Текст книги "Око силы. Четвертая трилогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Валентинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 67 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]

– Внимание! – рявкнул голос длинного. – Зачитываю приговор…

– Яко Ты со мною еси, жезл Твой и палица Твоя, та мя утешиста, – неожиданно для самого себя выговорил Леонид. – Уготовал еси предо мною трапезу сопротив стужающым мне, умастил еси елеом главу мою, и чаша Твоя упоявающи мя, яко державна…

Краешком сознания он понимал, что даже если в нарушение всех природных законов Господь существует, никакой милости ему, чекисту с декабря 1917-го, никто в мире Ином не окажет. А он не станет жаловаться, и просить не станет. Не из гордости, а потому, что каждый получает свое, и это совершенно правильно. По вору и мука!

– Заряжа-а-ай! Целься!..

– И милость Твоя поженет мя вся дни живота моего, и еже вселити ми ся в дом Господень, в долготу дний.

А еще вспомнился дом на Кирочной и люди, им погубленные. Что за тайну прятал эмигрант? Может, из-за чемоданчика с розетками-разъемами он и решил вернуться, даже рискуя жизнью? Обидно все же выходит. В руках держал, а секрет так и не открылся. Видать, не достоин.

– Аминь! – шепнули губы.

Совсем рядом что-то громко треснуло, хлопнуло, ударило тугим воздухом в уши, толкнуло спиной на влажную фанеру. Леониду в первый миг подумалось, что взорвались лампы. Но почему тогда светло?

– Да стреляйте же! – выдохнул он.

– Они стреляли, – донеслось справа.

Стреляли? Желтый электрический огонь поплыл перед глазами, сердце куда-то исчезло, растворившись в пустоте, фанерный лист за спиной превратился в раскаленную сталь. Леонид качнулся, выпрямился, до боли сжал кулаки. Резко выдохнул, прогоняя смертное наваждение.

– А пули-то не свистели. Шутки шутят гады!..

– Заряжай!..

Серые фигуры послушно передернули затворы «мосинок».

– Целься!

– Эй, вы! – заорал Леонид, уже ничего не страшась и ничему не веря. – Боевыми бейте, хватит издеваться. Или катитесь отсюда к чертовой матери!..

– Не горячитесь, Пантёлкин!

Незнакомый голос, негромкий, но очень отчетливый, донесся словно неоткуда. Лишь присмотревшись, Леонид различил неясный контур у дальней стены, за желтой границей электрического огня. Среднего роста, широкоплечий, в длинном плаще с капюшоном.

– Вам было сделано известное предложение, вы отказались. Теперь поздно предъявлять претензии. Впрочем, если передумаете, дайте знать. Но учтите, в следующий раз патроны будут боевые. Гражданин Артоболевский, вас это тоже касается.

Слова еще отдавались несильным эхом под низкими подвальными сводами, но говоривший уже исчез, растворившись в смутном полумраке и не оставив после себя даже отзвука шагов.

– Сволочи, – шевельнул губами чекист.

Теперь все стало на свои места. Не их первых водили в расстрельный подвал под холостые выстрелы. В далеком уже 1918-м сослуживцы Леонида называли этот способ «прибавкой бодрости». Иногда для пущей достоверности стреляли боевыми, но поверх голов. Товарищ Дзержинский такое не слишком одобрял, будучи по-своему брезглив. «Tani ryby – zupa paskudny, towarzyszy^[6]. Учитесь работать красиво».

Внезапно Леонид почувствовал омерзение. То, как с ними «работали», было ничем не лучше подвигов налетчика Фартового. Но и не хуже. Служба одна, и паек один. Бывших чекистов не бывает, товарищ старший оперуполномоченный.

– Дайте закурить, Александр Александрович! Это не мы тут цирк устраиваем. Zwei Clown, verdammt noch mal!^[7]

* * *

В камере Леонид, не сняв даже куртку, упал на нары, прислонился лбом к холодной штукатурке, закрыл глаза. Странное думалось ему. Впервые за много лет он, партиец и атеист, воззвал к Творцу. Особенное хранение… Не убоюся зла… Воззвал – и пули оказались холостыми. Выходит, ему ответили? Или напротив, Ад, полагающийся каждому чекисту, начался еще здесь, на земле? А может, он просто слабый человек, не ровня таким, как Георгий Лафар? Жора бы не испугался, не стал бы просить и каяться!

И тут Леониду стало совсем худо. Не вовремя вспомнил друга, ох, не вовремя!..

…В тот день Жора не улыбался. Таким Леонид его еще не видел – хмурым, озабоченным, даже злым. Это было в июне 1918-го, когда его друг внезапно приехал в Питер. Они заперлись в кабинете на Гороховой, и Георгий, как-то странно морщась, положил на стол толстую тяжелую папку.

– Читай, Лёнька. Читай!

На желтом картоне – размашистая карандашная надпись: «Американский портной». Вместо тесемок ботиночные шнурки, Леониду даже показалось, что бумага пахнет ваксой.

– Не может быть, – твердо заявил он, пролистав первые страницы. – Не верю. Ложь!

– Правда, – вновь поморщившись, возразил друг. – Он шпион, Лёнька, самый настоящий. Завербован в Северо-Американских Штатах четыре года назад, получил гражданство, поселился в Нью-Йорке, был внедрен в редакцию газеты «Новый мир» для освещения работы товарища Троцкого. Вместе с ним весной 1917-го направлен из Америки к нам. Чем интересуется, там тоже есть. Американцы пытаются проследить контакты между нашим руководством и группой Парвуса в Копенгагене. Те самые германские деньги, о которых так много газеты писали. Только деньги-то не германские, а наши. Сейчас твой начальник, товарищ Урицкий, курирует перевод крупных сумм в банки нейтральных стран для нужд Мировой революции. Операция под угрозой. «Американский портной» – наш враг.

– Но он же комиссар печати, пропаганды и агитации, он редактор «Красной Газеты»! – совсем растерялся Леонид. – В Питере, считай, третий человек после товарища Зиновьева и товарища Урицкого!

– Именно! – кивнул Жора. – Арест невозможен. Принято решение о негласной ликвидации. Это не мы, чекисты, его приговорили, а Центральный Комитет. Твоя кандидатура в качестве исполнителя одобрена. Не подкачай, Лёнька!

Он не подкачал.

Год назад убийство «Портного» вспомнили во время процесса над эсерами. В нем обвинили никому не ведомого Сергеева, чему весьма удивился питерский налетчик Фартовый. Даже фамилию толком подобрать не смогли! Попросили бы его, он бы помог, подсказал.

Скольких тогда, в 1918-м, расстреляли без всякого суда, просто «в порядке красного террора», Леонид старался не думать. «Tani ryby – zupa paskudny». Где она, ваша красивая работа, Феликс Эдмундович? Если даже Жора…

На мертвом лице – мертвые пустые глаза. Белые губы сжаты, на желтом лбу незнакомые резкие морщины. Георгий Георгиевич Лафар уже ответил и на суде земном, и на суде Небесном.

Лёнька остался один.

4

На прогулку их вывели без всякого предупреждения. Скрежет ключа в двери, равнодушное лицо надзирателя-«два сбоку».

– Прогулка! Собирайтесь, да поживее.

Леонид поглядел на соседа. Александр Александрович пожал плечами, взял с нар пальто. Чекист тоже не стал спорить. Отчего бы ноги не размять? Может, начальству камеру осмотреть охота, тараканам перепись устроить.

Револьвер так и остался в кармане. Ни выбросить, ни спрятать, ни в дело пустить. Отберут? Ну и пусть отбирают.

Обыскивать, впрочем, не стали. Ленивый кивок парня в серой шинели, гулкие железные ступени под ногами. Первая площадка, вторая, третья. Без всякого интереса Леонид отметил, что ведут их не вниз, а вверх, но уточнять не стал. Какая к шуту разница?

Все утро они с археологом почти не разговаривали. На вопросы седой отвечал односложно, без всякой охоты, думая о чем-то своем. Леонид не настаивал, хотя вязкая тюремная тишина начинала действовать на нервы. В «Крестах» было веселее. В смертной камере сидели целой компанией – и той же компанией благополучно бежали под пролетарский праздник 7 ноября. Товарищи из ГПУ не забывали Фартового. Здесь не убежишь, хорошо хоть гулять пускают.

Наконец, пахнуло свежим ветром. Железные ступени лестницы сменились густой стальной решеткой. Леонид наконец-то удивился. Никак на крышу попали?

Маленький дворик для прогулок оказался действительно на крыше, под холодным мартовским дождиком. Вокруг – высокая дощатая ограда, сбоку – железный козырек и лавочка, под ногами сталь, зато над головой – полная небесная воля. Леонид поднял лицо к серым тучам, поймал носом тяжелую каплю…

Хорошо, когда живой. Ох, и хорошо!

Археолог вышел на прогулку без шапки, но не спешил прятаться под козырек. Стоял, смотрел в небо, улыбался краешками губ. Охрана не мешала. Служивые, не пожелав мокнуть, облюбовали лавочку в углу и дружно закурили.

– Александр Александрович! А что вас первым делом в Туркестане удивило?

Просто так спросил, голос услышать. Но седой реагировал серьезно.

– Профессионально задаете вопросы, Леонид Семенович. Нет, я не в укоризну. Хороший вопрос думать заставляет, что весьма и весьма полезно. Итак, что меня удивило. Если скажу, что трехцветная борода генерала Иванова, это будет правдой лишь отчасти. А если серьезно, поразили собаки. И не в положительном смысле.

– А я собак люблю, – охотно откликнулся чекист. – Они многих людей добрее.

На «профессионально» он нисколько не обиделся. Разговорил-таки человека!

– Поглядели бы вы на тамошних. Те, что при людях, еще ничего, хотя лохматы и злы. Пастухи! Но вот дикие… Таких там полно, они сбиваются в огромные стали и, знаете, действуют вполне в духе двуногих разбойников. Например, обкладывают данью базары…

По лицу текли капли воды, тучи на головой густели, оседали все ниже, дождь лупил уже вовсю, а старший оперуполномоченный Леонид Пантёлкин впервые за многие недели чувствовал себя почти счастливым. Жив, не ранен, с интересным человеком беседу ведет. Чего ее требуется? Разве что коробка-другая папирос, да несколько кусков сахару к вечернему чаю.

«Эх, яблочко, да красно-белое! На гоп-стоп не пойду, надоело мне!»

– Однако даже эти дикие твари подчас бывают полезны для науки, – продолжал между тем археолог. – Как-то в предместье Ургенча, где развалины старого города, собачья стая рыла яму (там был скотомогильник) и дорылась до древней сокровищницы. Представляете, вылезает такая черная и лохматая из-под земли, отряхивается, и у нее с загривка скатывается серебряная монета эпохи хорезмшахов.

– А привидения с джиннами вслед за нею не полезли? – хмыкнул Леонид, вспомнив все, когда-то слышанное о тайнах Востока. Артоболевский усмехнулся в ответ, покачал головой:

– Ну, разве что неупокоенный дух мадам Блаватской. Не читывали? И слава богу!.. Леонид Семенович! Что на Востоке, что на Западе хватает тайн и чудес. Но все они, уж поверьте мне, вполне земного и материального происхождения. Наши мистики всё надеются открыть тайны Шамбалы, а я эту Шамбалу лицезрел собственными глазами. Рассказать?

– Конечно! – обрадовался Леонид. – Только вначале, если можно… Со вчерашнего дня не курил.

Седой кивнул и достал пачку «Иры».

* * *

Обратно шли уже веселее. Лестничные пролеты не просто фиксировались, но и заносились в память. Леонид уже понял, что тюрьма пятиэтажная, старой постройки, но с недавним основательным ремонтом. Тогда и дворик на крыше соорудили, и черные провода в подвал провели. Охрана обычная, если по форме судить, но не слишком умелая и толковая. Не иначе, из последнего призыва набрали и учили кое-как. Кто же в этой киче хозяин?

Их камера была на втором этаже, почти в конце коридора. Сойдя с лестницы, Леонид повернулся в нужную сторону, сделал первый шаг…

– Пантёлкин, на месте. Лицом к стене!

На плечо легла тяжелая ладонь. Двое в серых шинелях тем временем уводили археолога. Шаги, шаги, шаги… Негромко хлопнула дверь.

– Налево!

Его вели тем же коридором, но в противоположную сторону. Камера, камера, еще камера, еще… Ага! Леонид чуть не присвистнул – одна из обитых железом дверей была приоткрыта. То ли постояльцев не нашлось, то ли куда интереснее поворот.

– Стой! Заходи!..

Первым делом Леонид взглянул на порог. Полотенца не было, значит, не к деловым угодил. Оставалось осмотреться.

– Здравствуй, Лёнечка. Как же я рад тебя видеть!..

Голос был настолько сладок, что Леонид чуть не выхватил револьвер. Сдержался, сцепил зубы, поднял голову.

– Давно не виделись, Лёнечка. Как вырос, как похорошел! Каким большим человеком стал!..

Черные кудри, черная борода до ушей, черная кожа «комиссарской» куртки. И глаза черные.

Яша Блюмкин.

Глава 4. Кандидаты на Чукотку

1

Маленький дворик залило дождем, вода текла по булыжнику, струилась по крыше черного автомобиля, брошенного на милость серых туч, навалившихся, казалось, на самые крыши. С вечера хмурилось, ночью ударили первые капли, и вот, наконец, небеса разверзлись. Весенняя непогода, первый мартовский ливень…

– Столицы в расходе, как в бурю облака.

Надгробные игры сыграли в синеве.

И в горы уходят неполных три полка,

летучего тигра имея во главе…

Двигались лишь губы – поручик читал стихи неслышно. Оконное стекло отделяло от мира, и он пожалел, что не может выйти сейчас во двор, поставить лицо под холодную влагу, напиться сырого воздуха…

– И чего видать?

Красный командир по-начальственному устроился за столом, на котором возвышалась внушительная пачка бумаг. Кроме обычной «вермишели», курьер доставил две большие папки и несколько свежих газет.

– Дождь, – кратко отрапортовал поручик, направляясь к стулу. – А пишут что?

– Пишут… Сейчас почитаешь.

Командир РККА резко встал, зачем-то оглянулся и протянул небольшой листок бумаги.

– Между страниц «Известий» лежало. Кстати, шрифт точно такой, типографский, не отличить. Вроде, как там же печатали.

Офицер без особого желания взял листок, повертел перед глазами.

– «Про-ле-тар-и-и всех стран…»

– Ниже, ниже…

Поручик, скользнув глазами по тексту, внезапно замер, словно не веря собственному зрению. Осторожно присел на стул, пристроил бумагу на коленях. Минута прошла в полном молчании, только капли дождя монотонно стучали по стеклу.

Наконец, читавший тряхнул головой.

– «Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью…» Однако!

– Я тоже чуть не одурел, – согласился командир РККА. – Дальше, дальше читай!

– «С другой стороны, тов. Троцкий, как доказала уже его борьба против ЦК в связи с вопросом о HКПС, отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела…» Да тут про всех сразу! Пятаков, Бухарин… «Бухарин не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно является любимцем всей партии, но его теоретические воззрения с очень большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским…» Кто, интересно, сподобился?

– Подпись видел? – хмуро поинтересовался красный командир. – Якобы, из письма к будущему съезду.

– Подписать может, кто угодно и как угодно. Та-а-ак… «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и общении между нами, коммунистами, становится нетерпим в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека…»

– Давай сюда, потом изучишь. – перебил его красный. – Еще войдет кто-нибудь.

Поручик, не став спорить, подошел к столу и молча отдал листок.

– Я тоже думаю, фальшивка, – продолжал командир РККА, – И не слишком умная. «Сталин слишком груб…» Это товарищ-то Сталин? Они бы на Пятакова поглядели! Интересно, кто подсунул? Газеты нам приносят из экспедиции, там ребята вроде нас с тобой, трижды проверенные. Или это еще в типографии? Как мыслишь?

Отвечать поручик не стал – особой разницы он не видел. Смертельная схватка Красных Скорпионов переставала быть тайной. Скоро заговорят на улицах, сначала люди, потом, глядишь, и винтовки. Это должно было радовать, но бывший белый офицер ощутил внезапную тревогу. Лес рубят – щепки летят. Бонапарт дрался за власть с Директорией, но пушки били по толпе на паперти церкви Святого Роха.

– Ты сказал «потом», – наконец, рассудил он. – Потом и поговорим, после работы, если хочешь. Чего у нас там с «вермишелью»?

Несколько дней Техгруппа занималась откровенной ерундой. Если не считать трех посланий о колчаковском золоте, переправленных внимательным читателям из Госполитуправления, речь в письмах шла о вечных двигателях, способах изготовления шинельного сукна из опилок, а также использования грозовых разрядов в деле обороны страны. Хватало и «сигналов». Сознательные граждане писали на соседей, служащие на начальников, а некий изобретатель-партиец взывал из недр ГПУ, куда угодил за порчу казенного оборудования в результате неудачного опыта.

Письмо изобретателя передали в кадровый отдел с просьбой разобраться, остальное сгрузили в архив.

О «деле Игнатишина» никто не вспоминал, по крайней мере вслух. Разговоры о душителях из Технической группы затихли сами собой, товарищ Ким уехал в очередную командировку, а бывший Цветаевский музей объявил о близком открытии новой экспозиции.

* * *

– В общем, всё ерунда, – рассудил Семен Тулак, кивая на стопку писем. – А вот в папках что-то серьезное. Как понимаю, эти дела Научпромотдел завернул и нам отправил. Вроде как с добычей радия. Одно, значит, мне, второе тебе. Которое возьмешь?

– Верхнее, – не глядя, решил Виктор Вырыпаев, изучавший передовицу «Известий». – Чай заваривать будем?

Ответить цыганистый не успел. В дверь громко постучали, затем ударили, и на пороге возник Некто высокий в сверкающих кавалерийских сапогах образца 1908 года, широких синих галифе и длинной застиранной добела гимнастерке, стянутой офицерским ремнем.

– Извиняюсь, граждане, – хриплым басом воззвал Некто. – Где в этой конторе отхожее место?

– Дальше по коридору, – деревянным голосом отозвался ротный, и дверь захлопнулось.

– Ходят тут, понимаешь!

Товарищ Тулак был определенно недоволен. Виктор, отложил газету, хмыкнул.

– Ты ее куда направил? Там же для мужчин.

– Ее?! – Семен изумленно моргнул. – Ты думаешь… Ничего, за своего сойдет. Не отвлекайся, гимназист. Два дела, то, что верхнее – про обезьян для Сухумского питомника, а нижнее…

Он перелистал несколько страниц, покачал головой.

– Амебы. Красные… Ага, вот! «Смета расхода выделенных по спецсчету средств за 1922-й год…» Уже понятнее. Решили! Ты про обезьян, я – про амеб.

– Красные революционные амебы, – задумчиво повторил батальонный. – Вышли мы все из амебы, как нам вернуться в нее… А чего там непонятного с обезьянами?

Ответ не последовал – ротного опять прервали. Знакомый стук, синие галифе на пороге.

– Здравия желаю! Я опять к вам, товарищи. Если тут Техгруппа, то принимайте пополнение. Зотова Ольга Вячеславовна^[8], замкомэск, член партии с марта 1919-го. Назначена к вам техническим работником.

Все это было доложено тем же хриплым басом. Серые глаза смотрели сурово и твердо, сапоги излучали неземной блеск, с медной пряжки дыбил крылья старорежимный двуглавый орел, усаженный поверх скрещенных пушек. Короткая, как после тифа, стрижка, рыбья бледность на лице, маленькая черная кобура на поясе…

– Здравия желаю, – батальонный пружинисто встал. – Виктор Ильич Вырыпаев, рад знакомству. Приветствую вас в нашей инвалидной команде!

Закомкэск равнодушно кивнула:

– Точно. Сама недавно из госпиталя, две недели как выписали. По психической линии я. Но вы не бойтесь, у меня это не каждый день.

– З-здравстуйте! – цыганистый тоже встал, неловким движением левой застегивая ворот кителя. – Тулак я, Семен Петрович. А-а, как вы к нам попали, товарищ Зотова?

– По лестнице, – охотно пояснила гостья. – Или это вы в принципиальном аспекте?

* * *

…Конский топот, конский храп.

– Вперед, вперед, вперед! Полевой галоп! Руби гадов, руби!..

Эскадроны заходят во фланг. Амба врангелевской пехтуре! Три конных дивизии – локоть к локтю, так, что конским бокам тесно – тяжелым колуном рушатся на врага. Не сдержать лихого удара, не отбиться, не спастись. И бежать некуда. Голая степь до горизонта, ковыль та колючка, лишь два кургана, два вечных сторожа, высятся над кровавым полем.

Вперед!

Рвутся кони, рвутся люди, заливает лица едкий пот. Замкомэск Ольга Зотова впереди всех. Губы закушены, прищурены глаза. Не кричит, бережет силы для последнего мига, когда зрачки вражьи разглядеть будет можно. Тогда уж и ори во все глотку, и шашку поднимай повыше.

Вперед!..

За Ольгой Зотовой – ее бойцы, злые забияки, лучшие из лучших, горячая бедняцкая кровь. С детства конной науке учились, две войны в седлах прошли, а ее, девку, командиром все же признали. А сперва смеялись, жеребятину несли, «гимназисткой седьмого класса» величали, известную песню вспоминая.

Песня ей нравилась – лихая, веселая, грустить не дает. «Я гимназистка седьмого класса, пью самогонку заместо квасу…» Насчет же возраста не ошиблись, из седьмого класса на фронт ушла.

– Оленька, доченька! Да куда же ты?

– За народное дело воевать, мама!

В штаб не захотела, из обоза бежала. В эскадроне с бывшей гимназисткой и говорить не хотели, однако пришлось. Вскочила девка в седло, подняла коня свечкой, рванула в галоп… Когда удивились, пояснила: отец-наездник, отставной конный егерь, учил. Почти не солгала – коренным конником был полковник Зотов, сложивший голову за Веру, Царя и Отечество в августе 1916-го под Луцком.

Два с лишним года в боях. Была Оленька, гимназистка седьмого класса, стала товарищ Зотова, красный боец, заместитель командира эскадрона, не какого-нибудь, лучшего в дивизии. Хотели орден за геройство дать – не получилось, обошли армию наградами. Тогда снял эскадронный с поясного ремня «счастливую» пряжку с царским орлом и двумя скрещенными пушками.

– Носи, Ольга! На семь ран заклята.

Взяла. Не признавала партийный товарищ Зотова бабкину ворожбу, но верила в добрые слова. От семи ран – считай, от семи смертей. Спасибо!

Вперед, товарищ Зотова! Веди бойцов к победе!..

Но рано еще о победе – близка, да в руки не дается. Наперерез эскадронам скачет белый Гвардейский полк. Ведет его генерал Иван Барбович, полтавский дворянин, Мертвый Всадник. Весь фронт знает его слова, перед каждым сражением повторяемые:

– Идя в бой, мы должны себя считать уже убитыми за Россию!

Мертвецкий Гвардейский полк – против лучшего красного эскадрона, дочь полковника – против генерала. Глаза в глаза, шашки «подвысь», пальцы вровень с лицом…

«Я гимназистка седьмого класса, пью самогонку заместо квасу. Ах, шарабан мой, американка, а я девчонка, я шарлатанка…»

Ольга Вячеславовна Зотова успела увидеть ледяные зрачки – мертвые очи Мертвого Всадника. Больше – ничего не успела.

Иван Гаврилович Барбович опустил шашку, на миг придержал коня, закусил губу, глядя на недвижное тело. Удивился, головой качнул. На красной валькирии – ремень с артиллерийской пряжкой. Непорядок!

Конский топот, конский храп. Кровавая лавина укатилась вдаль. Стих бой, слышно стало, как ковыль шумит, стрекочет в траве беззаботный кузнечик, как стонут недострелянные и недорубленные, пить просят да о смерти молят.

Курганы, бессмертные стражники, молчали на своем вечном посту.

Девушка захрипела, захлебываясь кровью, и поняла, что жива.

* * *

– В тот раз так и не померла, хоть и совсем рядом было, – спокойно заметила Ольга Вячеславовна Зотова. – И потом еще разок, под самую завязку, когда Антонова под Тамбовом кончали. Пока на фронте была, думала, война – дерьмо. А вот когда победим, в бане грязь смоем, сменим форму на цивильное, тогда и начнется всеобщее счастье, как и завещал товарищ Маркс. Не смейтесь, я ведь совсем девчонкой была, Надсона читала. «Друг мой, брат мой, усталый страдающий брат, кто бы ты ни был, не падай душой…»

– Я не смеюсь, – качнул головой белогвардеец.

– Надсон – мелкобуржуазный упаднический поэт, – строго заметил красный командир. – А того, кто над вами посмеяться рискнет, я мигом урою.

– Не надо, товарищи. Я и сама ломать об колено привычна.

Бывший замкомэск поморщилась, привычным движением расстегнула кобуру. На стол упал красный табачный кисет с хитрым вышитым вензелем.

– Газетки не найдется? Только не «Правду», от нее горчит чего-то.

Обошлись «Известиями». Щелкнула бензиновая зажигалка, и по комнате пополз густой махорочный дым. Бывший офицер и его красный коллега честно попытались сдержать кашель. Ольга Вячеславовна поняла и прониклась.

– Извините, товарищи. Пообещала бы в дальнейшем курить только в здешнем нужнике, но не могу. Не работается без табака, хоть штыками коли. Я о чем сказать хотела? Кончилась война, получила я справку, приехала в Столицу, службу нашла, комнату мне в центре выделили, не поскупились. Вроде как полное счастье наступило. А уже через полгода я от этого счастья в психбольницу определилась. За что и почему, чур не расспрашивать. Хотите, в личном деле прочитайте, если очень любопытные. Такая вот у меня «Война и мир» почти по графу Толстому… Ладно, как я понимаю, это ваш «ремингтон»?

Бывший замкомкэск глубоко затянулась, пустила над столом несколько трепещущих колец дыма и неторопливо направилась к скучающей в углу пишущей машинке. Пригляделась, брезгливо ткнула пальцем.

– Хоть бы пыль вытирали, товарищи! Это же тонкий механизм, всего на свете боится. Тряпка имеется?

Белый офицер и красный командир, найдя совместными усилиями требуемое, благоразумно отступили к подоконнику. Поручик воровато оглянулся и открыл форточку.

– Знаешь, когда она кобуру расстегнула, я уже решил…

– Ага! – шепотом ответствовал красный. – Я тоже. Слушай, как она будет на машинке печатать? Ей бы станковый пулемет!

В ответ раздалась длинная очередь – заработал «ремингтон».

– Вы, товарищи, не беспокойтесь, – донеслось сквозь непрерывный стук. – Я в 1917-м курсы ремингтонистов с отличием закончила, а потом в госпиталях навыки восстанавливала, чтобы не забылись. Кстати, можете не шептать, слух у меня хороший, клопа на стене чую.

Поручик хотел напомнить, что есть еще язык жестов, но благополучно смолчал. «Ремингтон» тем временем выпустил еще несколько долгих очередей и, наконец, умолк.

– Полная боевая, – удовлетворенно заметила Зотова. – Чего печатать будем?

Молодые люди недоуменно переглянулись.

– А-а… Может, вначале чаю заварим? – нашелся красный командир. – Вы как к мяте относитесь?

* * *

Поручик был вполне согласен с красной валькирией – война, как ни крути, дерьмо. Но эта субстанция случается слишком часто, чтобы каждый раз брезгливо зажимать нос и отворачиваться в сторону. В мир без войн он не верил, чему примером была его собственная недлинная жизнь. Он родился во времена Боксерской, учился читать в Русско-Японскую, успел на Германскую и прошагал от звонка до звонка самую страшную, Гражданскую. Сначала на белой стороне, после на красной.

Впрочем, попав летом 1921-го в Туркестан, поручик с удивлением сообразил, что не чувствует себя «краснопузым». На его гимнастерке не было привычных погон, к нему обращались «товарищ», но армия оставалась армией, а Россия – Россией. Полвека назад Скобелев и Кауфман железом и кровью присоединили эти земли к Империи. Инородцы, воспользовавшись русской Смутой, посмели взбунтоваться, и он, офицер Русской армии, был готов вести бойцов в буденовках против слишком возомнивших о себе беков и курбаши. «Классовая борьба» и прочая вредная чушь остались далеко, в Европе, здесь же имелись только свои и чужие. Он не Голем в волчьей шкуре, а, как и прежде, служит Родине.

С бойцами поручик был ровен и требователен, с комиссарами вежлив, чекистов обходил стороной. От штабной работы отказывался, просился в строй, на рискованные операции всегда вызывался первым.

Храброго краскома ценили.

5-го сентября 1922 года банда курбаши Асадуллы, сотня всадников при двух пулеметах, была настигнута в кишлаке Кайнар, что в восьми верстах от маленького глинобитного Нарына. Поручик атаковал прямо с марша. После короткого боя басмачи бежали, но красный отряд, нагнав их, заставил вновь принять бой. Через два часа банда перестала существовать, немногие уцелевшие, бросив пулеметы и вьюки, скрылись в непроходимых песках. Труп Асадуллы нашли на окровавленном поле среди нескольких десятков джигитов, разделивших его судьбу.

Мертвых свалили в кучу и запретили хоронить, отрубленную голову курбаши кинули в кожаный курджум.

Обо всем этом поручик узнал только через две недели, очнувшись в Ташкентском госпитале. Операция прошла успешно, он выжил, но служить в армии бывшему скауту было уже не суждено. Перед демобилизацией вручили орден. Командарм долго жал руку и пытался подбодрить.

Пришлось начинать жить сначала.

2

– «Полно, Миша! Ты не сетуй!..» – задумчиво проговорил Виктор Вырыпаев, аккуратно перекладывая машинописную страницу.

– А? – Семен Тулак недоуменно моргнул, оторвавшись от изучения какой-то таблицы.

Каждый, взяв по папке с документами, устроился на привычном уже месте: Семен за столом, батальонный же на широком подоконнике. Технический работник Зотова отбыла, дабы, по ее собственному выражению, «провести рекогносцировку пешей по-конному». Переспрашивать и уточнять никто не отважился.

– «Полно, Миша! Ты не сетуй! Без хвоста твоя ведь жопа. Так тебе обиды нету в том, что было до потопа», – с чувством продекламировал альбинос. – Граф Алексей Константинович Толстой, «Послание к Лонгинову о дарвинисме». Там в некотором роде тоже про обезьян.

– Работай, работай, та-ва-рисч! – подбодрил его ротный. – У меня вообще про эти… кара… каротиноиды. Я не ругаюсь, тут так написано. И ничего, не жалуюсь. «Разведчик трудолюбив и настойчив».

– Всегда готов! – вздохнул Виктор, вновь углубляясь в чтение. Но поработать им не дали. Черный телефон, уже два дня, как молчавший, внезапно подал голос.

– Гриша Каннер, – уверенно заявил Вырыпаев, – не может он без нас.

Ротный с сомнением поглядел на аппарат, потянулся левой рукой.

– Техническая группа при Научпромотделе. Алло? Да, Тулак Семен Петрович, сотрудник. Кто?!

Вырыпаев спрятал листок в папку и медленно встал.

– Слушаю, товарищ Лунин. Так точно. Да… Так точно. Сейчас буду. Сенатский корпус, третий этаж, понял.

Трубка упала обратно на рычаг.

– Можешь не пересказывать, – батальонный хмыкнул. – Объявился страшный товарищ Лунин из Центральной контрольной комиссии. Сейчас тебя польют подливой и подадут ему на блюде.

Тулак шутки не принял. Поморщился словно от зубной боли, отодвинул документы, левая, здоровая, рука нырнула в ящик стола.

– Здесь где-то был ключ. Да, вот… Зря радуешься, гимназист. Лунин потребовал все документы по санаторию «Сеньгаозеро» – дело про красных амеб…

– …Однако у нас имеется противоположное указание, – подхватил Виктор. – Поскольку получили мы его от прямого и непосредственного начальства, то документы мы не отдадим, к товарищу Лунину пойдем вместе…

– …А папку я спрячу куда подальше. Жаль, сейф нам до сих пор не выделили.

И белый поручик, и красный командир не слишком любили общаться с руководством, тем более, с посторонним. Бывший офицер резонно опасался, что незнакомый Красный Скорпион может обратить на его скромную личность слишком пристальное внимание. Краском же заранее предвкушал встречу с раздувшим от важности «комсановником». Тяжелые шторы на окнах, серебряные подстаканники, услужливые холуйки. «Обло, озорно, огромно, стозевно и лайяй». Когда же секретарь в приемной принялся выяснять, почему их двое, а не один, бывший «юкист» понял, что не ошибся.