Текст книги "Советник президента"

Автор книги: Андрей Мальгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

– Нехило, – искренне позавидовала Валентина.

– Чем менее известна премия – тем она больше по размеру. Это закон, запомни. Но ты слушай – дальше самое интересное. Между Германией и Россией соглашение об отсутствии двойного налогообложения. И аккуратисты-немцы у нее спрашивают: где желаете платить налоги. «А где меньше?» – естественно интересуется Поллитровская. Ей отвечают: «Сколько у вас в России, не знаем, но у нас сорок процентов!» Ну то есть полная обдираловка. И посоветовали вообще-то платить в России. «Ну, в России так в России» – согласилась хитрожопая Поллитровская. Разумеется, в России она никому сообщать о полученных деньгах не собиралась. «Очень хорошо, сказали немцы, так и запишем. А теперь не соизволите ли вы сообщить нам свой ИНН?» – «А зачем вам ИНН?» – «А это чтобы поставить в известность ваши налоговые органы» – спокойно так ей отвечает какой-то клерк из гамнюсовского комитета. Что тут началось! Как она орала! Что она потом несла на пресс-конференции!

– Ну что она могла нести?

– Валь, я сама не слышала, знаю в пересказе. Но типа орала, что получила премию от общественного немецкого фонда за то, что в поте лица борется с тоталитаризмом в России, а немецкие бюрократы фактически львиную долю премии прямым ходом отправляют российскому тоталитарному государству, и там на эти деньги, собранные честнейшими немцами, русское правительство будет строить тюрьмы для диссидентов… И все в таком духе. Левая пресса, естественно, подняла крик. Наша душечка Понте дель Веккио включилась. Короче, все в самом разгаре.

– Да, умеет девушка сделать пиар на голом месте, – заметила Валентина, вообще-то считавшая себя лучшим в мире пиарщиком.

– Ой не говори, Валь. Помнишь, как она в самолете блеванула, и из этого целое дело выросло – что ее спецслужбы специально отравили, чтоб она до Кавказа не долетела. Я лично ни в какие спецслужбы в данном конкретном случае не верю, но даже тень сомнения в приличном обществе продемонстрировать не могу – тут же обвинят в пособничестве.

– Ага. Помню. Во всех ее историях всегда бывает захватывающее начало, интереснейшее продолжение и никогда не бывает никакого конца. То есть сидишь ждешь, а чем же скандал закончится, подтвердится ли факт происков... Но она умудряется ближе к финалу как-то так тихо отойти в сторону… Я не я, корова не моя. Вроде как было какое-то дело, а какое точно, чем закончилось – уже никто и вспомнить не может.

– Ну да. Я, например, точно запомнила, что ее правозащитным дебютом было сидение в какой-то земляной яме. Но, убей меня бог, не помню, как она туда попала: то ли чеченцы выкуп требовали, то ли федералы ее оттуда не выпускали, то ли она сама пряталась там от кого-то… Вот не помню, и все. Помню, что пострадала, помню, что сидела в яме, а детали, наверно, уже и не так важны.

– Да, не говори, это высший пилотаж.

– Ладно, Валь, пока. Не забудь передать Игнатию, что он герой. Кстати! Чуть не забыла!

– Что такое?

– Я тут встретила Пламенева. Он говорит, что вы с Игнатием выставили их кооператив дачный на 16.000 долларов…

– В каком смысле?

– Ну говорит, что за ваш дом расплатились со строителями не вы, а кооператив. А вы не заплатили ни гроша. Строители якобы подали в суд, и с кооператива взыскали всю сумму. Списали со счета.

– Ань, это полностью вранье. Ничего такого не было. Ты же знаешь, как Пламенев всю жизнь ненавидел Игнатия.

– А ну ладно тогда. Привет ему. Спокойной ночи.

Валентина отправилась на боковую. Настроение окончательно было испорчено. Было не до сна. «Хорош Пламенев, – размышляла она, ворочаясь в постели, – настраивает общественность против нас. Наверное, и бандита тоже он прислал. Вряд ли хохлам-строителям пришла б такая дурь в голову. Они тут вообще на птичьих правах. Я ж помню, как строитель по телефону струхнул, когда я про администрацию президента упомянула. Хотя черт его знает, кто у них начальство, под кем они ходят… Может, если потянуть за ниточку, она к кому-нибудь из высокопоставленных гостей Давилкиных приведет. Ну во всяком случае к людям такого плана. Вполне может быть. В стране беспредел…»

Странно, но история с неудачной публикацией в немецкой газете не имела никаких заметных глазу последствий, если не считать одной-единственной упомянутой выше беседы с Кускусом. Напротив, о Присядкине, кажется, решили забыть окончательно. И если раньше его на службе хоть в какие-то кабинеты приглашали и хоть о чем-то беседовали, теперь наступил полный штиль. Целый месяц он исправно приходил на работу, но телефоны молчали, бумажек ему не приносили, он даже умудрился ни разу не встретиться с Кускусом в коридоре или буфете. Однажды мимо него с самым озабоченным видом пролетел Иван Давилкин: «Приветствую! Я тебе перезвоню» – но, разумеется, не перезвонил.

Естественно, Присядкин поделился с Валентиной своими неприятными ощущениями. У Валентины, как у человека мнительного, не могло не закрасться подозрение, что где-то на самом верху было принято специальное решение полностью игнорировать старика. Нехорошие мысли измучили Игнатия. Для него это была пытка.

– Лучше б сразу уволили, чем так-то… – говорил жене Игнатий.

– Никто тебя увольнять не собирается, – проводила с мужем сеанс психотерапии Валентина. – Игнатий, все будет в порядке, сейчас, после твоего прокола, тебе надо отлежаться на дне, не высовываться. И даже не месяц, а дольше. Сколько потребуется. Я буду следить за ситуацией, позванивать женам, ходить по гостям. Если что дурное будет замыслено, я это сразу пойму по тону разговоров. Через какое-то время мы тебя немного попиарим. Вызовем интерес к твоей персоне. Парочка пресс-конференций на тему прав человека, о которых с твоей помощью печется заботливый президент, – и твоя репутация начнет восстанавливаться. Поверь, я в этих делах дока. К тому же, мы можем ускорить мероприятия к твоему юбилею. Начнем трезвон не за месяц, как планировалось, а за три. У них просто рука не поднимется на такого классика, которого мы изобразим на телевидении и в газетах. Тебе еще орден дадут или госпремию по совокупности. Так что время работает на нас. Но только запомни: никаких писательских командировок, никаких бюллетеней по болезни, никаких отгулов и отпусков. Сиди как пень. Поселись с утра до позднего вечера в кабинете, разгадывай кроссворды, или если кроссворды тяжело для твоей головы, давай я тебе куплю книжки-раскраски и цветные карандаши, ни о чем плохом не думай, не грызи себя. Я все сделаю.

Светская жизнь, меж тем, текла своим чередом. Посольства. Званые вечеринки. Презентации сомнительных фондов. Перерезание ленточек на выставках. Валентина билась, как рыба об лед, чтоб их куда-нибудь, упаси бог, не забыли пригласить. Однажды, когда Присядкин простудился и у него поднялась температура до 39 градусов, она потащила его, больного, на малозначащую встречу в польское посольство. Оттуда домой его привезли уже на машине «скорой помощи». Зато, как сказала  находящемуся в горячечном бреду Присядкину Валентина, – «поставили галочку». Редкие западные корреспонденты, время от времени вспоминавшие о нашем бесстрашном «правозащитнике» и просившие интервью, получали каждый раз полный и решительный отказ. Перед ними Валентина опустила непробиваемый железный занавес. Разумеется, временно. Она, конечно, не забывала записывать себе в книжечку их координаты, – если вдруг придется разворачивать, как они с Игнатием это конспиративно назвали, «план Карла», то есть план спасения отважного правозащитника от преследования властей. Но на данном этапе час Икс пока что не пробил. Власти правозащитника гнобить не торопились, а, напротив, на Старой площади аккуратно выписывали ему зарплату. Но одно приглашение поставило ее в тупик. Бывший крупный функционер кремлевской администрации пригласил на юбилей своей жены. На вечеринке ожидались в ассортименте и другие отставники, а также отодвинутые с передовых позиций «демократы», всеми фибрами души ненавидящие новую власть. Кто-то из них не вошел в обновленную президентскую команду, кто-то с треском провалился в Думу, кто-то потерял хорошо оплаченный пост на телевидении, кого-то за старые грехи прижала налоговая инспекция, кого-то выпер из «перестроечных» главных редакторов новый собственник издания… Ожидались даже бывший пресс-секретарь бывшего президента, а также сразу две бывших главы администрации – очень давний Хилатов и сравнительно недавно отставленный Болотин… Со всеми этими людьми Валентина в свое время с трудом наладила дружбу. Когда они были в силе, такие нарочито личные, подчеркнуто приятельские отношения имели большое значение. А теперь? Не повредит ли Присядкину участие в шабаше этих теней прошлого, этих отставной козы барабанщиков? Можно было голову сломать.

Поначалу Валентина решила устроить Игнатию дипломатический насморк и под предлогом болезни не ходить на сомнительное сборище. Но, поколебавшись, взвесив все «за» и «против», они с Присядкиным все-таки решили принять приглашение. Интересно было понять, чем занимаются столь известные персоны после отставок, и если они в шоколаде, то, может, стоит не чваниться, а заранее зарезервировать себе местечко в этом клубе отставников…

Прием бывший чиновник организовал на лужайке перед своим грандиозным загородным домом. Слово «коттедж» для этого сооружения как-то не годилось, звучало мелковато. Правильнее было бы назвать это дворцом. Или замком.

Когда-то здесь, окруженная тремя гектарами леса, размещалась государственная дача. Но, как почти все госдачи, доскрипевшие с ветхозаветных советских времен до ельцинского революционного периода истории, она была удачно приватизирована вместе с земельным участком. Новый хозяин немедленно снес рухлядь – деревянную дачу поздней сталинской архитектуры, и затеял строительство нового дома. Дворец был построен в рекордные сроки – спасибо Пал Палычу (не тому Пал Палычу, который «Пельмени от Пал Палыча», а другому, вы понимаете). Первые года три дом поражал соседей величием и размахом. Но как же быстро летит время! Теперь уже это сооружение совершенно не соответствовало современному архитектурному стилю. Дом стремительно морально устаревал. За несколько лет подмосковная загородная архитектура сделала колоссальный рывок, приблизившись к лучшим западным образцам.

Взорам же приехавших на юбилей гостей предстал типичный ново-русский сундук из красного кирпича, из него во все стороны торчали такие же унылые кирпичные башенки, украшенные сверху зубцами, срисованными с кремлевской стены, а крыша была покрыта яркой медью. В первой половине дня отражавшееся в ней солнце нестерпимо било в глаза всем, кто подходил к дому. Так как крыша была довольно сложной конструкции, в солнечную погоду она отбрасывала отблески во все стороны, и пока солнце двигалось по небосводу, эти отблески хаотически перемещались по всему участку. Было полное впечатление, что на крыше установлено сразу несколько гиперболоидов инженера Гарина. От них негде было укрыться. Даже темные очки не очень-то спасали. Поэтому гости, которых вывели на лужайку «на аперитив», вынуждены были, разбившись на небольшие группки, постоянно перемещаться, меняя место дислокации именно для того, чтобы не ослепнуть. Среди них не было ни хозяина дома, ни хозяйки, которые хлопотали внутри, руководя поварами и официантами, приглашенными специально для этого случая. Зато приятной неожиданностью стала исполнительница русских романсов, которая прямо тут, на траве, исполнила парочку песен под аккомпанемент рояля, оказавшегося ну точно как в анекдоте, – в кустах.

Валентина не пожалела, что приехала. Прежде всего, она убедилась, что костлявая рука голода, по всей видимости, не дотянулась ни до кого из отставников. Все приехали на хороших машинах, многие с водителями. Одеты были, по Валентининым представлениям, не смотря на полуденный час, весьма торжественно, некоторые даже в вечернее. Все гости имели вполне цветущий вид. Да и разговоры велись заслуживающие внимания, стоило послушать. Не менее поучительные, чем дома у Давилкиных.

«Да, Давилкины, Давилкины… – подумала Валентина, – квартира его и в подметки не годится этому дворцу, где гостей с первого этажа на второй возит панорамный шведский лифт, но ведь совсем не исключено, что вот уйдет Давилкин в отставку, и тут же возьмет и пригласит в какие-нибудь такие хоромы. Кто его знает, что и где у него сейчас строится на имя тещи или племянника. Не может быть, чтоб не строилось… Эх, не сумели мы все-таки с Присядкиным ничего выжать за эти годы, лопухи мы и есть лопухи. Честные мы все-таки люди, ничего тут не попишешь, не умеем воровать…» Последняя мысль заставила ее взгрустнуть. Потому что, положа руку на сердце, Валентина страстно хотела бы научиться воровать. И иметь хотя бы малюсенькую долю того, что каким-то неведомым образом приобрели рассыпавшиеся на зеленой лужайке, как бильярдные шары, пухлые и довольные жизнью господа.

Гости действительно разбрелись группами. В каждой говорили о своем. Чтобы ничего не упустить, Валентине постоянно приходилось перемещаться от одних к другим. Здесь, кстати, почти все ее знали. Неловких ситуаций не было. У старой гвардии Присядкины считались за своих. И еще, на что обратила внимание Валентина, в отличие от действующих чиновников, собиравшихся у Давилкиных, нынешние гости не суетились, не пользовались случаем, чтобы на ходу спешно решить какие-то деловые вопросы, не торопились что-то с кем-то обязательно обговорить и о чем-то полушепотом договориться. Это расслабляло, но и притупляло бдительность.

– У президента нашего весьма характерная внешность, – говорил один бывший «отец демократии». – Вы заметили, его пародируют голосом, но практически на эстраде нету двойников, так сказать, по внешности. Были двойники Горбачева, Ленина, кого угодно, по Арбату ходили толпами, фотографироваться набивались, а вот нынешнего президента показать – нет желающих.

 – Да просто боятся.

– Ладно вам, что тут бояться. Просто трудно ухватить его мимику, жесты, неповторимое выражение глаз. Чтобы добиться такого выражения глаз, надо закончить не ГИТИС, а Высшую школу КГБ. Ни один актер такого не сыграет.

 – А вы знаете, в Лондонской национальной галерее висит практически портрет нашего президента кисти художника ван Эйка.

 – Как это?

– Да я и сам был поражен. Называется «Портрет четы Арнольфини». Не обязательно ехать в Лондон, купите альбом. Ну вылитый наш! Один в один.

– Надо посмотреть.

– Конечно. Сходство разительное, вы сразу увидите. Я когда был в галерее и проходил мимо этой картины, просто вздрогнул. Мне смотрительница сказала, что это общая реакция. Все вздрагивают. Настолько бросается в глаза. Они его даже в более заметное место перевесили.

– Как, говорите, называется?

– Ван Эйк. «Портрет четы Арнольфини».

– Да, бывает же такое…

Тут один из участников этого разговора обратился к приблизившемуся

Присядкину:

– Игнатий Алексеевич, вот вы президента каждый день видите. Согласитесь, у него все-таки очень изменчивая внешность, трудно уловимая для художника.

– Ну мне трудно сказать, – уклонился от прямого вопроса Присядкин, – я же не художник.

В разговор сочла нужным вмешаться Валентина:

– Когда человека видишь часто, ну вот как Игнатий, который каждый день с ним общается, тем более трудно найти в его внешности какие-то характерные черты. Большое, знаете ли, видится на расстоянии.

– Да, Валентина, совершенно с вами согласен, – вступил в разговор бывший пресс-секретарь бывшего президента, – я столкнулся с этим, когда сел писать мемуары. Едва дошло дело до президента, ну не этого, конечно, а тогдашнего президента – я испытал определенные затруднения. Одно дело описывать человека, с которым виделся один или несколько раз в жизни.

Тут могут быть меткие наблюдения какие-то, можно отделить характерные, главные черты от случайных или второстепенных. Но когда по сто раз в день сталкиваешься, причем видишь в разных обстоятельствах… иногда в обстоятельствах отвратительных…трудно найти ту золотую середину, которая зовется истиной.

– Ну вам это удалось, – польстила ему Валентина.

– Вы прочли мою книгу?

– Конечно, – соврала Валентина.

– Да бросьте, Валя, не перехвалите… А знаете, что мне больше всего мешало писать?

– Что? – живо спросил один из давнишних сподвижников старого президента, которому соответственно и в отставку выпала доля отправиться одним из первых. В последнее время на его семью удары судьбы сыпались один за другим: сначала один его сын, в задницу пьяный, сбил на Рублевке насмерть какого-то таджика, и из-за того, что происшествие попало в газеты, дело все никак не удавалось замять, а следом и второй сын влип в какие-то темные финансовые махинации и тоже практически был на пороге тюрьмы. В былые-то времена все было бы улажено одним звонком министру внутренних дел или генеральному прокурору, но теперь приходилось за ребят бороться не на шутку, деньги платить. Возможно, чтобы отвлечься от этих печальных событий, бывший чиновник тоже подумывал взяться за перо мемуариста. Во всяком случае, интерес к разговору проявил неподдельный.

– Так что вам мешало? – еще раз повторил он свой вопрос.

– Мешало осознание того, что мы уже вошли в историю, – неторопливо вещал бывший пресс-секретарь. – Что история уже произошла, она уже в учебниках, а ты, живой свидетель, должен ее еще раз написать.

– Что ж тут затруднительного? – поинтересовалась Валентина.

– Трудно, – продолжал экс-пресс-секретарь, – потому что все акценты уже расставлены, все оценки даны, и если ты по-другому о чем-то или о ком-то напишешь, тебе просто не поверят.

– А может, – сказал бывший главный редактор перестроечной газеты, – как раз общепринятая точка зрения ошибочна, и стоит написать правду, чтоб и в учебниках восторжествовала истина. Надо же мифы ниспровергать, пока они еще не очень глубоко проросли. А даже если и проросли… Мы, вот, например, первыми написали о том, что никакая «Аврора» никуда не стреляла в 1917 году.

– Позвольте, но мне кажется, первым об этом написал еще в шестидесятые годы Кардин в «Новом мире», – со знанием дела поправила самовлюбленного редактора Валентина (когда они с Игнатием жили на метро «Аэропорт», их соседом как раз был Эмиль Кардин, без конца, по поводу и без повода, напоминавший всем о своем мифониспровергательском подвиге).

– Ну, может в шестидесятые он написал, – миролюбиво согласился редактор, – кто ж это помнит, зато в девяностые мы первые об этом сказали… Мифы, они ведь цепкие… Их постоянно приходится развенчивать.

– Да-а, – задумчиво сказал бывший пресс-секретарь, неторопливо раскачиваясь в гамаке, – сейчас ведь много всяких воспоминаний вышло. Особенно модно перемывать косточки нашему поколению демократов. Как-то быстро все забыли, как много мы сделали для страны. По сути, новую страну создали. И такую чушь иногда пишут, иногда глазам не веришь. Вот прочитал в двух книгах про себя, что я гомосексуалист.

Присутствующие вздрогнули.

– Ну разве можно поверить в эту чушь, что я – гомосексуалист? – воскликнул пресс-секретарь, перестав качаться. Наступила полная тишина. Все потупили взоры. Никто не спешил с заявлениями, что да, действительно, поверить в это никак невозможно.

Бывшему пресс-секретарю стало неловко, и он с надеждой посмотрел на свою жену, которая потупилась вместе со всеми:

– Скажи, Наташа, я гомосексуалист?

– Конечно, нет, – ответила она на этот прямой вопрос, – и никто никогда так не думал, успокойся.

– Ну это ж надо! Гомосексуалист! – приободрившись, начал кипятиться пресс-секретарь, но был прерван Валентиной, которая решила прийти ему на помощь и громко закричала:

– Танюша, а когда же за стол?

Со второго этажа высунулось румяное лицо юбилярши:

– Уже все готово! Идите же! Куда вы все делись? Мы ждем!

Наконец, все расселись за длинным дубовым столом. Подняли первый тост за хозяйку дома. Второй – за сам дом. Третий и четвертый и пятый – по отдельности за членов семьи юбилярши. Ну а дальше понеслось – кто во что горазд. В разных концах стола стали завязываться свои собственные разговоры.

Сидевший неподалеку от Присядкиных экономический советник бывшего президента Сутаров поинтересовался вдруг:

– Скажите, Игнатий, а ваш когда на работу приезжает? Ну во сколько?

– Наш-то – сова. Работает допоздна, а с утра у него, говорят, на даче спорт, бассейн, то да сё, и на работу попадает самое раннее к половине одиннадцатого, а иногда позже, – Игнатий воспользовался информацией, услышанной в кремлевском буфете.

– Ну это вам неслыханно повезло, – ответствовал ему Сутаров, – наш был жаворонок. В восемь утра уже сидел на рабочем месте, и сразу: «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!» Приходилось приспосабливаться. И вот как бывало обидно: приедешь на службу в дикую рань, с тяжеленной головой, ничего не соображая, а он вдруг у себя в Горках-10 встает не с той ноги и решает не ехать. Все намеченные встречи, весь распорядок дня коту под хвост. Или так еще: звонок с дачи, что решил побюллетенить, все расслабляются – и вдруг через сорок минут он уже у себя в кабинете в Кремле. С ума с ним можно было сойти!

– Это не в том дело, что жаворонок, а в том, что алкаш. Алкаши рано встают, – заметил пресс-секретарь, сохранивший на бывшего шефа обиду. «Какие могут быть обиды, – подумала Валентина, – он после изгнания тут же был отправлен послом в прекрасную европейскую страну, и просидел там лет пять, если не семь. Нам бы с Игнатием такую отставку, я была бы очень даже рада».

– Рано начинал, но рано и заканчивал, – счел необходимым уточнить Сутаров, – у него в пол-первого всегда был назначен обед. За хлебосольный стол приглашались одни и те же лизоблюды. Водочка, коньячок, короче, дым коромыслом. И, как правило, под конец дня его уже вносили в машину горизонтально. Если ты что-то не успел с ним решить до пол-первого, все, или жди следующего дня, или если запой надолго, дожидайся, когда опять осчастливит своим присутствием.

– Да, тяжело с ним бывало иногда, – все согласно закивали.

В разговор неожиданно вступила исполнительница романсов:

– При прежнем президенте была огромная проблема детей по утрам в школу возить. Мы ж живем на Рублевке… «Что делается! А эта пида почему на Рублевке, интересно? Ну и ну!» – удивилась Валентина.

– Надо было быть во Вспольном переулке у двадцатой школы в 8.15 самое позднее, значит бужу несчастного ребенка в 6.40, все рассчитано по минутам, в 7.25 выезжаем, и тут на тебе – президенту приспичивает ехать в город! Все перекрывается на полчаса, а то и больше. Шоссе освобождают полностью – от начала до конца, стоит пустое. Сидим в машине, ждем, пока

он зубы почистит, пока на него ботинки натянут. Сотни, тысячи автомобилей стоят. В каждой второй машине ребенок носом клюет, а Рублевка перекрыта. Потом – упс – в секунду пролетает кортеж, еще через секунду менты растворяются, и тут уж наша гонка начинается, чтоб не опоздать. Я прям как Шумахер стала водить, пока ваш старый пердун был у власти.

– Он такой же наш, как и ваш. Сами выбрали, – ядовито заметил Сутаров.

– Лично я голосовала за Жириновского, – гордо ответила исполнительница романсов. «Как же она сюда попала?» – опять удивилась Валентина, но вслух сказала певице:

– Так ваш ребенок в двадцатой учится? И наша Машка тоже. Ваш в каком классе?

– В пятом.

– А наша заканчивает в этом году.

На этом тема была исчерпана. Валентине просто важно было, чтоб все услышали, что ее Машка учится в самой блатной московской школе.

Поставила в известность, и ладно.

– Зато теперь – красота! – кто-то из присутствующих все-таки решил продолжить разговор о Рублевке, – нынешний действительно поспать любит, раньше десяти никогда не выезжает. Те, кто знают, все успевают проскочить раньше. К тому же он едет из Новоогарева… это где в Усово поворот с гаишной будкой, знаете… все-таки ровно в два раза ближе к городу, чем Горки-10, откуда старик выдвигался. Так что и перекрывают не все Рублево-Успенское шоссе, а только половину. Вот только светофоров наставили глупых, якобы чтобы прореживать поток, в результате путь для всех, кроме президента, удлинился по времени ровно вдвое. Тоже глупость.

– Да перестаньте – «кроме президента». Сейчас все кому не лень едут на красный. Крякнут гаишнику на подъезде – и пролетают. Он только честь отдает.

– Да, безобразие, – закивали многие головами, как будто забыв, что ещесовсем недавно точно так же носились на своих персональных машинах по Рублево-Успенскому шоссе, нарушая правила и наплевав на других водителей.

– А при коммунистах знаете, как тут было на Рублевке? Совсем по-другому. Существовал час – с восьми до девяти, кажется – один и тот же час каждый день, и в этот час Рублевка просто полностью закрывалась для всех машин, кроме правительственных. И все это знали, и не рыпались. Пережидали. Или ехали другим путем. Есть же пути объезда – Можайское шоссе, Рижское… И если член Политбюро не вписывался в свой коридор, то ехал на общих основаниях, благо машин столько не было. А теперь кто во что горазд. Как будто у них нет официального рабочего дня. Проснулся он в двенадцать дня – едет в двенадцать дня. Проснулся в шесть утра, на рыбалку ударило в голову отправиться – перекрывают в шесть, и он мчится по трем шоссе в Конаково. Ну включая МКАД, я имею в виду. Чёрти что!

Несколько секунд за столом стояла тишина, и вдруг в этой полной тишине прозвучала опоздавшая реплика Присядкина:

– Да! Сейчас полный беспредел!

Сказал и сам испугался, потому что взгляды сидевших за столом оборотились на него, все ожидали продолжения. Валентина ударила его под столом носком туфли в ногу. Постаралась побольнее, но Присядкин от волнения, видимо, потерял чувствительность.

– Что вы хотите сказать, Игнатий Алексеевич? – провокационно наклонился к нему бывший пресс-секретарь. Присядкин с неожиданной обидой в голосе стал жаловаться:

– На меня теперь глава администрации орет, как на мальчика. Не то, что в те времена, когда я работал под началом Болотина, – и он привстал и кивнул Болотину, – или во времена Хилатова, – и он вновь вскочил и, приблизив руку к сердцу, кивнул Хилатову. – Тогда у руля администрации стояли интеллигентные люди, а теперь кто… Мне, если честно, трудно найти с ними общий язык. Солдафоны. И при этом одно стяжательство на уме. Только и думают, где что урвать. И потом, они повсюду ищут врагов. Даже  в своей среде ищут. Прямо мания преследования какая-то.

Валентина была в ужасе. Она понимала, что у Присядкина наболело, особенно после последней встречи с Кускусом, но все же не стоило так-то… Ведь донесут, непременно донесут… Но тут все принялись наперебой вспоминать счастливые времена при прежнем президенте. Когда можно было месяцами бить баклуши, внешне изображая бурную деятельность. Не торопясь распиливать имущество ЦК КПСС.

Создавать всякие личные «Рога и копыта» и, не стесняясь, вкачивать в них бюджетные средства. Немало не смущаясь, они рассказывали друг другу, какими многоходовыми комбинациями прибирали к рукам дачи, квартиры, даже месторождения, даже заводы… Один из присутствовавших, смеху ради, рассказал, как он приватизировал таксопарк. «То-то я смотрю, такси не стало» – отметила про себя Валентина.

Сами того не понимая, они опровергали только что прозвучавшее замечание Присядкина о стяжательстве теперешних кремлевских обитателей. По сравнению с тем, что делалось в Кремле в девяностые годы, нынешние высшие чиновники были просто детьми. При этом Валентина понимала, что основное присутствующие все-таки оставляли за рамками беседы. Они признавались в предприимчивости, не более того, но никак не в криминале.

Разговор, взбодренный горячительными напитками, стал перескакивать с темы на тему.

– А помните так называемый «брежневский дом»? Кутузовский, 20? – углубился в воспоминания один из присутствующих, ныне глаза какого-то аналитического фонда. – Ужасно несчастливый дом оказался. Сначала в нем покончила с собой Светлана Щелокова, когда тучи над мужем сгустились… Как какая? Уже забыли? Супруга министра внутренних дел при Брежневе. Потом через полгода сам Щелоков застрелился. Квартиру у Игоря, их сына, отобрали. Не знаю, в ту ли самую квартиру, но точно в тот же дом поселили Пуго, горбачевского министра внутренних дел, так и он в 91-м году, после поражения путча, застрелил себя и жену свою…

– Забил снаряд я в тушку Пуго, – нехорошо пошутил бывший пресс-секретарь, но на него зашикали. А глава фонда продолжал:  – Представляете, что за дом такой!.. – продолжил глава фонда, – А вообще дом, конечно, прославился тем, что в нем была квартира Леонида Ильича. Даже гастроном напротив жители Кутузовского проспекта называли Брежневским.

– Да-да, – перебил его некто, Валентине неизвестный, – именно в этот гастроном как-то привезли мы Ельцина во время предвыборной компании. Окружили телекамерами. И вот тут выяснилось, что он впервые взял в руки российские деньги. Долго их разглядывал, очень они ему понравились тогда…

– Ну еще бы, помним-помним… А дом брежневский был ого-го, – упрямо гнул свою линию глава фонда. – Все время охрана стояла снаружи и внутри подъезда. И когда Брежнев помер, прошло, как водится, полгода, и через полгода вступили в права наследования Юрий – сын (он был, если помните, замминистра внешних экономических сношений), ну и небезызвестная Галина Леонидовна. Галина была сильно пьющей уже тогда, жила в хоромах на Щусева, и Юрий дал ей денег, чтоб она отказалась от квартиры на Кутузовском. А сам решил ту, брежневскую, квартиру передать своему сыну Андрею. Тот как раз родил второго ребенка, и ему на Алексея Толстого стало тесно в двухкомнатной.

– Что же получается, что Андрюша в одной квартире с родителями жил?

– Да нет, конечно. Просто они жили в одном доме, на Толстого, на соседних этажах. А женился Андрюша на однокурснице, он же в МГИМО учился, на Надьке такой… И появилось у них двое детей. И вот то ли продали они свою двухкомнатную на Толстого, то ли родственный обмен совершили, но как только пришел час переезжать на Кутузовский в царскую квартиру деда, Надька возьми да и объяви: «Я, говорит, тебя, Андрюша, разлюбила. А люблю я другого нашего студенческого товарища: банкира Александра Момона». А надо заметить, что курс, где Андрюха с Надькой учились, вообще был курс выдающийся, там, например, у них был еще один будущий банкир – Путанин, а также будущий президент Республики Калмыкия – любитель шахмат, плюс еще лидер ЛДПР по кличке Митрофанушка, такая вот окрошка на одном курсе… «Так что, говорит Надюша, не обессудь, а поезжай-ка ты жить в какое-нибудь другое место».