Текст книги "Русская армия в войне 1904-1905 гг.: историко-антропологическое исследование влияния взаимоотношений военнослужащих на ход боевых действий"

Автор книги: Андрей Гущин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Глава вторая.
КОНФЛИКТЫ В РУССКОМ ОФИЦЕРСКОМ КОРПУСЕ

§1.
ТРАДИЦИОННЫЕ КОНФЛИКТЫ Б ОФИЦЕРСКОМ КОРПУСЕ РУССКОЙ АРМИИ

Проблема конфликтов среди офицеров русской армии приобрела особую значимость после поражения в Крымской войне. По окончании этой войны возникла необходимость удаления офицеров, принятых на службу в период военных действий. Было издано Высочайшее повеление от 8 августа 1856 г., в котором оговаривалось «удаление из полков лиц, порочащих звание офицера» ^{204} . После этого повеления и соответствующих приказов по военному ведомству, обеспечивавших функционирование и правоприменительную практику удаления офицеров со службы, полковые командиры получили новые права. Полковники могли ходатайствовать перед командирами корпусов об увольнении «негодных» офицеров со службы. После рассмотрения и утверждения такого списка включенным в него предлагалось «добровольно» подать прошение об отставке. В случае отказа офицера освобождали от занимаемой должности по представлению полкового командира. При этом причину удаления можно было не оглашать. Офицеру же запрещалось подавать жалобу и опротестовывать действия полкового командира ^{205} . В сущности, Военное министерство позволило полковым командирам сводить личные счеты. У офицера, впавшего в немилость, не было никаких шансов официально и законно отстоять свои права. Уже к 1863 г. появилась необходимость отказаться от такого способа разрешения конфликтов. Согласно «Положению об охране воинской дисциплины и о взысканиях дисциплинарных», разрешать конфликтные ситуации должны были «суды общества офицеров» ^{206} . Но и эти суды через несколько лет существования превратились в своеобразный механизм по генерированию конфликтов в офицерской среде. Дело в том, что суд офицеров состоял из всех обер-офицеров полка, а расследование производил «совет посредников». Совет состоял из пяти обер-офицеров, решение его легко блокировалось общим голосованием суда общества офицеров. Собственно, выполнять функции совета посредников обер-офицеры не очень желали. Материальный стимул отсутствовал, а вероятность нажить врагов в полковой семье выполнением таких общественных обязанностей была высока. В 1869 г. последовало преобразование суда общества офицеров. К началу Русско-японской войны суд общества офицеров состоял из семи выборных офицеров не ниже штаб-офицерского чина. Более того, они должны были занимать либо должность ротного командира, либо другую командную или административную должность в полку. В отдельных батальонах и артиллерийских бригадах суд общества офицеров состоял из пяти человек – трех штаб-офицеров и двух обер-офицеров (ст. 134 Дисциплинарного устава, кн. XXIII Свода военных постановлений 1869 г.) ^{207} . Суд общества офицеров не мог вмешиваться в разрешение служебных проблем и разногласий. Во-первых, под юрисдикцию суда общества офицеров подпадали только обер-офицеры; во-вторых, «ведомство суда общества офицеров распространяется только на такие поступки, которые, во-первых, не составляют служебных нарушений и, во-вторых, – не подлежат действию уголовных законов» ^{208} . Кроме того, Дисциплинарный устав позволял командиру части самостоятельно определять, подлежит ли дело о проступке компетенции суда общества офицеров полка или нет.

Итак, к началу войны 1904-1905 гг. не существовало законного механизма преодоления конфликтов в офицерской среде. Полковой суд занимался вопросами нанесения оскорблений офицеру или целой части. Суд не интересовал сам механизм складывания конфликта, а тем более в его компетенцию не входило предотвращение последнего. Суд имел дело с конкретными фактами выхода агрессии наружу, причем за пределами службы (ресторан, собрание, общественное место). Более того, формально суд поддерживал эскалацию конфликта, разрешая поединок или предписывая проводить поединок по итогам расследования ^{209} . Но даже дуэль не была равной: согласно Уставу о военных наказаниях, обер-офицер в случае оскорбления не мог вызвать штаб-офицера, генерала и чиновника военного ведомства в штаб-офицерском чине ^{210} .

Формально численность корпуса офицеров Генерального штаба не была значительной – всего 592 офицера и генерала Генерального штаба ^{211} . Из них примерно 1/3 оказалась в составе 1 млн. 300 тысяч человек, мобилизованных на войну с Японией. Согласно Отчету отчетного управления генерал-квартирмейстера, в 1-й Маньчжурской армии число офицеров Генерального штаба колебалось от 68 до 80 человек ^{212} . Тем не менее трудно назвать офицера-мемуариста, в воспоминаниях которого отсутствовали бы упреки в адрес представителей Генерального штаба (на военном сленге – «моментов») ^{213} . Генеральный штаб являлся «государством в государстве» в составе Военного министерства и выделялся особенным порядком прохождения службы ^{214} . Генералы и штаб-офицеры Генерального штаба, состоявшие при Главном штабе, обеспечивались жалованьем на порядок больше (3750 и 2500 рублей в год), чем генералы и офицеры обычных кадровых частей (от 1800 до 2004 и от 1080 до 1536 рублей соответственно) ^{215} . В военных округах офицеры Генерального штаба подчинялись помощнику начальника окружного штаба, а в Варшавском, Виленском и Киевских округах – окружному генерал-квартирмейстеру ^{216} . У Генерального штаба был свой запас офицеров и генералов ^{217} . Закон обеспечивал офицеру Генерального штаба привилегированное положение в российских вооруженных силах изучаемого периода. Офицеры Генерального штаба занимали следующие должности:

1) в Военном министерстве – все штатные должности главных управлений;

2) профессоров в военных академиях и вообще все штатные должности в военных и юнкерских училищах (в том числе и начальников училищ);

3) начальников окружных штабов;

4) военных агентов ^{218} .

Основная часть строевых офицеров сталкивалась в условиях мирного времени с офицерами Генерального штаба в корпусных и дивизионных штабах. Именно офицеры Генерального штаба принимали самое активное и непосредственное участие в подготовке вооруженных сил к войне ^{219} . Это давало повод, и не всегда неосновательный, для того чтобы переложить все недочеты в управлении или организации на офицеров Генерального штаба, прикомандированных на время войны к полку ^{220} . По мнению М.В. Грулева, «всем известно, что еще задолго до минувшей войны, навлекшей на наш Генеральный штаб столько нареканий, в армии – то есть среди строевых офицеров – таилось замаскированное внешним приличием недружелюбное настроение в отношении офицеров Генерального штаба, которое во время интимной товарищеской беседы или при иных подходящих случаях прорывается наружу» ^{221} . Конфликты офицеров Генерального штаба и армейских офицеров не являлись особенностью Российской империи ^{222} . Необходимо заметить, что такого рода конфликты существовали в большинстве профессиональных армий Европы. В европейских армиях в случае войны слушатели академий Генерального штаба вместе с преподавателями вполне организованно вливались в ряды действующей армии. Такая практика имела место в Берлинской академии, подобным образом поступили японцы во время войны 1904-1905 гг. В России же массовая мобилизация слушателей академии не была произведена, хотя в военной периодической печати этот вопрос поднимался сразу после начала боевых действий. В этом не было вины представителей Генерального штаба. Официально военный министр разрешил отчислить из академии на время войны только офицеров мобилизованных полков. Поэтому офицерам, проходившим обучение в Академии Генерального штаба, желавшим занять строевую должность в действующей армии, приходилось добиваться отправки на войну. «Вообще разрешения давались очень неохотно, хотя бывший тогда начальником академии генерал В.Г. Глазов [17]17
  Владимир Гаврилович исполнял обязанности начальника Академии Генерального штаба с 1901 по 1904 г., а затем был назначен на должность министра народного просвещения.


[Закрыть] и сочувствовал желающим попасть в действующую армию. Мне пришлось два раза подавать докладную записку о переводе в сибирские части и получить отказ. Легче даже было получить перевод тем, у которых переводные экзамены где-нибудь являлись сомнительными по успеху» ^{223} . Согласно данным отчетного отделения управления генерал-квартирмейстера 1-й Маньчжурской армии, при объявлении войны «24 офицера, обучающиеся в Академии Генерального штаба, по собственному желанию были переведены в части войск на театре военных действий и отправлены на войну, с правом обратного поступления в академию без экзамена» ^{224} . Двадцать четыре добровольца на фоне 300 слушателей академии ^{225} , не считая профессоров и преподавателей, составили всего 8%. Офицеры, прервавшие обучение в академии ради участия в боевых действиях, как бы это странно ни звучало, потеряли в карьерном росте по сравнению с теми, кто остался в Петербурге. В отзыве Главного управления Генерального штаба по этому вопросу сказано: «Так как отправление на войну предоставлялось доброй воле каждого из обучавшихся в академии офицеров, то не возбуждалось даже вопроса об уравнении впоследствии в старшинстве с бывшими сверстниками по академии, не участвовавшими в войне» ^{226} .

Многие офицеры Генерального штаба, отправляясь добровольцами в части действующей армии, хорошо понимали, что не будут радушно приняты командирами полков и не получат самостоятельных соединений для командования. В таком положении оказался причисленный к Генеральному штабу штабс-капитан А.А. Свечин, по собственному желанию прикомандированный к 22-му Восточно-Сибирскому полку. Он был принят в полку не как доброволец, оставивший спокойное место, а как человек, чье положение, по мнению командира полка, было «недостаточно выясненным» ^{227} . Штабс-капитан Генерального штаба обязанности младшего офицера, говорил в своих мемуарах о том, что всякого прибывавшего добровольцем, особенно постарше чином, встречали «не особенно радостно» ^{228} . Негативное отношение офицеров передовых частей армии к командированным на войну офицерам Генерального штаба имело под собой вполне реальные основания. Согласно Отчету о деятельности отчетного отделения управления генерал-квартирмейстера 1-й Маньчжурской армии, офицеры, числившиеся командированными в армию, получали суточные деньги в двойном размере ^{229} . Кроме того, с заключением мира все командированные офицеры без особых проблем возвращались на прежние места службы (Европейская Россия). Офицеры Генерального штаба, добровольно переведенные в армию из России на постоянные должности, с окончанием военных действий либо оставались на Дальнем Востоке, либо за сокращением штата военного времени выводились за штат с неопределенным назначением впереди ^{230} . Отчасти поэтому во время Русско-японской войны ярко проявилось нежелание принимать должности в штабах восточно-сибирских и сибирских соединений, что означало постоянную дислокацию после войны в провинции или даже на границе империи. В Отчете о деятельности отчетного отделения управления генерал-квартирмейстера 1-й Маньчжурской армии об этом явлении сказано следующее: «Офицеры крайне неохотно принимали назначения в 1-ю армию и по прибытии в армию, прежде всего, начинали хлопотать о том, чтобы не делалось представлений о их переводе» ^{231} .

Офицеры Генерального штаба, прикомандированные к полкам и соединениям действующей армии, в большинстве случаев занимали должности, гораздо более низкие по сравнению с теми, на которые они имели право по своему чину и образованию. В результате, как вспоминал тот же Грулев, вместо того чтобы заниматься планированием операций, офицеры Генерального штаба водили в бой батальоны или небольшие отряды ^{232} . Некоторым оправданием такого применения выпускников академии Генштаба было то, что они заменяли строевых офицеров, имевших неудовлетворительную подготовку ^{233} . Этим во многом объясняется факт высоких потерь офицеров Генерального штаба.

Строевые офицеры опасались генштабистов, поскольку подозревали их в стремлении заработать награды, не считаясь с потерями. А.В. Квитка, войсковой старшина 2-го Нерчинского полка Забайкальского казачьего войска, писал: «Все строевые участники войны знают, с каким легким сердцем так называемые гастролеры посылали части в бой для того только, чтобы получить отличие» ^{234} . Подтверждением точки зрения строевых офицеров являются мемуары подполковника Н.М. Иолшина. Подполковник Генерального штаба Н.М. Иолшин с нескрываемым восторгом писал о своих подвигах: «Как только бой кончился, я тотчас же, лично, выбрал из 85-го пех. Выборгского Императора Вильгельма полка, конно-охотничьей команды 20 охотников и 20 лошадей, сформировав из них летучий разъезд, принял его под свое личное начальство и расположил квартирно-бивачно в д. Чаудягоу» ^{235} . Офицеры полка, обучившие солдат для конно-охотничьей команды, воспринимали подобного рода «одалживания» лучших нижних чинов отряда как оскорбление. Получалось, что строевой офицер тратил силы для того, чтобы «гастролер» из штаба мог комфортно сходить в разведку для получения награды. На языке документов того времени такой поход за славой оформлялся так: «добровольно явился в передовой отряд…» ^{236}

Такие действия штабных добровольцев подрывали дисциплину и уважение к полковым офицерам со стороны нижних чинов. Справедливости ради следует указать на то, что за такую «прогулку» с генштабистом можно было получить сравнительно легко боевую награду, в то время как представления к отличию от полковых офицеров проходили оценку у немалого количества штабных начальников, и ждать награды, заслуженной под началом полкового строевого офицера, приходилось долго ^{237} . Анализ приказов по войскам 1-й, 2-й и 3-й Маньчжурских армий позволяет утверждать, что представление к награде, написанное офицером Генерального штаба, рассматривалось не более чем 1-2 месяца, тогда как наградные листы полковых офицеров совершали долгий путь длиной в 4-6 месяцев.

Казак 5-й сотни 1-го Оренбургского казачьего полка Михаил Поздняков получил солдатский знак отличия 4-й степени № 119699. Его подвиг заключался в том, что он, «находясь в составе команды, назначенной в помощь офицеру корпуса топографов (в Русско-японскую войну военные топографы относились к Военно-топографическому отделению Генерального штаба. – А. Г.) ^{238} ,производившему с 18 по 30 октября съемочные работы на фронте и впереди расположения 10-го армейского корпуса, отличался храбростью и рвением к работе, смело выполняя поручения под огнем противника» ^{239} . Согласно приказу по войскам 2-й Маньчжурской армии за № 17 от 19 декабря 1904 г., казак 1-го Оренбургского казачьего полка Иван Дубровский также получил Георгиевский крест № 120204, «состоя в команде, назначенной в помощь офицеру, производившему съемку передовых наших позиций в р-не дер. Гуантунь, Каутулин и Ханьчепу и засечки выдающихся пунктов неприятельской позиции…». В том же приказе говорилось, что рядовые 33-го пехотного Елецкого полка Филимон Уткин, Максим Белевцев, Иван Клеванный, ефрейтор Николай Солошенко получили георгиевские знаки отличия 4-й степени за то, что они, «будучи ранены, оставались в строю до конца боя. Находясь в рядах роты, ходившей 4 раза в атаку, первыми, изнемогая от ран, с криками “ура” кидались на неприятельские окопы и увлекали за собой ободренных ими товарищей» ^{240} . В цитируемых приказах привлекает внимание то, что рядовые в составе полка совершили незаурядные поступки, подходившие под Статут солдатского знака отличия ордена Св. Георгия, а нижние чины, получавшие награды после представления генштабистов, не подпадали под действия статей Статута. Действительно, сопровождение офицера в разведке не дает права на солдатский Георгий, да и находиться в боевой обстановке под пулями для нижних чинов действующей армии считалось делом обыденным. Положения 16 и 17 Статута, связанные с ведением разведки, гласили: «Кто, вызвавшись охотником на опасное и полезное предприятие, совершит оное с полным успехом»; «Кто, будучи разведчиком, с явною личною опасностью добудет и доставит важное о противнике сведение».

Но в этих положениях речь идет не о будничной разведке, иначе награждать пришлось бы каждого второго от списочного состава части, принимавшей участие в боевых действиях. Например за то, что отряд Н.М. Иолшина численностью в 20 человек поддерживал на протяжении четырех дней связь между частями 2-го и 3-го Сибирских армейских корпусов «и произвел ряд дневных и ночных рекогносцировок» ^{241} , подполковник Иолшин получил чин полковника, а двое нижних чинов – Георгиевские солдатские знаки отличия ^{242} . Столь щедрое награждение за будничные действия не могло не вызывать ответной негативной реакции со стороны строевых полковых офицеров.

В заключение наградной темы отметим, что не только офицеры Генерального штаба были виновниками массовых награждений, выходящих за рамки Статута ордена Св. Георгия ^{243} . Изменившийся характер войны привел к деградации наградной системы и обесцениванию боевых наград. Под впечатлением частого и необоснованного утверждения представлений нижних чинов к солдатским знакам отличия ордена Св. Георгия генерал Каульбарс в письме к главнокомандующему даже поставил вопрос об учреждении «солдатского ордена за доблесть (нечто вроде Владимира), что поднимет значение знака отличия военного ордена» ^{244} .

Массовые георгиевские награждения нижних чинов в войну 1904-1905 гг., вопреки смыслу Статута, заставили в 1913 г. пересмотреть основные его положения в связи с изменившимися условиями войны ^{245} . Николай II сформировал две комиссии. Итогом их работы стала выработка точных перечней подвигов, подлежащих награждению орденом Св. Георгия III и IV степени и Георгиевским крестом (для нижних чинов) ^{246} .

Формально, чтобы занять должность при штабе, требовалось закончить Академию Генерального штаба или одну из специальных академий (артиллерийскую, инженерную). Конкурс и отбор для зачисления в высшие военные учебные заведения в России был довольно жестким ^{247} . Известный писатель А.И. Куприн в 1890-1893 гг. проходил службу в чине младшего офицера в 46-м пехотном Днепровском полку, расквартированном в городе Проскурове Подольской губернии ^{248} . Задумав жениться, Куприн получил отказ от отца невесты из-за слабых служебных перспектив простого офицера-подпоручика. Исправить незавидное должностное положение жениха, по мнению отца невесты, могло только поступление в Академию Генерального штаба ^{249} . [18]18
  Печальный жизненный опыт неудачного поступления в Академию Генерального штаба получил отражение в повести А.И. Куприна «Поединок». По сюжету по вести несколько офицеров уездного полка безнадежно мечтают поступить в Академию Генерального штаба. См.: Куприн А.И.Поединок // Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 2: Повести. Рассказы. Очерки. Письма / Ред. Е.Д. Власкина. М., 2006. С. 28,34, 36.


[Закрыть]Видимо, серьезный конкурс при поступлении в Академию Генерального штаба отчасти влиял на отношение основной массы офицеров к своим самым удачливым и способным коллегам. Ежегодно обучение в академии проходили 314 человек ^{250} . Для поступления в академию к кандидатам предъявляли требование – 3 года службы, причем 2 года надо было прослужить на строевых должностях. Офицер должен был быть не выше чина поручика гвардии и штабс-капитана прочих войск и выдержать экзамен. Академия состояла из двух классов. Учились 1 год в каждом классе. Существовал еще один дополнительный год для тех, кого на основании показателей успеваемости готовили в Генеральный штаб ^{251} . Выпускники Николаевской академии Генерального штаба по итогам экзамена делились на два разряда. Окончание по первому разряду не означало попадания в корпус Генерального штаба, т.к. на дополнительный год обучения переводили ограниченное число слушателей. Это число определялось ежегодно военным министром. Все остальные офицеры-слушатели возвращались в свои части, с правом получить чин подполковника через 4 года службы в капитанском чине ^{252} . Очень хорошо отношение «строевиков» к военному образованию в дореволюционной России передает рассказ П.Н. Краснова «Ваграм». Получение высшего военного образования у многих офицеров ассоциировалось со знанием мелочей, не связанных напрямую с военными науками [19]19
  См. о скандальной процедуре сдачи экзамена по предмету «Русское военное искусство» В.Н. Егорьевым, с отличием окончившим Академию Генерального штаба в 1901 г.: Егоръев В.Н.Из больших знакомств. С. 80-81; Геруа Б.В.Воспоминания о моей жизни. Т. 1. С. 147; Парский Д.П.Что нужно нашей армии? С. 235, 237; Геруа А.После войны: О нашей армии. С. 28.


[Закрыть]. Герой рассказа «Ваграм» поручик Попов на выпускном экзамене в академии получил низкую оценку (5 баллов) за ошибку в правильном титуловании Наполеона. Низкая оценка не позволила поручику получить желанный академический значок ^{253} . В данном случае нам интересна сама оценка и восприятие процесса обучения в академии, а не ее ошибочность и степень соответствия учебным курсам в Николаевской академии. Эта оценка являлась частью реальности и отражением атмосферы конфликта и недопонимания между строевиками и «моментами» [20]20
  По одной из существующих версий, у Краснова возникли проблемы при сдаче экзамена после 1-го года обучения в Академии Генерального штаба (1893 г.). См.: Краснов П.Н.Атаман: Воспоминания. М., 2006. С. 8.


[Закрыть].

Мы считаем необходимым заметить, что участие в войне офицеров Генерального штаба можно разделить на две категории – не при войсках и с войсками. Служебные обязанности первой категории, т.е. рекогносцировки своих и неприятельских позиций, поиск районов для квартир, создавали ситуации, при которых «розни между офицерами Генерального штаба и представителями строя не замечалось, но не замечалось и слияния» ^{254} . Вероятность выплеска конфликтов наружу возрастала при непосредственной службе офицеров Генерального штаба в войсках. Необходимо помнить и о том, что продвижение по службе офицеров Генерального штаба по сравнению со службой в войсках отличалось и в мирное, и в военное время. Офицеры Генерального штаба имели преимущество при производстве в следующий чин в обстановке мирного времени, но в военное время ситуация менялась. Согласно ведомственным отчетам, в Генеральном штабе представления о повышении офицеров Генерального штаба сопровождались отказом, «несмотря на неоднократные ходатайства, несмотря на выдающиеся аттестации» ^{255} . Объяснялось это особым положением службы Генерального штаба и ведомственными противоречиями в том числе. Генеральный штаб в итоге ставил точку в вопросе о повышении офицера, состоящего в его распоряжении, и тем самым демонстрировал свою власть главнокомандующему и военному министру. На такой негативный опыт указывали участники боевых действий в генеральских чинах ^{256} . Даже находясь в плену, генштабисты и строевики не забывали о взаимных обидах ^{257} .

Конфликты первых и вторых имели под собой также и материальную основу ^{258} . Согласно воспоминаниям полковника Д.П. Парского, «характерной особенностью штабов являлось то обстоятельство, что в общем нестроевые, и в частности тыловые должности, более спокойные и безопасные, оплачивались лучше, нежели строевые. И разумеется, это немало содействовало уходу офицеров из строя при малейшей возможности. И широко распространенное вообще воззрение – “Кто сам себе враг?” – находило тут особенно большое применение. Генеральский чин окончательно разменялся на мелочи. Если в строю, например, генерал-майор водил в бой бригаду или дивизию, то в штабах и управлениях с такими же чинами, окладами и наградами, но неизмеримо большими удобствами и в полной безопасности, мирно проживали начальники канцелярий, коменданты главных квартир и т.д.» ^{259} . Справедливости ради следует указать на то, что именно перевод «в тыл» позволял многим офицерам Генерального штаба занять должности, на которые они могли рассчитывать по своему статусу ^{260} .

В войне с Японией проявился давний конфликт между привилегированными частями вооруженных сил (гвардия, гренадерский корпус) и «простой» армией ^{261} . Штабс-капитан А.А. Свечин в своих воспоминаниях рассказывал о том, как 22-й Восточно-Сибирский стрелковый полк был пополнен батальоном, сформированным в Московском военном округе из гренадер [21]21
  Гренадерские части в русской дореволюционной армии относились к гвардейским привилегированным полкам.


[Закрыть]. Командир полка посчитал их ненадежным элементом. Гренадерские роты были расформированы и перемешаны с «коренными» стрелковыми. С точки зрения военной психологии это был необдуманный шаг, т. к. офицеры-гренадеры хорошо знали своих нижних чинов, так же, впрочем, как и «коренные» строевики – своих сибирских стрелков. Кроме того, пострадал авторитет офицеров-гренадеров, поскольку к ним установилось «несколько снисходительное отношение» ^{262} . Офицеры 22-го Восточно-Сибирского стрелкового полка вскоре в условиях боевых действий убедились в том, что снисходительное отношение являлось несправедливой оценкой личных и профессиональных качеств добровольцев, поменявших устроенную жизнь в Москве на маньчжурские степи. По мнению офицера Генерального штаба, прикомандированного к полку, в 3-м гренадерском батальоне был «блестящий» офицерский состав ^{263} . В итоге после нескольких месяцев боевых действий гренадеры-добровольцы доказали свою боеспособность, их свели в один батальон, в составе которого они, по признанию очевидца, «действовали отлично» ^{264} .

Подполковника Генерального штаба Грулева возмущало особое положение гвардии: «Насколько все преимущества гвардии стали анахронизмом в наше время, лучше всего доказывается тем, что за отсутствием положительных данных сами гвардейские полки придумывают для комплектования своего офицерского состава свои особые законы по личному усмотрению: в одном полку от офицера требуется особая знатность предков и т.д.» ^{265} . Действительно, попасть в гвардию было очень непросто. Внутри гвардии существовала своя неписаная градация: лейб-гвардии Егерский полк считался недорогим и относительно демократичным ^{266} , Семеновский полк, наоборот, очень дорогим пехотным гвардейским полком, а конная гвардия – самой дорогой ^{267} . Общие правила распределения выпускников военных учебных заведений, как правило, не распространялись на службу в гвардии. Будущий офицер старался задолго до выпуска из военного училища завести знакомство с офицерами выбранного им гвардейского полка ^{268} . Требовалось за несколько месяцев до выпуска быть представленным обществу офицеров. Кроме того, для зачисления в полк юнкер должен был получить одобрение этого общества ^{269} . Во все остальные негвардейские полки юнкера распределялись согласно успеваемости: юнкер с неплохими отметками попадал в хороший полк, юнкер со слабой успеваемостью или дисциплиной надолго (если не навсегда) отправлялся в захолустье [22]22
  Очень ярко сцена выбора полка описана в повести Куприна «Юнкера». См.: Куприн А.И.Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 8: Роман. Повести. Рассказы. Воспоминания. Статьи, рецензии, заметки / Ред. Е.Д. Власкина. М., 2007. С. 195-196.


[Закрыть]. В свою очередь, отличники имели право выбора полка. Мемуары полковника К.И. Дружинина позволяют во многом рационально объяснить то недоверие, с которым относились армейские офицеры-строевики к представителям гвардии. В качестве примера, демонстрирующего особенности гвардейской карьеры того времени, К.И. Дружинин рассказывал в воспоминаниях об одном из своих товарищей. Сначала будущий полковник П.П. Воронов воспитывался в Пажеском корпусе в одном классе с будущим полковником К.И. Дружининым, откуда был удален из шестого класса за дурное и безнравственное поведение. Далее он поступил в младший класс Николаевской кавалерийской школы, через два года он вышел в лейб-гвардии Гусарский полк. Главное противоречие, по мнению Дружинина, заключалось в том, что чин полковника попавшему в гвардию Воронову удалось выслужить быстрее, чем товарищам по корпусу, окончившим Академию Генерального штаба ^{270} . Информация из воспоминаний полковника Дружинина полностью соответствует справке о службе полковника Воронова, помещенной в «Список полковникам по старшинству…» ^{271} . Командир Приморского Драгунского полка П.П. Воронов, по официальным сведениям, прослужил в гвардии всю молодость, потом перевелся в армейскую кавалерию со старшинством в два чина ^{272} . У полковника Воронова до Русско-японской войны не было боевых наград, но зато в 1900 г. он был пожалован Высочайшим благоволением ^{273} . Высочайшее благоволение – это монаршая награда, к которой могли быть представлены за служебные заслуги чиновники, занимающие должности не ниже 8-го класса. Высочайшее благоволение либо оформлялось рескриптом, либо объявлялось в высочайших приказах. В армии Высочайшее благоволение в условиях мирного времени удавалось получить частям, участвовавшим в маневрах, учениях или парадах в присутствии императора. Поэтому такого рода возможность оказывалась, как правило, у представителей столичного гвардейского корпуса.

В свою очередь, гвардейцы относились к офицерам, служившим вне Москвы и Петербурга [23]23
  Москва и Петербург – традиционная стоянка гвардейских полков.


[Закрыть], с чувством превосходства, что не имело оправдания, принимая во внимание уровень подготовки армейских частей, имевших боевой опыт. Самыми боеспособными в Русско-японскую войну оказались сибирские стрелковые части, участвовавшие в присоединении Средней Азии и подавлении боксерского восстания. Согласно санитарно-статистическому очерку Н.И. Козловского, уроженцы Сибири представляли в общем наилучший по здоровью контингент ^{274} . Они хорошо понимали, как нужно было вести себя с местным коренным населением, к чему готовиться и чего ждать от природно-климатических условий Маньчжурии.

Участие в войне для «золотой молодежи» из гвардейских полков сводилось к получению записи в формулярном списке об участии в боях против неприятеля ^{275} . Для боевой части такие гвардейские променады заканчивались напрасными потерями среди нижних чинов из-за отсутствия боевого опыта у гвардейцев. Численность гвардейцев на полях Маньчжурии была не столь значительной [24]24
  Например, от конной гвардии участие приняло всего 8 офицеров и 12 нижних чинов. См.: Марченко М.К.Конногвардейцы на полях Маньчжурии: (Из материалов по истории конной гвардии). СПб., 1905. Общей статистики не существует.


[Закрыть], но сюжет, посвященный участию «фазанов» (так называли гвардейцев в армии. – А. Г.) в боевых действиях, встречается едва ли не у каждого второго мемуариста ^{276} . Об этой особенности поведения гвардейского офицера на войне имеется дневниковая запись Н.Г. Гарина-Михайловского: «Сегодня же (от 23 мая, г. Ляоян. – А. Г.)сообщили о легкой перестрелке в отряде генерала Ренненкампфа и об убитом офицере конно-гвардейского полка. Это уже четвертая по счету убыль из этого полка. Вообще, среди молодых гвардейских офицеров установился своего рода спорт на мужество, храбрость, отвагу, и недаром здесь достаются им их Георгиевские кресты» ^{277} . Присутствуют на страницах мемуаров и публицистики и пространные намеки на то, что гвардейцы могли стать жертвой собственных солдат. Но мне частые упоминания в источниках личного происхождения о гибели гвардейских офицеров «при загадочных обстоятельствах» ^{278} представляются лишь попыткой авторов дневников и воспоминаний четко обозначить свое отношение к столичной «золотой молодежи». Хотя, конечно, полностью исключать такого рода ситуации из числа возможных на войне не следует. Наиболее острые формы конфликтов возникали при переводе представителей конной гвардии в казачьи части ^{279} .

После участия гвардейцев в боевых действиях в 1904-1905 гг. было подготовлено распоряжение, согласно которому капитаны гвардии направлялись на 8-месячные учебные курсы в Офицерскую стрелковую школу ^{280} .

В ходе боевых действий в Маньчжурии наблюдались и конфликты представителей разных военных специальностей и родов войск. А.В. Любицкий стал участником разговора, в котором офицер-артиллерист высказывал свои претензии военным саперам: «Вот вам наши инженеры и их сооружения: представьте себе – на днях получаю приказание: вывезти и примерно занять вырытую артиллерийскую позицию. Запряг батарею и пошел. Прихожу к горе. Встречаю саперного офицера. Спрашиваю его: “Где же тут наши окопы?” – “А вот на этой горе”, – говорит. Иду на гору, сапер за мной. Что же вижу? Окопы поделаны на самом гребне… “Помилуйте, – говорю, – не могу я занять этих окопов”. – “Почему?” – удивленно спрашивает сапер. “Да потому, что мои орудия тут как на ладошке у японцев, тут, батюшка, через пять минут от моей батареи останется одно воспоминание”. – Гм, ну, что же, мы тогда выроем вам окопы пониже. Пожалуйте сюда через денек-другой, все будет сделано, как желаете вы”. Хорошо; проходит два дня, запрягаю опять батарею и снова иду к этой горе. Опять встретил этого самого сапера. Идем. Смотрю – действительно, новые окопы готовы, но тут я только руками развел. “Как вам угодно, – говорю, – а я положительно отказываюсь занять эту позицию. Не делайте вы, – говорю, – для меня, ради бога, этих клеток; бой начнется, я сам и место для батареи найду и окопаюсь своими людьми”. – “Нет, – говорит, – этого нельзя, а чем же эти окопы вам не нравятся?” – “Как чем? Да посмотрите сами – новые окопы вы сделали на половине ската, так что верхняя часть горы вынудит меня стрелять при громадном угле возвышения, чуть ли не подрывая хобота. Следовательно, настильность нашей артиллерии ни к черту, бить противника я могу только в темя, сверху – перекидным огнем, а все, что дальше и ближе к горе, для огня моей батареи недоступно”. – “Ничего, – говорит, – не беспокойтесь, низковато, значит, вырыли. Извольте. Сделаем как следует. Пожалуйте снова дня через два”. Иду опять; поглядел, да и плюнул: третьи окопы вырыты посредине между первыми и вторыми, а ни те ни другие не засыпаны. Значит, зайти на окопы можно только с боку, а ни взад ни вперед двинуться нельзя. Не дай бог, попади под фланговый огонь, так, значит, и шабаш» ^{281} . Конфликт военных инженеров и остальных родов войск обусловливался тем, что совместных учений пехотинцев и саперов по сооружению фортификационных укреплений, наводки мостов и пр. в мирное время не проводилось. Военные инженеры и саперы в гарнизонах выделялись в самостоятельные части. Анализ ведомственных инструкций и нормативных документов, регламентировавших деятельность саперов, военных инженеров при оборудовании позиций для артиллеристов и пехоты, позволяет выявить законодательные лакуны, мешавшие успешному взаимодействию. Параграфы 102-й и 105-й «Наставления для саперных батальонов по искусственной части» оговаривают выбор места для батареи совместными усилиями офицеров – инженера и артиллериста ^{282} . Согласно этому документу, инженер должен был перед исполнением работ выяснить угол обстрела и вероятные цели для батареи, но ответа на эти вопросы зачастую не знал сам артиллерист, т.к. подчинялся начальнику отряда ^{283} . Наставление не поясняло, как поступить, если офицера-артиллериста не устраивает качество выполненных работ ^{284} . Наставление по самоокапыванию артиллерии содержит инструкции по сооружению при необходимости инженерных конструкций самими артиллеристами, но не поясняет, в каком порядке артиллерия должна требовать помощи от саперов и военных инженеров [25]25
  Видимо, и после Русско-японской войны ситуация не улучшилась. См.: Наставление по самоокапыванию артиллерии. Высочайше утверждено 12 июня 1909 года. СПб., 1909.


[Закрыть]. Существовавшее общее Наставление для войскового окопного дела хорошо регламентировало технические детали инженерных построек, орудийных окопов и пр., но не разъясняло права и обязанности представителей разных родов войск при взаимодействии в условиях фронтового быта ^{285} . Сложные взаимоотношения разных родов войск нашли отражение в секретных предписаниях главнокомандующего сухопутными силами русской армии: «Отдавая должную дань прекрасной подготовке наших саперных частей, я не могу не выражать опасения: не слишком ли наши саперы специализируются на массе мелочей, упуская главное, что им предстоит на войне, т. е. содействие во всех видах пехоте по укреплению позиций и по атаке укрепленных позиций» ^{286} . Конфликты среди представителей различных родов войск отчасти изначально оказались сформированы на страницах «Положения о полевом управлении войск». Дело в том, что по «Положению…» главный инженер и главный артиллерист, занимавшие должности инспектора инженеров армии и инспектора артиллерии армии, были поставлены в положение сторонних наблюдателей. Это, в свою очередь, уже не соответствовало значению артиллерии и инженерных частей в изменившихся условиях начала XX в. От инспектора инженеров армии «Положение…» требовало, согласно ст. 434, во время сражения содействовать «командующему армией в достижении общих боевых целей. Участвуя лично в рекогносцировках, производимых до боя, и способствуя своими соображениями надлежащей подготовке поля сражения в инженерном отношении и соответственному распределению инженерных войск, он во время боя непосредственно распоряжается частями сих войск, кои не причислены к корпусам, дивизиям и отрядам» ^{287} . Таким образом, главный инженер не мог самостоятельно построить ни одного блиндажа. Статья 435 объясняет, что инженерные войска, «причисленные к корпусам, дивизиям и отрядам, во время боя действуют по распоряжению командиров и начальников сих частей. Инспектор инженеров имеет право наблюдать за работами, производимыми означенными инженерными войсками, и давать надлежащие указания по технической части, не изменяя, однако, общих видов того начальства, по распоряжению которого работы производятся. Он непосредственно распоряжается сими войсками только в тех случаях, когда получит от командующего армией особое приказание употребить их для какого-либо особого назначения» ^{288} . «Положение о полевом управлении…» в ст. 435 само себе противоречит. В первой части ст. 435 от инспектора инженеров требуют профессиональных технических рекомендаций, но при этом оговаривают, что эти рекомендации не могут в конечном итоге влиять на решения командиров отрядов, к которым причислены инженерные части. Стоило ли в таком случае военному инженеру вникать в тонкости предстоящих операций, если изначально его мнение ничего не решало?