Текст книги "Бог непокорных (СИ)"

Автор книги: Андрей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

сокрыл нашу связь от своей госпожи. Когда Лунные осознали, что их ожидает не менее горькая

участь, чем нас, было уже слишком поздно. Лунные Сферы закрывались, Серебряная Госпожа

была ранена и обречена на вечный, неизбывный голод. Сиблауд успел отправить дочь за пределы

той великой тюрьмы, которой стали Лунные Сферы, но, как я вижу, так и не успел рассказать ей

всю правду о том, как она появилась в Сальбраве и кто породил ее.

Нихантия пораженно молчал. То, что он услышал, не укладывалось в голове. До сих пор

он полагал Лкаэдис одной из наиболее могущественных бессмертных третьего поколения, но если

услышанное было правдой, ее происхождение оказывалось намного выше, чем он мог себе

представить. Особенное положение Королевы, ее формальная независимость как от Дна, так и от

Сопряжения, расселение талхетов по мирам, что некогда входили в разрушенную пирамиду

Лунных Сфер – все это вдруг обрело неожиданный смысл. В Лкаэдис была тьма, но было и нечто

иное – талхеты всегда знали об этом, почитая себя особенной расой.

Понимание, которое приходило к нему, не было некой мыслью, которую можно легко

принять или отбросить, не придавая ей особого значения. Понимание становилось дверью, в

которую он должен был войти и измениться. Если он примет правду Князя, то станет другим,

изменится и внутренне, и может быть даже внешне.

Правду?..

Но было ли то, что говорил ему Отравитель, правдой?.. И даже если это было правдой, то в

какой мере? А в какой – состояло из полуправды, умалчиваний и акцентов, искусно

расставленных таким образом, чтобы переворачивать правду с ног на голову? Искушение принять

услышанное за истину, вступить на тот путь, что ему предлагали, и измениться на этом пути, было

огромным, но не менее сильным было и сопротивление возникшему желанию. Будучи поставлен

перед выбором, Нихантия подумал, что слишком сильное влечение к новой истине уже само по

себе свидетельствует о том, что эта истина мало чем отличается от помрачения. Он закрыл глаза и

постарался абстрагироваться от темной силы, которая явилась в храм и говорила с ним, искушала

и звала за собой. Он сотворил заклятье, понижающее восприимчивость к тонким воздействиям и

одновременно – закрывающее его мысли и чувства от постороннего внимания. Ощущение

присутствия ослабло, разум прояснился. Нихантия еще больше уверился в правильности

сделанного им выбора.

– Мне нужно подумать над услышанным. – Произнес он вслух. – Трудно принять

новую истину сразу.

– Конечно, – в голосе Темного Князя прозвучала ирония.

А потом Отравитель ушел, и Нихантия остался один. Он сел на пол и погрузился в

медитацию. Дух его очистился от беспокойства и тревог, но будущее по прежнему оставалось

неопределенным. Что ему сказать, когда Владыка Ядов явится вновь? Верность Королеве может

стоить ему жизни, но спасет ли его жертва род Хангеренефов от втягивания в воронку новой

бессмысленной войны, которую затевали Последовавшие? Войны, которая не принесет

Хангеренефам ничего, кроме гибели... Он понял, что одной только медитации недостаточно; и

тогда встал и направился к храму Паучьей Королевы. Он приказал стражам пропустить его – и

они не посмели ослушаться: запечатанные заклятьем врата храма были открыты в неурочное

время. Нихантия вошел внутрь и склонился перед алтарем. Он долго молился; алчность, страсть, противоречивые влечения к Королеве, желание обладать ею и желание свергнуть ее – все это

присутствовало в нем, но не мешало темной молитве. Пороки создавали особые связи между

демонами, они были не менее важны, чем добродетели для обитателей Верхних Миров. Нихантия

осознавал свои страсти и питался их силой, но сейчас было неподходящее время для связанных с

ними переживаний. Он хотел, чтобы Лкаэдис узнала, что происходит и подсказала ему, как

действовать. Он был готов умереть, ответив Темному Князю отказом, но не хотел умирать

понапрасну.

Шум у дверей привлек его внимание, оторвав от молитвы. Лязг оружия, хруст и скрежет

металла, проникающего в мягкую плоть талхета, скрытую хитиновым, а сверх него – еще и

железным – панцирями. Второй страж прожил на секунду дольше, но затем затих и он. Нихантия

встал с колен. Его верхние руки потянулись к клинкам за спиной, а нижние расслаблено

приподнялись, готовясь сотворить заклинание. Молитва сделала его разум ясным и чистым, а дух

– бодрым и одновременно спокойным. Он был готов к сражению, к смерти, к любой

неожиданности.

Они вошли во врата храма одновременно: Ксайлен, двадцать четвертый сын Нихантии (и

третий по старшинству, если считать только живых сыновей лидера Хангеренефов) и Сайналь,

одна из бесчисленных его внучек. Сила, которую отверг Нихантия, окружала их и питала –

Владыка Ядов никогда не был склонен ограничиваться единственным путем к поставленной цели, и искушение, отвергнутое первым из Хангеренефов, достигло умов и душ его потомков – менее

осторожных, более импульсивных, честолюбивых и алчных до силы. Нихантия подумал вдруг, что

защищает прежнюю Лкаэдис, независимую ни от кого, плетущую свою паутину вдали от света и

тьмы; а эти двое юнцов представляют Лкаэдис новую, поддавшуюся притяжению Темного Князя и

входящую в орбиту его силы... Отравитель был прав, говоря, что народ является телом бога: теперь Лкаэдис предстояло сразиться с самой собой, определяя таким образом собственное

будущее. Эти мысли промелькнули в душе герцога как мимолетные тени, а затем – все

размышления сделались неуместны. Он призвал поток Сумеречных Нитей и хлестнул ими, как

плетью, по Ксайлену – тот ушел в сторону и вызвал аналогичный поток, выставляя его на пути

заклятья Нихантии. Сайналь прыгнула вперед, перелетела через ряды столов и скамеек; ее клинки

целили в горло и грудь герцога. Нихантия легко отразил атаку, отбросив талхетку назад, при том

он использовал лишь один меч. Он бы убил ее, если бы имел возможность развернуть корпус и

атаковать второй рукой – но Ксайлен, куда более опасный, чем внучка, в этот самый момент

выбросил впереди себя два сумеречных потока силы, использовав клинки как проводники и

усилители энергии, и Нихантии пришлось сосредточиться на отражении атаки. Он сформировал

второй поток и захватил своими Сумеречными Нитями потоки Ксайлена, а затем отшвырнул их в

сторону, орудуя заклятьями так, как если бы в его руках находились два кнута. Сайналь окружила

себя коконом из Нитей и снова бросилась в бой: она подставлялась под удар, рассчитывая, что

кокон выдержит по крайней мере один удар герцога – в то время как она, в свою очередь, сумеет

достать его. Нихантия вместо жесткого блока внезапно ушел в сторону, пропуская Сайналь мимо

себя; потоки-кнуты хлестнули по защите талхетки, разрывая ее в клочья, а искривленный, острый

как бритва меч, обрушился сверху, и отсек одну из нижних рук внучки. Ксайлен превратил часть

Нитей в дым и бросил этот дым на герцога, превращая свое заклинание в проклятье, поглощающее

жизнь и силу. Нихантия расплел треть каждого из своих потоков, окружая себя паутиной, и

одновременно – усиливая поглощающие свойства своего заклятья. Паутина впитает дым

Ксайлена, не дав ему коснуться герцога. Неугомонная Сайналь предприняла еще одну атаку,

Нихантия, не глядя, отмахнулся от талхетки, как от назойливой мухи. Он чувствовал, что что-то не

так... Он был сильнее их обоих, вместе взятых, и побеждал, но было что-то... неуловимое

ощущение дурноты, чувство, что он делает именно то, что от него ждали. Паутина поглотила дым, но казалось, что часть этого дыма – невидимая, неуловимая – осталась висеть в воздухе, окружая

Нихантию, дурманя его разум и искажая чувства. Один из мистических талантов, обретенный за

века служения Лкаэдис, в ходе участия в ее празднествах и медитаций, заключался в способности

герцога перерабатывать проклятья, вытягивая из них всю вложенную в них силу и оставаться

таким образом почти неуязвимым к данному аспекту темной магии – и хотя эта способность

действовала в нем постоянно, сейчас он дополнительно акцентировал на ней свое внимание и, сколь мог, усилил ее работу. Он и не подозревал, что Ксайлен способен создавать настолько

сильные и изощренные заклятья.

Сайналь вновь оказалась рядом; Нихантия отбился и проткнул ей бедро, однако

замешкался, благодаря чему Ксайлен разрушил окружавшую герцога паутину; затем две пары

потоков-плетей схлестнулись, обвивая друг друга, проникая в друг друга, и низводя усилия

каждой стороны на нет. Где-то внизу и слева Сайналь, истекая кровью, пыталась подняться на

ноги – не отвлекаясь от магического противостояния, Нихантия ударил ее нижней конечностью в

живот. Доспехи смягчили удар, Сайналь отлетела к первому ряду столов и перевернула один из

них; несколько мгновений она лежала, беспорядочно размахивая теми конечностями, которыми

еще могла двигать, а затем вновь предприняла попытку подняться. Выгаданное время позволило

Нихантии сосредоточиться на сыне: он отразил еще одну колдовскую атаку, а затем перешел в

наступление, разбивая потоками Нитей заклятья Ксайлена и подбираясь все ближе к узловым

сегментам Тэннака и Шэ своего противника: когда потоки-плети Нихантии достигнут их, он

просто разорвет души талхета на части. Нихантия спешил, потому что чувство «что-то не так»

наростало, он ощущал слабость и дурноту. Ксайлен ушел в глухую оборону, Нихантия теснил его, одновременно пытаясь обнаружить остатки проклятья, которое, как он полагал, продолжало

влиять на него.

Сайналь поднялась и, хромая, направилась к герцогу: она не могла даже бросить заклятье,

потому что все силы ее Тэннака сосредоточились сейчас на заращивании ран и нейтрализации

вредоносных чар, которыми были пропитаны клинки Нихантии. Отчаянная, но слишком

медленная атака... Нихантия проткнул ей плечо и вогнал клинок в грудь. Сайналь упала у его ног; она делала попытки подняться, но каждый раз падала обратно. Колдовская дуэль с сыном стала

более напряженной: Нихантия слабел и терял контроль над потоками Нитей, в то время как

Ксайлен усилил натиск. Герцогу так и не удалось обнаружить влиявшего на него проклятья; когда

же Сайналь в очередной раз шевельнулась и он ощутил прилив дурноты, ему пришла в мысль, что

дело вовсе не в скрытом аспекте насланного Ксайленом дыма. Он ощутил ауру этих двоих, когда

они вошли в храм: сила Владыки Ядов присутствовала в них, но затем растеклась повсюду.

Потомок Королевы Пауков, он полагал, что обладает иммунитетом к любой отраве, но в любом

правиле бывают исключения – и тот, кто был в Сальбраве источником всякой отравы и порчи, без

сомнения, мог наделить своих новых адептов дарами, сводящими на нет способности, которые

Нихантия полагал для себя естественными и неотъемлемыми. Не было никакого проклятья, была

ядовитая аура, которая разъела его духовные защиты за время боя – и чудо, что он продержался

так долго! Вероятно, Лкаэдис помогала ему как могла, но бой, который он вел здесь с

собственными потомками, был лишь частью более глобального противостояния, он был,

возможно, лишь зримым выражением метафизической борьбы двух богов. Втянув воздух сквозь

сжатые зубы, преодолевая слабость и тошноту, Нихантия воткнул оба клинка в тело Сайналь, а

затем, так быстро, как только мог, побежал наверх, к храмовым вратам, у которых стоял его сын –

обнаживший клинки и готовый к битве. Они сцепились, как уже бывало много раз, но если прежде

это были учебные бои, то теперь речь шла не только о жизни и смерти каждого из них – они

сражались за будущее своего рода. Ксайлен знал, что Нихантия слабеет – он затягивал поединок, не рисковал, уходил от атак, держал дистанцию. Нихантия хорошо обучил сына, но если прежде

он был уверен, что победит в бою любого из своих потомков, то теперь условия изменились.

Сражающиеся нанесли друг другу несколько мелких ран. Движения Нихантии замедлились, он

едва стоял на ногах. Слабость и головокружение, чувство, что он совершенно иссяк... Он

попытался поднять руки с клинками, когда Ксайлен сделал к нему мягкий, скользящий шаг – но не

стал. Возможно, ему хватит сил еще на один рывок или удар – но выиграть этот бой он уже не

сумеет. Он ждал, когда Ксайлен вонзит в него свои мечи, чтобы последним ударом убить сына и

закончить поединок если не победой, то хотя бы обоюдным поражением. Но Ксайлен медлил,

будто предчувствуя что-то, и Нихантия процедил:

– Давай же... Сделай хоть что-нибудь сам!

Но Ксайлен покачал головой и не двинулся с места, а затем Нихантия ощутил удар в

спину, холод в теле и боль. Острый конец клинка вышел из его груди – дважды, таким образом, пробив броню. Он попытался что-то сказать, но не сумел. Прежде, чем его колени подогнулись, Ксайлен нанес резкий горизонтальный удар, рассекая отцу шею. Голова Нихантии упала вниз и

покатилась по ступеням амфитеатра, затерявшись под столами с гниющими остатками талхетов, пожранных во младенчестве своими родителями и родственниками. Тело герцога грузно рухнуло

на пол. Сайналь – истекающая кровью, едва живая – тяжело дышала, опираясь на второй меч,

вот-вот грозивший сломаться под тяжестью ее веса. Ксайлен подхватил племянницу и уложил на

пол храма, шепча исцеляющие заклятья, но этого поверженный герцог уже не видел. Во тьме,

наступившей, когда погас образ видимого мира, он пережил ощущение жуткого присутствия той

самой силы, которой безуспешно противостоял. Демоническая тень и фигура мертвого человека, под белой кожей которого просвечивались черные каналы вен соединились в одно существо, и

Отравитель прошептал:  «Добро пожаловать, маленький паучок. Теперь ты часть меня, а я – 

часть тебя, как и должно быть.»

Глава 6

Ангелы населяют три высших неба, предшествующих Эмпирею – однако, иногда бывает

так, что они сходят вниз, на небеса звезд или царственных светлых стихий, в низшие райские

обители или даже в мир смертных. Путешествия последнего рода бывают неприятны или даже

мучительны для них: если созданиям Преисподней земля людей видится началом рая, то

созданиям Небес – началом ада, и лишь чистые души и искренние молитвы побуждают ангелов

оставлять безпечальное бытие высших небес и спускаться вниз, к неверным и слабым людям. Так

вышло и на этот раз: хальстальфарская девочка, юная и наивная, молилась в сельском храме, и

чистый голос ее молитвы настолько отличался от серости и грязи большинства людских душ,

омраченных темными испарениями Преисподней, что один из меньших ангелов шестого неба,

поставленный архангелом Саграэлем, в числе прочих ангелов следить за землей, пожелал

спуститься вниз, утешить ее и дать ей надежду. Девочка потеряла родителей, воспитавших ее в

строгости гешской веры, и молилась о том, чтобы их взяли на небо, не позволив Князю Мертвых

увлечь умерших в ад; ангел хотел дать ей почувствовать их близость, уверить смертную в том, что

молитва ее была исполнена еще прежде, чем она обратилась к Князьям Света: в самом деле, ее

родители за свою праведную жизнь были взяты на небо.

Но все пошло не так, как должно было, с самого начала. Ангел не собирался являться

девушке лично – однако, когда он приблизился, она каким-то образом ясно увидела вестника

небес и заговорила с ним. Заговорила она на небесном языке, знать который смертным не дано –

исключая лишь великих святых, достигших наивысшей степени праведности и во всем

уподобившихся обитателям небес. Девочка знала этот язык в совершенстве, а рассуждения ее

были настолько взвешены и точны, что привели ангела в величайшее изумление. Поистине, ему

стало казаться, что в мутных сумерках мира смертных он обнаружил сокровище невиданной

чистоты и ценности: несравнимую душу, которая после жизни на земле будет достойна принятия

на одно из трех небес, предшествующих Эмпирею – и даже, быть может, ей будет позволено

подняться еще выше и прислуживать самим Князьям Света наряду с младшими богами и

предводителями ангелов… Да, именно так ему и показалось.

Они вели беседу на духовном языке, глубину и многогранность которого невозможно

сопоставить ни с одним из языков земли: множество ньюансов, оттенков смысла, множество

планов, на которых одновременно разворачивался диалог – и в какой-то момент ангел вдруг стал

замечать, что не во всем поспевает за девочкой. Отдельные смысловые переходы оставались для

него незамеченными, другие – непонятными, третьи – понятными и обоснованными, но

противоречащими тем идеям и смыслам, которые он знал прежде. Он пытался угнаться за

собеседницей и понять ее мысль – но каждый элемент смысловой конструкции, который они

рассматривали, вел к новому соцветию смыслов, и картина все усложнялась и усложнялась – до

бесконечности. В какой-то момент общий план пропал, ангел словно шел вслед за девочкой в

полутьме, обсуждая частности, и все чаще вставая перед выводами, идущими вразрез с тем, во что

он до сих пор верил и чем жил. У этих противоречий должны были быть какие-то объяснения – но

каждый раз попытка объяснить противоречия так, чтобы не повредить картину в целом, приводила

к еще большим дефектам в картине. Человек мог бы пренебречь логикой; не придать ни

малейшего значения связности позиции, которую он не был способен разделить; отмахнуться от

аргументов; или даже, разозлившись на чрезмерно умного оппонента, схватить его за горло и

заставить силой признать свое поражение – но ангел так сделать не мог: обитатель тонкого мира, он по своей природе был связан с идеями и смыслами в одно целое. Идеи были для него тем же, чем и плоть для людей. Поэтому он не сбежал даже тогда, когда уже почти ослеп и заплутал

перепетиях парадоксов и противоречий, и все вокруг него погрузилось в зловещий полумрак.

Лица и фигуры светлых богов на храмовых иконах и статуэтках сделались искажены; их позы

стали страдающими и порочными, одежды покрылись испражнениями, из пустых гразниц текли

кровь и гной. Окутанный паутиной невыносимых смыслов, ангел метался среди них, словно

пойманное насекомое; но чем дальше – тем слабее он становился, в то время как паук медленно

подбирался к своей жертве. Связь ангела с мирами света оказалась прерванной, он даже не мог

вознести молитву Князьям и всеблагому Солнцу – в том пространстве искаженных смыслов, куда

его заманили, подобного рода молитва содержала в себе внутреннее противоречие и

представлялась чем-то даже более гнусным, чем обращение за помощью к обитателям Дна.

Собственный свет ангела быстро тускнел; он чувствовал, что умирает… нет, хуже – сходит с ума: все, прежде чистое, казалось теперь исполненным скверны. В жутком мире, где он очутился, не

было ни надежды, ни радости, и лишь зло, бесконечный распад, боль и безумие оказывались

подкладкой всего, на что ангел обращал внимание.

И вот, среди этого нескончаемого кошмара появилась девочка, она была чиста и прекрасна

– также, как и прежде. Она пообещала вывести ангела к истине и свету, он поверил и потянулся к

ней, признавая в ней своего проводника и ключаря от ларца с ужасной загадкой, разгадать

которую ему оказалось не по силам – но как только пальцы их рук соприкоснулись, лицо девочки

потекло и стало меняться, а ангел ощутил, как проваливается в какую-ту беззвучную пустоту и

перестает быть. Без сомнения, легче было принять небытие, чем тот безумный, невыносимого

кошмара, в котором его обрекали существовать…

…Поглотив ангела, Владыка Лжи расправил свои новообретенные белоснежные крылья,

вытянул руки в стороны и наклонил голову сначала влево, потом вправо – одновременно

разминаясь и привыкая к новому облику.

Затем он взлетел, незримой воздушной дорогой пройдя сквозь крышу здания; как только

он покинул храм, исчезла и объявшая святилище темнота, священные изображения обрели свой

прежний вид, аура порчи и невыносимой мерзости исчезла. Сполохом света, быстрый, как сама

мысль, воспарил он ко второму небу, даже не заметив барьера, выставленного над землей

воинственными ветрами Даберона.

Восходя по Лестнице Совершенств, вскоре он приблизился к третьему небу, населенному

царственными стихиалями, духами храмов и городов. Стражи, охранявшие путь, поклонились

ангелу и без промедления пропустили его дальше – и ровно таким же поступили стражи

четвертого неба, именуемого Небом Благочестивых, ибо на этом небе совершается великолепная и

беспрестанная служба Солнцу и его Князьям.

Перед пятым небом духи звезд приветствовали ангела; и только лишь услышав, как в

ответном приветствии он призывает Князей Света благословить звездных духов, стражи открыли

ворота. Лицемер отметил, что духов этих у ворот необычайно много, все вооружены и

насторожены. Украденная память ангела подсказала ему, что пятое небо пришло в беспокойство

после того, как великий воитель Иунемэй покинул свой небесный дом и сошел на землю, где был

убит чудищами, вырвавшимися из глубин Преисподней.

На шестом его встретили ангелы; узнав сородича, они приветствовали его и пропустили

дальше.

Седьмое небо охраняли схлиархи, бессмертные драконы света – Князь Лжи сказал им, что

послан с сообщением на восьмое небо, к высшим ангелам. Так, начиная свой ритуал, он солгал в

первый раз.

Врата восьмых небес охранял архангел, который пожелал узнать, для чего путешественник

желает идти дальше. Ему Лицемер сообщил, что выбран в круге своих сородичей и направлен к

предводителям ангелов для того, чтобы прислуживать им – и это была вторая ложь. Оставалась

еще последняя, третья.

Эмпирей охранял многоокий Ладхар; он никогда не спал и видел все, что происходит в

Небесах, на земле и в Преисподней – кроме тех мест, что оказались временно или навечно

сокрыты от его глаз силой, более могущественной чем его собственная. Князья Света и само

Солнце наградили Ладхара многочисленными чудесными дарами, и океаны мощи, которыми

повелевал он, в прямом противостоянии могли бы устрашить любого из богов. Однако, подлинная

сила может быть употреблена и не прямолинейно: Лицемер солгал, сказав, что несет в Эмпирей, как драгоценный дар, чистую молитву ребенка – эта была третья ложь и последняя, завершающая

ритуал. Ладхар видел все – но недостаточно видеть, необходимо еще и верно понять увиденное.

Каждое слово лжи, сказанное Лицемером на седьмом, восьмом, и вот теперь – в преддверии

девятого неба – не было случайным. Как правило, он предпочитал выдавать свою ложь за истину, делать ее как можно более правдоподобной – это был простой и действенный прием, и, если бы

Лицемер использовал его сейчас, то всем трем высшим стражам ему следовало бы говорить одно и

то же. Но Последовавший сомневался, что такой лжи будет достаточно, чтобы обмануть Ладхара, хранящего под видом одного из своих глаз всевидящее око самого Альгунта, бога неба: страж

Эмпирея распознает любую иллюзию, обратит внимание на мельчашие несоответствия в истории

путника и тем, что он говорит о себе – и поэтому, как справедливо рассудил Владыка Лжи, силу

следует направлять не на внешнюю убедительную демонстрацию, а на то, как собеседник поймет

увиденное – ибо в понимании и оценке заключен корень и исток всякой лжи.

Ладхар не видел того, что произошло в храме, куда Лицемер, под видом набожной девицы,

заманил одного из ангелов, ибо Князь Лжи на время сокрыл это место своей силой; однако, он

слышал неправду, произнесенную ангелом сначала на седьмом небе, а затем на восьмом. Ему

следовало поднять тревогу немедленно, но уже и тогда само его восприятие сделало его открытым

для силы Лицемера: вместе с виденьем в Ладхара проникла первая частица лжи, повлиявшая на

его понимание. Поэтому Ладхар продолжал наблюдать; когда Лицемер под видом ангела поднялся

на восьмое небо, в Ладхара вошла вторая частица лжи; и вот сейчас – третья. Лицемер мог бы

украсть его облик, но не стал этого делать, понимая, что дары Князей Света соединяют Ладхара с

ними: если он покусится на стража, то подмену быстро обнаружат – и даже в случае, если этого не

произойдет, Князю Лжи для того, чтобы не выдать себя, придется во всем исполнять роль

небесного стража, не имея возможности отлучиться, а это в планы Лицемера никоим образом не

входило. Небеса были великолепно защищены – но только не от него: единственный из Князей

Тьмы, он всегда легко восходил сюда и притворялся одним из созданий света; некогда он

настолько возгордился этим, что потерял осторожность и был обнаружен. То, что последовало за

обнаружением, он до сих пор вспоминал с внутренним содроганием, болью и ненавистью:

пленение и падение сквозь все небеса в глубины Преисподней, неописуемое страдание, утрата

значительной части силы, неподвижная каменная маска, навсегда сделавшаяся его новым лицом.

Он не хотел повторить ошибку и потому подавил свою алчность: на этот раз хватит и того, если он

просто проникнет в Эмпирей и выяснит то, ради чего пришел; Ладхар останется нетронутым –

если, конечно, не считать крошечного искажения в устанавливаемых его разумом

умозаключениях: дважды став свидетелем лжи ангела, Ладхар не должен был поверить в третью

ложь – но искажение состояло в том, что он поверил.

Лицемер проник в Эмпирей – неописуемый, сияющий мир, состоящий из тончайших

разновидностей огня. Пламя складывалось в образы вещей, что соответствовали восприятию тех, кто вступал на девятое небо: другими словами, смертный увидел бы дворцы и сады, состоящие из

разных видов огня; даже вода в источниках здесь была прохладным, освежающим пламенем.

Лицемер глазами ангела видел потоки света и сопряжения смыслов, каждый из которых был

представлен в своем высшем, преображенном виде: если в более низких мирах идею можно было

бы сравнить с холодным углем, то здесь этот «уголь» пылал: все, что есть, во всех мирах, от их

начала и до конца, здесь обретало смысл; истинное предназначение каждого существа, каждой

вещи, мысли, каждого чувства и движения души – все здесь становилось очевидным и явным,

таким, каким должно было быть. Так видел Эмпирей ангел – каким же видели его Князья Света, не

знал никто, кроме них самих.

Лицемер двигался среди потоков света, складывавшихся в удивительной красоты

архитектуру. Он опасался приближаться к крупным скоплениям силы, понимая, что может

столкнуться с кем-нибудь из Солнечных Князей – и хотя собственной их силы он не боялся, но в

каждом из них таился отблеск Изначального, и Солнце могло разгадать обман Темного Князя. Он

рисковал, но все же взойти сюда, на девятое небо, было необходимо: он и так слишком долго

откладывал это путешествие: уже начинала разгораться война Изгнанных Орденов с

Ильсильваром, а он так и не выяснил того главного, без чего вся эта война, возможно, вовсе не

имела никакого смысла.

Он встретил великолепное светоносное существо, напоминавшее ангела, однако

происходившее из рода людей: когда-то на земле оно было великим святым, а после смерти было

забрано на небо, преобразилось и обрело новую жизнь. Смертные знали об этом роде духов и

называли их  тхагол, не зная, что это слово является искаженной формой мидлейского «тхаг-йол1»,

и обозначает, в самом точном переводе, обыкновенного кастрата. С точки зрения Лицемера,

данное обозначение подходило этим сияющим бесполым существам как нельзя более точно:

наделенные великой силой и праведностью, осиянные славой Князей, прекрасные как боги – но

лишенные при этом всего, что делает человека человеком, не имеющие ни страстей, ни сомнений, не способные даже уже и помыслить что-либо, противоречащее законам и правилам,

установленным всеблагим Солнцем – Темному Князю тхаголы казались скорее обрубками людей,

чем полноценными, самостоятельными существами: ведь свобода их воли, хотя, быть может, и

сохранялась номинально, но целиком сводилась к выбору между хорошим и хорошим. Они не

могли выбрать зло, потому что не имели в своей природе ни единой его частицы – также, как рыба

не способна выпрыгнуть из своего озера и отправиться путешествовать по горам и пустыням: ни

природа рыб, ни природа тхаголов не предполагала каких бы то ни было способов переменить ее

основные свойства; лишенные неверной и слабой человечности со всеми ее пороками и

противоречиями, великие праведники Эмпирея также оказались лишены и анкавалэна.

Лицемер расспросил тхагола и узнал, где расположены дворцы Князей, их центральные и

переферийные храмы, являвшиеся одновременно их дворцами и обиталищами. Со времени его

прежних визитов девятое небо почти не изменилось, но Лицемеру требовалось узнать

расположение дворцов, которых тут не могло быть прежде; заодно он выяснил и распорядок

церемоний, проводимых в этих храмах-дворцах. Он не хотел приближаться к центральным

святилищам, но, на его счастье, бог, которому Князь Лжи собирался нанести визит, сегодня

отдыхал в одной из своих отдаленных резиденций, символизирующей неявные формы смирения и

кротости; там он давал наставления и принимал подношения.

Лицемер поблагодарил тхагола и отправился в путь. Хотя нужный ему дворец и находился

весьма далеко от центральной части Эмпирея, и, в переложении на земные расстояния, длина пути

составила бы тысячи миль – быстрые крылья ангела преодолели это расстояние чрезвычайно

быстро, и если бы Лицемер не осторожничал и не опасался привлечь к себе внимание, своей цели

он бы достиг еще быстрее.

Аккуратные рощи из мягкого, теплого, неяркого пламени окружали дворец Шелгефарна;

их стволы состояли из сгущеного света, а вода, орошавшая их корни, представляла собой

особенную форму прохладного огня. Как бывало и прежде, Лицемер вновь задумался о том, в

какой мере силы Изначальных оказали влияние друг на друга: даже здесь, в самом Эмпирее,

можно было найти следы этого взаимного влияния – также, как в Сопряжении и на Дне. Прежде

творения Сальбравы Солнце было только лишь огнем и светом: ни тени, ни прохлады в его ореоле

невозможно было даже и представить. Горгелойг был разрушением и тьмой; Луна – формой и

1

 буквально: «не имеющий семени»  (мидлейский)

сном. Силы Изначальных соединились, породив нечто такое, что ни один из них не смог бы

сотворить самостоятельно; и из этого порождения они взяли себе то, что вложили в него другие –

а взяв, вернули, дав начало вещам, которых прежде не смогли бы породить. Так Ад наполнился

невыносимым огнем; Луна засияла серебряным светом; а на Небесах, чье прежнее неукротимое

пламя было усмирено, повсюду разлился покой; то, что прежде не имело образа, теперь обрело

формы многочисленных существ и явлений.

Ветра не было, но деревья, объятые огнем и сами состоящие из огня, медленно

колыхались, будто танцуя; Лицемер приближался к храму, замедляя полет и одновременно

снижаясь. Пространство здесь не было однородным – оно распадалось на слои, которые отчасти

накладывались друг на друга: сквозь землю, состояющую из рассыпчатого света и медленного