Текст книги "Угол атаки"

Автор книги: Андрей Таманцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

От такой лапидарности мы слегка прибалдели.

– Товарищ подполковник, нельзя ли начать пораньше? – на правах новоявленного командира спросил я. – Район операции?

– Восточная Сибирь.

– Можно точней?

– Нет.

– Как мы туда попадем?

– Самолетом. Борт из Кубинки уходит сегодня в семнадцать тридцать.

– Что за объект?

– Аэродром.

– Какой?

– Обыкновенный. Военно-транспортной авиации. Его арендует одна из дочерних фирм компании "Госвооружение".

– Но охраняют солдаты?

– Естественно. Вам что-то не нравится?

– Почему? – возразил я. – Лично я в полном восторге. Особенно от вашего высокого мнения о наших способностях. Вы уверены, что мы впятером сможем взять штурмом аэродром, в охране которого не меньше двух батальонов?

– Полк.

– Тем более.

– Вам никто не приказывает штурмовать объект. Ваша задача проникнуть на его территорию. Как вы это сделаете – ваши трудности.

– А тогда на кой черт нам столько оружия и такой боезапас?

– Положено, – сказал подполковник. Мои вопросы отскакивали от него, как пули от танка.

Я решил зайти с другой стороны:

– Можем мы узнать о цели операции?

– Нет.

– Совсем ничего?

– Кроме того, что услышали. Я и сам не в курсе. Моя задача – довести до вас этот приказ.

– Кто отдал приказ?

– Кому положено, тот и отдал.

– Кто будет нас прикрывать?

– Никто.

– Система отхода?

– По обстоятельствам.

– Тоже, значит, наши трудности?

– Да.

– Вопросов больше не имею.

– Вам определенно что-то не нравится, – повторил подполковник.

– А что нам должно нравиться? – спросил я. – Мы мирные гражданские люди. Вы отрываете нас от дел и посылаете черт знает куда черт знает зачем. Кому это может понравиться?

– А я не на прогулку вас приглашаю. Это – боевой приказ. Напомнить, что бывает за невыполнение боевого приказа?

– Знаем, – вмешался Артист. – Нас уже однажды вышибли за это из армии. Вот и сейчас вышибите. И разжалуйте в говновозы. А куда еще можно разжаловать рядового?

– В тюрьму, – разъяснил подполковник.

– Не пугайте, мы пуганые, – сказал я. – Никакой трибунал не признает этот приказ правомерным. Для таких операций существуют спецподразделения, а не резервисты.

– Может быть, – согласился подполковник. – Но следствие – дело небыстрое. Можно и полгода просидеть на нарах. Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. Я не запугиваю вас и не принуждаю к решению. Мне известно только то, что я вам сказал. Я не знаю, с какой целью проводится операция и в чем ее суть. Я не знаю, почему ей придается такое значение и почему к ней привлечены именно вы. Все это кажется мне очень странным. Но это не причина, чтобы не выполнять приказ. Так что – вызывать караул?

– Да и мать твою, вызывай! – возмутилась вольнолюбивая душа Артиста.

Подполковник повернулся к двери:

– Ковшов!

– Слушаю, товарищ подполковник!

– Караульный взвод ко мне!

– Есть! – козырнул Ковшов.

– Минутку! – остановил я его. – Значит, главная наша задача проникнуть на территорию объекта? Я вас правильно понял?

– Да, – подтвердил подполковник. – И получить дальнейшие распоряжения Центра. Таков приказ.

Я внимательно посмотрел на него. Не похоже, что он шутил. И видно было, что он действительно знал не больше того, что сказал. И все это ему не нравилось. А уж как не нравилось мне, об этом и речи нет. Но выбор у нас был небольшой. Да что же они себе позволяют? В какие, черт бы их побрал, игры нас втягивают?

Я уже готов был встать под знамя Артиста и во имя свободы личности бросить свое бренное тело на нары гарнизонной губы, предварительно сообщив этому сапогу и тем,, кто за ним стоит, все, что я о них думаю. Но что-то остановило меня.

Да, выбор у нас был небольшой.

Но это был не выбор.

Это был вызов.

Ну, суки.

И я его принял.

– Ладно, – сказал я. – Мы выполним этот приказ.

Артист посмотрел на меня с недоумением, Док одобрительно кивнул, а подполковник подвел итог:

– Правильное решение. Приказ есть приказ. Вникайте в топографию. Записей никаких.

Но прежде чем приступить к изучению нашего маршрута, я не удержался и подошел к рамочке с "Моральным кодексом строителя коммунизма". И прочитал:

"Человек человеку – друг, товарищ и брат".

Через два с половиной часа мы сидели в мерседесовском джипе, затянутые в камуфляж и обвешанные оружием и гранатами, как свирепые исламские террористы. На головах у нас были обтянутые маскировочной тканью каски. Только что физиономии не разукрашены черными и зелеными разводами – их надлежало нанести уже на маршруте. Для этого в полых рукоятях ножей выживания лежали гримкарандаши "Туман". Но и без того вид у нас был более чем устрашающий. Потому, наверное, нам и дали джип с тонированными стеклами. Чтобы не устрашать мирное население.

Перед джипом шел "форд" военной автоинспекции, сгоняя с дороги попутки сиреной и мигалками, а метрах в двадцати позади держалась как привязанная черная тридцать первая "Волга" с антеннами спецсвязи.

В Кубинке нас уже ждал военно-транспортный "ан". Через шесть с половиной часов он приземлился на каком-то лесном военном аэродроме. Под присмотром молчаливых автоматчиков, офонаревших от нашего вида, мы перегрузились в трюм десантного вертолета Ми-17. Он тут же взлетел. Внизу потянулась глухая тайга.

– Где мы, земляк? – спросил у бортмеханика Муха.

– В вертушке, – буркнул тот.

– А вертушка где?

– В воздухе.

– Ну хоть время-то можешь сказать?

– Пять пятьдесят семь, – ответил бортмеханик и скрылся в пилотской кабине.

Пять пятьдесят семь. Без трех минут шесть. Утра. А на моей "сейке" было без трех минут полночь. Разница между местным временем и московским – шесть часов. Это означало, что мы где-то между Иркутском и Читой, в Забайкалье.

Восточная Сибирь. Восточнее не бывает. Восточнее – это уже Дальний Восток.

Артист подтолкнул меня и показал на иллюминатор:

– Взгляни!

Над нашей вертушкой шли две "черные акулы" – штурмовые вертолеты Ка-50. На подвесках серебрились узкие тела ракет. Я переместился к другому борту. Там тоже в разных эшелонах висели три хищных силуэта "акул".

Спустя час с четвертью Ми-17 завис над каменистой проплешиной посреди низкорослой тайги.

Бортмеханик отдраил люк, сбросил вниз конец пятидесятиметрового штуртроса и махнул нам:

– Пошли!

Мы по очереди соскользнули по тросу и кулями попадали на камни, прикрывая лица от пыли и лесного сора, вздыбленного воздушными струями. Вертолет заложил вираж и ушел к северу, на ходу выбирая трос. "Акулы" чуть задержались, облетая место нашего десантирования, затем развернулись все вдруг и ушли вслед за Ми-17.

Рядовой запаса Дмитрий Хохлов по прозвищу Боцман проводил взглядом черные точки "акул", истаявшие в сумеречном небе, как журавлиная стая, повернулся ко мне и сказал:

– Пять "акул", а? Нас страховали. С ракетами "воздух – воздух". Твою мать. Что происходит, Пастух?

До него всегда все доходило с некоторым запозданием. Но уж когда доходило, то доходило основательно.

– Понятия не имею, – ответил я.

И действительно не имел.

Почти никакого.

Только одно не вызывало ни малейших сомнений: чтобы мы оказались здесь, должна была произойти целая цепь событий.

Где и каких?

Узнаем.

Когда вернемся.

Если вернемся.

Суки.

Только вот кто? Чья рука переставила нас, как пешки, из одной жизни в другую? И самое главное – зачем?

Огромная бездонная тишина опустилась на нас.

Океан безлюдья.

Океан оглушающей пустоты.

И мы шли по дну этого океана, как.

Как волки.

Вот так мы и шли по этим диким распадкам.

След в след. При полной луне. Замирая и настороженно осматриваясь при каждом подозрительном шуме. Стараясь держаться в черной тени гольцов.

Каждые три-четыре километра мы поднимались на господствующую высотку, намечали очередной ориентир и темными тенями стекали в низину.

Шелестел под ногами схваченный ночным морозцем мох в долинах, похрустывала галька в руслах ручьев.

И если поначалу – пока летели и дожидались на месте высадки предписанной для начала движения темноты – нас и томили разные невыясненные вопросы, то очень скоро они отступили. Горный ночной маршрут не располагает к раздумьям. Он располагает к тому, чтобы смотреть под ноги.

В начале пути стрелка высотомера показывала сто восемьдесят метров над уровнем моря, потом подползла к отметке двести шестьдесят метров, а к концу первого ночного перехода перевалила за триста сорок. Весной здесь уже и не пахло. Далеко внизу остались голубые поляны цветущего багульника, заметно измельчали и скособочились сосны. Стало просторней, светлей, наледи с северной стороны гольцов играли алмазными отблесками луны.

Подъем словно бы утяжелял вес навьюченного на нас железа, разреженный воздух плоскогорья с трудом насыщал легкие. Где-то впереди, на отметке четыреста восемьдесят метров, был перевал – спускаться будет полегче. Это согревало наши суровые мужские души.

За первую ночь мы одолели всего лишь половину пути. Сорок два километра по прямой от места высадки до объекта на деле растягивались вдвое. Приходилось обходить глубокие овраги и буреломы в лощинах. На экране электронной приставки к рации наш маршрут напоминал путь вдугаря пьяного человека, которого мотает из стороны в сторону, но он все равно упорно стремится вперед, домой.

В одном месте дорогу нам преградила расселина глубиной не меньше тридцати метров. Огибали ее часа полтора, и, когда нашли наконец пригодное для перехода место, подала сигнал вызова радиостанция космической связи "Селена". На дисплее дешифратора появилась строка: "Отклонение от маршрута – 5466 м".

Реакция ребят на это сообщение как нельзя лучше характеризовала каждого из них.

– Вот это точность! До метра! – бесхитростно восхитился Муха.

– Выходит, они за нами следят? Интересно, откуда? – спросил практичный Боцман.

– Радиосигнал от нас идет на спутник, – авторитетно разъяснил Док. С него может транслироваться хоть в Москву.

– Да, не получается забыть, что мы живем в самом конце двадцатого века, – обобщил Артист. И добавил: – Даже здесь, где тысячу лет ничего не менялось.

И только я промолчал. А про себя подумал, что среди моих друзей я, наверное, самый психически ненормальный. Патологически подозрительный.

Правда, они не знали того, что знал я. О своем утреннем разговоре с младшим лейтенантом Ковшовым я рассказал только Доку. Да и то – так, вскользь. Поэтому, едва рассвело и мы остановились на дневку, я отправил всех рубить лапник, а сам вытащил "Селену" из чехла и ножом "Робинзон" открутил крепеж.

Этот мини-нож спрессовал в себе опыт нравственных исканий всего человечества. Кроме того что он был ножом – и ножом хорошим, из златоустовской стали, – он еще был: пилой по металлу, открывалкой для бутылок и консервных банок, плоской отверткой, шилом с ушком, приспособлением для сгибания и ломки проволоки, пятисантиметровой линейкой с миллиметровыми делениями, гаечным ключом, напильником, кастетом для нанесения тычковых и секущих ударов, пластиной для метания "сякэн". А еще им можно было ковырять в зубах. И весил он всего пятьдесят граммов.

Но из всех его функции я использовал только отвертку. Осторожно снял с рации защитный кожух и принялся внимательно изучать электронные потроха.

За этим занятием меня и застал Док. Он свалил под скальный навес, где мы облюбовали место для дневки, охапку сосновых веток, присел рядом со мной на корточки и некоторое время с интересом наблюдал за моими действиями. Потом спросил:

– Что ты хочешь найти?

– Ничего, – сказал я. – Я хочу не найти ничего. Вот эта хреновина не кажется тебе подозрительной?

– Нет. Это блок питания. А не то, о чем ты подумал.

– А о чем я подумал?

– О том, что радиосигнал из Центра может преобразовываться в текст или в звук. А может – и во взрывной импульс. Этот импульс пойдет вот сюда. Он показал на какую-то плашку. – Это самоликвидатор. Взрывчатки здесь граммов десять, не больше.

– Ты меня успокоил, – сказал я, приводя рацию в первоначальное состояние. – А то я уж начал бояться, что у меня крыша слегка поехала.

– Когда сталкиваешься с непонятным, существует только два способа сберечь крышу, – произнес Док, всегда готовый поделиться с младшими товарищами опытом своей жизни. – Первый – попытаться понять. А второй даже и не пытаться. Ждать, пока разъяснится само. Все всегда разъясняется.

– Разъясняется, – согласился я. – Только иногда слишком поздно.

Мы подкрепились тушенкой, разогрев ее на таблетках сухого спирта, распределили дежурства. Ребята завернулись в плащ-палатки, повалились на лапник и мгновенно вырубились. А я остался дневалить.

Песчинкой на дне океана безлюдья и тишины.

Огромный багровый диск солнца восстал из испарений далеких уссурийских болот. Земля медленно поворачивалась перед ним, подставляя заполненные туманом низины и бурые скалы, ограненные ветрами лютой зимы.

Через три часа меня сменил Артист. Он вкусно, до хруста в суставах, потянулся, потер отросшую за сутки светлую щетину, потом плеснул из фляжки немного воды на пальцы и смочил глаза. Сочтя туалет законченным, пощурился на залитые свежим солнцем увалы и спросил:

– Тебе не кажется, что во всем этом есть какая-то театральщина?

– В чем? – уточнил я, понимая, что он говорит не о пейзаже. В нем-то как раз никакой театральщины не было. Была избыточность, первозданная дикость, существующая сама по себе, вне всяких эстетических категорий.

– Во всем, – повторил Артист. – Наше снаряжение. Арсенал. Космическая связь. "Черные акулы" с ракетами. А эти дуры зеленые? – кивнул он на трубы ручных зенитно-ракетных комплексов "Игла", один из которых выпало тащить ему, а другой мне. – Они-то нам на кой хрен?

– Положено, – ответил я любимым словом давешнего подполковника.

– Кому? Если мы разведгруппа, ни к чему нам это железо. А если мы штурмовой отряд, где бронетехника и огневая поддержка? Потому я и говорю: какая-то идиотская демонстративность. Не. находишь?

– Возможно, – подумав, сказал я. – Только кто кому и что демонстрирует?

– Может быть, мы это поймем, когда увидим объект? – Артист хотел еще что-то добавить, но вдруг замер и напряженно прислушался. В шум ветра и щебет лесных пичуг вплелся какой-то чужеродный звук. Будто где-то очень далеко стрекотал трактор. Звук явственно приближался. Это был не трактор. Это был патрульный вертолет.

Мы вжались под скальный навес.

Да, это был вертолет. Но не какой-нибудь там Ми-2 или Ми-4. Это был вертолет огневой поддержки Ми-28.

С бронированной кабиной и остеклением, выдерживающим прямое попадание пуль калибра 12,7.

С электронной системой регулирования двигателей и устройством для поглощения собственного инфракрасного излучения.

С оптико-электронным каналом и телевизионной системой обзора при низких уровнях освещенности с двадцатикратным увеличением.

С лазерным дальномером и прибором ночного видения. С тридцатимиллиметровой пушкой на турели. С шестнадцатью сверхзвуковыми управляемыми ракетами "Вихрь" на подвеске.

И с другими примочками.

– Как тебе нравится эта театральщина? – спросил я.

– Ексель-моксель! – с уважением сказал Артист. – Это становится интересным!

Вертушка прошла над плато низким широким кругом и удалилась на юг.

Туда, где был наш объект.

Обыкновенный аэродром.

Глава II

Шифрованное сообщение о том, что группа Пастухова десантирована в исходную точку маршрута, поступило в Москву во втором часу ночи. Лейтенант Юрий Ермаков, дежуривший в информационном центре Управления по планированию специальных мероприятий, вывел текст на принтер. Канал связи относился к категории красных, все поступавшие по нему шифрограммы следовало немедленно докладывать начальнику оперативного отдела полковнику Голубкову или самому начальнику УПСМ генерал-лейтенанту Нифонтову. Ермаков так и намерен был поступить, хотя сообщение не показалось ему таким, чтобы из-за него будить среди ночи начальство. Но порядок есть порядок. Ермаков связался с диспетчером управления и попросил соединить его с начальником оперативного отдела.

– Он у себя в кабинете, – ответил диспетчер. Ермаков удивился. Половина второго ночи. Что делать полковнику Голубкову в управлении в этот час? Аврал? Но авралом вроде не пахло. Когда наступал аврал, операторы информационного центра узнавали об этом первыми, дежурить приходилось сутками.

Последний раз аврал был в апреле, когда чеченские террористы сделали попытку взорвать Северную АЭС. Операция имела кодовое название "Капкан".[1] Ермаков сидел на ключе – был единственным оператором, который знал код для расшифровки поступающих сообщений. Четверо суток он не выходил из своего бокса в информационном центре, даже спал тут же на раскладушке. По шифрограммам, которые приходили в управление со всего мира, он мог следить за ходом операции. Это было покруче любого боевика. А подробности дела Ермакову рассказал его сослуживец Володя, который во время операции работал на компьютере Северной АЭС. Рассказал, конечно, под очень большим секретом. Просто от невозможности не поделиться этой потрясающий историей, тем более что Ермаков был – хоть и с другого бока – в нее посвящен.

Тогда Юрий впервые и услышал эту фамилию – Пастухов. Володя рассказал, что этот Пастухов командовал группой захвата. Они заняли первый энергоблок АЭС за двенадцать минут. Впятером. А в охране станции было, на минуточку, сорок вооруженных мордоворотов.

С тех пор никаких авралов не было, шла обычная работа, ночные дежурства операторов в информационном центре тоже были обычные, по графику. Юрий Ермаков не тяготился ими. Наоборот. Начальства нет, никто не дергает, можно залезать в Интернет и шариться там до утра за казенные деньги. Тем более что машины в УПСМ были – любой хакер мог бы сдохнуть от зависти. А уж зачистить следы своих путешествий по Всемирной Паутине – этому Юрия не нужно было учить. Начальство догадывалось, конечно, чем занимаются молодые операторы во время ночных дежурств, бухтело для виду, но особенных препятствий не чинило. Пусть шарятся. Может, на что путное и наткнутся, не все же время будут торчать в сайтах "Пентхауза" или "Плейбоя". А при необъятном диапазоне тематики, которой занималось УПСМ, любая новая информация могла оказаться полезной.

Ермаков вышел в тускло освещенный холл и по широкой мраморной лестнице поднялся на второй этаж старинного дворянского особняка, на проходной которого красовалась солидная вывеска "Информационно-аналитическое агентство "Контур". На верхней площадке машинально глянул в окно и удивился еще больше. Во внутреннем дворе управления, в небольшом скверике рядом с бездействующим фонтаном с белым от птичьего помета купидончиком, стояла служебная "Волга" полковника Голубкова и тут же – "ауди" Нифонтова. Значит, и начальник управления еще у себя? Что-то все-таки происходит?

Очень интересно – что?

Лейтенант Ермаков служил в УПСМ второй год, но так и не сумел изжить в себе жгучее мальчишеское любопытство. При оформлении на работу он давал подписки о сохранении и неразглашении, проходил инструктажи, хотя и без всяких инструктажей знал, что главный закон всех спецслужб – омерта, закон молчания. Чем меньше человек знает, тем надежнее он молчит. Но себя перебороть не мог.

Да и назвать простым любопытством его неодолимое желание всюду совать свой острый нос было бы не совсем правильно. В каждой загадке, во всем непонятном он видел вызов – себе, своим способностям понять непонятное, проникнуть в тайну. Это было лишено какой-либо корысти. Так бескорыстно, без всякой практической пользы, миллионы любителей кроссвордов роются в энциклопедиях и словарях, стремясь заполнить все до последней клеточки и тем самым доказать себе, что они все же не пальцем деланы. Только самоутверждался Юрий Ермаков не над кроссвордами, а за компьютером.

Свой первый ПК, персональный компьютер, он получил в подарок, когда ему исполнилось двенадцать лет. Отец привез его из Германии, где несколько лет, до перевода в Москву, служил в штабе Западной группы войск. Это был гэдээровский "Роботрон" с процессором 1086, похожий на дебильного переростка – сам большой-большой, а умишко маленький-маленький. Но это уже потом, в эпоху "пентиумов" и "ноутбуков", он стал казаться таким. А в те годы, когда и видеомагнитофоны-то считались предметом неслыханной роскоши, даже "Роботрон" был потрясением, пришельцем из двадцать первого века. Юрий был покорен. Сразу и навсегда. Прошло какое-то время, и на сверстников, собиравшихся по вечерам в подворотнях и на лестничных площадках, он уже смотрел с недоумением. Совершенно искренне не понимал, что за удовольствие тусоваться во дворах, беситься на дискотеках, пить в загаженных туалетах липкий портвейн, от которого мозги становятся тяжелыми и неповоротливыми. А травка, колеса? Кайф называется. Войти во Всемирную Паутину и ощутить себя богом – вот это кайф. Нет времени, нет расстояния, нет границ.

И когда Россию – с многолетним, как всегда, запозданием – захлестнул океанский вал новых информационных технологий, Юрий Ермаков был давно уже внутри процесса, чувствовал себя в нем как молодой сильный дельфин в подвластной ему стихии. А когда и до отца дошло, что век бумажных носителей информации подошел к концу, Юрий натаскал его до уровня среднего юзера, поражаясь неспособности отца, неглупого вроде бы человека, понимать самые элементарные вещи.

Мальчишеское увлечение предопределило всю его дальнейшую жизнь. Разумелось, что после школы он пойдет в военное училище. Этого требовала семейная традиция. Дед начал войну командиром орудия, закончил командиром артиллерийского полка и вышел в отставку генерал-майором. Отец пошел по его стопам и уже в сорок лет получил лампасы. Юрий ничего не имел против того, чтобы стать генералом, но прекрасно понимал, что перед этим придется полжизни тянуть лямку в гарнизонах или прогибаться перед всеми в московских штабах. Он отказался. Отец настаивал. Юрий уперся. Отец вспылил, но сдержал себя. Холодно бросил: "Ну, как знаешь".

Юрий подал документы в "бауманку", сочинение написал на уверенные два балла и немедленно загремел в погранвойска на Дальний Восток. Отец и пальцем не шевельнул, чтобы перевести сына поближе к Москве, хотя все два года мать устраивала ему истерики с битьем посуды, разрыванием простыней и угрозами выброситься из окна. Такие истерики были для нее делом обычным и раньше из-за любовных интрижек отца. То ли действительных, то ли порожденных ее воспаленным ревностью воображением – Юрий не вникал. Отец поначалу пугался, потом привык, перестал реагировать.

После дембеля Юрий поступил в московский институт радиоэлектроники, не подозревая, что этот институт – традиционный поставщик кадров технарей для ФАПСИ и других спецслужб. В институте увлекся криптографией, его дипломная работа была посвящена системам защиты информационных сетей. И меньше всего он думал, что станет военным.

Но повернулось иначе. Еще до защиты дипломов в институт зачастили "купцы". Компьютерщики шли нарасхват, к лучшим студентам начинали присматриваться задолго до выпуска. Юрия заинтересовало приглашение крупного московского банка с филиалами в Европе и США. Отец отсоветовал:

"Дело твое, конечно. Но все это ненадолго". Он оказался прав. Не прошло и полугода, как банк лопнул, а его президент был объявлен в федеральный розыск. Юрия удивило, каким образом отец мог предугадать это так точно. Но не спросил. Знал, что не получит ответа. О своих делах отец никогда с сыном не говорил. И вообще дома не говорил. Юрий даже не знал, в каком главке Минобороны он служит. Догадывался, что по материально-техническому снабжению. Но точно не знал. Да и не очень этим интересовался.

На предложение от аналитического агентства "Контур", занимавшегося, как было сказано Юрию, политическим прогнозированием, социологией и разными другими проблемами, он не обратил внимания. Но реакция отца была неожиданной:

– Они тебя выбрали? На твоем месте я не стал бы долго раздумывать.

Это было что-то новое. Отец не раз говорил, что политика – занятие для проходимцев, дураков и для деда Матвея, который на старости лет задвинулся на политике, не пропускал ни одного митинга, а в перерывах между ними доставал всех домашних страстной патриотической публицистикой, круто приперченной матерщиной.

Отец объяснил:

– "Контур" – это не политика. Это разведка. И очень серьезная.

Разговор прервался – начали подъезжать гости. Дело происходило на даче в Архангельском. Отцу исполнилось сорок пять лет. Незадолго до этого он получил генерал-лейтенанта. Оба эти события отец и отмечал на даче в мужском кругу. Домашних празднеств он не любил. Мать быстро напивалась, начиналось швыряние хрусталя, выяснение отношений.

Юрию нравились друзья отца – народ крупный, булыжистый. Сорокалетние полковники, сорокапятилетние генералы. Они носили хорошие штатские костюмы, очень редко – мундиры, ездили на хороших машинах с неразговорчивыми водителями. Сначала на черных "Волгах", потом на "ауди", "вольво" и "мерседесах". От них, как запах терпкого мужского одеколона, исходило ощущение уверенности и силы. Они были не дураки выпить, слетать на вертолете поохотиться на диких кабанов или на гусей, от души попариться в баньке. Насчет баб у них тоже наверняка не ржавело, но эти дела они умели не афишировать.

Посреди застолья отец упомянул, словно бы между прочим, что Юрию предложили идти работать в "Контур". За столом мгновенно установилась уважительная тишина.

Отец добавил:

– Он думает.

Гости дружно расхохотались – как крепкому анекдоту.

Юрий был донельзя заинтригован. При новой встрече с человеком из таинственного "Контура" он спросил, какие у них компьютеры.

– Ну примерно как в НАСА, – ответил тот. – Может, самую малость получше.

Это было решающим. Юрий сказал "да". И позже ни разу не пожалел об этом. У него было все: интересная служба, налаженный быт, друзья – такие же компьютерные фаны, как и он сам, веселые и ненавязчивые подружки. А что до тягостной атмосферы в доме, так у кого лучше? В каждом доме свои скелеты в шкафу. Нужно просто не открывать дверцу этого шкафа.

Он и не открывал.

Он был счастлив.

Но даже не подозревал об этом.

Кабинет полковника Голубкова оказался запертым. Юрий сунулся в приемную начальника управления. Свет горел, на подоконнике шумел белый электрический чайник "Тефаль". Но дежурного не было. Из-за обитой коричневой кожей двери кабинета не доносилось ни звука. Юрий постучал. Не услышали. Хотел открыть дверь, но в этот момент ожил интерком, голос начальника управления недовольно спросил:

– Где кофе-то? Ты его выращиваешь, что ли?

– Дежурный вышел, – доложил Юрий. – Это лейтенант Ермаков. Разрешите войти?

– Заходи.

В обширном кабинете царил полумрак. Верхний свет был погашен, горели лишь бра в простенках между высокими сводчатыми окнами и настольная лампа на столе начальника управления. От этого кабинет казался еще больше и таинственней. Когда-то здесь была графская библиотека. От тех времен остались черные дубовые балки на потолке, бездействующий камин и громоздкий письменный стол с резными панелями и ножками в виде львиных лап.

За столом, развернув черное офисное кресло к включенному компьютеру, сидел генерал-лейтенант Нифонтов. Крупный, в штатском, чем-то похожий на друзей отца. У окна, сложив за спиной руки, стоял полковник Голубков. Он был другой породы: невысокий, сухощавый, с седыми, коротко подстриженными волосами, с добродушным, простоватым лицом. Но простоватость эта была обманчивой. И добродушие тоже. Юрию приходилось работать с ним. Даже при своем небогатом опыте он сумел оценить острый аналитический ум полковника и его феноменальную память, о которой в управлении ходили легенды. Голубков тоже был в штатском. В управлении все носили штатское. И общались как штатские. Это иногда создавало затруднения. Как сейчас. Юрию нужен был Голубков, но игнорировать Нифонтова он не мог. Поэтому, поколебавшись, сказал:

– Александр Николаевич, разрешите обратиться к Константину Дмитриевичу?

Нифонтов усмехнулся и кивнул:

– Обращайся.

Перед этим он убрал с монитора изображение. Но по неистребимой своей привычке Юрий успел стрельнуть глазами в экран. Он узнал исчезнувший с экрана текст. Он сам переводил с английского и набирал этот текст. Недавно – всего пару недель назад. Это была дословная расшифровка магнитозаписи разговора полковника Голубкова с человеком по имени Джеф. Разговор шел на английском. Английский язык полковника Голубкова был чудовищным, но – как ни странно – понятным. Поэтому и запомнилась Юрию эта работа, которую он делал по приказу полковника Голубкова.

Все эти мысли в доли секунды промелькнули на периферии сознания Юрия. В реальном же времени он протянул полковнику Голубкову компьютерную распечатку и доложил:

– Шифрограмма от Пастухова.

– А, наконец-то.

Полковник взял из рук Юрия листок, прочитал текст и молча положил листок на стол перед Нифонтовым. Тот мельком взглянул на него и внимательно посмотрел на Юрия:

– Как жизнь, лейтенант? Юрий пожал плечами:

– Нормально, Александр Николаевич. А что?

– Да нет, ничего. Нормально – это хорошо. Ладно, свободен.

Юрий вышел. Голос полковника Голубкова, неожиданно прозвучавший в динамике интеркома, остановил его на пороге приемной:

– Жалко парня. Парень-то вроде хороший.

Нифонтов:

– Надо бы ему сказать.

Голубков:

– Нельзя. Утром сам узнает.

Пауза.

Нифонтов:

– Да, нельзя.

Голубков:

– У тебя интерком включен.

Нифонтов:

– Черт!

Юрий выскользнул из приемной, в коридоре поздоровался с дежурным, выходившим из туалета, и спустился в информационный центр. Невольно подслушанный разговор встревожил его. Речь шла о нем, в этом не было ни малейших сомнений. Почему им жалко его? Что он узнает утром? Ерунда какая-то.

Он прокрутил в памяти весь разговор в кабинете начальника управления. Конечно же ерунда. С чего он, собственно, взял, что говорили о нем? Потому лишь, что он только что вышел из кабинета? Да о ком угодно они могли говорить. О том же Пастухове хотя бы. Они сидели ночью и ждали его сообщения. Поэтому Голубков и сказал: "Наконец-то". Конечно, о Пастухове. И нечего накручивать черт знает что.

Юрий вошел в Интернет, но не испытал обычного чувства азарта и свободного, не скованного ничем полета. Давила какая-то тревожная тяжесть.

Он вышел из Паутины. Два часа ночи. Впереди было еще четыре часа дежурства. Чтобы хоть чем-то заполнить их, Юрий вызвал на экран текст, который он успел углядеть на компьютере начальника управления. Доступ к нему был защищен уровнем А-1 – кодом высшей степени сложности. Для кого угодно это могло быть препятствием. Но не для лейтенанта Юрия Ермакова.

"Начало записи.

– Добрый вечер, полковник. Рад вас видеть.

– Здравствуйте, командор. Я тоже. Должен сразу предупредить...

– Что вы записываете наш разговор? Ничего не имею против.