Текст книги "Советник президента"

Автор книги: Андрей Мальгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– Так вот, мать, вызывай нотариуса и пусть папаня подписывает завещание, где четко распишет, кому что достанется.

– Ну уж не сомневайся, – ответила Валентина, – им всем достанется шиш с маслом. Валентина, естественно, желала, чтобы Игнатий по завещанию отписал своей старой семье дырку от бублика. Но у нее были сомнения. Она прекрасно помнила, как привязан был Присядкин к своей четырнадцатилетней дочери, когда в его жизни появилась Валентина. Та у него практически дневала и ночевала, он тратил на нее кучу денег, и Валентине тогда стоило немалых усилий, чтоб эта дура забыла дорогу в отцовский дом. А потом надо было постараться, чтоб ее светлый образ в сознании пожилого отца был полностью вытеснен образом их общей дочери, то есть Машки.

Конечно, развелся он со святым семейством чуть ли не тридцать лет назад. Но что происходит в его нездоровой голове, неизвестно. Вдруг там осталась какая-то сентиментальность. Вопросами завещания придется заниматься лично, на пушечный выстрел не подпуская его к этому вопросу. Причем делать это надо срочно. Вдруг, в самом деле, развязка наступит неожиданно… Тогда так просто от родственничков не отделаешься… «А Машка-то молодец» – отметила Валентина, но сухим голосом сказала:

– Спасибо, Маша за совет. Но не думай, что ты умнее всех. Иди обедай.

– Я бы пообедала, мать, но, входя в квартиру, я не почувствовала никакого запаха еды.

«Черт, из-за этого чеченца я не успела ничего приготовить».

– Маш, я подогрею тебе вчерашний рассольник и сделаю пиццу по-быстрому. Годится?

– Ну что ж делать, – горестно вздохнула Маша, – выбирать не приходится. Новосельцева после школы с родителями обычно отправляется обедать в ресторан «Пушкин». Это я так, к сведению. Я понимаю, что у нашей семьи на это просто не хватит бабла. Мы же бедные. И Маша пошла на кухню. Ну а вдруг в холодильнике найдется что-то поинтереснее вчерашнего рассольника.

  – Игнатий Алексеевич, – доложила Присядкину секретарша, – с вами хочет поговорить Людмила Васильевна Дитятева.

– В каком смысле поговорить? По телефону или она пришла? Она что, уже здесь? А кто пропуск ей выписал? И кто это вообще такая? – Игнатий Алексеевич, Людмила Васильевна работает заместителем начальника управления по взаимодействию с полпредами президента в федеральных округах Главного территориального управления администрации.

– А, ну понятно. Соедините.

– Она в приемной.

– Ну пусть зайдет, – Присядкин никакую Людмилу Васильевну Дитятеву вспомнить, как ни силился, не мог, но ему было приятно, что к нему в кои то веки пришел живой посетитель. Дверь отворилась и в кабинет буквально ворвалась небольшого роста дама лет пятидесяти с гаком. На ее лице навечно застыло выражение «Меня легко обидеть». Физиономией она напоминала артистку Немоляеву в фильме «Служебный роман». Немоляевским же голосом она пропищала:

– Анатолий, я все не решалась к тебе прийти, хотя мы работаем в одном учреждении. Я Люся! Ничего, что я на «ты»?

– Да нет, пожалуйста, – в замешательстве пробормотал Присядкин. Он никак не мог вспомнить эту Люсю.

– Я Люся Ди-тя-те-ва, – раздельно произнесла Люся, как будто этим она могла помочь присядкинским мозгам.

– Здравствуй, Люся, – сказал он. Что-то забрезжило в его памяти, но пока еще ни во что не оформилось.

– Нет, Игнатий, ты меня забыл… Ничего удивительного, столько времени прошло. И все мы, надо признать, изменились, – Люся горестно вздохнула и поправила прическу. – Так я тебе напомню. Шестьдесят пятый год, город Тула, улица Маресьева. Толю Кузнечикова помнишь?

Толю Кузнечикова Игнатий, естественно, помнил. Это был его ближайший приятель: в конце пятидесятых вместе учились в Литинституте, а в шестидесятые годы печатались в одних и тех же журналах, ну и разумеется вместе проводили время. Поначалу так же, как и Игнатий, Кузнечиков болтался на всяких там Братских и Иркутских ГЭС, воспевал трудовой подвиг народа. Но если Присядкин со своей чеченской повестью «прозрел» только при Горбачеве, а перед этим двадцать лет молчал в тряпочку, Кузнечиков прославился раньше. Он всей душой поверил в хрущевскую «оттепель» и в 1966 году опубликовал в журнале «Юность» повесть «Бабий яд», которую немедленно признали антисоветской и обрушили на Кузнечикова громы и молнии. Немногие знали правду, каким образом скандальная повесть попала в журнал. Дело в том, что в то время Кузнечиков жил в Туле, в Москве бывал наездами, и в литературных делах ему в основном помогал Присядкин. Помощь обычно заключалась в следующем: Игнатий время от времени привозил ему в Тулу того или иного литературного чиновника, Кузнечиков же специально для таких случаев организовал у себя на квартире нечто вроде борделя. Там привезенных Игнатием чиновников обслуживали разбитные местные девахи. С девахами за оказанные услуги расплачивались, естественно, не дорогие гости, а гостеприимные хозяева – Кузнечиков с Присядкиным. И вот уважаемая Людмила Васильевна как раз и была в прошлом одной из таких девиц, как принято выражаться, «легкого поведения», причем, пожалуй, лучшей из всех. Как только она назвала Кузнечикова, Игнатий сразу ее вспомнил, хотя печать времени, конечно, не могла ее не коснуться. Именно ее подложили молодые писатели под Бориса Полевого, главного редактора «Юности». Полевого лично привез в Тулу Присядкин. Довольный Полевой, уезжая, увозил в портфеле рукопись «Бабьего яда», даже не предполагая, какой резонанс это произведение вскоре вызовет. Он дал Кузнечикову честное мужское слово опубликовать рукопись, и сделал это. Помогло удивительное стечение обстоятельств. Совпало все: и то, что бордель располагался на улице, названной в честь героя «Повести о настоящем человеке» (если кто не помнит, автором повести был Борис Полевой), и угодившая главному редактору знойная Люся, и самое главное – удачный политический момент. Повесть была сдана в набор в тот краткий период, когда Никиту Сергеевича уже сняли с должности, но Леонид Ильич еще не дал ценных указаний о правильном направлении идеологической работы. Если читателю интересно, могу рассказать, как события развивались дальше. Кузнечикова за повесть мощно проработали. Тем не менее, ко всеобщему удивлению, спустя три года его послали в длительную творческую командировку за границу. И куда! В Лондон! Ему поверили, что он едет на берега Темзы собирать материалы для книги о Ленине. Якобы к столетию Ильича книжку решил написать. Удивились все, но не Присядкин. Потому что как раз в те годы их с Кузнечиковым регулярно вызывали в КГБ, и там с ними проводились длительные беседы, каждый раз завершавшиеся подписками о неразглашении. И тот, и другой отвечали на многочисленные вопросы, касающиеся разных людей и событий. Поэтому когда Анатолий объявил ему о поездке, Игнатий ни на миг не усомнился, что на самом деле его друга отправил в Лондон вовсе не Союз писателей, а совсем другая организация. Перед отъездом Кузнечиков вел себя странно. Навестил друга, которому за год до этого отдал Библию и потребовал ее обратно (при этом ничего из своей богатой библиотеки с собой не взял, она так и осталась на родине). Потом явился к секретарю Тульского писательского парткома и отдал ему свой партбилет со словами: «Береги его. Это самое дорогое, что у меня есть». В Москве же навестил легендарного Сырокомского в «Литгазете», два часа полоскал ему мозги, предлагая написать из Англии о том и об этом. Сырокомский, наконец, сдался и дополнительно к писательским командировочным выдал ему 100 инвалютных рублей аванса (разумеется, никаких статей Толя писать не планировал). В Лондоне Кузнечиков на второй же день попросил политического убежища (при том, что дома у него остались в заложниках у советской власти мать, жена, девятилетний сын и беременная любовница). Потом он стал выступать на всяких вражеских голосах, да при этом нахваливать своего друга Присядкина. Игнатий, будучи членом КПСС и вполне благонадежным карьеристом, тут же наложил в штаны. И когда их общий куратор в органах поинтересовался у Присядкина, как такое может быть, и не заодно ли Присядкин с подлым двурушником, Игнатий заявил: «Ему верить нельзя! Вы же, надеюсь, не верите ему, когда он такие ужасные вещи про Советскую власть пишет. Вот и все комплименты в мой адрес – подлое вранье…» Это было остроумно, товарищи из органов над этой фразой посмеялись, они даже долго потом в своем кругу передавали ее из уст в уста, она, как говорится, вошла в анналы. Но все-таки доверять Присядкину перестали, и больше его информацией не пользовались. И он еще легко отделался. Жене беглеца, тоже писательнице, с того момента не удалось издать ни одной книги – она попала в «черный список». Но больше всего не повезло любовнице (она числилась литературным секретарем Кузнечикова): после родов ее лишили материнских прав и осудили по статье 210 УК СССР «3а содержание домов разврата и сводничество». Досталось и Полевому: за две недели до бегства Кузнечикова тому приспичило включить его в члены редколлегии журнала «Юность». И потом из уже напечатанного двухмиллионного тиража очередного номера содрали два миллиона обложек, на которых публиковался список редколлегии, и напечатали обложки заново.

– Игнатий, – стонала от умиления Люся, усевшись напротив него, – как я рада, как я рада, что ты выбился в люди. А ты знаешь, после того, как Толя уехал, я пыталась найти тебя в Москве, но не смогла. Мне девочки рассказывали, что ты перенес нашу точку в столицу. И я хотела там еще поработать, с интересными людьми пообщаться. Это была чистая правда. Разведшийся с первой женой Присядкин действительно организовал у себя в квартире предприятие по точному образцу и подобию того, что было у Кузнечикова в Туле. Тот же Полевой, да и многие другие главные редактора, да и рядовые работники журналов, газет, издательств принимались там Игнатием на высшем уровне – с водочкой, закусочкой, девочками. Девочек всегда было несколько, на выбор. Это очень помогало его литературной карьере. Ну то есть не помогало, конечно, обрести популярность в современном смысле слова – графоманом Присядкин был, графоманом и остался, и публика была к нему равнодушна. Но его библиография тех лет впечатляет – огромный список опубликованных повестей и рассказов!

– А помнишь, Игнатий, Толину квартиру на Маресьева? Она была на первом этаже, – мечтательно закатив глаза, углубилась в воспоминания незваная посетительница, – шторы были всегда задернуты, и все девушки ходили по квартире голые. Это было Толино условие. Настоящая богема! Я иногда неделями там жила абсолютно обнаженная. Да и ты ведь, когда приезжал, сразу все с себя скидывал, и тоже голый ходил. Я же помню. Ой, как же давно это было! Любовь к обнаженке, кстати, у Игнатия так и осталась с тех лет. Он и до сих пор, не взирая не присутствие домашних, любил расхаживать по квартире совершенно голый, тряся седыми причиндалами. И то, что в освещенные окна его могут увидеть жители расположенного под углом соседнего крыла, его только возбуждало. Он даже специально не задергивал шторы. И приезжая на заграничные курорты, первым делом выспрашивал, где тут у них нудистский пляж, и тащил туда с собой Валентину. В любимой Германии нудистские пляжи были в каждом городе. Но Люсины воспоминания не очень порадовали Игнатия. Что-то она углубилась в ненужные подробности. Чего доброго, начнет сейчас вспоминать коллективные оргии, в которых они с ней по молодости лет участвовали. Люся, кажется, забыла, в каких стенах они находятся. У этих стен, Игнатий не сомневался, есть уши...

– Ну что ж, Люся, – сказал он, стремясь сменить тему.

– Ты тоже кое-чего добилась, как я вижу. Не скромничай. Работаешь в администрации президента, да еще на хорошей должности. А как у тебя семья – есть? – Знаешь, Игнатий, я вышла замуж за простого тульского парня, и так как общалась, благодаря тебе и Толе, в-основном с деятелями искусства, то и мужа своего склонила к творческой деятельности. Правда, не к писательству. Он стал сначала самодеятельным актером, потом поступил в Тульский драматический театр, стал играть там… И знаешь, какой режиссер в него там по-настоящему поверил, стал давать заглавные роли? Владимир Гусятский! Тогда он еще не был олигархом, а был обычным режиссером нашего драмтеатра. Он-то и перетащил потом моего Петю в Москву. Его устроил на НТВ, а меня в администрацию президента. Так и работаем. Мы очень ему благодарны… Последнюю фразу Люся сказала еле слышным шепотом. В стенах администрации президента нынче имена олигархов вслух не произносят. Тем более имя Гусятского, сначала раскулаченного, а потом с позором изгнанного из страны. Поскольку Игнатий безмолвствовал, Люся решила продолжить свой монолог. Своим плаксивым голоском она сказала: – А я ведь слежу за твоими успехами, Игнатий. Как ты все вовремя сделал: и при Горбаче так мощно выстрелил повестью своей, и при прошлом президенте нашем комиссию придумал, в Кремле кабинет завоевал, а уж при новой власти – вообще вершина карьеры: советник президента! Ох, молодец Игнатий! Ох, молодец!.. А Толю как жалко… Я каждый год – 13 июня – в день его смерти, хожу в церковь, ставлю свечку за упокой его души…

– Позволь, Люся, – вставил, наконец, словечко Игнатий, – откуда же тебе известен день его смерти? Он же в Лондоне умер, слава богу. В 1979 году. Тогда его имя было под запретом, «голоса» глушили… – Ну это неважно. Люди мне сказали… «Что за люди? Как странно, – подумал Игнатий, – уж не те ли люди, которые из нас с Толяном жилы тянули, информацию вынимали? И вообще, какого черта она приперлась именно сейчас? Она ж, наверное, не первый год тут работает. Кто ее послал?» – Да, ужасная, трагическая смерть, – согласился Игнатий, – спустя несколько дней после его смерти у него родилась дочь. Он же там женился на польке какой-то. Представляешь, Люсь? – Да ты что, я не знала! А о том, что после отъезда Наденька родила мальчика, ты в курсе? Получилось, что половины своих детей бедняга Кузнечиков так и не увидел. Какая ужасная смерть! В 49 лет! Якобы от сердца! Это «якобы» еще больше не понравилось Игнатию. Почему якобы? От сердца и умер. Третий инфаркт. Или у Люськи более точные сведения? – Ой, – сказал он, поглядев на часы, – у меня через полчаса встреча с президентом, а я еще документы не подготовил. Ты уж извини… – и он потянулся к какой-то папке, лежащей на столе. Присядкин, естественно, наврал, но выглядело его вранье убедительно.

– Конечно, конечно. Я просто хотела навестить тебя, сказать, что все помню… Понимаешь, я ВСЕ помню, – повторила она со специальным нажимом на слово «все». «Черт, что она имеет в виду? Это что – шантаж?» Присядкин был мнительным человеком.

– Да, Люся, я тоже помню все. И чем ты там у нас занималась, тоже помню, – на всякий случай сказал он угрожающе.

– Ну не буду отвлекать от государственных дел, Игнатий, рада была повидаться. У меня, правда, была одна просьба к тебе…

– Какая же? Только в двух словах, если можно…

– Понимаешь, Игнатий, засиделась я в замах. Поговорил бы ты с президентом, или с Кузьмой Кузьмичем хотя бы. Мне кажется, я и управление потяну. И даже главное управление потяну. Поспособствуй, будь другом.

– Обязательно! – широко улыбнулся Игнатий. – Всенепременно! Они расцеловались в обе щеки, и дама скрылась за дверью. Как только массивная дубовая дверь за ней закрылась, Присядкин нажал кнопку вызова секретарши.

– Да, – раздалось из селектора, – слушаю вас, Игнатий Алексеевич.

– С этой Людмилой Дитяткиной…

– Дитятевой, – поправила секретарша.

– Да, с этой Дитятевой меня больше не соединять, и в кабинет не пускать. Ясно? – Хорошо, Игнатий Алексеевич. Наш идиот не учел, что у секретарши на столе стоит точно такой же динамик селекторной связи, и его голос разносится по всей приемной. А оттуда упомянутая Людмила Дитятева еще не успела выйти.

Редакторша с говорящей фамилией Хрюкова явилась точно, как договаривались, – без четверти шесть. Это была моложавая сорокалетняя дама, уверенная в своей неотразимости. Энергия била из нее ключом. Она сразу же не понравилась Валентине.

– Я бы хотела прежде всего определить круг общения Игнатия Алексеевича, – с места в карьер начала редакторша, – для того, чтобы знать, с кем договариваться о съемке.

– То есть вы хотите записать не просто беседу с писателем, а еще и отзывы товарищей по перу? – уточнила Валентина. Она считала, что журналистское образование и опыт пиаровской деятельности дают ей право на несколько покровительственный тон.

– Ну не обязательно по перу. Может, кто-то из известных, но не принадлежащих к литературной среде, поклонников его творчества выскажется… Я думаю, неплохо, чтоб также кто-то из чеченской диаспоры… Надо ведь вспомнить его наиболее известное произведение.

– Никакой чеченской диаспоры! – потребовала Валентина, вспомнив утреннего гостя.

– Сейчас не тот политический момент.

– Ну может быть, Игнатий Алексеевич захочет, чтобы кто-то из чеченских политиков вспомнил свое детство, увязав эти воспоминания с какими-то страницами его книги…

– Не захочет, – отрубила Валентина и повторила, столкнувшись с недоуменным взглядом редакторши: – Не захочет он!

– Так, ну может быть вы сами назовете, с кем нам стоит встретиться.

– Игнатий Алексеевич занимается многогранной деятельностью. Он и писатель, и правозащитник, и член президентской команды.

– Ну президент нам эксклюзивного интервью про Игнатия Алексеевича не даст, – с сомнением, но и со слабой надеждой в голосе сказала Хрюкова. А что, чем черт не шутит, может, удастся…

– Ну это мы еще посмотрим, даст или не даст, – напустила туману Валентина.

– От правозащитников кого? – продолжала Хрюкова.

– Давайте Поллитровскую! – Какую еще Поллитровскую? Это мелко! Надо Валерию Новодворскую и Елену Боннэр. Брать, так первых лиц.

– Вы знаете, их надо пробивать через руководство канала. Нет ли правозащитников понейтральнее? – Логично, – согласилась Валентина, которой совершенно не хотелось превращать юбилей классика в антипрезидентскую демонстрацию. – Кто ж у нас правозащитник понейтральнее? Может, Анна Бербер?

– А кто это? – вдруг спросила редакторша, проявив свою полную невежественность.

– Нет, Бербер тоже не годится, раз даже вы ее не знаете, – продолжала как бы вслух размышлять Валентина. – Может, Ковалев? – Его мы ни в жисть не отловим. Круглый год за границей. А как вы относитесь к Солженицыну? Валентина вспомнила, как странно вела себя на приеме в немецком посольстве супруга уважаемого старца…

– Нет, – сказала Валентина, – Солженицына, по-моему, сейчас ничто не интересует, кроме собственной персоны. И потом там все решает жена. Никогда не известно, что ей взбредет в голову… «Как и тебе» – отметила про себя Хрюкова.

– Вот так-так… Проблема… Правозащитника не можем подобрать…

– Валентина задумалась.

– Вот вы назвали Валерию Новодворскую…

– как бы размышляя вслух, сказала Хрюкова, – я думаю, она прекрасно относится к Игнатию Алексеевичу.

– А что, где-то сказала об этом? – заинтересовалась Валентина. Она собирала все упоминания о Присядкине («для потомков»), но отзыва Новодворской среди них точно не было.

– Ну да, и сказала, и написала, и опубликовала. Я даже с собой захватила ее текст.

– Ну-ка, ну-ка,– сказала Валентина. – Очень интересно. В моем досье этого нет.

– Вот, пожалуйста, статья. Называется «Блаженны праведники…» Написано в 2000-м году, когда наш президент еще был премьер-министром, но уже был объявлен преемником и выборы были на носу. Хрюкова достала ксерокс на трех страницах.

– Сначала в статье рассказывается, что такое Русский ПЕН-центр, какие уважаемые писатели и правозащитники в него входят. Потом идет такой текст: «И эту-то организацию задумал пригласить к себе в Белый дом премьер. Молодец. Правильно. С прорабами духа надо жить в мире, особенно во время варварской войны. Надо же кем-то для Запада закрывать амбразуру…Как вы думаете, что ответили литераторы? "Неторопливо и спокойно руками я закрыла слух, чтоб этой мыслью недостойной не осквернился скорбный дух"? Нет! Они вспомнили Пушкина: "Беда стране, где раб и льстец одни приближены к престолу, а Богом избранный певец молчит, потупив очи долу". Но в Белый дом, к Магомету, Пен-центр не пошел. Литераторы решили: пусть гора, то есть премьер, идет к Магомету сама. Во-первых, мы оппозиция, и в Белый дом, на вражескую территорию, не ходим. Во-вторых, если мы пойдем туда, то откуда же премьер узнает, что у ПЕН-центра плохое помещение, приличного унитаза нет, чтобы замочить кого захочется, и что надо дать писателям помещение хорошее, чтобы оппозиция как сыр в масле каталась?»

– Ну ладно, это детали, – остановила Хрюкову Валентина, – а о Присядкине-то где?

– Не торопитесь. Сейчас найду. А, вот: «Один Игнатий Присядкин вовремя вспомнил, что "блажен муж, коли не идет на совет нечестивых, не стоит на пути грешников и не сидит в собрании развратителей". И не пришел». За это его и хвалит.

– Вы понимаете, что вы говорите! – взвилась Валентина, – выходит, Новодворская хвалит Игнатия за то, что он принципиально не стал встречаться с нынешним президентом, у которого служит сейчас советником?!

– Ну получается, что так, – обескуражено ответила Хрюкова.

– Ну нет уж! Никакой Новодворской! Отменяем Новодворскую!

– Да ее, собственно, пока никто не приглашал в передачу…

– Вот и не приглашайте. А откуда вы взяли этот текст? – Ну он был где-то опубликован, потому что висит на сайте «Демократического союза» среди публикаций.

– А нельзя его оттуда, из сайта то есть, как-то убрать? – Вы шутите. Если только сам сайт закрыть… Но это вряд ли вам под силу.

– А какой у сайта адрес? – Очень простой: дэ-эс точка ру.

– Ладно, попробуем что-нибудь сделать. «Ничего себе», – подумала Хрюкова. Валентина минуту поразмышляла, погрызла ногти и решила двигаться дальше: – Ладно, вы еще подумайте насчет правозащитника. Только согласуйте со мной.

– Хорошо, – кротко согласилась редакторша, привыкшая за долгие годы общения с писательской средой, что в основном за классиков все решения принимают их жены.

– С коллегами по перу проще. Нам уже звонил один писатель, он профессор Литинститута… как его… забыла фамилию… может, вы вспомните… говорит, друг с юных лет, соратник…

– Перекемчук?

– Точно!

– Его нельзя! Он травил Солженицына. Мы, конечно, общаемся, куда денешься, но в юбилейной передаче лучше дистанцироваться от него… Пишите список: Ахмадулина, Искандер, Вознесенский, Евтушенко…

– Мощно. Вы уверены, они все согласятся?

– Вне всякого сомнения! Я поработаю с каждым.

– Записала. Кто еще?

– Я думаю, этих хватит. Теперь надо подумать, кто от власти… Сделайте так: пусть ваше руководство напишет письмо в администрацию президента, на имя Кузьмы Кузьмича… нет, не ему… на имя главы администрации Мишина, а он уж сам решит, кого выделить. Нет, лучше все-таки Кузьме Кузьмичу. Так будет правильнее. Вы знаете, он в Игнатии души не чает. Кстати, там же, в письме этом, может содержаться и просьба, чтоб президент в той или иной форме высказался о юбиляре. Почему нет? Все равно ж он ему орден будет вручать, это уже решено практически.

– Записала. А давайте подумаем, где мы будем снимать Игнатия Алексеевича?

– В смысле?

– Ну, может, вывезем в лес, пусть походит в раздумье среди русских березок. Или, может, раскинется под кряжистым дубом, глядя на проплывающие облака…

– Не фантазируйте. Здесь и снимайте.

– Прямо в квартире? Это не очень интересно.

– Интересно. Тем более что справа буду сидеть я, а слева его дочь Маша.

– Это его единственная дочь? – Единственная. То есть нет. То есть да. Неважно. Мы будем сидеть по обе стороны от него и принимать участие в общем непринужденном разговоре.

– Ну, такую сцену, конечно, можно предусмотреть, но у нас же документальный фильм предполагается, а не передача «Пока все дома».

– Я настаиваю, чтобы мы с Машкой были все время в кадре.

– Ладно, не буду спорить. У нас еще есть режиссер, Виолетта, она опытная, я думаю, она скажет свое веское слово.

– Считайте, что веское слово уже сказано. И Игнатий Алексеевич меня поддержит, это обязательное условие съемки. Писатель в кругу семьи.

– Как-то это не очень…

– Не будем это обсуждать.

– Ну хорошо. Давайте заглянем в его детство. Где он родился?

– Это неважно.

– В смысле?

– Он детдомовец.

– Ну, наверно, детдом сохранился…

– Сгорел.

– Одноклассники же есть…

– Нету. Все растерялись по просторам родины.

– Студенческие годы?

– Студенческие годы: это Евтушенко и Ахмадулина. Литинститут.

– Да, хорошо, я их записала.

– А что потом? – Потом неинтересно.

– Почему? – Работал в газете, писал о Сибири.

– Ну может, сибирские друзья? – Нету. Все умерли, кроме Евтушенко. Они особенно подружились на Братской ГЭС. Но про Братскую ГЭС не надо.

– Почему? – Неактуально. Получается, что он воспевал стройки коммунизма.

– А вот Евтушенко не стесняется, что воспевал эти стройки. Мы на днях его снимали.

– Евтушенко вообще ничего не стесняется, а мы с Игнатием не хотим. Проехали.

– Так с чего начинать? – Начинайте с нашего знакомства в Дубултах. В Прибалтике.

– Но позвольте, Игнатию Алексеевичу, если я правильно сосчитала, тогда было уже больше пятидесяти лет. Неужели же мы полвека выкинем из его жизни? – Выкидывайте смело. Скажите только, что он детдомовец, много страдал в детстве, много работал, учился и дружил с нынешними классиками литературы, причем отметьте – был их лучшим другом, а не просто так. И, наконец, встретил свое тихое семейное счастье. В лице нас с Машкой. И дальше мы выдвигаемся на первый план и рассказываем о нем столько, что у вас хватит на три передачи. Редакторша Хрюкова вздохнула и закрыла свой блокнот. Все ясно: здесь все под железным контролем жёписа. Часто встречающийся клинический случай. Ничего не поделаешь. Придется считаться с мадам Присядкиной. Они раскланялись. «Даже чаю не предложила», – отметила про себя телевизионная дама, выходя из подъезда. И тут увидела, что прямо ей навстречу движется сам Присядкин, только что выгрузившийся из черной машины. Какая удача!

– Игнатий Алексеевич! – защебетала она. – Я с телевидения, мы с вами должны поговорить о телевизионном фильме, который будет снимать канал «Культура» специально к вашему юбилею. Присядкин не высказал ровным счетом никаких эмоций.

– Вы уже говорили с Валентиной? – хмуро спросил он.

– Говорила, конечно. Но теперь мне хотелось бы обсудить некоторые вещи с вами.

– Извините, я занят, я чудовищно занят на государственной службе. Думаю, достаточно, что вы поговорили с Валей. Она все в лучшем виде вам организует. До свиданья. И Присядкин с чрезвычайно отрешенным видом засеменил к подъезду. «Был бы он на две головы повыше, – оценивающе проводила его взглядом Хрюкова, – был бы вылитый академик Лихачев». Академика Лихачева ей тоже приходилось снимать.     Едва он вошел в квартиру, Валентина подозрительно поинтересовалась: – О чем это ты там беседовал с телевизионной дамой? Я видела в окно.

– Всего лишь перевел стрелки на тебя. Сказал, что по поводу съемок все нужно обсуждать только с тобой.

– Честно? Молодец. Должна сказать, что утром приходили твои чеченские поклонники, я была вынуждена сдать их в милицию, потому что они были агрессивны.

– Сколько же их было?

– Один, – честно призналась Валентина.

– Протокол будет, что он угрожал? – проявил неожиданную свежесть ума Игнатий. – Нам ведь нужен протокол.

– Надо поговорить с участковым. Думаю, организуем. – Валентина поразмышляла минуту и с сомнением в голосе продолжила: – Но это не очень впишется в образ борца за права человека. Борец отослал в милицию народного ходока.

– Это не я отослал, а ты, – поправил ее Присядкин.

– Да, пожалуй, еще крепко подумать надо: раздуть дело или об этом инциденте поскорее забыть, – продолжала размышлять вслух Валентина.

– Идеально было бы, чтоб ты помогал этому человеку, а тебя бы власть за это по рукам била.

– Меня они уже и так бьют по рукам. Хотя я никому не помогаю.

– А лучше б помог кому-нибудь. Тогда было б что снять в фильме. Человек рассказал бы, какой ты отзывчивый, пустил бы слезу. А так мы сейчас с редакторшей с трудом составили список, кто б о тебе доброе слово сказал.

– Сама скажи доброе слово. И слезу пусти, не забудь.

– Я-то скажу, не беспокойся. Это как раз предусмотрено.

– Так что за чеченец-то приходил?

– А черт его знает. Я сделала все, чтоб он забыл сюда дорогу.

– Ужин готов?

– Момент, сейчас будет.

– Как же я устал, просто вымотался. Опять ни одна собака мной не поинтересовалась на службе. Я как в вакууме, – пожаловался Игнатий, по понятным причинам решивший не рассказывать Валентине о взволновавшем его визите Люськи Дитятевой.

– Ничего, водочки выпьешь, расслабишься… За ужином обсудим одно важное дело.

– Валяй сейчас обсуждай. Порти настроение немедленно. А за ужином, когда ты заткнешься, я буду его себе поднимать «Абсолютом».

– Видишь ли, Игнатий, я просто хотела поговорить с тобой о завещании.

– Каком завещании?

– Твоем завещании.

– Я не писал никакого завещания.

– Вот именно. Я считаю, что его пора написать. Я кое-что набросала. Так, знаешь, пока предварительно.

– Час от часу не легче. Одна пишет некролог, другая составляет за меня завещание. Вы что, меня на тот свет отправить собрались?

– Игнатий, сейчас время деловых людей, прагматичных решений. Я всей душой желаю тебе здоровья, но вот, представь, какой мы с Машкой переживем крах, когда ты помрешь. Извини, конечно, что напоминаю. Но все мы смертны, в конце концов.

– Да, я понимаю, какой это будет для вас удар.

– Вот именно. Хорошо, что ты это понимаешь. Особенно если вспомнить, что кроме нас, явится еще туча наследничков и начнут делить эту вот квартиру, потом другую квартиру, дачу, машину ну и так далее, вплоть до авторских прав на твои книги. Еще не факт, что это все перейдет к нам с Машкой. А если узнают про твои деньги в «Дойче банке», то я тебя уверяю – положат руку и на них. И немцы им с удовольствием в этом помогут. Знаешь, как они сейчас подставили Поллитровскую?

– Валя. Я развелся со своей первой женой сто лет назад, ты ходила пешком под стол. И я был беден, как церковная мышь. И гол, как сокол. Все, что нажито, мы нажили вместе.

– Ну и что. Перед законом все наследники равны.

– Ну я в этом не уверен. Надо посоветоваться с юристом.

– Утром я как раз советуюсь с юристом. А днем мы посетим нотариуса, точнее нотариус придет к нам домой. Ты можешь в обеденный перерыв приехать сюда? Игнатий опешил от такого напора. Все-таки слово «завещание» его как-то страшило. В его представлении это был какой-то страшно важный документ, скрепляемый сургучной печатью. Подписание его сулило неясные и, скорей всего, необратимые последствия. Из художественной литературы он знал, что как только герой подписывал завещание, тут же начиналась чреда таинственных убийств, подковерных интриг и прочих неприятностей, распутать которые под силу только мисс Марпл или инспектору Пуаро. Без завещания жилось как-то спокойнее.