Текст книги "Заговор патриотов"

Автор книги: Андрей Таманцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Плоская красная лысина Краба стала зеленовато-серой, как в молодости, когда жизнь еще не сварила его в котле страстей, надежд и разочарований.

– Я ничего про это не знал! – сказал он с таким выражением, что Томас готов был поверить.

А Муха был не готов.

– Странные дела, господин Анвельт, – заметил он. – Вы кидаете Томаса на квартиру – и вроде бы ни при чем. Ваши люди нападают на нас. И вы снова сбоку припеку. Вас самого это не удивляет?

– Я ничего про это не знал! – повторил Краб с отчаянием, и его лысина вновь стала красной, как у краба, которого уже пора подавать на стол. – Я не отдавал Сымеру никаких приказов!

– Кто же отдал? Кто, кроме вас, господин Анвельт, может отдавать приказы вашему начальнику охраны?

– Может, он в самом деле не знал? – из врожденного чувства деликатности вступился за Краба Томас.

– Мне срать, что он знал, а чего не знал. Должен был знать, – заявил Муха и перешел с высокопарного "господин Анвельт" на более стилистически уместное в такого рода разговоре "ты". – Твой начальник охраны стрелял в нас. Он сделал пять выстрелов. И не попал только потому, что стрелок из него, как из дерьма пуля. Но попасть мог. Даже чисто случайно. А за такие развлечения нужно платить. Сколько тебе надо? – обратился он к Томасу.

– Еще двадцать три. А всего полтинник.

– А больше?

– Нет, больше не надо, – сказал Томас. – Вообще-то, конечно, от бабок нельзя отказываться. Но все-таки у каждого человека должно быть чувство меры.

– Фитиль, ты благородный человек. Из тебя получится классный политик. Ты веришь в то, что несешь. Даже если несешь херню. Я бы с него за такие дела содрал стольник. Ладно, двадцать три. Вот столько и стоит моральный ущерб, который ты, Краб, нанес моему клиенту. И вот что я тебе скажу еще. Если ты попробуешь крутить, мы будем считать тебя источником угрозы. Объясню тебе, что это значит. Нас наняли охранять Томаса Ребане...

– Кто? – быстро спросил Краб. – Кто вас нанял?

– Член политсовета Национально-патриотического союза господин Юрген Янсен. Он заплатил нам за это сто тысяч баксов.

– Сколько?! – поразился Томас. – Сто штук за меня?!

– Да.

– И отдал? Или только пообещал?

– Отдал.

– Я начинаю себя ценить.

– Главное, что тебя ценят другие. Как видишь, Краб, контракт серьезный. Как мы можем обеспечить безопасность клиента? Только одним способом: выявлять и ликвидировать любой источник угрозы. Сейчас на эту роль лучше всего подходишь ты. Я достаточно ясно выразил свою мысль?

– Господин Мухин, вы не в России! – попробовал трепыхнуться Краб.

– Только поэтому ты еще жив, – оборвал его Муха. – В России таких, как ты, уже выбили. А твой аргус жив только благодаря Томасу. Я тоже не одобряю его поклонения Бахусу... Я правильно сказал, ничего не перепутал?

– Да, правильно, – подтвердил Томас. – Бахус, он же Вакх, он же Дионисий, – покровитель виноградарства и виноделия.

– Так вот, если бы не его любовь к Бахусу, твой начальник охраны еще позавчера превратился бы в шашлык, – завершил свою мысль Муха. – Я надеюсь, господин Анвельт, вы сделаете правильные выводы из того, что я вам сообщил.

– Я должен посоветоваться, – выдавил из себя Краб. – Я позвоню.

– Конечно, посоветуйся, – одобрил Муха. Он положил на стол пистолет и подтолкнул его к Крабу. – Забирай и вали.

Краб с опаской посмотрел на пистолет, а потом вдруг схватил его и неловкими движениями попытался взвести курок.

Муха засмеялся. Вроде бы весело, но Томаса словно бы вдруг опахнуло какой-то горячей волной.

– Сначала нужно передернуть затвор, дослать патрон в казенник, – подсказал Муха. – Потом снять с предо-хранителя. Большим пальцем правой руки. Рычажок вниз. Теперь взводи курок. Взвел? Молодец. Отличник боевой и политической подготовки. А теперь жми на спуск. Только плавно, не дергай. А то промахнешься. Давай-давай, жми!

Краб сунул пистолет в карман и встал.

Муха неодобрительно покачал головой.

– А вот так никогда не делай. Ствол на боевом взводе, а ты суешь его в карман. Так можно отстрелить себе яйца.

Краб дико посмотрел на него и быстро, боком, как настоящий краб, выкатился из гостиной.

Муха послушал, как хлопнула входная дверь, и с недоумением проговорил:

– Странный вы, эстонцы, народ. Считаете себя демократической страной, а даже не умеете обращаться с "макаровым".

– Не понимаю, – сказал Томас. – Какая связь между умением обращаться с оружием и демократией?

– Самая прямая. Если у всех есть оружие и все умеют с ним обращаться – это демократия. А если оружие есть только у части населения – это диктатура.

– А если нет ни у кого?

– Это кладбище.

Томас решительно подошел к бару и хлобыстнул "Мартеля" прямо из горла.

– Ты кто? – вернувшись к столу, без обиняков спросил он.

– Я? – удивился Муха. – Как – кто? Твой охранник.

– Нет. Вообще. Ты откуда? Вы все – откуда? У тебя был такой вид, будто ты пришел... Не знаю. С того света. Не сейчас пришел, а как будто там был.

– Ну, мало ли где приходилось бывать.

– И как там?

– Где?

– На том свете. Правда, что там райские кущи?

– Райские кущи? – переспросил Муха. – Что-то не помню. Нет, райских кущей не видел. Мы, наверное, бывали не в той части того света.

– А если бы он выстрелил?

– Кто?

– Краб!

– Успокойся, Фитиль, – примирительно проговорил Муха. – Чтобы выстрелить в человека, мало иметь пистолет и уметь нажимать на курок. Пистолет – это не оружие. Это всего-навсего инструмент.

– А что оружие?

– Фитиль! Ты как будто вчера родился. Марксистско-ленинская идеология!

– По-моему, ты надо мной издеваешься, – заключил Томас. – Ты сказал, что из меня получится классный политик. Ты в самом деле так думаешь?

– Ну да. Только тебе нужно правильно выбрать страну и время.

В прихожей стукнула входная дверь. Томас насторожился.

– Все в порядке, свои, – успокоил его Муха.

Томас посмотрел на него со священным ужасом.

– Все понимаю, телепатия, – негромко сказал он.

– При чем тут телепатия? – удивился Муха. – Ключи есть только у наших.

Вошел Сергей Пастухов, которого и Артист, и Муха признавали за старшего, хотя ни в его внешности, ни в манере поведения не было ничего особенного. Его темные волосы поблескивали от воды.

– Снег? – спросил Муха.

– Дождь. Слегка моросит. У гостиницы полно скинхедов. Появились пикетчики с плакатами "Да здравствует СССР" и "Но пассаран". Как бы не передрались. На всякий случай "линкольн" я оставил у служебного входа. Что у вас?

– Был Краб.

– Знаю.

– Зачем – знаешь?

– Догадываюсь.

– Уехал советоваться к Янсену, обещал позвонить.

– Обязательно позвонит.

– Что у тебя?

– Все в норме.

– Артист?

– На месте.

– Есть новости?

– Есть.

– Какие?

– Странные.

Из всего этого разговора, быстрого, как пинг-понг, в сознании Томаса отложилась лишь фраза Пастухова о том, что Краб обязательно позвонит. И произнесено это было так, будто Пастухов знает, о чем будет этот звонок. И хотя не было сказано ничего больше, Томас вдруг ощутил тот прилив энергии, тот волнующий кровь кураж, который всегда предшествовал удачной комбинации. А комбинация вырисовывалась редкого изящества. Такие комбинации Томас всегда любил. У русских про это есть хорошая поговорка: "На елку влезть и жопу не ободрать". Есть и другая, более точная. Про рыбку съесть. Но она неприличная.

Краб позвонил через сорок минут. А еще через полчаса приехали два его охранника и молча вручили Томасу сверток в коричневой оберточной бумаге.

В нем было пятьдесят тысяч долларов.

XIV

Есть люди, которые при виде денег теряют голову почти в буквальном смысле слова. Цепенеют. Утрачивают всякую способность контролировать себя. Знакомый банкир рассказывал мне, что есть даже специальный тест, которым проверяют кассиров перед тем, как взять на работу. Как бы случайно заводят человека в хранилище и наблюдают за его реакцией. И если у него самопроизвольно расширяются глаза и его кидает в жар и в холод, работа с наличными деньгами ему противопоказана. Понятно, что такую реакцию может вызвать только вид больших денег. Или очень больших. Потому что вид маленьких денег, особенно в собственном бумажнике, не может вызвать ничего, кроме изжоги и желания совершить какое-нибудь социальное преобразование.

Пятьдесят тысяч долларов были для Томаса очень большими деньгами. Но он не выказал никакого противоестественного возбуждения. В присутствии охранников вскрыл одну из пяти пачек в банковских бандеролях, внимательно осмотрел новенькие стодолларовые купюры, прощупал, глянул на свет, потом изучил бандероли на остальных четырех пачках, пролистнул их с угла и только после этого отпустил охранников. Но по-прежнему остался деловитым и сосредоточенным. Даже стопаря не врезал, что было бы вполне естественно. Он сдвинул пачки банкнот на край стола и занялся плотной коричневой бумагой, в которую были завернуты бабки.

Лист был большой, во весь стол. Томас сложил его пополам, аккуратно разорвал по сгибу и в одну половину завернул пачки, уложив их не стопкой, а в ряд. Получился длинный узкий пакет. Чем-то он Томасу не понравился. Он сложил пачки попарно одна на одну, а пятую рядом. Теперь пакет стал толще, но короче. Он выглядел так, будто в нем среднего формата книга. Это устроило Томаса. Вторую половину листа он сложил в размер книги и все это засунул в черный полиэтиленовый пакет, который принес из спальни.

Мы с Мухой с интересом наблюдали за его манипуляциями, но вопросов не задавали, потому что спрашивать человека, что он собирается делать со своими деньгами, так же неприлично, как вторгаться в его интимную жизнь.

Покончив с пакетами, Томас засел за телефон и минут двадцать названивал по разным номерам. Говорил он по-эстонски. Это мне не понравилось, но просить его перейти на русский язык означало обнаружить наш пристальный интерес к его делам и тем самым разрушить образ крутой и профессионально туповатой охраны, который мы старались создать. Я рассудил, что о содержании разговоров мы узнаем пост-фактум, и оказался прав.

– Сейчас поедем к господину Мюйру, – сообщил Томас. – Он ждет. Но сначала заедем в два места.

Памятуя, что гостиная прослушивалась как минимум пятью "жучками", обнаруженными Мухой с помощью сканера, переданного нам Доком в сумке "Puma" вместе с мобильными телефонами и другой техникой, Муха в не слишком парламентских выражениях высказал сомнения в целесообразности переться куда-то на ночь глядя.

– Во-первых, до ночи еще далеко, – возразил Томас. – Во-вторых, вы меня охраняете или вы меня сторожите? Разве я под домашним арестом?

– Нет, – вынужден был признать Муха.

– Тогда поехали. Можете, конечно, остаться, съезжу один. Спускайтесь в ресторан, закажите ужин, потанцуйте с девушками. Часа через полтора я к вам присоединюсь.

Муха выразил бурное согласие и даже брякнул:

– Девушки – это моя страсть!

Но я заявил, что профессиональная добросовестность не позволяет нам принять это великодушное предложение Томаса. А Мухе объяснил по-нашенски, по-охранниковски:

– Куда он на... поедет один с такого бодуна и с такими бабками!

Разыграв для невидимых слушателей эту небольшую радиопьесу, психологическую убедительность которой должна была придать, как мы надеялись, приправа из незатейливого матерка, мы покинули номер.

Ситуация в целом была понятной. Еще до появления охранников Краба Муха вывел меня в черную ванную и под журчанье струй рассказал о разговоре Томаса с президентом компании "Foodline-Balt" господином Анвельтом. Было ясно, что после этого разговора Краб встретился с Янсеном и тот посоветовал ему согласиться на требование Томаса, которое самому Крабу казалось неслыханным беспределом и грабежом среди бела дня.

Или убедил.

Или приказал.

В любом случае просматривалась заинтересованность Янсена в том, чтобы Томас получил купчие навязанного ему национал-патриотами деда, странно-зловещая фигура которого неотступно преследовала нас в Эстонии, как тень отца Гамлета.

Желание Томаса наложить лапу на наследство деда-эсэсовца тоже было по-человечески понятным. Хотя, на мой взгляд, глупым и даже опасным. Было совершенно ясно, что его и близко не подпустят к этим миллионам. Лапу на них скорее всего наложат сами национал-патриоты. Но хозяин – барин.

Гораздо больше меня заинтересовало упоминание Мухи о том, что Рита Лоо унесла с собой ксерокопию завещания Альфонса Ребане и была очень озабочена, когда не сразу ее нашла. Это проясняло намеки Мюйра о неслучайности ее появления возле Томаса. Правда, что она намерена сделать с этой ксерокопией, было совершенно неясно.

Из гостиницы мы вышли по служебному ходу. "Линкольн" стоял среди мусорных баков под ярким дуговым фонарем и выглядел, как аристократ в белом смокинге, которого в поисках острых ощущений занесло в трущобы. Водила был так возмущен моим приказом поставить машину здесь, что даже не вышел открыть Томасу дверь. Он напрягся, готовый дать мне гневную отповедь, если я возникну, но у меня и в мыслях не было возникать.

Едва мы отъехали, в кармане Мухи запиликал мобильник. Он молча послушал, сказал: "Все понял". Потом – мне:

– Звонил Артист. К Мюйру приехал Янсен. Говорят по-эстонски. Разговор эмоциональный. Заметил?

Я кивнул. Вопрос Мухи и мой кивок относился не к звонку Артиста, а к небольшой серой "тойоте", которая включила подфарники и тронулась с места, когда наш лимузин проплыл мимо нее.

"Линкольн" обогнул площадь, на которую фасадом выходила гостиница "Виру", и свернул на Пярнуское шоссе. Это шоссе, как просветил нас Томас, начиналось от площади Виру, пересекало площадь Выйду и заканчивалось в городе Пярну, основанном в 1251 году и некогда входившем в союз ганзейских городов. "Тойота" отстала метров на сто. Но тут мое внимание отвлек от "тойоты" черный пятидверный джип "мицубиси-монтеро-спорт", который повторил наш маневр по площади Виру и пристроился сзади. Тонированные стекла и ближний свет его фар мешали мне рассмотреть, сколько в нем пассажиров.

А вот это было уже непонятным. Открылся сезон охоты? За нами? Вряд ли. За Томасом? Очень сомнительно. За его бабками? Тогда это люди Краба.

Томас повернулся к нам с переднего сиденья и сообщил:

– "Линкольн" мы сейчас отпустим. Туда, куда мне надо, на таких тачках не ездят. Поедем на моей "двушке", она стоит возле моего...

Он замолчал и уставился в заднее стекло.

– Не понимаю, – сказал он. – Там ваш, что ли?

– Где? – спросил я. – В джипе?

– Нет. В серой "тойоте". Идет за джипом.

– С чего ты взял, что там наш? – удивился Муха.

– Он едет с подфарниками, – объяснил Томас. – В Таллине ездят с ближним светом. Во всей Европе ездят с ближним светом. С подфарниками ездят только в России.

– Твою мать, – сказал Муха.

Он усунулся в угол лимузина, вытащил мобильник и набрал номер. Негромко так, чтобы не услышал Томас, – проговорил:

– Ближний свет, жопа. Ты не в Москве.

Фары "тойоты" вспыхнули.

Муха спрятал мобильник.

– Нет, не наш, – сказал он.

Был только один человек, которого Муха мог назвать ласковым словом "жопа". Этим человеком был рядовой запаса, в прошлом старший лейтенант спецназа, а ныне совладелец детективно-охранного агентства "МХ плюс" Дмитрий Хохлов по прозвищу Боцман.

Я знал, что он обнаружится. Вот он и обнаружился.

Но расслабляться не следовало. В джипе уж точно сидели не наши. А в нем могло быть и пять человек. И даже семь. Поэтому я потянулся вперед и сказал Томасу на ухо:

– К дому не подъезжай. Тачку не отпускай, пусть ждет.

– Почему? – спросил он.

– Потому, – объяснил я.

– Понятно, – сказал он.

Пярнуское шоссе, как и предсказывал Томас, влилось в площадь Выйду. Томас велел водителю тормознуть возле какой-то арки. Джип "мицубиси" проехал вперед и остановился у мебельного магазина. Из него вышли двое и стали рассматривать витрину с кухонными гарнитурами. Водитель и остальные пассажиры остались в тачке. Кухни их не интересовали.

"Тойота" остановилась сзади и сразу выключила свет, растворилась среди голых мокрых деревьев и припаркованных к тротуару машин, крыши которых поблескивали под уличными фонарями в мелком моросящем дожде.

Мы высадились. Томас приказал водителю ждать, ввел нас в арку, потом в другую. Мы оказались в темном дворе. Это был тот самый двор, где во время погони мы сменили "мазератти" Артиста на "двушку" Томаса. Его пикапчик и сейчас стоял на прежнем месте под тентом. Томас отдал мне ключи и распорядился:

– Заводите. Тент суньте в багажник. Потом выезжайте туда, в переулок, показал он в дальнюю часть двора. – Там ждите. Я сейчас. Здесь моя студия, я быстро.

Но это поручение я передоверил Мухе, а сам вслед за Томасом вошел в подъезд. Как-то не хотелось мне оставлять его без присмотра с полиэтиленовым пакетом в руке, в котором лежали пятьдесят тысяч баксов. А подъезды и лифты в наше время – не самое безопасное место.

Но мои опасения оказались напрасными. В подъезде приятно удивила чистота и даже какая-то уютность. Лифт тоже был чистенький, кнопки не сожжены и не расковыряны.

Квартира Томаса, которую он называл своей студией, являла собой резкий контраст этому небогатому, но заботливо обихоженному дому. И не модернистскими картинами на стенах и по углам, а неряшливостью, беспорядком – не случайным, какой бывает при поспешном отъезде хозяев, а постоянным, привычным. Ни в просторной комнате, ни в кухне не было ни пустых бутылок, ни переполненных окурками пепельниц, но все равно создавалось впечатление, что из этой квартиры только что вывалилась шумная компания и скоро сюда вернется.

В углу студии стоял мольберт с укрепленным на нем большим холстом. На нем было что-то изображено, но что – я не понял. Если бы я увидел этот холст не на мольберте, а валяющимся на помойке, я решил бы, что об него просто вытирали кисти, а потом выбросили.

– Немножко пыль, – извинился Томас. – Это ничего. Проходи, я сейчас. Ты смотри картины, а на меня немножко не оглядывайся, ладно?

Я послушно отвернулся. Но поскольку перед моими глазами оказалось большое зеркало, висевшее над широкой тахтой, мне трудно было выполнить просьбу Томаса. Впрочем, почему? Он просил не оглядываться. Я и не оглядывался.

Возле стенного шкафа, занимавшего одну из стен, он снял светлый короткий плащ и надел другой, темный, длинный, свободного покроя. Потом извлек пакет с деньгами и загрузил его в просторный карман из такой же темной ткани, пришитый изнутри с левой стороны плаща. Но не против сердца, где обычно бывают внутренние карманы, а глубже, чуть выше бедра. Подергал плечами, проверяя, не заметно ли содержимое кармана со стороны. Проверка его удовлетворила.

Его действия показались мне разумными. Но то, что он сделал дальше, удивило: он вынул пакет с долларами из потайного кармана и вернул его в полиэтиленовый пакет.

– Вот теперь все, можно ехать, – сказал он. Заметив, что я оглянулся на холст, поинтересовался: – Тебе нравится?

Я молча пожал плечами. Я не понимал, что здесь может нравиться или не нравиться.

– По-моему, чего-то не хватает, – заметил Томас, окинув холст критическим взглядом. – Чего? Не понимаю.

– А что ты хотел этой картиной выразить?

Он глубоко задумался и честно признался:

– Ничего.

– Это тебе удалось.

Он еще немного подумал и согласился:

– Ты прав. Да, прав. В джипе были не ваши?

– Не наши.

– Точно?

– Точно.

– Сколько их там?

– Трое – как минимум. Но могут быть и еще.

– А на других машинах могут быть?

– Могут.

– Тогда сделаем так, – решил Томас. – Свет пусть. Пусть думают, что я дома. А мы выйдем здесь.

Он провел меня в кухню и отпер небольшую дверь. Это был черный ход. Он выходил на задний двор. Обогнув дом, мы оказались в узком переулке. Там стоял пикапчик Томаса. Томас вознамерился сесть за руль, но мы с Мухой решительно воспротивились: хмель из него вроде бы выветрился, но перегаром несло так, что его забрал бы первый попавшийся полицейский.

Покрутившись проходными дворами и переулками, мы выехали на какой-то проспект. Никаких подозрительных машин не просматривалось. Еще через полчаса оказались в районе порта среди старых кирпичных пакгаузов с подъездными железнодорожными путями. Возле торца одного из пакгаузов стояло несколько старых иномарок и "Жигулей". Над воротами помигивала красными неоновыми трубками вывеска "Moonlight-club".

Место было очень подозрительным не по отдельным деталям, а по всему, в целом. Томас был прав: на "линкольне" в такие места не ездят.

– Посидите, я быстро, – сказал он, вылезая из машины и забирая с собой полиэтиленовый пакет с баксами. – Мне нужно встретиться здесь с одним человеком.

– С кем? – спросил я.

– Это мой знакомый. Я потом все объясню.

Начиная с момента получения денег, во всех его действиях чувствовалась какая-то целеустремленность, всегда заставляющая окружающих подчиняться. Но я все же твердо выразил намерение сопровождать его и здесь. Он не возражал, но предупредил:

– Тебе там не понравится.

– Переживу, – сказал я.

Он нажал кнопку звонка. В железной, покрашенной суриком двери открылось окошко. Томас наклонился к нему, что-то произнес по-эстонски. Нас впустили, и я сразу понял, почему Томас сказал, что мне здесь не понравится.

Это был гей-клуб.

За длинной стойкой бара и за столиками вдоль красных кирпичных стен сидели молодые парни в черной коже, в жилетках на голое тело, в напульсниках и даже в широких кожаных ошейниках с шипами. На некоторых были черные кожаные фуражки с высокой тульей, похожие на фашистские. Бухал рок из колонок стереосистемы. Две пары танцевали на площадке посреди зала. Причем не так, как нынче принято, а в обнимку, медленно. Но при всем обилии железа, черной кожи и устрашающих татуировок на плечах и даже на бритых затылках атмосфера показалась мне вполне мирной. Может быть, потому, что народу было еще немного по случаю раннего вечернего времени. Пили в основном пиво из жестяных банок, перед некоторыми стояли стаканы с фантой. А вот курили не только "Мальборо" – сладковато потягивало травкой.

Во всем этом заведении было что-то либерально-демократическое. Не в российском понимании, а в нормальном. Этому способствовала бесхитростность, с которой старый пакгауз превратили в место культурного досуга: отделили часть пространства кирпичной стеной, покрыли бетон пола кроваво-красным линолеумом и на длинных шнурах навешали неярких ламп с жестяными абажурами.

Никогда раньше в таких местах мне бывать не приходилось, и в первый момент я слегка прибалдел.

– Ты не смотри, что они такие, – успокоил меня Томас. – Они хорошие ребята. Даже застенчивые. Как девушки. Если будут к тебе подходить, говори "нет". Или просто качай головой.

– Ты что, голубой? – напрямую спросил я.

– Нет, я нормальный. Мой знакомый работает здесь администратором.

Мы прошли в конец зала. Томас заглянул в какую-то комнату и сказал мне:

– Подожди здесь.

Я тоже заглянул в комнату. Там за обычным канцелярским столом сидел обычный толстый человек в обычном костюме. В комнату вела только одна дверь, так что никакой угрозы со стороны можно было не опасаться. Я разрешил Томасу войти, а сам остался стоять у стены.

И сразу ощутил себя голым. И при этом девушкой. Возможно, красивой. Во всяком случае, что-то во мне определенно было. Я пользовался успехом, поэтому головой мне пришлось мотать часто. Но Томас оказался прав: народ здесь был деликатный и с руками не лез. Однако и при этом чувствовал я себя довольно идиотски и огляделся в поисках какого-нибудь укромного уголка. И сразу нашел. В торце зала стояло несколько пустых столиков, за одним из них сидел высокий рыжий человек в желтой замшевой куртке и в черной рубашке-апаш. Лоб его был перевязан красным платком.

Это был кинорежиссер Март Кыпс.

Перед ним стоял высокий пустой стакан. И до того, как он стал пустым, в нем – судя по выражению мировой скорби на лице режиссера – была явно не фанта.

Я подошел и попросил разрешения присесть. Кыпс безучастно кивнул, потом внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Господин Пастухов. Международное арт-агентство. Как обманчива внешность. Впрочем, внешность всегда обманчива. И мужественность часто скрывает нежную душу.

Похоже, он принял меня за педика. И даже, кажется, сделал мне комплимент.

– У вас есть деньги? – спросил он.

– Есть.

– А у меня нет. Купите мне выпить. Помянем гениальный фильм "Битва на Векше".

По его знаку подскочил молоденький официант с накрашенными губами.

– Виски, – небрежно бросил я тоном завсегдатая баров. – Два по сто пятьдесят. Хорошего.

– Два по сто пятьдесят? – озадаченно переспросил официант.

Я понял, что слегка лажанулся, нужно было сказать "двойного", но исправляться не стал и решительно подтвердил заказ.

– Два по сто пятьдесят, понял. Что господин считает хорошим виски? Хорошего – какого?

Этот вопрос поставил меня в тупик. Но я нашелся:

– Самого хорошего.

– Есть "Джонни Уокер, блю лэйбл", – подсказал официант. – Лучше не бывает.

– Годится.

Когда заказ был выполнен, Кыпс взял стакан и с чувством произнес:

– За "Битву на Векше". Я ее проиграл. Так все думают. Нет, я ее выиграл! Фильм жив. Он жив вот здесь, в моей голове. Он есть факт мирового сознания. Он существует в ноосфере. Не изуродованный цензурой, не обгаженный пошлыми оценками черни. Вечная ему память! – заключил Кыпс и выпил. Но не так, как пьют в России. А так, как в Европе: сделал глоток и поставил стакан. – Столько труда пропало! Столько мучительных раздумий! Столько гениальных прозрений!

Сожаление о пропавших трудах не сочеталось с его ранее высказанным убеждением в том, что фильм существует в мировом сознании, но я посчитал, что указывать на это противоречие было бы нетактично. И даже, пожалуй, с моей стороны непорядочно, так как к переходу фильма непосредственно в мировое сознание, минуя стадию материальную, мы все-таки имели непосредственное отношение.

– Вы действительно работали в архивах? – поинтересовался я, вспомнив выступление Кыпса на пресс-конференции.

– Годы!

– И разыскивали свидетелей?

– Пытался. Никого не нашел. Из тех, кто воевал вместе с Альфонсом Ребане, не осталось никого. Всех расстреляли. Эту загадку я так и не смог разгадать. Была Русская освободительная армия генерала Власова. Кого-то расстреляли, других посадили. А Эстонскую дивизию расстреляли всю. Почему? Там тоже были обманутые, принужденные воевать против русских. Давайте выпьем за Альфонса Ребане, господин Пастухов. Это была знаковая фигура века. Страшного века. Дьявольского века. Он так и останется в двадцатом веке. Теперь уже навсегда.

Кыпс выпил и только тут заметил, что к своему стакану я не притронулся.

– Почему вы не пьете, господин Пастухов? Не хотите пить за фашиста? Или не хотите пить с неудачником? Понимаю, боитесь заразиться. Да, неудача заразна. Я заразился ею от моего героя. Он был великим неудачником.

– Я за рулем, – нашел я простейшее из объяснений.

– Конечно, конечно. За рулем. Мы все за рулем, все, – сказал режиссер Кыпс. – Но куда мы рулим? Если бы знать!

Из кабинета администратора вышел Томас и остановился, высматривая меня. Черный целлофановый пакет с баксами был при нем. Что-то в выражении его лица и в некоторой горделивости позы подсказало мне, что он не только уладил свои дела с толстяком, но и успел врезать.

– Извините, Март, мне нужно идти, – сказал я, опасаясь, что Томас не откажется от приглашения выпить и с Кыпсом, а это может иметь нежелательные последствия. Нас, конечно, наняли охранять его, а не воспитывать, но возиться с пьяным – удовольствие маленькое. Тем более когда была не исключена встреча с пассажирами черного джипа "мицубиси-монтеро". А что-то подсказывало мне, что встреча эта не будет мирной.

– Мне хотелось бы с вами поговорить, – добавил я. – Где я могу вас найти?

– Здесь, – сказал Кыпс. – Да, здесь. Я не педик. Но больше нигде я не могу показаться. В меня будут тыкать пальцами. А здесь ко мне не пристает никто. Мне иногда кажется, что голубые – это светлое будущее всего человечества.

Я прошел сквозь строй раздевающих меня взглядов и только на улице вновь почувствовал себя одетым.

Трудно, однако, быть девушкой в нашем мужском мире!

– Где вы пропадали? – сердито встретил нас Муха. – Эти, в "монтеро", забеспокоились. И знаешь, сколько их там? Шестеро! И все с пушками!

– Как ты об этом узнал? – удивился Томас.

Муха с подозрением посмотрел на него, принюхался и ответил:

– Обыкновенная телепатия.

Матти Мюйр жил в Старом городе в доме постройки начала века с кариатидами и лепниной по фасаду, с круглыми сквозными арками. Дверь его квартиры выходила в одну из арок. К ней вели три каменные ступеньки. Сама дверь была обита обычным коричневым дерматином, но, когда Томас назвал себя в микрофон и предъявил свою физиономию глазку миниатюрной телекамеры, раздалось гудение и тугое клацанье, из чего явствовало, что дверь не только металлическая, но и снабжена электроприводом, как в банковских сейфах.

Отставной кагэбэшник заботился о своей безопасности.

Еще подъезжая к дому, мы по мобильнику получили сообщение от Артиста, что Юрген Янсен покинул дом Мюйра минут сорок назад и обстановка вокруг дома нормальная. Его тачку мы не заметили, хотя она должны была находиться где-то поблизости, потому что уверенный съем информации с чипа, который я переправил в жилище Мюйра с помощью розы, мог осуществляться с расстояния не больше трехсот метров.

"Двушку" Томаса мы оставили в соседнем переулке, Мухе я приказал контролировать ситуацию снаружи, а сам вошел вслед за Томасом в обиталище старого паука.

Мюйр встретил нас на пороге прихожей. Он был в белой крахмальной рубашке и в свободном джемпере. Чувствовалось, что день у него был не из легких и возраст все-таки давал о себе знать. Небольшим пультом вроде телевизионного он заблокировал дверь, сухо предложил:

– Раздевайтесь, молодые люди.

Томас решительно отказался:

– Не стоит, господин Мюйр, мы спешим.

Я не понял, куда мы спешим, Мюйр этого тоже не понял, но не стал настаивать. Он провел нас в просторную комнату, которая казалась небольшой из-за пятиметрового потолка. Довольно крутая деревянная лестница с перилами вела вверх, в другую комнату, низкую, под одним потолком с первой. Я сообразил, что эта вторая комната располагалась над аркой дома, из которой был вход в квартиру.

Когда я вез Мюйра домой, он рассказал, что уже лет двадцать живет один, а его хозяйство ведет русская молодая пара, дворники. Поэтому в квартире было чисто, все на своих местах. Но все это я отметил мимолетно, потому что основное мое внимание привлекла высокая хрустальная ваза на круглом столе. В вазе красовалась роза. Лучшее место для нее трудно было придумать.

Мюйр принес из кухни поднос с графином и тремя крошечными лафитничками.

– "Мартелем" я вас угостить не могу, но у меня есть кое-что не хуже, проговорил он, разливая по лафитничкам чайного цвета жидкость. – Это моя фирменная настойка.