Текст книги "Заговор патриотов"

Автор книги: Андрей Таманцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

– Так точно, понял. В блиндаже. Они в штабном блиндаже, – поспешно ответил Валдис.

– Сколько их там?

– Четыре человека.

– Сколько всего в охране?

– Они и мы. Больше нет.

– Что они делают в блиндаже?

– Я не знаю. Сидят. Петер знает, он только что оттуда пришел.

– Что они там делают, Петер? – спросил Муха у второго.

– Играют в карты. В покер.

– А ты почему не играешь?

– Я больше не мог. Я проиграл все деньги.

– Во сколько смена? – спросил я.

– В шесть утра. В шесть ноль-ноль, – отрапортовал Валдис.

Я взглянул на свою "Сейку". Два ночи. Нормально.

– Поднимайтесь, – приказал я.

Они встали. Валдис был примерно моего роста, а Петер на полголовы выше.

– Опять моего размера нет! – снова расстроился Муха.

– А что ты хотел? Эстонцы – самая высокая нация в мире. Ладно, придумаем что-нибудь. Раздевайся! – приказал я Валдису.

– Я не могу голый, – запротестовал он. – Я могу простудиться!

– Мое наденешь. Хороший костюм, хоть и не от Хуго Босса. А плащ как раз от Хуго Босса. Но для хорошего человека не жалко. Быстро! – приказал я.

Если честно, плаща мне было жалко. Не потому, что он был от Хуго Босса, а потому, что его выбрала и купила мне Ольга. И она расстроится, когда я скажу, что его потерял или его у меня украли. Врать, конечно, нехорошо, но не говорить же ей, что я обменял его на обмундирование спецподразделения "Эст". Не поймет.

Все-таки в "Эсте" кое-чему учили неплохо. Через две минуты заместитель командира второго взвода Валдис Тармисто был в моей одежде, а я в его камуфляже. И даже ботинки подошли по размеру.

– А теперь слушайте. Сейчас мы идем в штабной блиндаж. Без фокусов, предупредил я. – Убивать мы вас не будем, но колени прострелим. И будете до конца жизни хромать. Когда подойдем, постучите и попросите отпереть.

– Они не запирают, – сказал Петер. – От кого?

– Тем лучше. Тогда просто войдете.

– А что потом?

– Ничего. Останетесь играть в карты. До конца смены. Все ясно? Двинулись!

Я прошел вперед – на случай, если еще кто-нибудь из охраны проиграется и выйдет подышать свежим воздухом. Муха шел сзади с автоматом, поставленным на боевой взвод. Понятно, что стрелять даже по ногам пленников мы не собирались, но в случае чего пальба над головами могла дать нам возможность смыться.

Тяжелая дверь штабного блиндажа была приоткрыта, оттуда тянулся сигаретный дым, слышались возбужденные голоса. Когда мы появились из-за спины Петера, разгоряченные покером "эстовцы" долго не могли въехать, кто мы такие и для чего пришли. Ну, это дело мы им быстренько объяснили. Мухе повезло: среди самой высокой нации в мире нашелся и нормальный человек, всего на десяток сантиметров выше Мухи. Так что теперь мы оба были экипированы одинаково – как бойцы спецподразделения "Эст". Только Муха был толще: он натянул камуфляж на костюм – не из жлобства, а чтобы камуфляжка не болталась на нем, как на вешалке.

Обраслетив всю охрану и обрезав телефон, мы умылись водой из ведра, потом заперли блиндаж снаружи на все засовы и напрямую, не скрываясь, двинулись к ярко освещенному гарнизону. Так, как возвращаются в часть часовые, сдав разводящему свои посты, – не слишком медленно и не слишком быстро: "калаши" на плече, небрежно сдвинутые на затылок форменные камуфляжные кепарики. Часовой с угловой вышки что-то крикнул нам, но я лишь неопределенно махнул рукой: то ли привет, то ли не до тебя. Понимай как знаешь.

Сошло.

Второй этап нашей операции вошел в решающую стадию. И тут любая ошибка могла быть очень даже чреватой. Нужно было учитывать и то, что весь командный состав "Эста" вздрючен разгоном, который наверняка устроил ему генерал-лейтенант Кейт, а младшие командиры соответственно вздрючили рядовой состав. Оставалось надеяться только на то, что с момента отлета командующего прошло достаточно времени, а неприятный эпизод с русским разведчиком относился не к службе, а к делу в общем-то постороннему и не слишком серьезному – к кино. А кино – это развлечение.

И все-таки.

Главное в таких ситуациях – расслабиться. Тоже как бы раствориться в окружающем. Чтобы от тебя исходило не больше напряжения, чем от мирно пасущейся на лугу коровы.

Два бойца "Эста", курившие у ворот КПП, очень удивились, когда обнаружили, что в грудь им уперлись стволы наших "калашей", и не сразу поняли, что происходит. А когда поняли, оцепенели и утратили всякую способность к сопротивлению.

Очень может быть, что они были неплохими солдатами и на показательных выступлениях вызывали восхищение зрителей. Но они ни разу не стреляли в живого человека, не всаживали ему под лопатку нож и не слышали, как хрустят под руками шейные позвонки. А мы слышали. За нами был страшный опыт нашей войны. И воевали мы не с солдатами. В Чечне мы воевали с волками. И потому сами стали волками. Нам пришлось стать волками, чтобы выжить и победить. Мы не победили, но выжили. А опыт волчьей войны так и остался в нас, проник в самые наши гены и давал о себе знать в минуты опасности. И те, с кем сталкивались мы в эти минуты, чувствовали нашу волчью суть.

Шестерых солдат, несущих ночную вахту на КПП, мы обезоружили, прицепили наручниками к трубам водяного отопления, а старшему лейтенанту, начальнику караула, велели проводить нас на гауптвахту. По его приказу часовой отпер дверь "губы", а больше нам ничего и не требовалось. Мы заперли их в караулке, взяли ключи и углубились в коридор, куда на обычных гауптвахтах выходили двери камер.

Но в этом гарнизоне "губа" была необычная. Камеры отделялись от коридора не стеной, а решеткой, как в американских тюрьмах, как их показывают по телевизору. Всего на "губе" было четыре камеры. Две из них пустовали, а две другие, в конце коридора, расположенные друг против друга, были обитаемыми. И картина, которую мы увидели, осторожно подкравшись, была прямо-таки умилительной.

На бетонном полу возле решетки одной из камер сидел Артист, подстелив под задницу арестантский тюфяк и набросив на голые плечи эсэсовскую шинель. Все его облачение, в котором он ходил за "языком", сушилось на батарее. Обняв руками голые колени, он с интересом слушал то, что из-за другой решетки ему рассказывал внук национального героя Эстонии Томас Ребане. Немецкие сапоги с короткими голенищами стояли рядом с Артистом, точно бы готовые к тому, что в них сунут ноги и продолжат "дранг нах остен". Или, как это было в феврале 44-го, "нах вестен".

Томас сидел не на полу, а в придвинутом к решетке мягком кресле, на нем была красная шелковая пижама и домашние тапочки. На коленях у него лежала какая-то рукопись, он читал ее и переводил или пересказывал Артисту ее содержание.

Сама камера, в которой обитал потомок эсэсовца, меньше всего напоминала "губу". Скорее, номер в приличной гостинице: мягкая кровать, телевизор, устланный ковровой дорожкой пол. И даже на решетке была плотная штора, которой постоялец этой замечательной камеры мог в любой момент отгородиться от внешнего мира.

Это и была, как я понял, та скромная обитель, про которую сказал национал-патриот Юрген Янсен.

Времени у нас было в обрез, но я все-таки не удержался и прислушался к рассказу Томаса.

– А дальше так, – говорил он, заглядывая в рукопись. – "Вечер того же дня. Красавица Агнесса лежит на тахте, покрытой персидским ковром. Она практически обнажена. Она открывает глаза и видит перед собой полковника Ребане. Агнесса: "Ах! Я была без сознания! Вы воспользовались моей беспомощностью!" Полковник Ребане: "Милая фройляйн, я не отношусь к той категории мужчин, которые получают удовольствие от обладания бесчувственной женщиной". Агнесса: "Вы даже не притронулись ко мне? Это правда?" Полковник Ребане: "Да, это правда". Агнесса: "Ах, я никогда не встречала таких мужчин!"

– "Практически обнажена" – это красиво, – оценил Артист. – Эта сучка и есть русская шпионка, которую подослали к полковнику?

– Почему сучка? – обиделся Томас Ребане. – Пожалуйста, не оскорбляй даму. В конце концов, очень может быть, что она моя бабушка.

Он приготовился читать дальше, но нам пришлось прервать их увлекательное занятие.

– Зэка Злотников, с вещами на выход! – скомандовал Муха, отпирая его камеру.

Артист недовольно покачал головой:

– Вечно ты, Муха, торопишься. Куда я в таком виде пойду? Шмотки не высохли.

– На себе досушишь. Быстрей! – приказал я.

– А меня? Возьмите меня, ребята! – взмолился внук национального героя. Мне очень нужно отсюда свалить! Что вам стоит? Возьмите!

– Давай возьмем, – поддержал Артист, с отвращением натягивая влажную гимнастерку. – Малый нормальный. И у него есть кое-какая любопытная информация. Очень даже любопытная.

– Отставить! У тебя все шутки. А тут не шутки. Нам бы самим выбраться.

– Вот так всегда, – уныло заключил Томас Ребане. – Каждый думает только о себе. А выручить другого человека, который попал в беду, – куда там. Своя задница всегда ближе к телу.

– Рубашка, – поправил Муха. – Своя рубашка ближе к телу.

– У кого-то рубашка, а у вас жопа, – парировал потомок эсэсовца.

– В какую беду ты попал? – спросил я.

– Не знаю, – хмуро ответил Томас. – Но от этого мне не лучше. От этого мне хуже.

– Я бы взял, – сказал мне Муха. – Тут все не так-то просто. Берем?

– Черт с ним! Выпускай!

– Только быстро, быстро! – скомандовал Муха, отпирая решетку.

Томас похватал какие-то шмотки, сунул их в спортивную сумку и, как был, в пижаме и тапочках, выскочил из камеры.

– Сценарий не забудь, – напомнил Артист. – Потом дочитаем. И обуйся!

Томас запихнул рукопись в сумку, сунул ноги в туфли и рванул к выходу.

– Стой! – остановил я его. – Все делать только по моей команде!

После треволнений минувшего дня весь лагерь спал беспробудным сном, но следовало соблюдать предельную осторожность. В любой операции самое важное и самое трудное – чисто уйти. И я сомневался, что нам удастся пройти по лагерю такой толпой и не привлечь нежелательного внимания. К "губе"-то мы шли нормально: начкар, с ним два солдата. Картина привычная и не вызывающая никаких вопросов. А сейчас нежелательным было любое внимание. Даже какой-нибудь дневальный, сдуру глянув в окно и увидев такую компанию, немедленно поднимет тревогу. Да и то сказать: два солдата спецподразделения "Эст", с ними эсэсовец в шинели с погонами роттенфюрера, но в красноармейской пилотке, и совсем уж какой-то придурок в красной пижаме и со спортивной сумкой в охапке.

Поэтому я забрал начальника караула и прошел с ним к штабному уазику. Водителя не было. Я приказал начкару сесть за руль и подогнать УАЗ к дверям губы. Потом за руль сел Муха, начкар рядом с ним, а я устроился на заднем сиденье, потеснив Артиста и Томаса. Ствол моего "калаша" упирался в спину начкара, напоминая ему о том, что любая самодеятельность нежелательна. Перед КПП я приказал ему выйти и открыть ворота. После этого мне осталось только вернуть его в караулку КПП и зафиксировать наручниками.

Путь был свободен. Позади было тихо. Кажется, обошлось. Но едва мы отъехали на километр и лагерь "Эста" скрылся за холмом, Артист приказал Мухе остановить машину.

– В чем дело? – спросил я.

– Мне нужна эта тачка, – заявил Артист. – Примерно на час. – Он обернулся к Мухе: – Поможешь?

– Почему нет? А что делать?

– Скажу.

– Кончай! – приказал я. – Хватит с нас приключений!

Но Артист не сдавался.

– Пастух, сегодня мой день, – сказал он. – Не мешай, а? Иди с Томасом к моей тачке и жди нас. Мы вернемся самое большое через час. И не спрашивай, что я хочу сделать.

Я колебался. Не нравилось мне это дело. И Артист не нравился. Какая-то дурь была в нем.

– Я нечасто тебя о чем-то прошу, – проговорил он. – Сейчас прошу. Ну?

Никогда я его таким не видел.

– Ладно, валите, – разрешил я, хотя мой внутренний голос прямо-таки вопил, протестуя. – Но чтобы через час были.

Артист сразу повеселел.

– Муха, гони вкруговую, – приказал он. – К понтонному мостику. А там разберемся.

Мы с Томасом выгрузились из уазика и потащились к стогу, возле которого была спрятана "мазератти". Пока я очищал тачку от маскировки, Томас переоделся в свой элегантный серый сюртук и спохватился:

– А плащ? Я забыл плащ!

– Какие проблемы? Сходи и возьми, – предложил я.

– Это ты так шутишь, да? – спросил он.

Я не ответил. Он уселся на переднее сиденье. Я завел машину, вывел ее на асфальтовую дорогу и поставил так, чтобы сразу увидеть Артиста и Муху, если они собьются с пути и появятся впереди или сзади нас.

Томас с робкой надеждой спросил:

– У вас выпить ничего нет?

– Ну ты даешь! – восхитился я. – Сейчас только об этом и думать!

– А ты бы о чем думал, если бы тебя продержали две недели на минеральной воде "Нарзан"?

Он надолго задумался, а потом задал вопрос, который, судя по всему, уже давно вертелся у него на языке:

– Вы кто, ребята?

– А ты? – вопросом на вопрос ответил я. – Кто ты? Если ты внук национального героя, почему тебя держат на "губе"?

– Они называют это – под домашним арестом, – объяснил Томас. – В Таллине я сидел дома. С охранником. А сейчас должен быть на съемках. Не возить же меня каждый день из Таллина. Вот и пристроили на "губу". С гарантией, что не свалю.

– Почему ты хочешь свалить? Почему они тебя не отпускают?

– Я им нужен.

– Зачем?

– Не знаю. Это все – раскрутка. Понимаешь? И фильм – раскрутка. И презентация. И я на презентации. Они раскручивают.

– Тебя?

– Нет. Альфонса Ребане.

– Твоего деда, – уточнил я.

– Да никакой он мне не дед! Его и близко не было в нашей семье! Он просто однофамилец. Ребане, если по-русски, – это Лисицын. И больше ничего общего у меня с ним нет. В этом-то все и дело!

– Точно?

– Еще бы не точно!

– Так, – сказал я. – Это кино, похоже, поинтересней того, что мы видели. Ты все расскажешь. Но не сейчас. Сначала дождемся ребят.

Прошел час. Их не было.

Час двадцать. Их не было.

Час сорок. Никого.

Я сидел в анатомическом водительском кресле "мазератти", облегающем спину и задницу, как обьятия любимой жены, но ерзал, как на иголках. Вопрос был только один: что произойдет раньше – в лагере поднимут тревогу или они вернутся.

Мой внутренний голос возмущенно молчал. Обиделся, что я к нему не прислушался.

Темнота сгустилась так, как бывает только перед началом рассвета. С того места, где стояла наша тачка, были видны отсветы яркого лагерного освещения, а дальше справа – тусклая цепочка огней над укрепрайоном Эстонской дивизии СС.

И вдруг я заметил, что эти огни погасли. Были – и нет. Я даже сначала подумал, что мне показалось. Всмотрелся – не показалось. Ни единого огонька.

Что бы это могло значить?

4.10.

Начало рассветать. Ребят не было. У меня в душе появилось тяжелое предчувствие беды.

4.30.

– Вон они! – вдруг сказал Томас.

– Где?

– Да не впереди – сзади!

Я врубил заднюю скорость. Через две минуты Артист и Муха ввалились в машину, Артист хрипло выдохнул:

– Все в порядке. Гони!

– А где уазик?

Он неопределенно махнул рукой:

– Там бросили. Вместе со всеми "калашами". Гони, Серега, гони!

Я не заставил себя упрашивать. Единственным моим желанием было оказаться от этих мест как можно дальше. И как чувствовал: не успели мы отъехать километра на три, как до нас донесся вой сирены – в лагере "Эста" объявили тревогу. Я дал под сотню – больше не позволяла дорога, она была слишком узкая и извилистая, петляла между холмов. Но минут через пять Артист попросил ехать помедленней. "Мазератти" огибала высокий холм, поросший ельником и мелкими соснами.

– Тормозни! – скомандовал Артист. – Теперь мы в полной безопасности.

Я остановил тачку. Артист выпрыгнул из машины и полез по холму вверх, жестами предлагая нам следовать за ним. Поднявшись метров на сто, остановился.

– Вот отсюда все будет хорошо видно, – удовлетворенно сообщил он.

Я осмотрелся. Уже заметно рассвело. С косогора хорошо просматривались холмы левого берега реки, исполнявшей роль Векши, но было слишком далеко, чтобы разглядеть блиндажи и окопы. По полям, обтекая холмы, стелился туман. Из него прорастали березовые перелески, стога. Было сыро, пахло прошлогодней листвой. У нас в Затопино – морозы и вьюги, а здесь – почти весна. Было что-то очень приятное в этой мирной, доброй к человеку земле.

Артист напряженно всматривался в сторону Векши.

– И чего мы ждем? – спросил я. – Когда совсем рассветет?

– Нет. Когда они доберутся до блиндажа и включат свет.

– И что будет?

– Увидишь.

Ожидание затягивалось. Воспользовавшись этим, Муха стащил с себя камуфляжную куртку, потом брюки и выругался:

– И все ты, Артист! Из-за тебя хорошие штаны испортил!

На брючине его костюма темнело мазутное пятно.

– Отчистишь, – отмахнулся Артист. – Бензинчиком ототрешь. Да что же они тянут? Их же люди в блиндаже! Неужели никому не придет в голову пойти и проверить, что с ними?

И тут над укрепрайоном зажглась гирлянда огней.

– Всё! – завопил Артист. – Смотрите!

И мы увидели.

Сначала беззвучно вспухли холмы. По всей линии обороны засверкали словно бы злобные шаровые молнии. Земля вздыбилась, из нее выстреливали картечные сгустки камней, как из жерла проснувшегося вулкана. И лишь потом на наши ушные перепонки обрушился грохот взрыва. Вернее, серии взрывов, которые сливались друг с другом, образуя какой-то утробный гул. И не успела осесть поднятая на десятки метров земля, как начались короткие резкие взрывы. Я уже понял, что это такое: это начал рваться боезапас в "тиграх".

От внезапной тишины даже зазвенело в ушах.

– Вот вам, суки, битва на Векше! – изрек Артист. – Валим!

Мы скатились к дороге, погрузились в тачку. Артист сел за руль и погнал "мазератти" к шоссе, которое связывало Тарту с Таллином.

– А теперь объясни мне, что это было, – попросил я Артиста.

– Да все очень просто. Мы вывели цепь на рубильник, которым включается освещение. Единственная проблема была – взрыватели не сразу нашли. Они были в снарядном ящике в штабном блиндаже.

– И пришлось поуродоваться, пока перетаскали тол к танкам, – добавил Муха. – До чертовой матери они его наготовили.

– А насчет трупов можешь не беспокоиться, – заверил меня Артист. – Все кадры сидели в штабном блиндаже. А рядом с ним ничего не взрывалось.

– Это, конечно, утешает, – сказал я. – Но я тебя спросил не о том, каким образом вы замкнули взрывную цепь. Я тебя спросил совсем о другом.

– Понимаю. Я просто реализовал сценарий. Все точно по тексту. Получив приказ из ставки фюрера, доблестные эстонские патриоты отступили. А перед этим взорвали свои позиции. Вместе с боевой техникой. Чтобы она не досталась врагу.

– С какой техникой?

– Со всей. Четыре "тигра". И с десяток крупповских пушек.

– Артист, твою мать! – сказал я. – Ты хоть понимаешь, что натворил?

– А что я натворил?

– Это теракт! И вмешательство в дела суверенного государства!

– Ничего подобного, – возразил он. – Я лишь слегка подкорректировал творческий процесс. Денег на новую технику у них нет. И даже за эту расплатиться не смогут. И значит – кина не будет.

– Почему ты это сделал? – удивленно спросил Томас Ребане.

– Сценарий мне не понравился. Характеры схематичны, а диалоги написаны газетным языком.

Томас взглянул на меня:

– Он шутит?

– Да, шучу, – резко сказал Артист. – Но могу и без шуток. По этому сценарию отца моего героя сослали в Сибирь или расстреляли. Моего отца никуда не ссылали. Но его брат, две тетки и мой дед с бабкой – все они лежат в Бабьем Яру. Объясняю специально для тебя, наследник героя. Бабий Яр – это овраг в Киеве, между Лукьяновкой и Сырцом. В сорок первом году фашисты расстреляли там семьдесят тысяч евреев. Среди них были и все мои предки. Мне до феньки, кто их расстреливал: СС или просто зондеркоманды. И были ли среди них эстонцы – это мне тоже до феньки. Фашисты не имеют национальности. Теперь понятно, почему мне не понравился этот сценарий? И закончим на этом.

Шоссе выскочило из перелеска и тянулось вдоль железнодорожной ветки. Впереди показалась платформа пригородной электрички.

– Высадите меня здесь, а сами уезжайте, – сказал Томас Ребане без особой уверенности в голосе.

– Хочешь вернуться на "губу"? – спросил я.

– Нет, я не хочу. Но вам нужно делать ноги. Очень быстро. Если вас прихватят, у вас будут большие проблемы.

– Если мы тебя высадим, нас прихватят гораздо быстрей, – резонно заметил Муха. – Сначала отловят тебя. Ты в своем сюртуке – как жираф. Кто тебя раз увидит – надолго запомнит. Ты им все выложишь: и где мы, и на какой тачке. После этого отловить нас – раз плюнуть.

– Почему я им все выложу? – оскорбился Томас.

– Потому что ты не Зоя Космодемьянская.

– Это такая партизанка? – припомнил он. – С гордо поднятой головой?

– Она самая, – подтвердил Муха.

– Да, я не Зоя Космодемьянская, – самокритично признал Томас.

– Поэтому сиди и не рыпайся.

– Из-за меня у вас будут дополнительные неприятности, – счел своим гражданским долгом предупредить он.

– Одной больше, одной меньше – без разницы, – усмехнулся Артист.

– И ты должен нам кое о чем рассказать, – напомнил я. – Ты нас заинтриговал.

– Тогда купите мне водки, – потребовал Томас.

– Совсем обалдел малый! – изумился Муха. – Кто же пьет водку в пять утра?

– Я! – твердо сказал Томас. – Вон там, рядом со станцией, ночной универсам. Там продают все. И водку тоже. Иначе я с вами не поеду. И ничего не расскажу.

– Тормозни, – кивнул я Артисту. – Муха, сгоняй. Ты у нас единственный, кто нормально одет.

– Что будем брать? – деловито спросил Муха, словно всю жизнь только и занимался тем, что бегал за водкой.

– Все равно, – сказал Томас. – Только много!

Через двадцать минут Муха вернулся в машину. В руках у него был полиэтиленовый пакет с побрякивающими бутылками. Не успел Артист тронуться с места, как Томас извлек из пакета бутылку и начал зубами выдергивать пластмассовую пробку.

– Стой! – заорал Муха. – Это же бензин!

– Какой бензин? – опешил Томас.

– Чистый. Авиационный.

– Зачем ты купил бензин? – обиделся Томас. – Я просил купить водку, а ты купил бензин!

– Штаны почистить, вот зачем, – объяснил Муха. – Водка – в другой бутылке. Ну, кадр!

Но Томас уже не обращал ни на кого внимания. Отвинтив пробку какой-то водяры с эстонской этикеткой, он припал к горлу и сделал несколько хороших глотков. Потом промакнул губы рукавом, понюхал мятую гвоздику, торчавшую в петлице его сюртука, аккуратно завинтил пробку и сообщил:

– Вот теперь тип-топ. Ты спросил, кто пьет водку утром, – обратился он к Мухе. – Водку хорошо пить в любое время. Вечером – чтобы вечер был веселый. Днем – чтобы день был хороший. Ночью – чтобы ночь была не очень длинной. Но лучше всего водку пить утром. У вас, у русских, есть хорошая поговорка: "С утра выпил – весь день человек свободный". Теперь я свободный. – И он с удовольствием закурил.

– Пора валить из этого независимого государства, – сказал Артист. – Не нравится мне Эстония. Маленькая, но злая. Как злобная собачонка.

– Ты не имеешь права так говорить, – запротестовал Томас. – Страна не может быть злой. Такой ее делают люди.

– А я про что? – отозвался Артист. – Проскочим через Нарву, – решил он и прибавил газу.

– Нет, – возразил Томас. – Через Нарву нельзя. Там перехватят.

– Тогда через Псковскую область, через погранпереход "Куницына гора".

– Нельзя, – повторил Томас.

– Ладно, через Латвию – через Валгу.

– И через Валгу нельзя. Вообще через границы нельзя. Все они будут перекрыты.

– Ерунда, – отмахнулся Артист. – Пока они нас вычислят, пройдет время. Не сразу же они кинутся нас ловить.

– Они будут ловить не вас, – сказал Томас.

Он помолчал и со вздохом добавил:

– Они будут ловить меня.

VII

Мы поначалу не придали значения словам Томаса и с таллинского шоссе свернули на трассу, которая должна была вывести нас самым коротким путем к Нарве. Восточнее Кохтла-Ярве она вливалась в автостраду Таллин Санкт-Петербург. До автострады было чуть больше ста километров, потом километров пятьдесят до Нарвы, а там – Ивангород, Россия. При нормальном раскладе к вечеру мы могли быть в Москве. Но нормальным раскладом здесь и не пахло.

– Это плохая дорога, – сказал Томас. – Мы неправильно по ней поехали.

– Нормальная дорога, – возразил Артист, держа под сто пятьдесят. – Не автобан, но бывают и хуже.

– Она не потому плохая, что неровная, – объяснил Томас. – Много дорожных постов.

– А на таллинской трассе – меньше?

– Не меньше. Но там их можно объехать. Хорошие проселки – к хуторам, к дачам. Здесь – болота, особенно на севере. И если пост – его не объедешь.

– Фигня, проскочим, – отозвался Артист. – Пока они сообразят, что к чему, мы уже будем в России.

Дорога была пуста, в темных ельниках и прозрачных березнячках по обочинам висели клочки тумана, мелькали хутора, в которых только-только начинала пробуждаться жизнь. Над печными трубами вились дымы, кланялись колодезные журавли, из раскрытых ворот царственно выплывали дородные коровы знаменитой эстонской черно-пестрой породы с мотающимися на шеях жестяными боталами.

– Чтобы нас вычислить, нужно киношников опросить, – продолжал успокаивать нас и себя Артист. – А они керосинили до утра, сейчас дрыхнут, как... Черт! сказал он, увидев замигавший красный светодиод антирадара. – Кому же это не спится в такую рань?

Не спалось дорожному полицейскому, одинокая фигура которого маячила возле стеклянной будки поста. Он был без бронежилета, как это заведено сейчас у российских гаишников, и даже без "калашникова" на груди. Хорошо они тут живут, мирно. В руках у полицейского была черная труба переносного локатора типа "Барьер-2", он с интересом смотрел на цифры, мелькающие на дисплее, и наверняка с удовлетворением прикидывал, в какую копеечку обойдется водителю превышение скорости. Кто рано встает, тому Бог подает.

Артист сбросил скорость до девяноста.

– Сейчас нас оштрафуют, – сообщил Томас. – На этой дороге везде стоят знаки "шестьдесят".

– Перебьются! – ухмыльнулся Артист и нажал на антирадаре кнопку подавления локаторного сигнала. И видно, сработало: полицейский начал озадаченно вертеть свой прибор в руках, трясти, заглядывать в трубу, протирать дисплей, на котором вместо цифр плавал туман. Он был так обеспокоен поломкой своего кормильца, что лишь мельком глянул на просвистевшую мимо него "мазератти". Потом вдруг, словно вспомнив что-то, уставился нам вслед и метнулся к будке.

– Побежал звонить, – прокомментировал Томас. – На следующем посту нас задержат, потому что пользоваться антирадарами в Эстонии запрещено. А радарами с подавлением – тем более.

– Отмажемся, – отмахнулся Артист. – Баксы они у вас берут?

– Нет, они берут кроны, – объяснил Томас. – А баксы они хватают. И сразу заглатывают. Как и ваши в России.

– Наши? – вступился за честь России Артист. – Никогда! Наши сначала просят съездить в банк и поменять баксы на рубли. А вот их хватают.

– Я бы вернулся, – подал голос Муха. Он оглянулся и снял свое предложение: – Поздно.

Полицейский "форд", стоявший возле поста, сорвался с места и устремился нам вслед, включив мигалки.

– Тормозни, – приказал я Артисту. – С одним мы договоримся.

Артист сбавил скорость. Но полицейский не стал догонять нас. Он держал дистанцию в полкилометра, не приближаясь. Это был плохой признак. Но бессонная ночь со всеми нашими приключениями притупила чувство опасности. Самоуверенность Артиста, все еще наполненного дурацкой победительностью, невольно передалась и мне. Подумалось: обойдется. Артист поднажал. "Форд" отстал. Но когда впереди показался второй пост дорожной полиции, я понял, что не обойдется.

Это была такая же стеклянная будка, как и прежний пост, но выглядел он совсем не так мирно. Шоссе перегораживали две полицейские машины с включенными проблесковыми маячками. Возле них стояли четверо постовых в бронежилетах. В руках у них были "калаши" с недвусмысленно направленными в нашу сторону стволами.

"Понял? – спросил меня мой внутренний голос. – А что я тебе, мудаку, говорил?"

Артист бросил быстрый взгляд в зеркало заднего вида и взялся за ручник, явно намереваясь юзом развернуть "мазератти" в обратном направлении.

– И не думай! – приказал я. – Попали – значит, попали.

Старое правило: сделав ошибку, не торопись ее исправлять, чтобы впопыхах не наделать новых.

Повинуясь знаку, поданному автоматным стволом одним из полицейских с сержантскими погонами, Артист съехал на обочину, опустил стекло и дружелюбно поинтересовался:

– Доброе утро, командир! Какие проблемы?

При виде эсэсовского роттенфюрера в красноармейской пилотке сержант слегка прибалдел, но бдительности не утратил.

– Документы! – потребовал он, подойдя к водитель-ской двери левым боком так, что ствол "калаша" оставался направленным на Артиста. Остальные трое рассредоточились и довольно грамотно страховали товарища.

Сержант внимательно просмотрел паспорт и права Артиста, заглянул в салон:

– Кто ваши пассажиры?

– Друзья, командир.

– Прошу всех выйти из машины.

Все-таки Европа – это Европа. Наш ОМОН уже выбросил бы нас на асфальт, да еще и прошелся бы по ребрам ботинками – так, для профилактики и утверждения собственного достоинства.

Мы вышли. Лишь Томас замешкался. Он поспешно извлек из пакета бутылку водки и приложился к ней, верно рассудив, что потом этой возможности может и не быть. А хотелось еще немного побыть свободным.

Нам приказали встать лицом к машине и положить руки на крышу, сноровисто обыскали и разрешили опустить руки.

Сержант снова заглянул в салон.

– Выходите! – приказал он.

– Иду, иду! – отозвался Томас.

Согнувшись в три погибели, он вылез из низкой машины, распрямился во весь свой рост, одернул сюртук и расправил смятую гвоздику в петлице. После чего поднял руки, широко улыбнулся и что-то приветливо сказал по-эстонски. Но вместо того чтобы поставить Томаса к машине и обыскать, все четверо полицейских уставились на него, а у одного, самого молодого, даже рот открылся.

Томас снова улыбнулся и что-то сказал по-эстонски, подкрепляя жестом свои слова: "Я к вашим услугам, господа". В этом роде.

Полицейские опустили автоматы, а сержант почтительно задал какой-то вопрос. В его мягкой речи я уловил лишь одно слово: "Ребане".

– Совершенно верно, я Томас Ребане, – ответил Томас. Чтобы понять смысл его слов, не требовалось знания эстонского языка.

А тут и вовсе началось что-то непонятное. Трое полицейских вытянулись по стойке "смирно", а сержант вскинул руку к козырьку форменной фуражки и отрапортовал – надо полагать, представился. Потом произнес недлинную речь. Томас выслушал ее с благосклонным вниманием и протянул сержанту руку. Тот почтительно пожал ее и отступил в сторону, давая возможность остальным полицей-ским совершить торжественный обряд рукопожатия. После чего все четверо вновь вытянулись по стойке "смирно", отдали честь, а сержант поднял над плечом кулак и негромко, но со значением произнес два слова. И убей меня Бог, если слова эти были не "Зиг хайль!"