Текст книги "Избранные письма о куртуазном маньеризме"

Автор книги: Андрей Добрынин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Обещая вскорости опять посетить нас, новые друзья не бросали слов на ветер: не успели мы на следующее утро завершить свой туалет, как в наш номер явились Александр и Гани за очередной порцией поэтического наркотика. Свою просьбу они вполне разумно подкрепили несколькими бутылками «Белого аиста». Вслед за ними пришел Альберт Хуснетдинов с двумя друзьями, которые упросили его представить их нам. В руках у достойного юноши была корзина, доверху нагруженная бутылками вина «Фетяска» и спирта «Ройял», а также пакетами со снедью. Все общество расположилось вокруг стола и принялось выпивать и закусывать, временами прерывая это занятие, дабы в благоговейном молчании выслушать очередное произведение куртуазных маньеристов и затем изъявить свой восторг. Впрочем, не меньший восторг у гостей вызывали и наши рассуждения о различных житейских материях, к которым мы перешли, устав от чтения стихов: глубина, оригинальность и верность сочетались в этих рассуждениях, как всегда, со здоровой реакционностью, за которую иные газетчики масонского направления упрекают нас в обскурантизме и мракобесии. К сожалению, нечистый попутал Альберта Хуснетдинова завести разговор о политике и в не совсем тактичной форме высказать бесспорную, в сущности, мысль о том, что поголовная порка способна принести народу неоценимую пользу. Элла же, умственная деятельность которой несколько расстроилась под воздействием «Фетяски» и бурно проведенной ночи, приняла слова молодого человека за личный выпад и стала возражать с таким пылом, что вскоре сама довела себя до истерики. «Ударь! Ну ударь меня!» – кричала Элла Альберту, однако тот, отягощенный джентльменскими предрассудками, упорно отказывался выполнить ее пожелание. Его вялость распаляла Эллу еще больше. Наконец Севастьянову недоела эта безобразная сцена, и он поинтересовался у девушки, действительно ли ей так хочется получить оплеуху. Элла ответила новыми воплями, решив, очевидно, что в силу врожденной интеллигентности мы не сможем найти на нее управу. Однако тут она глубоко заблуждалась: Александр развернулся и огромной ладонью нанес разбушевавшейся гостье оглушающий удар по уху. Элла отлетела в дальний конец номера, но по инерции продолжала вопить, требуя новых побоев. Алексацдр не заставил себя уговаривать и, подняв ее с полу за волосы, влепил ей затрещину по другому уху, – вероятно, с целью сохранения симметрии. Смекнув, что рассчитывать на нашу бесхарактерность не стоит, Элла притихла, а я, дабы поскорее изгладить из ее памяти столь интенсивную терапию, заставил ее выпить залпом 150 граммов спирта. Б результате девушка успокоилась и вновь сделалась приятным членом компании.

Через некоторое время после описанного инцидента мы решили, что пора прогуляться, поскольку Магистр стал проявлять расслабленность, не вполне уместную в столь ранний час. Элла осталась в номере, решив вздремнуть часок–другой после бессонной ночи, а мы вышли в город и не спеша зашагали по улицам. Над нашими головами теплый ветерок чуть слышно шелестел в порыжелых кронах каштанов, а дымчатое солнце бабьего лета заставляло нас умиротворенно жмуриться. В полную безмятежность нам, однако, помешал впасть Альберт Хуснетдинов, который неожиданно вздумал сбыть с рук прямо на улице свою шикарную кожаную куртку и на вырученные деньги придать веселью гомерический характер. Юношу с трудом удалось отговорить от его безрассудного, хотя и благородного решения, но пока мы занимались уговорами, перестав поддерживать под локотки покачивавшегося Степанцова, Магистр сомнамбулической походкой ушел далеко вперед и угодил в объятия каких–то поклонников своего музыкального таланта – я имею в виду его деятельность в ансамбле «Бахыт – Компот». Александр Севастьянов, не разобравшись в намерениях этих молодых людей, направился к ним с угрожающим видом, заподозрив, что у Магистра хотят отобрать его знаменитый ядовито–зеленый берет. Недоразумение разрешилось вполне мирно, однако пока Севастьянов принимал от поклонников Степанцова уверения в почтении и любви, сам Магистр вновь успел уйти вперед и нос к носу столкнуться с удивительно хорошенькой и совсем юной девушкой. Решительно преградив ей дорогу, он, однако, оказался не в состоянии объяснить суть своих намерений и только делал руками неопределенные жесты, при этом благодушно ухмыляясь. На помощь ему вновь подоспел Севастьянов, который представил Магистра по всей форме как известного писателя и музыканта, а его странное состояние объяснил необычайным гостеприимством жителей Кенигсберга. Тут из–за угла появилась красивая дама средних лет, оказавшаяся матушкой юной прелестницы. Севастьянов настолько очаровал ее своей солидностью и старомодной учтивостью, что дамы пригласили обоих куртуазных маньеристов в гости, благо их квартира находилась в том самом доме, возле которого и произошло знакомство. Из скромности и боязни напугать хозяек многочисленностью компании я держался в стороне вместе с Константином Григорьевым, Альбертом и двумя нашими безымянными поклонниками, радуясь тому, что даже в наши тревожные времена в русских домах сохранились почти неправдоподобные доверчивость и открытость. Однако Виктор Пеленягрэ, большой любитель провинциального хлебосольства, тут же возник радом с Севастьяновым и Степанцовым и проследовал за гостеприимными хозяйками в парадное. В квартире гости обнаружили могучего главу семьи, и Степанцов, всегда испытывавший суеверное почтение к мужьям, полез в карман за удостоверением члена Союза писателей. Удостоверение выпало из его ослабших рук, и он стал осторожно приседать, пытаясь поднять с пола важный документ. Нагнуться он не решался, опасаясь потерять равновесие. Пеленягрэ, рассчитывавший на угощение, начал переходить к сути дела с помощью многозначительных намеков вроде «у вас товар, у нас купец», «у нас корабль, у вас пристань» и тому подобное. В целом сватовство Магистра завершилось успешно: Севастьянову, обильно источавшему спокойствие, самоуверенность и благодушие, легко удалось убедить родителей невесты в том, что Степанцов – чрезвычайно многообещающий молодой человек, а его теперешнее беспомощное состояние – лишь временная слабость, простительная выдающейся личности. Конкретные условия женитьбы было решено обговорить позднее, и гости удалились. Внизу они застали Альберта и двух его приятелей, которые как–то ухитрились еще выпить и теперь шумно мочились в подъезде. Поскольку их поведение начинало отдавать безвкусицей, нам пришлось с ними расстаться, тем более что в гостинице нас ждала Элла, находившаяся с Альбертом в контрах. Мы еще немного погуляли по городу, полюбовались на тюленя, плескавшегося в канале неподалеку от руин собора, и вернулись восвояси. Там нас встретили Александр и Гани с неизменным коньяком и Элла, зевавшая в их обществе и бурно обрадовавшаяся нашему приходу. Упражняясь в циническом остроумии, мы просидели за столом до темноты. Постепенно атмосфера вседозволенности сгустилась настолько, что нам показалась невыносимой такая условность цивилизации, как одежда. Дабы не выглядеть невежами перед дамой, мы, не сговариваясь, решили повернуть дело так, словно инициатива оголения исходит от нее. Прием был не слишком новым: мы заявили, что у Эллы, по нашему мнению, наверняка не хватит внутренней свободы для подобной акции. Элла как человек запальчивый туг же воскликнула: «Кому слабо?! Мне слабо?!» – и через минуту предстала в костюме Евы. Мы не замедлили последовать ее примеру, однако по степени цинизма всех переплюнул Степанцов, нахлобучивший на голову найденную у меня ржавую фашистскую каску, нарисовавший зубной пастой свастику на своих черных трусах и в таком устрашающем виде начавший активно домогаться ласк Эллы. Его действия сопровождались удивленными возгласами наших гостей: «Ну и ну! Во дает! Ничего себе!» Через некоторое время Пеленягрэ, совершенно беззащитный даже перед самым слабым чувством голода, внес предложение продолжить веселье в ресторане. Элла одобрила эту мысль, однако состояние обнаженности ей полюбилось, и она наотрез отказалась одеваться. Единственное, что сумел сделать Севастьянов, так это набросить на нее свой широченный плащ, который она и не подумала застегивать. В развевающемся плаще и босиком Элла весело зашлепала по коридорам гостиницы об руку с Севастьяновым, облаченным в английскую тройку и с толстой серебряной цепью на выпуклом животе. Остальные члены Ордена скромно держались позади. Весть о нашем приближении опередила нас: у входа в ресторан процессию грудью встретили швейцары, администраторы и горничные, возглавляемые какой–то весьма недоброжелательно настроенной толстой женщиной. «В чем дело?» – наткнувшись на заслон, осведомился Севастьянов. «Вы еще спрашиваете! Куда это она идет в таком виде? Она же голая!» – возмущенно кричала толстая администраторша. «Ну и что? – с великолепным хладнокровием парировал Севастьянов. – Покажите мне закон, в котором написано, что дама не может прийти в ресторан голой». Администраторшу такая железная логика на мгновение поставила в тупик, но все дело испортила Элла. С криком «Кто голый?! Я голая?!» она нанесла толстухе такой удар ногой в грудь, который сделал бы честь опытнейшему мастеру тэквондо. Администраторша тяжело повалилась на руки своих клевретов. Часть последних, перестроившись, блокировала Севастьянову и его спутнице возвращение в гостиницу. «Задержать их!» – злобно крикнул кто–то. Внезапно из недр гостиницы донесся душераздирающий вопль. Вопль нарастал, и наконец в вестибюль вылетел голый Степанцов в заржавленной каске. «Их шайзе! Их шайзе!» – рыдающим голосом выкрикивал он, носясь кругами по вестибюлю, а затем развернулся и исчез в коридорах так же неожиданно, как и появился. Все на мгновение оцепенели, Севастьянов же не замедлил этим воспользоваться, схватил Эллу за руку и потащил за собой на улицу. Когда они исчезли в темноте, мы в растерянности и тревоге поплелись обратно в номер, где нас ожидала не слишком отрадная встреча с ополоумевшим Великим Магистром. Впрочем, Магистр, утомленный своими ристаниями, уже клевал носом за столом под льстивые речи казахстанских гостей и был явно не способен на дальнейшие сумасбродства. Зато минут через десять, к нашей великой радости, вернулись Севастьянов с Эллой: как уроженец Кенигсберга наш друг прекрасно знал все ходы и выходы в гостинице «Берлин» и потому через внутренний двор уверенно направился к черному ходу. Правда, там его уже поджидал самый хитрый из многочисленного войска швейцаров, однако наклеенная на лоб крупная купюра заставила бдительного стража почтительно посторониться, пропуская веселых господ.

Обсуждение событий дня доставило нам изрядное удовольствие, которое несколько нарушалось только мыслью о том, что время поездки неумолимо близится к концу и грядет день возвращения. Соответственно близится к концу и мое послание к Вам, друг мой; извините за многословие, но оно отчасти оправдывается большим количеством забавных и поучительных событий, вполне достойных подробного описания. Возвращение проходило столь же весело, как и само пребывание в Кенигсберге. Особенно приятной стала встреча на Белорусском вокзале, где нас приняли в свои объятия послушницы и калужский наместник Ордена Геннадий Рогов – блистательный актер, тонкий знаток литературы и просто прекрасный человек. Отнюдь не лишними оказались и принесенные ими к вагону запотевшая бутылка «Лимонной» и судок с зернистой икрой. В самом деле, рюмочка с дороги никому еще не вредила.

Несколько следующих дней мне пришлось вести довольно пассивный образ жизни, расщепляя этиловые радикалы, накопившиеся в организме в результате длительных возлияний. Затем я выбрался на радио, намереваясь сказать несколько слов своему народу от лица всего Ордена. Сделать это мне было нелегко, и представьте себе мое огорчение, когда я узнал, что эти сапожники (увы, приходится так называть и пригласившую меня весьма смазливую девицу) не сумели записать ни одного моего слова, и я вещал в пустоту. Ничего так не раздражает подлинного творца, как проявления человеческой никчемности. Недаром Генри Джеймс писал: «…Самой сильной антипатией в моей жизни была нелюбовь к дилетантам». В этом отношении я с ним совершенно солидарен. Простите меня за то, что я столь бестактно делюсь с Вами своим раздражением – извинить меня может лишь намерение немедленно завершить письмо, оставаясь при этом неизменно уважающим Вас —

Андреем Добрыниным.

Москва, 15 октября 1992 г.

ПИСЬМО 292

Дорогой друг!

Вчера вечером, отдыхая за стаканом душистого крымского муската от дневных трудов, я вздумал бросить ретроспективный взгляд на развитие литературоведения. Не могу сказать, чтобы предпринятый обзор доставил мне удовольствие, ибо критики во все времена отличались крайней тупостью, сварливым нравом и дурными манерами. Это, разумеется, находило отражение и в их писаниях. Меня, к примеру, критики по большей части хвалят, но их восторги меня совершенно не радуют, ибо хвалят они не за действительные достоинства моих сочинений и ругают вовсе не за те реальные недостатки, которые в моих трудах, к сожалению, имеются. Напрасно они надеются подкупить меня своими похвалами: я всегда утверждал и буду утверждать впредь, что все без исключения критики – это крапивное семя, бесплодная ядовитая поросль, которую необходимо вытоптать, дабы она не действовала на нервы подлинным творцам. Впрочем, я отвлекся. Так вот, распечатав третью бутылку муската, я вдруг обратил внимание на следующий факт: литературоведы, с нудной обстоятельностью выделявшие и классифицировавшие различные литературные жанры, не справились как следует даже и с этим простейшим делом, допустив в своих писаниях серьезнейший пробел. Проявив в очередной раз слепоту и бездарность, они не отметили существования такого важного и многообещающего литературного жанра, как донос. Учитывая любовь ученых людей к дефинициям, я определил бы донос как послание власть предержащим, сообщающее им о тех или иных действиях объекта доноса и направленное на искоренение последнего либо на пресечение указанных действий. Ясно, что для выполнения своих задач донос должен обладать рядом свойств, которые в совокупности призваны потрясти отупевших от будничной рутины чиновников и побудить их к действию, причем к действию воодушевленному, а не формально–казенному. Прежде всего мастерскому доносу присуще главное свойство высокой литературы, а именно яркая образность. Портрет героя доноса следует писать сочными, яркими красками, предельно выпукло, дабы власти прониклись убеждением, что это человек опасный; в то же время доносителю не должно изменять чувство меры, дабы портрет не перешел в карикатуру и не потерял тем самым свою убедительность. С такой же яркой образностью необходимо излагать перечень поступков героя, с тем чтобы косные бюрократы, возмутившись, пробудились от спячки, зашевелились и начали действовать. Доносителю должно быть присуще глубокое знание человеческой психологии, дабы употреблять именно те изобразительные средства, которые способны в наибольшей степени задеть за живое адресата, вызвать у него негодование или сочувствие. Рассказ доносителя должен изобиловать деталями, ибо художественное чутье подсказывает ему, что многословные рассуждения куда меньше воздействуют на читателя, чем яркая, точная и к месту приведенная деталь повседневной жизни. Доносителю, знающему свое дело, вообще чужды нудная риторика и морализаторские сентенции, портящие любую прозу. Его дело – создать образ, а оценивать этот образ предстоит властям. В противном случае доноситель будет выглядеть так же глупо, как художник, с увлечением объясняющий, что за предметы изображены на его полотне. В удачном доносе, как и во всяком подлинном художественном произведении, перед нами явственно вырисовывается личность автора. Прежде всего это связано с тем, что различные мастера жанра доноса используют для достижения своих, по большей части благородных, целей неодинаковые средства. Один доноситель потрясает читателя бурным обличительным пафосом, другой избирает тонкий сарказм, третий взывает о сочувствии к несправедливо обиженным, и кажется, будто видишь слезы на его глазах. Кроме того, многое говорит об авторе и сам предмет доноса: разных людей многообразные жизненные явления волнуют в различной степени, и очень часто чувствительную натуру приводит в негодование то, что воспринимается обывателями как должное.

На этом, друг мой, позвольте мне закончить свое послание. Подробнее накопившиеся у меня мысли о доносе как о литературном жанре я выскажу в капитальном труде «История доноса в контексте всеобщей истории искусств», над которым сейчас работаю. К настоящему же письму осмелюсь приложить, не желая быть голословным, образчик газетно–журнального доноса, созданный мною в соответствии с теми требованиями, которые я попытался сформулировать выше. Большинство людей, упоминаемых в приводимом ниже опыте, Вам, несомненно, знакомы; надеюсь, что Вам доставит удовольствие новая встреча с ними на этих скромных страницах. Я же прощаюсь с Вами и остаюсь любящим Вас и Ваши прекрасные душевные качества —

Андреем Добрыниным.

Коктебель, 23 октября 1992 г.

ЧЕРНЫЙ САЛОН

(приложение к письму 292)

Когда русская смута 1905 – 1907 гг. была наконец подавлена усилиями доблестных гвардейских полков, в России воцарилось обманчивое спокойствие. Народ, уставший от политических потрясений, занялся своими повседневными делами, и скудоумный император Николай Романов, желание которого править самодержавно находилось в вопиющем противоречии с его дарованиями, счел, что все происшедшее явилось лишь временным расстройством монархического государственного организма. Увы, он ошибался: хотя, с одной стороны, зловредные бациллы смуты успели весьма глубоко внедриться в сознание низших классов, но, с другой стороны, при здравом размышлении приходилось признать, что неограниченная монархия в буржуазной России отжила свой век. Вся загвоздка, как обычно, состояла в том, что мало кто хотел размышлять здраво. С социалистов, этих присяжных смутьянов, спрос невелик – они, как обычно, звали народ к топору, бомбам и забастовкам, ибо без этого жизнь казалась им пресной. Более прискорбным оказалось другое: люди, призванные, казалось бы, по должности охранять законность и порадок, также ударились в своеобразное фрондерство. Вряд ли можно спорить с тем, что лучшим способом сохранения государственного порядка является его осторожное совершенствование в соответствии с требованиями времени. Именно отставшее от времени, погруженное в застой общество является наилучшей питательной средой для всякого рода мятежей и потрясений, в то время как мудро направляемые сверху неспешные изменения парализуют злобу простонародья, – разумеется, при своевременном отсечении загнивших членов общественного организма в лице всякого рода либералов, социалистов, коммунистов, «зеленых» и тому подобных смутьянов. Однако в годы заката романовской монархии многие представители руководящего класса упорно отказывались это понимать и составляли оппозицию всяким правительственным (а значит, законным) реформам. Именно таких людей и объединил снискавший мрачную известность в обеих русских столицах салон графини Игнатьевой, или «Черный салон».

«Черный салон» получил свое название из–за царившей в нем неповторимой атмосферы реакционности, обскурантизма и мракобесия, хотя сама по себе такая атмосфера не обеспечила бы ему место в анналах истории. Все дело в том, что «Черный салон» посещался исключительно людьми, занимавшими высокое общественное положение, – порой даже чрезвычайно высокое, как, например, министр внутренних дел и директор департамента полиции граф П. Дурново, воспетый в наши дни в стихах В. Пеленягрэ. В этом кругу кадеты считались ультрареволюционной партией, граф Витте – христопродавцем, а миллионер Рябушинский – чуть ли не анархистом–бомбометателем. О самих же анархистах и прочих истинных смутьянах в салоне имели самое смутное представление и мало ими интересовались. Тем не менее, несмотря на такую политическую наивность, салон пользовался огромным влиянием. Имея обширные связи в придворных, аристократических и военных кругах, он назначал и устранял министров, инспирировал императорские указы и дипломатические демарши, плел интриги и развязывал войны, – словом, представлял собой могущественную политическую силу, влияние которой было еще значительнее из–за того, что осуществлялось оно по тайным каналам, невидимым для посторонних глаз. До сих пор историками еще не учтены до конца все акции, клонившиеся едва ли не к возврату допетровских порядков, подготовленные и проведенные в жизнь «Черным салоном». И разве не настораживает то, что в наши дни, в бурный период перемен, сотрясающих Россию, «Черный салон» вновь возродился в русской столице?

Возможно, вдумчивый читатель упрекнет нас в нагнетании необоснованных страхов. В самом деле, представители каких общественных слоев могли бы в наше время создать такой салон и стать его постоянными посетителями? Родовая аристократия уничтожена, депутаты и чиновничество заслуженно презираемы народом, военные думают лишь о жилье и жалованье, предприниматели – о наживе и кутежах с девками. Что ж, вдумчивый читатель, несомненно, прав, и все–таки зловещий салон создан и существует. Известно его местонахождение, известны его основатели, его хозяйка, его посетители; известны, наконец, те леденящие душу события в жизни России, ближнего и даже дальнего зарубежья, нити от которых тянутся к «Черному салону» наших дней.

Впрочем, не буду забегать вперед. Лучше доедем на метро до станции «Серпуховская», пройдем метров пятьсот в сторону Даниловского рынка и свернем в неприметный проулок между двумя столь же неприметными домами. Нашему взору откроется пустынный двор, конец которого теряется где–то в бесконечной перспективе, а на открытом пространстве двора нелепо торчит высокий пьедестал с установленной на нем непропорционально крошечной фигуркой Ленина. Ленин делает такой жест рукой, словно старается схватить на лету воробьев, гадящих ему на темя. По левую руку мы увидим выделяющийся в ряду прочих зданий странный дом строго кубической формы, возведенный, очевидно, во времена господства конструктивизма в советской архитектуре. Поднимемся по лестнице с пролетами невероятной длины на последний этаж, под самую крышу, и с удивлением увидим беспечно приоткрытую дверь в квартиру. Из–за двери доносятся взрывы смеха, звон бокалов, пение и треньканье гитары. Раздевшись в прихожей, в которой громоздятся горы верхней одежды, но нет ни души, осторожно пройдем в комнату, где идет веселье, и скромно остановимся на пороге.

Первым нас заметит могучего сложения блондин в очках и с бородкой клинышком, распевающий цыганский романс. Рука его замрет на струнах, строка романса оборвется на полуслове, и улыбка сползет с его румяного лица. «Так, а это что за люди?» – спросит он с наигранным радушием, за которым мы ясно расслышим готовность немедленно спустить нас с лестницы, если мы явились без зова или без сильного покровителя. Недаром Александр Севастьянов – так зовут этого человека – носит титул канцлера–инквизитора в том широко известном и все же весьма таинственном сообществе, к которому он принадлежит. Читатель, разумеется, уже догадался, о чем идет речь. Да, мы говорим об Ордене куртуазных маньеристов, о той единственной общественной организации, которой оказалось по силам создать в наши дни мрачное подобие «Черного салона» эпохи заката российского самодержавия. А вот на чиппедейловском диванчике и сам Великий Магистр Ордена: голова откинута на спинку, глаза полузакрыты, длинные белокурые волосы рассыпались по плечам, на румяных губах блуждает благосклонная улыбка. Не стоит слишком доверять этому благодушию: попробуйте при нем похвалить демократию или с осуждением отозваться о коммунистических порядках, и вы увидите, как слетит с него пьяная расслабленность, как засверкают глаза, а из уст польется яркая, образная, полная экспрессии речь, дышащая ненавистью к прогрессу, равенству, гуманизму и прочим общечеловеческим ценностям. «Я коммунист брежневского закала», – не преминет он хвастливо заявить.

Радом с Магистром мы увидим изящную даму в черном платье необычного покроя. У нее черные волосы, аристократический профиль, чувственный рот, томный, чуть надтреснутый голос, томный и вместе с тем иронический взгляд темно–серых глаз, которые в полумраке кажутся черными. Вообще всей своей внешностью и манерами она поразительно напоминает некую звезду немого кинематографа, – правда, в отличие от безмолвной звезды наша дама не только охотно разговаривает, но и проявляет при этом недюжинное остроумие, то и дело переходящее в беспощадное злословие. Это и есть широко известная в литературных кругах хозяйка салона Александра Введенская. Впрочем, не меньшей известностью она пользуется и среди бизнесменов, наперебой предлагающих ей крупные денежные суммы лишь за то, чтобы провести вечер в компании людей чрезвычайно знаменитых, причем обязанных своей славе не одним литературным упражнениям, но и безукоризненным манерам, умению держаться в обществе и редкой способности увлечь беседой любого угрюмца. Вот и сейчас мадам Введенская небрежно берет двумя пальчиками толстую пачку долларов из рук какого–то толстяка в английском костюме. Небрежным движением она швыряет деньги на столик радом со своим креслом. На столике уже громоздится несколько таких же пачек. Толстяк жирными губами прикладывается к холеной ручке Александры и теряется в толпе гостей. Все это время рядом с хозяйкой салона суетится высокий худощавый брюнет с безумным взгладом, трясущимися руками и неожиданно добродушной улыбкой. Это литератор и бизнесмен Олег Борушко, лицо, приближенное к Ордену. Жизнь не баловала Олега: позволив ему нажить многомиллионное состояние, она отняла у него самое дорогое, а именно славу. Вышедшая под псевдонимом «Рубоко Шо» (анаграмма фамилии «Борушко») книга «Эротические танки» была признана знатоками самой блистательной литературной мистификацией со времен Макферсона, однако всю славу бесцеремонно забрал себе архикардинал Ордена куртуазных маньеристов Виктор Пеленягрэ. В ответ на возмущенные упреки бизнесмена Виктор холодно отвечал: «Каждому свое, друг мой: вам – миллионы, нам – бессмертие». Между литературными соперниками состоялись три дуэли, и все они кончились трагически для Борушко: он был трижды тяжело ранен в голову. После этого миллиардер стал забывчив и чрезмерно суетлив. Мы смотрим на него и невольно задумываемся: а вправе ли общество позволять такому человеку ворочать миллиардами? Кто знает, на что его могут подбить основатели салона, в частности, уже упоминавшийся Виктор Пеленягрэ, оказывающий на несчастного бизнесмена поистине демоническое влияние?

Кстати, вот и сам архикардинал – его можно и с закрытыми глазами узнать по самозабвенному смеху, которым он встречает удачные остроты друзей, а тем более свои собственные. В дальнем углу залы он развалился на обитой сафьяном оттоманке, умудряясь одновременно обнимать полдюжины молодых прелестниц, курить сигару и прихлебывать шампанское из высокого бокала. Архикардинал высок ростом, одутловат, желтоглаз, под глазами мешки, в волосах обильная проседь. В целом, однако, он выглядит необычайно моложаво для своего преклонного возраста из–за энергической и оживленной манеры держаться. Энергии в этом человеке такая пропасть, что он не может ни на чем сосредоточиться долее тридцати секунд. Сейчас его внимание привлек Борушко, самонадеянно пытающийся куртизировать хозяйку салона. «Оставьте девушку в покое, мироед! – хохоча, кричит Виктор. – Уймитесь, вы, аршинник, а то будете иметь дело с Марчиком, а он слов на ветер не бросает!»

А вот и сам Марчик, еще один литератор, ставший ныне денежным мешком и спонсором салона. Внешность его такова, что поневоле приковывает к себе внимание: его можно с равным успехом принять и за голливудскую кинозвезду, и за наемного убийцу. По внимательном рассмотрении невольно склоняешься ко второму предположению, ибо мужественные черты Марчика лишены всякого, даже показного, добродушия, а в остром и цепком взгляде глубоко посаженных глаз читаются дерзкий вызов, проницательность и беспощадность. Марчик любит уверять, будто исток его несметного богатства лежит где–то в сфере шоу–бизнеса, однако сам он всем сердцем ненавидит эстрадное, балетное и прочие искусства, предпочитая им конкурсы красоты, да и то лишь потому, что основной доход ему приносит продажа девушек в страны Ближнего, Среднего и Дальнего Востока. Связи и влияние его огромны. В частности, в одном из швейцарских банков он хранит картотеку с компрометирующими материалами на российских чиновников всех рангов, начиная от спикера парламента и кончая начальником РЭУ. Недавно он свалил директора одного из валютных ресторанов, уличив несчастного в зоофилии: тот уже несколько лет состоял в связи с вывезенной им из туристической поездки ручной гиеной, причем гиена являлась самцом. Сделал это Марчик по просьбе Александры Введенской, закатившей в упомянутом ресторане крупный скандал. Успокоить разъяренную хозяйку салона смог только экстренно вызванный генерал госбезопасности, ее личный друг. Лишь после его прихода Александра сменила гнев на милость и соблаговолила удалиться, хрустя каблучками парижских туфель по битому стеклу, оглядываясь и шипя: «Ну погодите, упыри, я вас еще выведу на чистую воду!»

В настоящую минуту Марчик у столика с напитками беседует с одним из самых странных и загадочных завсегдатаев салона. Имени его никто не знает, а может быть, никто не в силах его выговорить, поэтому все зовут его просто «Харисович». Харисович утверждает, будто он российский подданный и даже где–то служит, но на самом деле ни для кого не тайна то, что он является неофициальным московским представителем одного несметно богатого восточного монарха, жестокого деспота, религиозного фанатика и крайнего реакционера. Харисович любит выпить, но пьет исключительно водку, ссылаясь на то, что хлебного вина ислам не запрещает. Какое бы веселье ни царило в салоне, Харисович сохраняет угрюмое молчание, опасаясь разболтать секреты исламских фундаменталистов, всюду раскинувших свои щупальца. Уж ему–то известно, что воздаянием за ошибки либо отступничество у людей ислама может быть только смерть. С Марчиком он, по–видимому, обсуждает цену очередной партии российских девушек. Нам удается подслушать обрывок разговора: «А что тебе не нравится?» – агрессивно спрашивает Марчик. «Мне–то все нравится, – отвечает Харисович, в обязанности которого между прочим входит пробовать всех кандидаток в гаремы на предмет выявления фригидности. – Вот только хозяин говорит, что они все очень тупые. Не могут поддержать разговор, клиенты обижаются». «Умные к вам, халатникам, не поедут», – цинично отрезает Марчик, замечает наши взгляды, и торг продолжается уже шепотом.