Текст книги "Угол атаки"

Автор книги: Андрей Таманцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Это позволило следователю восстановить картину происшедшего. С наступлением темноты преступник занял позицию на крыше будки, защищенной листвой деревьев, дождался появления автомобиля Ермакова и произвел два выстрела. После чего спрыгнул с крыши, обогнул гаражи и до появления милицейского оцепления уехал на поджидавшей его машине, предварительно оставленной, вероятно, в боковом проезде. Установить марку машины не удалось. Никаких отпечатков пальцев на оружии не обнаружено. Все свидетельствовало о том, что работал профессионал.

Члены семьи Ермакова показали, что он никогда сам не садился за руль служебной машины, ездил только на заднем сиденье справа. Таким образом, предположение следователя о том, что преступник ошибся в выборе жертвы, не подтвердилось. Сам Ермаков, допрошенный в больнице после операции по извлечению пули из мышечной ткани в районе левого тазобедренного сустава, заявил, что не представляет, кто и с какой целью мог устроить покушение на него. Он высказал предположение, что преступник спутал его с кем-то другим, так как в их подъезде живут многие серьезные бизнесмены.

Там же, в приемном отделении ЦКБ, после того как выяснилось, что опасности для жизни Ермакова нет, его жена сделала заявление, в котором утверждала, что организаторов этого покушения следует искать среди мужей женщин, с которыми ее супруг имел интимные отношения. Она назвала восемь фамилий и заявила, что преступника нужно посадить не за то, что он стрелял в ее мужа, а за то, что не отстрелил ему того, что следовало отстрелить.

С учетом личности потерпевшего и его причастности к важнейшим государственным секретам расследование этого преступления поручено Федеральной службе безопасности.

– Что означает, что о результатах его мы никогда ничего не узнаем, подвел итог своего доклада капитан Евдокимов и замолчал, ожидая вопросов.

Вопросов по существу не было. Нифонтов лишь поинтересовался:

– Сам-то не засветился?

– Нет. Даже удостоверения не пришлось предъявлять. Начальство думало, что я из опергруппы, а опера – что я с кем-то из начальства.

– Куда, говоришь, его ранило? – уточнил Голубков.

– В мышечную ткань в районе левого тазобедренного сустава, сзади, повторил Евдокимов.

– В жопу, что ли?

– Можно сказать и так.

– На Ермакове был бронежилет?

– Нет.

– Ты сам на будку залезал?

– Не преминул.

– И что?

– Позиция – лучше не бывает. Подъезд – как на ладони. Всего в пятидесяти метрах. Хорошо освещен. Стрельба лежа с упора. При желании он мог бы пристрелить человек пять. С полной гарантией. И никто не успел бы даже понять, что происходит.

– Спасибо, отдыхай, – кивнул Нифонтов. – Рапорт напишешь завтра.

Капитан Евдокимов вышел. Нифонтов обернулся к полковнику Голубкову:

– Понял?

– Да. Снайперский "аншутц" с лазерным наведением. Это было не покушение.

– Что?

– Похоже на предупреждение.

– Но водитель убит.

– Значит, очень серьезное предупреждение.

– О чем?

Полковник Голубков только пожал плечами:

– Знать бы.

Нифонтов поднялся из-за стола, постоял у окна, за которым разгорался свежий майский рассвет, и вернулся в кресло. Еще раз прочитал текст, застывший на экране монитора:

"2.34. Первый пилот Веденеев: "Встретил однажды друга детства. Еще пацанами вместе голавлей ловили. На Кубани, под Белореченкой..."

Странная история. Очень странная. Что-то в ней было не то.

Нифонтов решительно проговорил:

– Вот что, Константин Дмитриевич. Сегодня же летишь в Краснодар. Прямо сейчас. Борт возьмем у военных. Два часа туда, два часа там, два часа обратно. Самолет будет тебя ждать. Мы сейчас не в том положении, чтобы отмахиваться от любых мелочей.

Голубков кивнул:

– Согласен. Я и сам хотел это предложить.

Через двадцать минут все было улажено. Полковник Голубков уехал на аэродром. Нифонтов выключил компьютер.

Ночь кончилась. Длинная была ночь. Можно было ехать домой и пару часов поспать.

Но перед тем как выйти из кабинета, он сжег в камине шифрограмму от Пастухова.

Взглянул на часы. 5.30. В Забайкалье – 11.30. Группа Пастухова уже должна быть на подходе к объекту.

Глава IV

Объект обнаружил себя слабым свечением облаков, скопившихся на южной стороне перевала. Источник света лежал где-то очень далеко, внизу, был размытым, неявным. Так за многие километры дает о себе знать присутствие большого города.

С цифры "480" стрелка высотомера долго сползала на "430", потом спуск стал круче: "380", "З00", "160". Наверху остались мертвые скалы, словно бы источавшие дикий мороз, накопленный за бесконечную зиму. Помутнел, а потом и вовсе исчез ледяной диск луны. Стало теплей. Камни на осыпях уже не звенели, а глухо шуршали под ногами. Пелена облаков, казавшаяся сверху плотной, обернулась разреженным туманом, хмарью. Видимость ухудшилась, водяная пленка покрыла металл автоматов и оптику биноклей. Ориентиры исчезли, лишь ощущение спуска и отсвет далеких огней позволяли не сбиться с курса.

И как всегда бывает, когда приближаешься к концу пути, тянуло ускорить шаг, чтобы побыстрей оказаться дома. Что часто и приводит к самым большим ошибкам. Но сейчас нам это вроде бы не грозило, потому что в конце маршрута нас ждал не дом.

Что угодно, но только не дом.

По мере того как стрелка высотомера отклонялась влево и сокращалось расстояние до объекта, мной все больше овладевало чувство тревоги. И ребятами, судя по всему, тоже: на коротких привалах обходились почти без слов, а при движении руки машинально ложились на ухватистые рукояти и стволы "каштанов".

"140".

"115".

Туман поредел. Стали выше и гуще лиственницы и сосны, зачернел еловый подлесок. Мертвая тишина плоскогорья сменилась глухими шумами леса, птичьей возней в кустах, пролетами спугнутых нами сов. Появились первые следы человеческой деятельности: вырубки, пара мелких галечниковых карьеров и один побольше, каменоломня – с остовом брошенного экскаватора и полуразвалившимся шиферным сараем. От каменоломни вниз вела узкая каменистая дорога.

Но близкое присутствие людей не радовало, а настораживало еще больше. Недаром, видно, охотники-промысловики говорят, что в глуши страшней всего встреча не с шатуном или росомахой, а с человеком.

"84".

Русло ручья, вдоль которого шла дорога, постепенно расширилось. Впереди открылся просторный распадок между двумя лесистыми кряжами. Он был заполнен призрачным светом. В бинокль хорошо было видно, откуда идет этот свет. Высоко над долиной в предутренней сумеречи туманными пятнами висели на стальных мачтах гроздья аэродромных прожекторов.

По моему знаку Муха вышел вперед, я пропустил ребят и замкнул цепочку. Близость цели и чувство опасности подбросили в кровь адреналина. На слабом световом фоне четко вырисовывались фигуры ребят. Я отметил, как изменились их движения. Появилась гибкость, рысья вкрадчивость. Будто и не было позади сорока километров горного ночного маршрута.

Неожиданно Муха остановился и поднял руку. Мы замерли. Рука пошла в сторону вниз. Мы опустились на землю. Беззвучно, как пять темных ночных птиц. Я всмотрелся. Дорога была пуста. Пришлось навострить уши. Прошло полминуты. Глаза у меня были закрыты, а рот полуоткрыт. Если бы кто-нибудь увидел меня со стороны, наверняка принял бы за дебила. Но смотреть со стороны было некому, а лучшего резонатора, чем зубы и полость рта, природа для человека не придумала. И уже через десяток секунд я услышал то, что заставило Муху остановиться. Скрип гальки, шаги. Медленные, тяжелые – на подъем. И тут же мои ноздри уловили запах табака, пота, солдатского гуталина.

Навстречу нам шли. Двое. До них было метров шестьдесят. Это означало, что они споткнутся о нас примерно через полторы минуты. Не разгуляешься, но вполне достаточно, чтобы переместиться в придорожный ельник и уткнуться носами в хвойную гниль. Что мы и сделали. Нюхать землю нам пришлось исключительно для того, чтобы в темноте не светились наши бесстыдно белые физиономии. При этом я крепко обложил себя за то, что не заставил всех, как предписано специнструкцией, нанести на лица маскировочный грим. "Да ну!" Вот тебе и "да ну"!

Специнструкции, как и уставы, пишутся не чернилами. Они пишутся кровью. Таких мудаков, как я.

К звуку шагов прибавилось позвякиванье железа – "калаша" или саперной лопатки, тяжелое дыхание. В узкую щель между локтем и каской я увидел появившиеся из-за поворота два силуэта на фоне отсветов аэродромных огней. Один был низенький, плотный, другой повыше, худой. Он плелся на два шага сзади, шаркая сапогами и брякая всем, что только могло брякать. Вся его фигура выражала унылую покорность судьбе. Не дойдя до нас метров десять, он остановился и предложил напарнику высоким плаксивым голосом:

– Перекур, Толян. А?

– Я тебе дам – перекур! – отозвался низкий. – Нам что было сказано? Никаких перекуров. Черные узнают, мало не будет. До камнеломки дойдем, там перекурим.

– До нее еще полтора километра!

– Потерпишь.

– Давай хоть посидим! Бегать-то нам не приказано!

– Ладно, посидим, – согласился напарник. Они устроились на валунах и погрузились в молчание.

– Слышь, Толян, что творится, а? – через некоторое время спросил худой. – Растяжек понаставили на всех тропах, каждую ночь патрули. А со стороны Потапова так вообще. Засады через каждые полкилометра. Никогда раньше такого не было.

– Было, – хмуро возразил напарник. – Каждый раз перед загрузкой на ушах стоят.

– Но не так же! "Стрелять без предупреждения". Было такое?

– Ну не было.

– А я про что? – словно бы даже обрадовался худой. – Угораздило нас сюда загреметь!

– Кончай нудить. Жрешь от пуза, деды не мордуют. Чего тебе еще?

– А увольнительные? За полгода ни разу! Я уж забыл, какой вкус у водяры! – Он помолчал и добавил с неизбывной тоской: – Про баб и не говорю.

– Пошли, – буркнул напарник. – Как раз туда и назад. Поставим растяжку, а там и смена.

Они поднялись и неторопливо двинулись в гору. Последнее, что я услышал, были слова худого:

– Слышь, Толян, а главный у черных, он кто? Который перед загрузкой всегда прилетает. Генерал? Не меньше, я думаю. Наш полковник перед ним в струнку тянется...

Когда их шаги стихли, мы выбрались на дорогу и коротко обсудили ситуацию. Патруль вернется примерно через час, уже рассветет. В обход дороги идти нельзя, упомянутые в разговоре растяжки могли означать лишь одно: все тропы заминированы. А растяжка, которую патрульные собирались поставить перед карьером-каменоломней, отрезала нам путь назад.

Оставался единственный выход: лезть на кряж и надеяться, что на вершине его есть хоть какая-то растительность, годная для маскировки. Информацию о таинственных "черных" и необычном режиме охраны обсуждать не стали, оставили на потом.

Наши надежды оправдались. Правда, ни ельника, ни сосняка на вершине не росло, но камни были покрыты плотным слоем ползучего ерника и плетями какой-то колючей заразы – то ли ежевики, то ли малины. Нам осталось только подкопаться, подрезать этот слой сбоку и приподнять его на поперечинах и коротких подпорках, вырубленных из молодых елок. Получилась естественная маскировочная сеть такой густоты, что из-под нее даже небо еле просвечивало.

Поработав еще часа два саперными лопатками и ножами и до крови изодрав руки иголками этой клятой ежевики, устроили довольно просторное лежбище между камней в седловине: в рост не встанешь, но лежать и даже на коленях стоять вполне можно. От этого лежбища проделали, подрезая корни ерника, двадцатиметровый лаз к южной оконечности кряжа, возвышавшегося над долиной как береговой утес. В результате наших трудовых усилий образовалась вполне приличная база: блиндаж, ход сообщения и наблюдательный пункт. В ней был только один недостаток: отсутствие сортира. Но тут уж ничего не поделаешь, придется терпеть до темноты. Да и обилие в нашем БРП – боевом рационе питания – сублимированных высококалорийных паст в объемистых тубах делало сортир, хотелось верить, предметом не самой первой необходимости.

И когда навстречу первым солнечным лучам поднялся хорошо знакомый нам патрульный Ми-28, мы с Доком уже лежали на НП и рассматривали в бинокли БН-2 наш объект.

Внушительное было зрелище. Очень внушительное. Вдоль голой каменистой долины, простиравшейся между двумя плоскогорьями, была проложена взлетно-посадочная полоса каких-то космических, совершенно невероятных размеров – километров пять, а то и все шесть в длину. Остальные аэродромные строения были принижены, словно бы придавлены величием этой бетонной стрелы: ангары, пакгаузы, радарные установки, диспетчерские службы с вышкой руководителя полетов, десяток блочных пятиэтажек военного городка. Даже прожекторные мачты с осветительными блоками, казавшиеся ночью циклопическими, выглядели хрупкими, как бы игрушечными.

– Они здесь что, "Бураны" сажают? – не отрываясь от бинокля, спросил я.

– "Буран" совершил всего один полет и сел на Байконуре, – отозвался Док. – Лет десять назад. Но в общем да: здесь вполне можно сажать "Бураны" и "Шатлы".

Параллельно главной была проложена еще одна взлетно-посадочная полоса, обычная. В начале ее ревел турбинами готовый к взлету МиГ-29, еще один МиГ-23 и два Су-25 поблескивали стеклами кабин у ангаров. Они были не серебристые и не цвета хаки, а словно бы дымчатые. На другой стороне летного поля, на вертолетной площадке, стояли, опустив лопасти, Ми-4 и три штурмовика Ми-24.

По периметру аэродром со всеми службами и военным городком был обнесен забором из трехметровых бетонных плит с колючкой поверху и сторожевыми вышками по углам и через каждые полкилометра. На вышках торчали вооруженные карабинами часовые с биноклями. От КПП на запад уходила асфальтированная дорога – вероятно, где-то там и было Потапово, которое упомянул давешний патрульный. С востока подходила высоковольтная ЛЭП, параллельно ей тянулась железнодорожная колея-однопутка. Перед въездными воротами, перекрытыми стальными щитами, она разветвлялась на несколько тупиков. В одном из них стояли три жилых вагона ПМС – путевой машинной станции. Между вагонами были протянуты бельевые веревки, на них сушились спецовки, оранжевые жилеты. Внутри аэродрома возле разгрузочной эстакады стоял тепловоз, тут же – штук пять платформ. На борту одной из них я разобрал надпись: "Собственность ОАО "Улан-Удинский авиационный завод". Срочный возврат". Это означало, что одноколейка связана с Транссибом.

Кроме главного КПП внутри аэродрома было еще два. Один контролировал вход на территорию из военного городка, а второй отделял от летного поля ангары и железнодорожную эстакаду. Охрану здесь несли не солдаты, а какие-то люди в черной униформе без знаков различия. На ногах у них были ботинки, похожие на спецназовские, а на головах – что-то вроде пилоток морской пехоты. Вооружены они были короткими десантными "калашами".

Это, значит, и есть те самые "черные", перед командиром которых стоит навытяжку здешний полковник. Интересные дела. Особенно если учесть, что в таких отдаленных гарнизонах комполка – высшая власть, больше чем царь и разве что самую малость меньше, чем бог.

Но сейчас я был озабочен не этим. Памятуя, что главная наша задача проникнуть на территорию объекта, я перевел окуляры БН-2 на самую дальнюю сторону летного поля. За годы службы военных аэродромов я повидал много и всяких. И самым слабым местом в их охране всегда было пространство за взлетно-посадочной полосой. Ее забором не перекроешь. Ограждение ставилось, если вообще ставилось, за километр с лишним от конца полосы и зоны взлета. И оно чаще всего было чисто символическим – надежно защищало разве что от коров, чтобы не забредали на летное поле. Даже в подмосковном Чкаловском с очень неслабой охраной на аэродром можно было без особого труда просочиться с тыла. И только по дурости и из-за отсутствия времени на разведку нам пришлось однажды проникать на территорию Чкаловского, прицепившись к днищу топливозаправщиков.

Похоже, в своих предположениях я был прав. Периметр ограды в дальнем конце бетонки прерывался. Сторожевых вышек тоже не было видно. Дальше ничего не удалось рассмотреть, хотя бинокль давал двадцатикратное увеличение. Возможно, километрах в пяти-шести и была какая-нибудь колючка. И патрули, очень может быть, ходили. Но перекусить колючку и переждать патрули – это было уже делом техники. Передвижение по ярко освещенному даже ночью открытому пространству аэродрома тоже, конечно, представляло серьезную проблему. Но это была задача второго плана. Дойдет до нее – будем решать.

Я решил поделиться результатами своих наблюдений с Доком. Он осматривал наш объект в такой же, как у меня, бинокль, только для чего-то менял на окулярах поляризованные светофильтры. Док отложил бинокль и повернул ко мне физиономию, разрисованную гримкарандашом "Туман" так, что она стала похожа на замшелый пенек, много лет проторчавший на лесной просеке. Моя физиономия была точно такой же. Внимательно выслушав меня, Док молча протянул мне свой бинокль. Я поднес его к глазам. Сначала ничего не понял: будто бы наступила ночь. Исчезли все строения, все самолеты, от них остались лишь сгустки темноты. Зато появилось кое-что, чего через обычную оптику увидеть было нельзя.

В координатных сетках окуляров отчетливо вырисовывался периметр аэродрома. Но обозначенный не бетонным забором, а тремя рядами идеально прямых линий – светло-фиолетовых, тонких, как лазерные лучи. Это и были лазерные лучи. Или что-то в этом роде. Над бетонным забором – по три, а в торце аэродрома их было не меньше десятка. Один – над самой землей, остальные – через каждые сантиметров двадцать. Полевая мышь там могла проскользнуть, а вот собака – уже вряд ли. А попадание любого предмета в луч мгновенно приводило в действие не только охранную сигнализацию, но наверняка и какие-нибудь АСУ. Автоматические стреляющие устройства. Со скоростью стрельбы эдак тысячи полторы пуль в минуту.

– Что скажешь? – спросил Док. А что я мог сказать? Только одно:

– Ексель-моксель!

Потом вернул Доку бинокль и спросил:

– Мы не погорячились, когда подписались на это дело? У меня такое ощущение, что было бы благоразумней посидеть с полгодика в гарнизонной тюрьме.

– Может быть, – согласился Док. – Но противней. Кормят там очень однообразно.

– А ты-то откуда знаешь?

– Догадываюсь.

Наши беспредметные рассуждения прервал гул авиационного двигателя. Он был далекий, слабый, но и при этом звучал так, будто там был не один движок, а не меньше десятка.

Небесный орган.

Мы приникли к биноклям. Сначала я увидел серебристую точку в лучах поднявшегося над далекими горами солнца. Она снижалась, росла. Она продолжала расти даже тогда, когда превысила все мыслимые для самолета размеры.

Шесть турбин прочертили в небе дымную глиссаду, из-под брюха вывалилось чудовищное шасси, опустились закрылки. Огромный самолет, словно бы раскорячившись, как пес, которого тянут на поводке, а он упирается всеми четырьмя лапами, сбросил скорость и коснулся поля в самом начале посадочной полосы. Он бежал по бетонке и продолжал увеличиваться, пока не застыл в финишной точке.

Вот его-то и не хватало этому аэродрому.

Картина обрела завершенность.

Это был Ант-125. "Мрия".

Самый большой самолет в мире.

На его хвостовом оперении был изображен российский флаг, а вдоль фюзеляжа тянулась надпись "Аэротранс".

Глава V

В салоне Як-40, взлетевшего с Чкаловского военного аэродрома, полковник Голубков был единственным пассажиром. Воспользовавшись этим, он откинул подлокотники между креслами, сунул под голову свернутый плащ и пристроился подремать, не беспокоясь о том, что его ноги торчат в проходе.

Но сон не шел. То ли перебил дремоту в машине, то ли все еще не схлынуло напряжение минувшей ночи. А верней, пожалуй, – напряжение, которое не отпускало его с самого начала этого дела.

В мерный гул самолетных турбин вплеталась музыка из скрытых за обшивкой салона динамиков. Экипаж Як-40, три молодых офицера, скрашивали попсой пустое время полета.

Инструкцией это наверняка запрещалось, при начальстве летуны вряд ли рискнули бы запустить пленку. Но полковник Голубков не был похож на начальство. Он и на полковника не был похож. Не успевший побриться, в мятом костюме, в несвежей рубашке с неумело повязанным галстуком. Бухгалтер или ревизор, которого ради экономии командировочных пристроили на попутный борт. В кармане у него лежала темно-красная книжица с двуглавым российским орлом на обложке, удостоверяющая, что изображенный на фотографии Голубков К. Д. является старшим инспектором Главного контрольного управления Президента Российской Федерации. Но летчики об этом не знали. От широты душевной они пустили музыку и в салон. Пусть человек слушает, все не так скучно будет лететь.

Что свидетельствовало о все еще сохранившемся уважении молодежи к людям старшего поколения.

Полковнику Голубкову не было скучно. Он вообще не знал, что такое скука. У него всегда было чем заняться и о чем подумать. А сейчас особенно. Опыт подсказывал ему, что за тридцать лет службы в контрразведке с таким делом он не сталкивался ни разу.

"Ой, мама, шика дам, шика дам..."

Информации было собрано очень много. Но она не давала ответа на главный вопрос: каким образом наши истребители оказываются у талибов? Откуда они вообще берутся, если количество боевых самолетов, произведенных всеми авиазаводами страны, поступивших в ВВС и проданных по гласным и негласным контрактам, совпадает до единицы? Может быть, агентура ЦРУ все же ошиблась и к талибам поступают устаревшие "миги" и "су"?

По требованию УПСМ была активизирована агентурная сеть ГРУ и СВР в Афганистане. Полученные фотоснимки и видеозаписи подтвердили данные ЦРУ. Речь шла именно о последних моделях российской военной техники: фронтовые истребители МиГ-29М, МиГ-29С, МиГ-29СМ, истребители-перехватчики МиГ-31М, Су-27, многоцелевые истребители Су-35, Су-37, Су-39, новейший вертолет-штурмовик Ми-8 АМТШ.

Нашла подтверждение и другая информация: после катастрофы "Антея" в горах Алатау поступления новых машин практически прекратились.

Круг расследования сузился, в центре его оказались фирма "Феникс", компания "Аэротранс" и базовый аэродром в Забайкалье, в двадцати километрах от старинного сибирского села Потапово, где поступавшие с заводов Иркутска, Читы, Улан-Удэ и Комсомольска-на-Амуре модули истребителей грузились на крупнотоннажные самолеты "Аэротранса", тут же проходили таможенное оформление и отправлялись в Индию, Китай и Вьетнам.

И здесь перед УПСМ выросла невидимая, но непреодолимая стена.

Вся отчетная документация "Феникса" была в полном порядке. В идеальном. Комиссия Главного контрольного управления Президента РФ, в состав которой были негласно включены оперативники полковника Голубкова, побывала и на базовом аэродроме в Потапове. Перерасход авиационного керосина в сорок шесть тонн – вот все, что удалось обнаружить. Полный порядок был и в гарнизоне, охранявшем и обслуживавшем аэродром. Солдат хорошо кормили, жалованье офицерам не задерживалось, фирма даже доплачивала им из своих фондов. Не было зафиксировано ни одной пьянки, ни одного случая неуставных отношений.

Ни малейшей зацепки. Монолит. С какой стороны ни подступись – все гладко. Ни щелочки, чтобы проникнуть внутрь. А попытки силового воздействия на защитную оболочку и вовсе оказывались безрезультатными. Отбрасывало. Как кувалду от кварцевой глыбы при неправильно выбранном месте удара.

Когда-то давно, еще в бытность полковника Голубкова курсантом, их училище подняли по тревоге и бросили в оцепление на металлургический комбинат. В кузове одного из карьерных "КрАЗов" была обнаружена старая авиабомба. Как она попала на уральский карьер, никто так и не понял. Когда саперы уложили смертоносную находку на песчаную подушку и вывезли за город, курсантам приказали помочь бригаде на шихтовом дворе. Самосвалы вываливали на рельсовую решетку глыбы кварцита. Мелочь сама проваливалась, а крупные камни нужно было сначала разбить. С тех пор и запомнил Голубков ощущение упругой силы, с какой кварцевый монолит отбрасывает двухпудовую кувалду. Так, что она норовит вырваться из рук или утащить неловкого молотобойца за собой. В бригаде шихтовщиков работали здоровенные бабы. Или казались здоровенными из-за ватников и ватных штанов. Помочь им курсанты не помогли, но потешили вдосталь. Кончилось тем, что одна из шихтовщиц забрала у курсанта Голубкова кувалду, не слишком-то и сильно тюкнула в глыбу, и та раскололась и провалилась в челюсти щековой дробилки.

"Знать надо, паренек, куда бить!"

А вот этого сейчас никто и не знал. Где та точка, попадание в которую разрушит на мелкие части защиту, очень даже неслучайно возведенную вокруг этого дела? Полковник Голубков не сомневался, что такая точка есть, что отыскать ее – лишь вопрос времени.

Но времени-то как раз и не было. Катастрофа могла разразиться в любой момент. Вашингтонская резидентура СВР сообщила, что пресс-служба госдепартамента США предупредила ведущие телеканалы о необходимости держать наготове съемочные группы для вылета к месту сенсационных событий. Резидент высказывал предположение, что речь может идти о нанесении бомбовых ударов по секретным объектам Ирака. Но генерал-лейтенант Нифонтов и полковник Голубков понимали, что речь идет о другом. Съемочные группы вылетят не в Ирак. Они вылетят к месту передачи талибам российских истребителей.

И это будет действительно мировая сенсация. С сокрушительными последствиями для России, балансирующей над экономической бездной.

"Зайка моя, я твой зайчик..."

Не спалось. Голубков поворочался на коротком своем ложе, пытаясь умоститься поудобнее. Не вышло. Он сел, выпрямил спинку кресла и стал смотреть в иллюминатор на бесконечную пелену облаков с редкими промоинами, в которых открывалась земля. Ярко-зеленые квадраты озимых, леса, затейливые извивы равнинных речек. С трехкилометровой высоты земля казалась ухоженной, уютной.

Мирной.

Покушение на Ермакова. Не покушение, нет. Предупреждение. Сделанное в предельно жесткой форме. Словно бы сказано открытым текстом: "Вот так, через тонированное стекло, прямо в висок был убит твой водитель. Ничто не мешало следующим выстрелом прикончить тебя. Твоя спина, пока ты поднимался по ступенькам крыльца, была вся на виду. И если ты не убит, то только потому, что этой цели мы перед собой не ставили. Но поставим ее, если ты..."

Что "если ты"? Предупреждение – о чем? Чтобы он чего-то не делал? Вряд ли. Если хотят остановить человека, его не предупреждают. Лучший способ остановить – как раз этот, убить. Значит, наоборот – чтобы что-то сделал? Что?

Деньги. Бесспорно. За что и какие? Бытовуха начисто исключалась. Какая там, к дьяволу, месть разъяренных мужей! Снайперский "аншутц" с лазерным прицелом не применяют и для выколачивания мелких долгов. Значит, речь идет совсем о других деньгах. Требование выполнить обязательства? Это ближе. Какие? Напрашивалось – поставка самолетов. По проплаченному контракту. Но в документах "Феникса" не было никаких следов предоплаты. И даже если допустить, что сделка не показывалась в отчетности, тоже не факт. При миллиардном годовом обороте генеральный директор "Феникса" нашел бы способ вернуть аванс. Каким бы большим он ни был. Тем более знал, что его контрагенты – люди очень серьезные. Или не знал? И этот выстрел в задницу – доказательство, что с ними шутить не следует?

Ничего не понятно, не хватало информации.

Пока важно было одно: в запретной зоне, внутри этого кварцевого монолита, что-то происходит.

Система дала сбой. Сама, неспровоцированно, без всякого участия управления.

Полковник Голубков с сомнением покачал головой. Может, да. А может, и нет. Не могла остаться без внимания серия проверок. Никто из членов комиссий не знал, конечно, для чего выполняется эта работа. Но и само по себе это уже сигнал. Знак тревоги.

И было еще кое-что, что заставляло полковника Голубкова усомниться в том, что активность УПСМ осталась незамеченной. Бородатый турист с видеокамерой на набережной Дуная. Нет, этот турист работал не на него. На кого? Это был один из многих вопросов, на которые не было ответа.

Пока.

"Жил-был художник один, дом он имел и холсты..."

Из кабины вышел летчик, старший лейтенант. В руках у него был большой китайский термос.

– Будете кофе? – предложил он Голубкову.

– Спасибо, с удовольствием. Долго нам еще?

– Расчетное время прибытия в Краснодар – семь сорок.

Голубков усмехнулся. Летуны никогда не скажут: "Прилетаем во столько-то". Скажут: "Расчетное время". И не более того. Они даже слово "последний" не употребляют. "Крайний". Такая профессия. Не дает забыть, что под Богом ходим.

– Давно летаешь? – спросил Голубков.

– Давно. Скоро три года.

– Солидно, – согласился Голубков. – Присядь. Скажи-ка мне такую вещь. Вот, допустим, первый пилот говорит второму: "Воздух сегодня тяжелый". Что это может значить?

– А что ему отвечает второй?

– "Имеет быть".

Старлей задумался. Потом уточнил:

– Они в воздухе?

– Да, летят. Уже часа полтора.

– На чем?

– На транспортнике. На "Антее".

– Серьезная машина. Трудно сказать. У каждого экипажа свои заморочки. Но я, кажется, понимаю, о чем речь. В школе я занимался плаванием. Даже на первый разряд сдал. И мы иногда говорили: тяжелая вода. Или наоборот: легкая. Бывает, что вода сама тебя несет. А бывает – не пробьешься, вяжет. Так и с самолетами. Иногда он летит как песня. А бывает – тяжело, через силу. Воздух тяжелый. Может, это и имелось в виду?

– Отчего воздух может быть тяжелым? – спросил Голубков.

– От чего угодно. Если вчера хорошо посидел с ребятами, сегодня воздух будет казаться очень даже тяжелым. Или машина себя как-то не так ведет. Это чувствуешь. Все в норме, а что-то не так. От загрузки тоже зависит. Если груза под завязку, на взлете кажется, что ты на своем горбу его волочешь. А почему вы об этом спросили?

– Да так. Почему-то пришло в голову – и спросил. Пилот вернулся в кабину. До Краснодара оставалось чуть меньше часа. Кофе не взбодрил, а почему-то, наоборот, расслабил. Голубков откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.

"Миллион, миллион, миллион алых роз..."

Маленькое село' на пыльном шляху.

Вечное.

А рядом другое, такое же маленькое.

Великое.

Позже они разрослись и слились. Превратились в Великовечное.

Об этом рассказал Вовка Стрижик в ту полузабытую, но вдруг исторгнутую из памяти встречу.

Кузница у дороги. Таинственный горн. Красное железо, запах окалины. Когда приходила пора уезжать, вытаскивали на обочину тяжеленные сумки с заготовленными за лето вареньями и ждали попутку. Костя Голубков торчал на пороге кузни, а когда вдалеке начинал пылить шлях, со всех ног мчался к матери. Иногда за весь день их так никто и не подбирал. Наутро выходили снова.