Текст книги "Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомуринка двадцать девятая (СИ)"

Автор книги: Андрей Русавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Фу! Фу-фу! Не надоть! Не надоть! Токмо не энто! Я – не мишень! Я – фу... фу... фундамент науки! А также культуры! Я фу... фу... фундаментально не рад! – верещит фундамент и пытается уклониться от па... па... попаданий, энергично приседая и па... па... подпрыгивая.

– Ну па... па... пожалуйста, дорогой фундамент, па... па... потерпите еще один только разочек! Во имя науки! А также культуры! – весело так кричит граниту Таня, перезаряжая рогатку цильпебсом. – И еще разок! И еще! И еще! Умоляю вас!

– Ах, она Учтивица! До чего же, ах, до чего же она учтивая! – с воодушевлением прошептал дедушка. – Жениться на ней, что ли, ради спасения души?

– Хм! – с неописуемым опасением произнес Ивась.

– Ты что, Ваня, не одобряешь?

– Ага!

– Ну ни фигам!

– Вот дурбе́нь! Но почему?

– Я опасаюсь!

– Вот дурбень! Чего же ты опасаешься?

– А что, ежели она и тебя, як эвтого фу... фу... фундаменталиста, из рогатищи – цильпебсом? Еже...

– Еже?

– Еже...

– Еже?

– Да-да, еже... ежедневно!

– Ну ни фига-а-ам, ёшкинам кошт!

– А я ей скажу: «Замуж вышла – забудь о своих удовольствиях! Заботься об удовольствиях мужа! Еже...»

– «Ежедневно?»

– «Ежечасно! Ежеминутно! Ежесекундно!»

– Ах, дедушка! Не для одного тилько удовольствия мужа выходят девушки замуж!

– А для чего же еще, дуранда́й?

– А еще и для собственного удовольствия! Еже...

– Ежедневного? Ежечасного? Ежеминутного? Ежесекундного?

– Ежевсякого! Так что, ежели не будешь служить для нее мишенью еже...

– Ежедневно? Ежечасно? Ежеминутно? Ежесекундно?

– Ежевсяко! То она...

– Шо она?

– Она, она...

– Шо, шо она, она?

– Она тогдась...

– Ну шо, шо же она тогдась?

– Наиучтивейше с тобою распрощается!

– Ну ни фига-а-ась, ёшкинам кошт!

– Вот именно, ну ни фига-а-ась! Ах она, такая-сякая Учтивица! Стало быть, прощай спасение души! Мда-а-а, Иоанн, спасибо за предостережение! Впредь мне фу... фу... фундаментальная современная наука! А ты, Иоанн, не такой уж, оказывается, и дурбень, па... па... па... па... понимаешь! Однозначно! Однако аз па... па... по-прежнему не па... пойму: к чему, ну к чему в современной семейной жизни рогатка, а, дурандай? – в глубокой задумчивости произнес дедушка и вдруг радостно воскликнул: – Ага! Я знаю, на ком я женюсь: всё-таки на Кате, ёшкин кот! Будешь моим свидетелем, Иоанн! Чем же она, интересно, тенчас занимается, наша Огняночка?

– Да ни фигам, ёшкинам кошт!

Глянул Иванушка-дурачек в свое телеблюдце и замечает: Катя тенчас, понимаешь, с царем-батюшкой венчаются, однозначно! В колонном зале царских хором! Царь-батюшка – в праздничных домашних тапочках горохового цвета, в парадном, того же колера, мундире с гороховыми аксельбантами, но без погон, Катерина – в огненно-красном подвенечном платье, тожде с аксельбантами и со шлевками на плечах. Платье, естественно, с грандиознейшим декольте. Прямо над головами царя и Екатерины – хрустальная люстра, с которой свисает и тихо качается огнетушманчик. И венчаются Катя с Горохом долго-предолго, потому чьто перед лицом многочисленных думных боляр декламируют друг дружке длинные-предлинные торжественные речи, всё больше почему-то о международном положении и перевыборах в Думу.

– Ну, Катя, – торжественно говорит царь Горох, – а таперча... таперча... таперча... – так и быть! – таперичи можешь обращаться ко мне на ты! Ты довольна, Катенька?

– Очень! – Катерина кисло улыбнулась. – Хи-хи! А ты?

– И я очень доволен! – сияя, воскликнул монарх, глубоко задумался, что бы еще такого изречь, и вдруг решительно заявил: – А тепере... теперя... теперетька... – так и быть! – теперича, Катенька, изглаголь, чего хочешь! Я всё для тебя сделаю, тильки б ты была счастлива! Аж целых три желания твоих исполню – в течение нашего долгого-долгого царствования, любимая! Хочь самых чудны́х!

– Ах, как эвто хорошо, любимый! – запрыгала от счастья Катя – аж до висящего на люстре огнетушманчика. – Чу́дно! Ну-с, во-перьвых, хочу, чьтобы ты облегчил жизнь простого народа: дедушек там всяких да Иванушек!

По колонному залу пополз, полз, полз и дополз до жениха и невесты ропот невесть как задумавшихся думных боляр.

– Чудно́! Это тру-у-удно! – задумчиво произнес Горох. – Это невозможно и в сказке без подсказки!

– Я тебе, понимаешь, буду подсказывать!

– Я даже не знаю, с чего начать!

– Хи-хи! Я знаю: всё просто! Подсказываю: просто надо снизить налоги на простой народ: дедушек там всяких да Иванушек!

По колонному залу шибко взошел, пошел, пошел и шибко быстро не прошел ропот невесть что подумавших думных боляр.

– Хорошо-о-о, любимая, чу́дно, хочь и чудно́! Будет сделано в течение нашего долгого-предолгого царствования, хорощо? А ешто якие у тебя чудны́е желания?

– Хорочё! Второе мое желание: зело хочу, чьтобы ты начал борьбу с курпурцией! Не на словах, а на деле!

По колонному залу взбежал, побежал, побежал, пробежал и добежал до жениха с невестой нецензурный ропот крепко задумавшихся думных боляр.

– Чудно́-о-о! Это тру-у-дно, о-о-очень тру-у-дно! – крепко задумавшись, произнес Горох. – Это невозможно, совершенно невозможно и в сказке без помощи и подсказки!

– Хи-хи! Я, я тебе, понимаешь, буду во всём помогать и всё-всё подсказывать, любимый! Хи-хи!

– Хорошо-о-о, любимая! Чу́дно! Будет сделано в течение нашего длинного-предлинного царствования, хочь и чудно́, хорочё? А третье чудно́е желание?

– Хорощо! Зело хощу, наконец, чьтобы ты передал мне оговоренное ранее приданое: пачку газет!

По колонному залу взлетел, полетел, полетел, пролетел раз, другой, третий и принялся швыдко летать кругами шквал крепкой ругани думных боляр, которые уже совершенно обо всем подумали.

– Чудно́, чрезвычайно чудно́! Хорошо, хорощо, хорочё, любимая! Как только возложим друг дружке на плечи погоны! Поторопись же, моя любимая!

– Хорошо, хорощо, хорочё, мой любимый! Чу́дно! Хи-хи!

И тутовона Екатерина с энтузиазизмом возложила на плечи Гороха полковничьи погоны навечно, а Горох на плечи Кати – подполковничьи навечно. И вот, егда́* Катя с Горохом были тем самым, наконец, повенчаны, монарх достал из-за пазухи мундира пачку газет и торжественно передал молодой жене. Молода жена борзо спрятала бесценное приданое в декольте. После энтого молодожены поцеловались. И ещежды поцеловались, и ешто, и ешто – прямо-таки прилипли друг к дружке.

Боляре, потрясенные происходящим и уже совершенно не способные ни о чем думать, подтянули остегны и вдруг громко-прегромко затопали ногами.

– Вах, шо это там ишшо за ши... шо... ша... шум? – вскричал дедушка Ващще Премудрый и спрыгнул с табурета, аки фельдмаршал с лорнета.

Шум, понимаешь, всё нарастал.

– Ой, мама! Чьто энто наша Катя с монархом друг с дружкой распаленно целуются на глазах у всех думных боляр, полных законного возмущения? – в задумчивости спрохал дедоха, зехнув в блюдце чрез плеко Иванушки.

– Чьто, чьто! – отвечает Иван. – Поженились наша Катя с монархом, вот и увлеченно целуются друг с дружкой на глазах у всех думных боляр, полных напрасного возмущения!

– Тьфу! Всё пропало! – дедишка так и сел на табурет, аки фельдмаршал на лорнет. – И о чем токмо энти думные, понимаешь, боляре думают!

– Ни о чем не думают: передумали обо всем!

– Вах, Иоганн!

– Вах, дедуган!

– М-да-а-а, Иоганн!

– М-да-а-а, дедуган!

– Шо скажешь, Иогаха?

– Да ни фигам, ёшкинам кошт!

– Скажу: не знаю, шо сказать! А ты шо скажешь, дедунь?

– И аз скажу: не знаю, шо сказать, Иоганн!

– И не говори!

– Одно токмо могу сказать!

– Що?

– Що Катю мы, Иоганн, потеряли! Однозначно!

– Однозначно?

– Однозначно! Двождызначно! Трождызначно! Пятидесятизначно!

– Да, дедушка?

– Да! Ах, какую деушку потеряли! Но цезарь Горох – какой фрукт, фрр, фрр! Ах нет, какой овощ! Ващще! Одним словом, какой прыткий, какой ловкий, какой несносный молодой ловелас! А представлялся совсем зеленым! Такую деушку из-под носа увел, ёшкин кот! Ах, чьтоб его за энто... за эвто... за этто...

– Чьто – за этто?

– Ах, чьтоб его за этто его же думные, понимаешь, боляре подвергли... подвергли... Тсс... тсс... Ка... ка...

– Чему подвергли? Ка... ка... консерватизму? Ка... ка... космополитизму? Ка... ка... конструктивизму?

– Ну ни фига-а-ам, ёшкинам кошт!

– Тсс... тсс... Подвергли ка... кас... каст... кастр... Ах, слово из головы выскочило!

– Остракизму?

– Да-да! Вот именно, остракизму! Подвергли остракизму! – облегченно закричал дедишка и защелкал пальцами.

– Вах! Вот этам да-а-ам, ёшкинам кошт!

– Фу, как эвто жестоко, дедичка! – Иван вскочил с табурета и замахал руками.

– Молчи, дурачара, а не то...

– Не могу молчать! Фу, как энто бесчеловечно с твоей стороны, дедичка!

– Предупреждаю во вторый раз: молчи, дурандай, а не то...

– А я тебе во вторый раз заявляю: не могу молчать! Фу, как эвто отвратительно с твоей стороны, дедичка!

– Предупреждаю, Иван, во третей раз: молчи, дурачина, а не то...

– А я тебе в третей раз заявляю: не могу молчать, ёшкина кошка! Фу, как энто с твоей стороны...

– Ах, чьтоб ты окаменел, дурачек! – в сердцах заорал дед и яростно защелкал пощупальцами, ерзая на табурете, как фельдмаршал на лорнете.

Иван токмо и успел выкрикнуть напосле́дках:

– ...Неучтиво! – и тут же окаменел, дурачек.

А дедичка впился глазами в блюдечко и зехает: Катенька с Горохом устали целоваться и разлепились. Катя достала из декольте пачку газет – и принялась их в восторге целовать!

Ну, эттого дед не смог так стерпеть – и этто... вскочил с табурета!

– Ах, пусть весь тираж сих газет горит синим пламенем, ёшкин кот! – в ярости завопил дедишка и защелкал пальцами.

Зехнул дедичка в блюдечко: в царских хоромах начался страшный пожар! Повалил сизый зловонный дымина: от вспыхнувших синим пламенем газет, брошенных от нечаянности Огняночкой на паркет, загорелись многочисленные окурки. Старичина закашлялся, озехался и увидел: в евонных хоромах тожде начался страшный пожар и тожде повалил сизый зловонный дымина! Ах, энто загорелась синим пламенем часть газет, оставленная Катей на полу в хатке.

– Вай, вай, вай, вай! Ну ни фига-а-ам, ёшкинам кошт!

– Вот именно, вай, вай, вай, вай! Ну ни фига-а-ам, ёшкин кот! – воскликнул дедочка и заметался по хатке в поисках огнетушманчика.

Метался, метался дедоха по хатке в поисках огнетушманчика и вдруг вспомнил, что огнетушманчик-то – у Кати! Укатил вместе с Катей к царю-батюшке огнетушманчик!

– Сапожки, сапожки на Катиных ножках! – закричал дедочка в блюдечко.

– Чё? Шо? Що? – ретранслировало блюдце возмущенный возглас бравых сапог.

– Немедленно, понимаешь, несите Огняночку назад!

– Зачем?

– В хороме – пожар, однозначно! Пущай Огняночка пожар тушит, понимаешь!

– Хорочё, хорошо, хорощо, однозначно! – закричали сапожки на Катиных ножках.

– Хорошо, хорощо, хорочё, однозначно! – горячаво закричала Огняночка. – Вот тольки пожар в царских хоромах потушу, понимаешь!

– Хорошо, хорочё, хорощо, понимаешь! Я с нетерпением жду, однозначно!

И дедочка впился очами в блюдце, однозначно, щобы лицезреть, как Катя Огняночка пожар в царских хоромах будет тушить, понимаешь.

А в царских хоромах прямо на глазах у дедули происходило следующее.

Думные, понимаешь, боляре живо опомнились, мигом подтянули гачи и шустро затоптали очаги возгорания сафьяновыми ботфортами с серебряными каблуками. Засим боляре возбужденно пошушукались, пошишикались, пошошокались промеж собой в течение шестидесяти секунд и, больше ни секунды не шошокаясь, не шишикаясь, не шушукаясь и даже не раздумывая, принялись приближаться к Гороху с Катей.

– Боляре! – недовольно воскликнул довольно-таки наблюдательный царь.

– Чё? Шо? Що?

– Що эвто вы собираетесь делать, мои верноподданные челядинцы?

– Ох, Горох! Ух, Горух! Ах, Горах! – закричали челядинцы.

– Шо, шо, мои верноподданные челядоны, челядуны, челяданы?

– Всё пропыло, пропуло, прополо! – взволнованно воскуяркнули отнюдь не верноподданные, понимаешь, челядуны, челядоны, челяданы.

– И шо? – воскуяркнул взволнованный монарх.

– Шо, шо! И вот ишшо шо: мы тебя, понимаешь, собираемся свергить, свергуть, свургать! Авось удастся!

– Авось, понимаешь, не удастся, однозначно! Боляре, а боляре!

– Шо? Чё? Що?

– Що, що! Фу, какие вы недостаточно верноподданные, понимаешь, челяданы, челядуны, челядоны! Но тогды я никогды-никогды не спою вам больше свою блистательную балладу!

– Пучему, – неописуемо изумились челяданы, челядуны, челядоны, – ну пучему энто ты никогды-никогды не споешь нам больше свою непритязательную балдаду?

– Пучему, пучему! Путому що я вычеркну из нея слова: «Старикам у нас – доска почета!» И самолично сыму ваши патреты с эвтой самой доски! И никогды-никогды впредь не стану играть вам на баяне!

– Да нехай! – ответили еще более разозлившиеся, понимаешь, боляре и подтянули надраги. – Доигрался, баянист, однозначно! И как скверно играл на баяне!

– Кто, я? – воскуяркнул потрясенный царь.

– Да, ты!

– Да я!.. Да я...

– Що ты?

– Що, що! Фу, какие вы скверноподданные, понимаешь, челядуны, челяданы, челядоны! А що, боляре, неужто действительно всё пропыло, пропуло, прополо?

– Всё, всё пропыло, пропуло, прополо! А що?

– Що, що! А мне-то чьто делать, коли всё прополо? Подскажите!

– Ах вот чьто! А вот и не подскажем! Пущай тебе Катя твоя любимая таперича подсказывает, раз ты нас на Катю променял! Авось она тебе, понимаешь, подскажет, однозначно!

– А-а-а! Спасибо, понимаете, за ценную подсказку! В самом деле, авось моя любимая Катя подскажет, однозначно! Катя, а Катя! Любимая моя!

– Шо?

– Всё прополо, пропыло, пропуло, вот шо! Шо делать, любимая моя? Подскажи, понимаешь!

– Не знаю!

– И я не знаю, Катенька!

– Придумай шо-нибудь! Авось удастся! Ты же царь!

– Я никогды ничегды не придумываю!

– Да ты подумай! Раз в жизни подумай сам! Авось получится!

– Я никогды ни о чем не думаю! Для энтого у меня есть думные, понимаешь, боляре! Спрошу-ка я думных боляр еще раз! Авось ответят!

– Вот видишь, отлично придумал! Спроси думных боляр еще раз! Авось ответят, хи-хи!

– Хорошо, хорочё, хорощо, любимая моя!

– Ну вот и хорошо, хорочё, хорощо! Спрашивай же, любимый!

– Ага! Боляре, а боляре!

– Що? Чё? Шо?

– Шо, шо! Всё прополо, пропыло, пропуло, боляре, вот шо! Шо мне делать?

– Ах вот оно шо! Готовиться!

– Готовиться? Ах вот оно шо! А к чему?

– А к тому, как мы тебя жизти решать будем!

– Ах, да как вы смеете, злодои, злудуи, злудеи! – гневно закричала царица.

– Ах, вот именно, ах, да как вы смеете, злодои, злудуи, злудеи! – гневно закричал царь.

– А вот и смеем! – злородно, злурудно, злурадно закричали злодои, злудуи, злудеи и решительно подтянули штаны. – Вот именно!

– У-у-у! Кажного, кто на эвто осмелится, я узнаю в лицо и перепишу в черный блокнот!

– У-у-у! А вот и не узнаешь! – злородно, злурудно, злурадно закричали злодои, злудуи, злудеи.

– У-у-у! Эвто пучему? – пронзительно закричала царица Екатерина, выпучив глаза.

– Вот именно, пучему? У-у-у? – пронзительно закричал царь Горох, выпучив очи.

– Пучему, пучему! А вот пучему! – злородно, злурудно, злурадно закричали злодои, злудуи, злудеи и все до единого нацепили черные очки. – Вот именно! У-у-у!

– Ах вот оно шо-о-о! – хлопнула себя по лбу царица. – Хи-хи!

– Ах вот оно шо-о-о! – хлопнул себя по лбу царь. – Хнык, хнык! Боляре, а боляре!

– Шо? Шо?

– Шо, шо! Как же вы меня жизти решать будете? У вас же нет никакого оружия, хе-хе!

– Как нет? Пучему нет? – возмутились боляре. – А энто шо?

И они повытаскивали из карманов табати́рки, сиречь тютюнокерки. Резко запахло доморощенным тютюном.

– Го-го-го-го-го! Да эвто же табакерки! – расхохотался царь Горох и чихнул.

– Вот именно! Да-а-а, это табакерки! – подтвердили мрачно-премрачно боляре, непрерывно чихая. – Тяжеленные, понимаешь: серебряные! С махоркой! Апчхи!

– И эвтим вы собираетесь решить меня жизти?

– Вот именно! Авось получится! И тебя порешим, царь-батюшка! И царицу нашу, понимаешь, матушку! Апчхи! Нашу мать!

– Вот именно, вашу мать! Ну вы меня просто огорошили! – воскликнул царь Горох. – Всю душу мне, вашему государю, переворотили, понимаешь! Апчхи!

– Вот именно, понимаешь! Гороша! – пронзительнейше возопила всеобщая мать. – Монарх! Апчхи!

– Що?

– Всё прополо, пропыло, пропуло, понимаешь! Эвто государственный переворат, переворут, перевурат, понимаешь! Однозначно!

– Да-да, вот именно, однозначно, понимаешь! Ну и що?

– Що, що! Ощо не всё прополо, пропыло, пропуло, однозначно, двождызначно, трождызначно! Будем обороняться от взбунтовщиков, понимаешь! Авось получится!

– Чем, естли нет оружия, понимаешь? Русским авосем, однозначно?

– Да! Им, родным, однозначно: ведь он не подведет! У меня есть с собою оружие, понимаешь! Отменное, однозначно! Хи-хи! Авось отобьемся!

– Значит, ощо не всё пропыло, пропуло, прополо, трождызначно! Ах ты, моя ненаглядная, понимаешь! Ну так доставай энто отменное оружие! Жалую тебя министром обороны! Будем обороняться от взбунтовщиков, трождызначно! Авось отобьемся, понимаешь!

– Чичас достану! Хи-хи!

Ту́тытька госпожа новоназначенный министр обороны пошарилась в декольте и вынула оттудова две здоровеннейшие рогатки, одну из которых женушка швыдко передала муженьку.

– Вот! Стреляй!

– Чем? Русским авосем? Ах, всё пропыло, пропуло, прополо, хнык, хнык!

Тутовона министр обороны пошарилась ощо раз в декольте и вынула оттудова два килограммовых мешочка с боепровизией, один из которых, с цильпебсом, супруга быстро передала мужу, а второй, с кольцами Рашига, оставила, понимаешь, себе.

– Вот, на́ тебе болеприпас! Ощо не всё пропыло, пропуло, прополо, трождызначно! Стреляй, понимаешь, Гороша, болеприпасом в смутьянов! Перестреляй их всех рьяно! Авось получится! Хи-хи-хи-хи-хи!

– Ур-р-ра-а-а! Ощо не всё пропыло, пропуло, прополо, трождызначно! Чичас как перебьем, понимаешь, пытающихся нас смутить смутьянов! Перестреляем их рьяно! Всех до единого, однозначно! Авось получится! Хе-хе-хе-хе-хе!

И, в нетерпении подпрыгивая и совершенно не смущаясь, царь с царицей принялись стрелять классными, понимаешь, болеприпасами в смутьянов, да так, понимаешь, рьяно: кому глаз подобьют, кому два, кому три, а кому и четыре, четыреждызначно! Вот что значит непременно надеяться на русский авось: надежда, понимаешь, всенепременно не подведет, ежели сам не сплошаешь, четыре тысячи четыреста сорок четыреждызначно!

– Ой, больно! – орали мятежные, понимаешь, боляре. – Ах, разрази антиподов гром, рази можно терпеть такую страшную боль?! Неужто запас энтих антигуманных болеприпасов у них никогды-никогды, никогды-никогды, никогды-никогды не закончится?!

Сапоги-самобеги тоже ввязались в драку: они, понимаешь, резво спрыгнули с Катиных ножек и принялись, понимаешь, отчаянно пинать боляр по ненавистным, вечно задирающим носы сафьяновым ботфортам с серебряными каблуками. В свою очередь боляре пинали драчунов не менее отчаянно и чуть не забили до смерти своею заносчивой сафьяновой обувью, ведь заносчивой обуви было много-премного, а сапог-самобегов – токмо двое́чка. Сапоги тильки тем и спаслись от неминучей погибели, что быстро-пребыстро бегали.

Тутоди от бесчисленных сотрясений воздуха разгорелись незатушенные окурки, закатившиеся за портьеры. Из-под портьер потянулся сизый дымок.

Тем временем смута в царских хоромах тожде разгоралась.

Одначе не бывает ни радости вечной, ни печали бесконечной. Поисточилсь царицыны кольца Рашига, поисточился и царский цильпебс. Смутьяны к тому времени все до единого стали инвалидами по зрению, хоча и пытались заслонить зенки махорокерками.

– Ага! – возрадовались мятежные, понимаешь, боляре и подтянули порты. – Нам, понимаешь, больше не нужно терпеть такую страшную боль! Ура! У антиподов запас энтих антигуманных болеприпасов закончился, однозначно! Ну топерь-то вам, наконец, капец, антиподы и эти – как их? – су... су... супостаты, в су... сумме: су... су... сумасброды!

– Ах, всё прополо, пропуло, пропыло! Що робить, Катя? – тревожно спрохал царь. – Выбросить незаметно рогатку?

– Дай сюды! Еще не всё пропыло! Рогатка еще пригодится! – деловито сказала царица и спрятала обе рогатки у себя в декольте.

Ту́тока в тронном зале несколько портьер полыхнули полымем.

– Ой, матушки! – хрипло прошептала Огняночка.

– Ой, батюшки! – вскрикнули, понимаешь, боляре.

– Я, я – ваш законный батюшка! – заорал царь. – Ой, батюшка я! Ну надо же, какое по́ломя*!

– Эх! Огнетушманчиком бы его чичас! – хрипло прошептала Огняночка.

– Огнетушманчик-то – на хрустальной люстре! – вскричал батюшка-царь. – Доставай скорей!

И тутовона царица зехнула вверх и – ах! – неожиданно узехала, що на люстре действительно висит огнетушманчик! Да такой, понимаешь, оранжевый, словно токмо що из «Оранжевой песни», однозначно! Катя изо всех сил подпрыгнула и сняла баллон с люстры, приземлилась с баллоном, чеку выдернула, нажала на рычаг – и от неожиданной отдачи выронила баллон! Баллон закрутился по паркету – и наступающих боляр как ветром сдуло! В одну секунду – не успели даже штаны подтянуть! А Катя и Горох с ног до головы оказались заляпаны белокипенной пеной, хочь и обнаружили друг дружку спрятавшимися за обширным престолом! Там же обнаружились и отважные сапоги.

– Ой, матушки! – хрипло прошептала Огняночка. – Хи-хи!

– Ой, батюшки! – завопил Горох. – Хнык-хнык!

– Ой, матушки! Ой, батюшки! Хи-хи! Хнык-хнык! – завопили сапожки, тершиеся, понимаешь, подле Катиных ножек, и принялись счищать с себя препротивную пену об упомянутые ножки, хи-хи, хнык-хнык.

– Я, я – ваш законный батюшка! Ой, батюшка я! Ну надо же, какая противная пена! Хнык-хнык! Ну чьто таперь делать, Катенька? – спросил Горох, дрожа и хныча, покуда пена постепенно стекала с его чуба на нос, с носа на усы, с усов на бороду, с бороды на брюхо, ну и так далее, и так далее, и так далее.

– Чьто делать, чьто делать! – горячаво воскликнула Екатерина. – Не нюнить! Бегчим, а не то сгорим, Горошек! Али в пене утонем, Горошенька!

– Ах, я не могу бегчить, Катя! Хнык-хнык!

– Пучему, Горошенька?

– Ах, всё пропыло, прополо, пропуло: ноги от страха отнялись! Я совершенно огорошен, Катенька!

– Ах, всё пропуло! Шо же делать, Горошек?

– Шо, шо! Бегчи одна! Как есть – босиком!

– А ты, Горошуля?

– А я... А я... А я... А я останусь с любезным баяном!

Царице показалось, что её, понимаешь, бросают ради баяна, и она взволнованно заявила:

– Нет, я вас, понимаешь, не брошу, любимый супруг да любезный баян! Садитесь вдвоем мне на шею! И мы понесемся!

– Так мы далеко не унесемся, егда, понимаешь, носячая – босиком! Ах, всё, всё прополо, пропыло, пропуло! Оставь меня, Катя, тут, с баяном, а сама спасайся, однозначно!

– Ах, уж энтот мне баян! Нет, не всё пропуло: мы унесемся! Нас унесут сапоги – самоносы и самобеги!

– Этто другое дело! – с энтузизазмом воскликнул Горох. – Я тильки с собою казну прихвачу, полевой раскладной трон да любезный баян!

– А зачем трон?

– Тсс! Авось тсс... тсс... сгодится в изгнании! Для эвтого, как его?.. тсс... тсс... тсс... статуса! Понятно?

– Ну разумеется! – сказала понятливая Катенька, а про себя подумала: «Тсс! Тсс, тсс? Хм, тсс, тсс... А-а-а, тсс, тсс! Ну разумеется, тсс – энто, понимаешь, трон тсс.. тсс... стульчак! Царь без него не как... царь никак – по царской привычке, хи-хи!»

Горох открыл багажник престола, служащий сейфом для хранения государственной казны, и достал, понимаешь, три позеленевших медяка, баян в чехле, котомку, а также свой полевой раскладной трон, изготовленный из серо-зеленого брезента, натянутого на складывающуюся металлическую раму. Царь опустил медяки в задний карман брюк галифе, запихал полевой трон в котомку, котомку – за плечи, ручку чехла с баяном – в зубы – и стремительно вскарабкался Кате на шею. Катя зело присела.

Супруг посочувствовал юной жене и, чтобы как-то облегчить ее положение, переложил чехол с баяном из зубов в рученьки – Катенькины, разумеется.

– Ну що, любовь моя? – заботливо спрохал царь. – Калды же мы, наконец, побегчим?

– Чичас! – с горячеватостью воскуяркнула царица. – Сапожки!

– Чё? Шо? Що?

– Залазьте на мои ножки!

– Не-е-е! Я – в пене! – закапризничал левый сапог. – Мне бы налево, олевиться!

– Неохота! Я весь заляпан кошмарной пеной! – запричитал правый сапог. – Мне надобедь направо, оправиться!

– Сапогы-ы-ы!

– Шо? Що? Чё?

– Как стоите перед подполковником?!

– А как мы стоим? Яко? Аки?

– Пятками – к подполковнику!

– Извините, забылись!

– Один наряд вне очереди! Кажо́дному! Ка́ждному! Ка́жиному!

– Так точно! Так тошно! Так тощно!

– Ну-с, приступайте к наряду: наряжайте мои ножки!

– Так тошно, так точно, так тощно, госпожа подполковник!

– Обращайтесь ко мне: вашскобродь!

– Так тощно, так тошно, так точно, вашскобредь, вашсковредь, вашсковродь! – бойко гаркнули сапоги и развернулись к Кате носками. – Отвернитесь и подпрыгните, вашсковродь, вашсковредь, вашскобредь!

– А зачем отворачиваться?

– Щобы на нас не смотреть! Мы стесняемся! Мы не оправились! Мы не олевились!

– Ну хорошо, хорощо, хорочё! Хи-хи!

Катя, крехтя, отвернулась и подпрыгнула. Сапоги налезли на Катины ножки, отчего оные ножки сделались весьма и весьма нарядными – в стиле милитари а-ля рюс. И все четвёро – сапоги, Катя и Горох – выскочили из-за престола – ах, крутящийся баллон тут же заляпал их всех пеной! – и стремительно понеслись прочь из царских хором.

– Ах, а куды ж мы несемся-то прочь? – с восторгом спрохал монарх, с трудом перекрикивая свист проносящегося воздуха, сдувшего, кстати сказать, пену с молодоженов и их сапог.

– Мы, когды несемся прочь, куды – не ведаем! Никогды, йес! – рявкнули на бегу бравые сапоги.

– Тогды, понимаешь, развернитесь и неситесь к дедушкиной хатке! – в восторге скомандовала царица. – Швидче!

– Так точно, так тошно, так тощно, вашскобредь, вашсковредь, вашсковродь! – в восторге выкрикнули сапоги и, резко развернувшись, понеслись еще швидче, но не к дедушкиной хатке, а в противоположную сторону.

Впрочем, Земля-то круглая, так что дедушкиной хатки им ну никак не миновать стать. И вот, после множества приключений и открытия материка, кстати, названного в честь дедушки Ващщеикой, супруги, разодетые в пончо, сомбреро и джинсы (всё упомянутое – горохового цвета, самых разных оттенков), прибегли к дедушкиной хороме, дабы отдаться под защиту Ващще Премудрого. Одначе оказалось, что фиг-то там: на месте хоромины с дедом топеря лежала и дымилась тильки вонючая гора по́пела* мерзостно-аспидного колера. Вокруг сей горы кучками стояли похрусты и с убитым видом – так что при виде сих сиротин просто сердце кровью обливалось – завывали:

– Ой, да на кого же ты нас ас... оставил, дедушка! Как нам теперетька, си... си... сиротинушкам, жить без тебя на белом светушке? Эх, всё пропало, плохонько стало! Ну ни фига-а-ам!

В толпе похрустов изредка мелькало матово-белое привидение евродвери, истошно рыдающее:

– Ой, да на ка... ка.. ковам же ты нам оставам, дедуш... ка... ка... ка... кам! Ка... ка... ка... как мнам тепереткам, сиротинушкам, жить без тебям на белом светушкам? Эх, усё пропалам, плохонь... ка... ка... ка сталам! Ну ни фига-а-ам, ёшкинам кошт!

Сапожки подпрыгнули, слезли с Ка... Катиных ножек и засим забегали друг за дружкой вокруг энтой горы, сиротинушек похрустов и дверного привидения, слезливо вопя:

– Ой, да на кого же ты нас ас... оставил, дедушка! Как нам тепе́ренько, сиротинушкам, жить без тебя на бе... бе... белом светушке? Эх, всё пропало, плохонько стало! Ну ни фига-а-ам!

Горох спешился с опешившей Кати. Монарх, понимаешь, умело развернул свой полевой раскладной трон и уселся на него, засим подманил к себе указательным пальцем жену, и когды женщина подползла, вырвал – не без труда – из ея натруженных рук любезный баян. Засим баянист расчехлил инструмент и трагическим голоском затянул бодрую, понимаешь, балладу, пробуя на слух одни и те же строчки: «Молодым – всегда доска почета, молодым у нас – достойный путь!» Привидение евродвери истошно заорало: «Не-е-ет, не-е-ет, ни фига-а-ам, ёшкинам кошт!» – и испарилось. Катя же босиком поползла в попели́ще и шустро-шустро принялась рыться мозолистыми ручинами в вонялой изгари, но отрыла токмо покрытую копотью статую Иванушки из гранита, девять потрескавшихся кирпичишек и несколько металлических блямб. А от изо́бушки и от дедушки, понимаешь, не осталось сверх сказанного ни лапки, ни пуговки от гульфика – одним словом, совершенно, ну абсолютно ни фигам!

– Ой, да кто ж нами теперь будет командовать: раз-два?! – враз-вдва остановившись, продолжали ужасно стенать сапожищи, и слезищи их пшок-пшик-пшак в страшное попелище. – Кто же тепе́ришки нас, сиротинушек, будет на гауптвахту отправлять, где мы вселды отдыхали от непосильной службы, а? Ну ни фига-а-ам!

Катя прослезилась за компанию и эдак жалостливо-жалостливо запричитала:

– Ах, не огорчайтесь так, сапожочки! Я, я, я буду отправлять вас на гуаптвохту, гуаптвыхту, гуаптвухту! Дабы вы и впредь отдыхали от непосильной службы!

И похрусты, сапоги, евродверное привидение, Катя и даже тараканы под столом, а также Горох – все-все-все громко и сладостно зарыдали под переборы изумительного тульского баяна.

– Ах, бедный дедушка! Ах, бедная изобушка! Ах, бедный Иванушка! Ах, бедная я! Ах! Ах! Ах! – ревела белугой Екатерина, и слезы оной белуги – пшик-пшик-пшик в сизый смердячий попел. – Ах, какие перспективные, понимаешь, были мальчишечки в стрельбе из рогаточек, хочь и необученные! Так-перетак! Вот оно как! Не осталось от вас ни пуговки от гульфика, ни курьей ножки, один толькя закоптелый болван Ивана, да девять никудышных кирпичиков, да пара-тройка никуды ж не годных металлических блямб, да горстка гари, да целое море моих слезинок! Ну ни фига-а-ам!

Тутова попел внезапно зашевелился, закрутился черно-серым столбом и стал постепенно приобретать форму скрюченной мужской фигуры. Из энтого попела, как феникс, неожиданно возник дедушка – целый и невредимый, толичко покрытый с ног до головы омерзительно-аспидным налетом и орущий благим и в особенности не благим матом в тщетных попытках распрямиться:

– Ой, не мо... мо!.. Ой, не гу... гу!.. Ой, не могу распрямиться! Фиг-то там! Угу-у-у! Там-перетам! Больно как там! Ну ни фига-а-ам, ёшкин кот! А вигвамчик-то где, Катенька?

– Ни с того ни с сего сгорел, там-перетам! – выпалила Огняночка. – Ну ни фига-а-ам! Я прям не знам! Оказалась такая гора попела!

– Эх, всё пропало, плохонько стало! Ну ни фига-а-ам! Ах, эвто, Екатерина, твои любимые газеты вызвали на Руси такой страшный-престрашный пожар, там-перетам! Однозначно! А бонбочка где? А скатерть где? А блюдце где? А яблочки наливные где? А зыркальце где?

– Все, все, все сгорели али расплавились, понимаешь!

– Ну ни фига-а-ам! – возопиял дедушка. – Вот энто да-а-ам! Эх, всё, всё, всё пропало, плохонько стало! Ах, ёшкин кот! Вот бачишь, Екатерина, каково мне, бессмертному! Эх, опять я заживо сгорел и возродился, как феникс, феникс, феникс, феникс, феникс, феникс! Энто со мной уже в четырна́дцатный раз, Катенька, ежда не ошибаюсь! Ну ни фига-а-ам! Эвто ведь до фига-а-ам! А Иван где? Тожде спалился, гадкий мальчишка, так его перетак?