите! – робкий писк откуда-то из задних рядов.

– М-м-м… очень коротко. А к следующему занятию прошу всех прочесть книгу Александра Сыровикова “Крылья жизни”. Замечательная книга.

Кому-нибудь попадалась?.. Поднимите руки… М-м-м… Не густо.

Хорошо. Итак, философ Николай Федоров. Интереснейшая фигура нашей истории. Одна из тех, что формирует представление о русском способе мышления, русской личности. Давайте рассудим. Что такое западный интеллектуал? Это человек более или менее универсальных знаний, охвативший – в большей или меньшей степени – весь духовный опыт человечества, впитавший все идеи – от самых примитивных религиозных воззрений первобытности до изощренных фикций продвинутых философских школ. Такой багаж позволяет ему оценить – и даже одобрить! – явления любой культуры. От буддийских запретов пролития крови – через рафинированный европейский гуманизм, склонный понять (а значит – примерить на себя, а значит – и простить) истоки любого преступления

– до самого беспардонного людоедства. Ведь интеллектуал не судит, он всего лишь оценивает. Широкое знание формирует систему компромиссов.

Оно препятствует образованию жесткой платформы, на которую можно было бы водрузить судейский стол… Мы могли бы привести массу примеров… Но и так понятно, да?

Слушают. Смуглая девушка во втором ряду все так же грызет карандаш.

Все-таки она немного похожа на Клару. Совсем чуть-чуть…

Нет, ничего общего.

– А с другой стороны – русский мыслитель. Каков он? Ученый? Нет, не ученый. А если и ученый, то весьма и весьма специфической школы. Не исключено даже, что он из монахов, то есть человек, в сумму правил которого входит несколько неодобрительное отношение к лишнему знанию. Нет, правда, зачем знать много? Ни к чему. Важно другое: твердо знать то, что знаешь. Вот пафос, вот основа. Русская история изобилует мыслителями-незнайками, которые не знали и знать не хотели ничего такого, что выходило бы за весьма узкий круг их представлений. Очень узкий, но очень твердый, очень основательный – такой, что может явиться фундаментом для постройки чрезвычайно высокого здания. Расползаться вширь нет времени, да и нужды нет – следует расти ввысь!.. Западный ум – это широта, всеохватность. Это низкое, приземленное, но чрезвычайно обширное строение. Вроде огромного коровника. Его ни с севера на юг не прошагать, ни с запада на восток. Оно построено из ясных, как дважды два, понятий. Русский

– это прыжок в поднебесье с пятачка мысли. Это путь ракеты, стартовавшей с копейки точных знаний. С гроша здравого смысла… Не шуршите фольгой.

Тишина.

– Скворцов!

Тишина.

– Вот вы… э-э-э…

– Я Синицын…

– Простите. Синицын, да. Пожалуйста, выбросьте в урну. Могли бы и до звонка потерпеть… Теперь садитесь.

Садится.

Уши красные.

– Кстати говоря, Федоров дружил с Львом Николаевичем Толстым.

Федоров работал библиотекарем в Румянцевке, а Толстой туда частенько заглядывал. Представляете? Толстой! Мыслитель! Титан! И дружил с

Федоровым, носителем одной-единственной мысли… Почему, знаете?

Покашливание.

– Да потому, что он сам был таким! Толстой – это тоже типичный русский мыслитель. Да, он велик, он необыкновенно мощен – но чем?

Широтой взглядов? Чего нет, того нет. Напротив. Узостью.

Ограниченностью. Твердостью в отстаивании своих – очень немногих – идей! Убежденностью в собственной правоте. Неустанным повторением одного и того же – на разные лады… Согласитесь, это достойно уважения. Чтобы всю жизнь дудеть в одну дуду, не обращая внимания на суету наук, на открытия, на чехарду представлений о мире – это требует большого мужества, согласитесь. Этическая идея, высказанная единожды, – это ничто. Чтобы она сделалась чем-то, ее придется долбить всю жизнь, долдонить, как молитву, неустанно повторять, втискивать в наши косные мозги… Так вот: великий русский философ

Николай Федорович Федоров требовал воскрешения мертвых!

Энергичным взмахом подчеркиваю последние слова.

– Да, у него была одна мысль, но мысль именно такого порядка: воскрешать мертвых! Он отрицал смерть, полагал ее ошибкой природы.

Ошибкой, потому что – по его христианским убеждениям – всех нас в любом случае ждет воскрешение онтологическое, имеющее быть накануне

Суда. Какой же смысл в этой локальной, временной смерти? – спрашивал философ. – Полная глупость! Пока нет воскрешения онтологического, займемся воскрешением теллурическим, рукотворным! Безнравственно, говорил Федоров, детям наслаждаться жизнью, когда отцы претерпели смертные муки и безмолвно лежат в могилах. Их нужно воскресить, твердил он, настаивая, что эта задача не выходит за рамки технических возможностей человечества. Нужно только собраться с силами. Нужно забыть обо всех тех глупостях, которым бездумно предается мир: о войнах, о роскоши, о безделии, о жадности, о природной хищности, вынуждающей отнимать у другого кусок хлеба, чтобы намазать свой собственный лишним слоем масла!.. Нужно объединить людей этой мыслью, заняться общим делом, единственно важным в мире, заняться дружно, бросить все силы, применить все умение. Все средства – в науку, и тогда очень скоро настанет день, когда в руках у человечества появятся необходимые средства…

– Бред! – зачарованно сказал Синицын.

Или как его?.. Скворцов?

Никто не рассмеялся.

– Да, бред… Но какой бред! Какой возвышенный бред!.. Разве жизнь вокруг нас – не бред? Разве необходимость смерти – не бред? Разве войны и страх гибели, жрущий человеческое сердце, – не бред?

Я взглянул на часы. Четыре минуты до звонка. Когда он грянет, их не удержит даже обещание сообщить способ к завтрашнему утру стать знаменитым аниматором.

– Ему задавали практические вопросы. Всех ли нужно воскрешать? Да, отвечал он. Воскрешать нужно всех. Зачем? Чтобы никому не было обидно. Не только отцов, но и дедов, прадедов – и так далее. Как же их воскрешать? – ехидничали умники. – Как воскрешать, если наши пра-пра-пра давно истлели, распались на атомы, разлетелись по

Вселенной? Так и воскрешать, ответствовал он. Ничего страшного.

Живая душа человеческая не могла не отпечататься на каждом атоме, составлявшем некогда ее тело. Благодаря этому признаку мы найдем все атомы каждого тела, определим, кому какой принадлежал, сложим их воедино для каждого отдельно, восстановим физические тела – а там уж

Наука вдохнет в эти тела жизнь! И даже если они давно разлетелись по

Вселенной – ничего страшного! Бросьте воевать! Займитесь делом!

Стройте ракеты! Я слышал, будто где-то в Калуге живет один смешной парень – он знает, как лететь к Солнцу! Дадим ему денег! Пусть работает! Пусть ищет единомышленников! Выводит нас туда – ввысь, за пределы косного земного тяготения! Мы выйдем, вылетим! Мы избороздим пределы Божьих Миров! И всех найдем! Ни одного не оставим! Потому что на каждом атоме – отпечаток живой души!..

Я сделал полуторасекундную паузу.

– Философы по сей день спорят и на разные лады перетолковывают его идеи… Но вот в одном, как оказалось, старик был совершенно прав.

Человеческая личность, человеческая натура, человеческая душа, человеческая индивидуальность – называйте как хотите. Но это правда.

На каждом атоме, участвующем в строении человеческого тела, остается отпечаток его прижизненного бытия. Его осмысленного прижизненного бытия!.. Что и позволяет отличить вещество одного организма от вещества другого… Конечно, полеты в космос для поиска и идентификации различных атомов с целью последующего воскрешения умерших не входят в цели и задачи анимации. Нас интересует лишь то, что при определенных условиях, о которых мы еще поговорим, над мертвым телом возникает явление ноолюминесценции. Эффект, или, говоря другими словами, явление специфического свечения, спектр которого сугубо индивидуален для каждого из нас. Это было доказано блестящими экспериментами Крупицына и Крафта и явилось первопричиной появления искусства, которое теперь мы называем “анимацией”. От латинского “anima” – “душа”…

Я сложил свои листки ровной стопкой.

– Между прочим, когда-то так почему-то называли ремесло мультипликаторов, – добавил я. – Как вы понимаете, их движущиеся картинки не имеют к нам никакого отношения. Равно как и “реанимация”

– ведь мы никого не оживляем. Это главное, что я прошу вас понять: мы никого не оживляем. Анимация – это всего лишь отрасль похоронного бизнеса. Пусть и специфическая. Мы просто позволяем людям сохранить память о близких в форме вечного свечения…