Текст книги "Белое движение. Исторические портреты. Том 2"

Автор книги: Андрей Кручинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Основную роль, должно быть, здесь играли повышенные требования, предъявляемые к людям идеалистом Унгерном, и правдоподобным выглядит приводимый одним из мемуаристов его монолог, якобы обращённый к застигнутым «с поличным» участницам офицерской пирушки: «А вы, сударыни?.. Вас не касается гибель русского народа?.. Вам это безразлично? Вам нет никакого дела до ваших мужей, которые, быть может, уже лежат на фронте, сражённые пулей... Нет! Вы не женщины! Знайте, что ещё один раз, и вы будете повешены!..» Роману Фёдоровичу и вправду могло казаться, что в суровую годину всякая жизнь должна замереть, подчиняясь лишь законам борьбы или по крайней мере сопереживая ей «всем сердцем и всем помышлением». Показателен и ещё один вариант той же реплики (по другому изданию мемуаров): «Я глубоко почитаю настоящих женщин, их чувства сильней и глубже, чем у мужчин, – но вы не женщины!..» Идеальный образ, который, возможно, носил в душе Унгерн, трудно воплощался в жизнь, а сам он, наверное, был при этом просто обречён на одиночество, столь не устраивающее заботливых романистов...

Но все приведённые выше свидетельства и рассуждения, за исключением душераздирающей истории о «Даниэлле», относятся к значительно более позднему периоду; и если многое могло быть передумано Унгерном во время его странствий или почерпнуто из книг, то окончательную шлифовку представления барона об облике подлинного воина и необходимой для его служения аскезе должны были пройти на полях настоящих сражений, куда он устремился с готовностью и энтузиазмом.

В запас он был зачислен по Забайкальскому Казачьему Войску, но ждать, пока будут переброшены с восточной окраины Забайкальцы, не хотелось. Вернувшийся в строй на второй день мобилизации, сотник Унгерн прикомандировался к 34-му Донскому казачьему полку и уже в начале третьего месяца Великой войны совершил в рядах Донцов подвиг, принёсший ему первую и самую почётную боевую награду – орден Святого Георгия IV-й степени за то, что, «находясь у ф[ольварка] Подборек, в 400-500 шагах от окопов противника, под действительным ружейным и артиллерийским огнём, давал точные и верные сведения о местонахождении неприятеля и его передвижениях, вследствие чего были приняты меры, повлёкшие успех последующих действий».

Орденом Унгерн справедливо гордился, но рассказывать об обстоятельствах его получения не любил, на расспросы досадливо отмахиваясь: «Ведь ты там не был и с обстановкой не знаком». Обычная для барона замкнутость стала основанием для очередной легенды, будто он вообще «самым тщательным образом избегал каких бы то ни было представлений к наградам». На самом деле в течение мировой войны Унгерн получил ордена Святого Станислава III-й и II-й степеней, Святой Анны IV-й и III-й степеней и Святого Владимира IV-й степени – все боевые. Не обошли его и ранения – пять, после двух из которых он оставался в строю, а после остальных – «возвращался в полк с незалеченными ранами и, несмотря на это, нёс безукоризненно боевую службу»; долгое пребывание в тылу для него казалось вообще невыносимым.

5 декабря 1914 года барон был переведён в 1-й Нерчинский казачий полк Забайкальского Войска. Похоже, что здесь он тоже оказался «на особом положении», коль скоро сослуживцы «шутили, что полковой командир, заслышав его голос, прятался под стол, зная заранее, что он опять предложит какой-нибудь сумасшедший план, и не представляя, как от него отделаться». И уж не барон ли Врангель, будущий вождь Белого Крыма, фигурировал в этом анекдоте?

Совместная служба двух баронов, правда, началась позже: полковник Врангель был назначен командиром Нерчинского полка 8 октября 1915 года, через десять дней после того, как Унгерн перевёлся в формировавшийся поручиком Л. Н. Пуниным «Конный отряд особой важности при Штабе Северного фронта», – но отпечаток в памяти полкового командира она оставила глубокий. Недаром в своих воспоминаниях барон Пётр Николаевич даёт столь яркий портрет барона Романа Фёдоровича, что аналогов ему во всей книге просто нет, а стиль изложения на этих страницах напрочь теряет присущую Врангелю суховатую сдержанность:

«Среднего роста, блондин, с длинными, опущенными по углам рта рыжеватыми усами, худой и измождённый с виду, но железного здоровья и энергии, он живёт войной. Это не офицер в общепринятом значении этого слова, ибо он не только совершенно не знает самых элементарных уставов и основных правил службы, но сплошь и рядом грешит и против внешней дисциплины и против воинского воспитания, – это тип партизана-любителя, охотника-следопыта из романов Майн-Рида. Оборванный и грязный, он спит всегда на полу, среди казаков сотни, ест из общего котла и, будучи воспитан в условиях культурного достатка, производит впечатление человека, совершенно от них отрешившегося. Тщетно пытался я пробудить в нём сознание необходимости принять хоть внешний офицерский облик.

В нём были какие-то странные противоречия: несомненный, оригинальный и острый ум, и рядом с этим поразительное отсутствие культуры и узкий до чрезвычайности кругозор, поразительная застенчивость и даже дикость и, рядом с этим, безумный порыв и необузданная вспыльчивость, не знающая пределов расточительность и удивительное отсутствие самых элементарных требований комфорта...»

Немного неожиданно звучащую здесь «расточительность», очевидно, следует понимать как траты Унгерном личных денег на улучшение быта подчинённых. Барон не делал различия между своими деньгами и хозяйственными суммами своей сотни отнюдь не в том смысле, который обычно вкладывается в эти слова, и, похоже, считал собственный карман – тоже казённым достоянием. Таким мы увидим его и на Гражданской войне; тогда же повторится – в больших масштабах, как в увеличительном стекле, – и манера ведения боевых действий, которая была свойственна сотнику Унгерну, ещё не выросшему в генерала, и бои Азиатской конной дивизии где-нибудь под Троицкосавском будут разыгрываться едва ли не точно по тому же сценарию, что и разведка сотни партизан у местечка Бледенск: тактическая небрежность, грозящая посадить весь отряд в мешок; безумная смелость, опрокидывающая расчёты противника вместе с ним самим; яростное пренебрежение всеми обстоятельствами, а из всех вариантов манёвра инстинктивный и оттого незамедлительный выбор – всегда идти на прорыв, на «ура», лицом к лицу с врагом; и черта, которая станет для Унгерна роковой: переоценка сил своих подчинённых (из описания боя: «Сотник повернул опять на восток, и уже люди, задыхаясь от бега, не могли перейти в контратаку...»). Барон уже не прежний своенравный юноша, медлящий вылезать из постели по побудке в Морском корпусе, – опыт одиноких скитаний укрепил и закалил его, а былое своеволие превратилось в железную волю, придающую силы даже измотанному организму. «Двужильный» Унгерн отныне и навсегда выносливее своих солдат, и непонимание этого будет впоследствии стоить ему жизни.

Но это произойдёт не скоро. Мировая война продолжается, и в безумных метаниях сотника его боевым товарищам невозможно разглядеть будущего генерала, бросающего в атаку полки с той же лёгкостью, что и взводы.

Не ужившись и в партизанском отряде, он уже в апреле 1916 года возвращается в Нерчинский полк, получает там Высочайшие приказы о производстве в подъесаулы и есаулы за боевые отличия и сразу вслед за этим преподносит своему несчастному командиру новый подарок, в ноябре угодив под следствие и военный суд за избиение комендантского адъютанта в тыловых Черновицах. Прапорщик, за отсутствием мест отказавшийся выписать удостоверение на получение номера в гостинице, в сущности, просто попался под горячую руку подвыпившему барону, который вдобавок с кем-то его перепутал. Под боевой клич «кому тут морду бить?!» Унгерн легко обратил адъютанта в бегство и в пылу погони ударил его ножнами шашки по голове. «Я страшно сожалею, что оскорбил не того адъютанта, который отличается своим некорректным отношением к офицерам, а другого, и вообще сожалею о случившемся», – по-видимому, искренне будет объяснять барон, но чистосердечное раскаяние от наказания его не избавит. Впрочем, наказание окажется достаточно мягким (подействовали аттестации командира полка – «офицер, выдающийся во всех отношениях, беззаветно храбр, рыцарски благороден и честен, по выдающимся способностям заслуживает всякого выдвижения», – и начальника дивизии – «лично преклоняюсь перед ним как пред образцом служаки Царю и Родине»): всего лишь двухмесячный арест.

Начавшийся после Февральского переворота развал Российской Армии барон наблюдает уже на Кавказском фронте, куда переводится, быть может, вместе с однополчанином и приятелем, есаулом Г. М. Семёновым – будущим знаменитым Атаманом. Новые условия побуждают к поискам и новых путей восстановления боеспособности фронта, и Семёнов выдвигает идею монгольско-бурятских конных добровольческих формирований; однако Унгерн, вопреки всему, что мы привыкли слышать о его любви к монголам, остался к этому проекту равнодушен и «взял на себя организацию добровольческой дружины из местных жителей – айсоров[8]8
  В первоисточнике – «айсаров». – А. К.


[Закрыть]».

Этим «айсорским («ассирийским») проектом» если и не опровергаются, то по крайней мере серьёзно подрываются все утверждения об особом отношении барона к монголам и их религии. Разрозненные горные племена Северо-Западной Персии и Турецкого Курдистана не только исповедовали несторианство (еретическое учение, в V веке отколовшееся от Православия), но и относились к семитам, что, согласно всем навязанным нам стереотипам, должно было оказаться для Унгерна совсем уж неприемлемым. В действительности же он охотно берётся за дело, и, по свидетельству Атамана Семёнова, вскоре «дружины эти, под начальством беззаветно храброго войскового старшины[9]9
  Так Атаман называет барона уже начиная с весны 1917 года; Унгерн действительно был представлен к производству в этот чин, хотя достоверных сведений о том, что оно состоялось, у нас нет. – А. К.


[Закрыть] барона Р. Ф. Унгерн-Штернберга, показали себя блестяще». Непривычные к регулярному строю (один из офицеров «ассирийских войск», не обинуясь, именовал впоследствии своих подопечных попросту бандами), в значительной части – выходцы из горных районов, айсоры были пригодны лишь для партизанских операций; Унгерн же не только любил, но в каком-то смысле и умел воевать только таким образом, и охотно выбрал айсоров, вместо «жёлтых буддистских орд» становясь во главе «семитских несторианских банд»...

Но, убедившись в тщетности попыток оздоровления разложившихся войск и, возможно, получив от Семёнова известия о том, что в Забайкалье заваривается нечто более интересное, барон в конце ноября 1917 года уже оказывается в семёновском отряде на станции Даурия, попав к самому началу открытого противоборства. «Этот тип должен был найти свою стихию в условиях настоящей русской смуты, – писал через несколько лет о нём барон Врангель. – В течение этой смуты он не мог не быть хоть временно выброшенным на гребень волны, и с прекращением смуты он так же неизбежно должен был исчезнуть». Не менее правдоподобно звучало бы и утверждение, что сама «смута» просто не могла бы прекратиться, пока «Даурский Барон» ещё оставался на исторической сцене; и неоспоримо, что для этого сильного, цельного и фанатичного в своих убеждениях человека начинавшаяся борьба в случае поражения не могла бы окончиться иначе, как гибелью.

Представить его «на покое» с этих пор уже невозможно.

* * *

Список первых семи «семёновцев», пошедших за молодым есаулом против, казалось, всей обезумевшей России, по праву открывает имя барона Унгерна, и оно же приобретает известность, начиная с первых операций крохотного отряда по разоружению запасных полков и ополченских дружин в полосе отчуждения Китайской Восточной железной дороги.

По-видимому, в начале января 1918 года Унгерн был назначен комендантом станции Хайл ар, на этом посту занимаясь не только разоружением и изгнанием большевизированных войск, но и формированием на их месте полков из представителей двух монгольских племён – баргутов и харачинов. Усиливаясь за их счёт, Семёнов предпринимает попытку взять под свой контроль и всю Баргу – населённую преимущественно монголами западную часть Маньчжурии, административным центром которой и был Хайл ар. Позднее это подавалось как стремление «очистить от большевиков свой тыл», однако скорее речь шла о восстановлении русского влияния в значительной части Цицикарской провинции Китая. Поэтому столкнуться Унгерну пришлось с китайскими властями, тем более обеспокоенными, что руководимые русским офицером баргуты были подданными Китайской Республики. Попытка не удалась, и базой семёновского отряда по-прежнему продолжал оставаться отрезок железной дороги от Даурии (одна из последних станций на русской территории) до Хайлара.

В первых попытках наступления Семёнова на Читу в январе – марте 1918 года Унгерн участия не принимал, формируя пополнения и ведя оживлённые переговоры и переписку с самыми различными силами, готовыми стать под русские знамёна. При этом он не брезгует не только дикими монгольскими родами и дезертирами из китайской армии, но и откровенными разбойниками-хунхузами. С идеальной точки зрения это может выглядеть нечистоплотным и безнравственным, но горстке русских офицеров приходилось считаться с реальной политической обстановкой: любой хунхуз, не завербованный ими, не просто грозил обратиться в первобытное состояние, разрушая тылы и нападая на коммуникации во имя банального грабежа, но мог и объявиться «интернационалистом» в лагере их противников, поскольку большевики вообще охотно принимали к себе национальные подразделения, щедро оплачивая их службу награбленным русским достоянием. Тем же духом «реальной политики» веет и от рекомендации Унгерна Атаману, отдающей некоторым цинизмом: «Вообще моё частное мнение, что именно надо стремиться, чтобы китайские войска на Твоей службе воевали с большевиками, а Манжуры и Харчины[10]10
  Правильнее – «маньчжуры и харачины». – А. К.


[Закрыть] и Баргуты с Китаем». Такие рассуждения заставляют вспомнить основополагающий колониальный принцип «разделяй и властвуй», и сходство здесь, кажется, не только внешнее.

В гипотезах относительно психологии барона Унгерн-Штернберга и его внутреннего мира обычно перебирается ряд вариантов – от «евразийца» до «панмонголиста», – несмотря на своё видимое многообразие в сущности сводимых к предположению, что он полностью отрешился от культуры, в которой был воспитан и вырос, и «порвал связь с создавшей его Европой», «делаясь действительным членом в семье народов... мистически влекущей его Азии». На самом же деле тип, который кажется нам наиболее подходящим для описания личности барона, – это тип колониального или, в русских условиях, окраинного служаки, включающий в себя как героев Купера или Киплинга, так и наших «кавказцев», «туркестанцев», «заамурцев»... Сжившиеся с краем, куда забросила их судьба, но отнюдь не натурализовавшиеся в нём, перенявшие многие из местных методов ведения войны и отлично умеющие применяться к условиям природы и нравам населения и противника, но не перестающие быть офицерами своей армии и подданными своей короны, с пониманием и не без симпатии, иногда чрезмерной, относящиеся к «туземцам», – все они всё равно осознают себя европейцами, несмотря на то, что многое в них шокировало бы иного европейца. В нашем случае различие состоит в том, что литература среди прочих черт приписывает этим персонажам неизменные добродушие и гуманность, и впрямь трудно сочетающиеся с образом барона Унгерна, уважение к которому в многочисленных рассказах соседствует с неизменным страхом.

Эта страшная слава укрепляется ещё более после вступления «семёновцев» в Забайкалье в сентябре 1918 года. Об участии Унгерна в летних боях ничего не известно, а IV-й степени «Ордена Святого Георгия образца, установленного для Особого Маньчжурского Отряда», – награды, как явствует из самого названия, боевой, – он был удостоен «за то, что, командуя взводом, в январе 1918 г. разоружил Хайларский гарнизон в составе батальона». В дальнейшем же, помимо разовых поручений, самым неожиданным из которых стало назначение «заведующим и руководителем работ по добыче золота» на Нерчинских приисках, барон по-прежнему остаётся привязанным к железной дороге: вверенный ему двухсотвёрстный участок лишь «перемещается» теперь из полосы отчуждения на русскую территорию, простираясь от станции Оловянной до границы и имея «административным центром» Даурию, по которой и сам Унгерн, произведённый Атаманом в полковники, а к концу 1918 года и в генерал-майоры, получает прозвище «Даурского Барона».

* * *

Даурия была последней относительно крупной станцией перед границей, и таким её географическим положением определялись «таможенные» функции, взятые на себя бароном и навлёкшие на него многочисленные обвинения в грабежах и расправах. Того, что Унгерн творил суд скорый и немилостивый, не отрицал и единственный, наверное, из его подчинённых, кто оставил уравновешенные и информативные воспоминания – полковник В. И. Шайдицкий, при перечислении чинов немногочисленного унгерновского штаба упомянувший и такого: «Генерал-Майор Императорского производства, окончивший Военно-Юридич[ескую] Академию, представлявший из себя военно-судебную часть штаба дивизии в единственном числе и существующий специально для оформления расстрелов всех уличённых в симпатии к большевикам, лиц, увозящих казённое имущество и казённые суммы денег под видом своей собственности, драпающих дезертиров, всякого толка “сицилистов”, – все они покрыли сопки к северу от станции, составив ничтожный процент от той массы, которой удалось благополучно проскочить через Даурию – наводящую ужас уже от Омска на всех тех, кто мыслями и сердцем не воспринимал чистоту Белой идеи». И хотя упоминание о «чистоте идеи» в таком контексте звучит едва ли не кощунственно... для лучшего понимания ситуации следует присмотреться к ней пристальнее.

О том, что тыл Белых Армий представлял собою настоящую язву, написано немало и убедительно авторами из обоих противоборствующих лагерей. Белые вожди, все силы и внимание отдававшие фронту, слишком часто упускали из виду необходимость нормализации жизни на освобождённых территориях, а попытки проведения либеральной экономической политики порождали в развращённом безвременьем «мирном» населении чудовищную спекуляцию. При этом безопасная полоса отчуждения КВЖД становилась землёй обетованной для стремящихся вывозить из разорённой России заграницу товары или уносить ноги самим. И препятствием на пути к этому как раз и была Даурия.

Большинство свидетельств о «грабежах и убийствах», чинимых Унгерном, носят голословный или, как в цитированных воспоминаниях Шайдицкого, слишком обобщённый характер. Когда же речь заходит о конкретных примерах – весьма немногочисленных, – лишь близость к описываемому мешает самим авторам увидеть всю двусмысленность предъявляемых ими барону обвинений. Пострадавшие нередко оказываются и в самом деле виновными в преступных действиях, и вопрос мог стоять лишь о соответствии вины – последовавшей за нею каре: вполне вероятно, что здесь проявлялась излишняя жестокость Унгерна. Презрение к тем, кто устраивал своё личное благополучие за спиной умирающих на фронте героев, принимало у «Даурского Барона» гипертрофированные размеры, перерастая в ненависть, и не случаен рассказанный полковником Шайдицким эпизод: «На путях стоял длинный эшелон из вагонов 1-го класса и международного общества, задержанный Бароном до отправки своих частей... Ко мне подошёл Барон и спросил: “Шайдицкий, стрихнин есть?” (всех офицеров он называл исключительно по фамилии, никогда не присоединяя чина). – “Никак нет, В[аше] Превосходительство]!” – “Жаль, надо их всех отравить”. В эшелоне ехали высокие чины разных ведомств с семьями из Омска прямо за границу».

Никого Унгерн тогда, конечно, не отравил, но подобные мимоходом брошенные реплики попадали на подготовленную почву, порождая жуткие слухи о творящемся в Даурии. Что же касается реквизированных драгоценностей и товаров, то никто не осмелился приписывать какой бы то ни было личной заинтересованности в этом барону, который, отправляясь в поход, даже обстановку своей квартиры сдал под расписку как «собственность Азиатской Конной дивизии». Реквизированное продавалось, то есть шла как будто та же спекуляция, с той лишь разницею, что доходы обращались на содержание подчинённых Унгерну войсковых частей, о которых и недоброжелатель был вынужден сказать: «Будьте покойны: у барона люди не будут голодны и раздеты, вы такими их не увидите». Обеспечивал Роман Фёдорович и работу железной дороги, персоналу которой на «своём» участке установил выплату жалования в золотой монете, так же, как и всем воинским чинам.

В то же время, конечно, не все подчинённые барона были такими же бессребренниками, как он сам, и торговые операции с реквизированной «добычей» давали немало возможностей для личного обогащения, тем более что отчётности, в том числе и денежной, Унгерн не любил. Но те, кто обманывал доверие генерала, подвергались жестокому наказанию, и печальные примеры офицера-казнокрада, умершего под палками, или интенданта, закупившего недоброкачественный фураж и заставленного в присутствии барона съесть всю пробу сена, непригодного для лошадей, – должны были остановить и заставить задуматься их возможных последователей.

Принятая в войсках Унгерна система наказаний стада другой излюбленной темой россказней о «кровавом бароне». Многое в них преувеличивалось, хотя понятие «палочной дисциплины» было для его подчинённых отнюдь не отвлечённым и не образным. «Вы считаете, что было [бы] хорошо восстановить эту систему всюду?» – передаёт диалог с Унгерном «общественный обвинитель» ново-николаевского процесса. – «Хорошо». – «И по отношению к офицерам?» – «То же самое». – «Значит, вы считаете, что дисциплина, которая была в войсках при Павле, при Николае I, – это правильно?» – «Правильно».

Отметим здесь принципиальное непонимание «собеседниками» друг друга: если для коммунистического прокурора Императоры Павел и Николай – это пугала, сами имена которых являются отталкивающими ярлыками, то для русского офицера с ними связаны воспоминания о славных боевых страницах, которым отнюдь не мешали павловские (и суворовские, о чём есть упоминание в «Науке побеждать»!) палки и николаевские шпицрутены. За коммунистом стоит отвлечённая идея, в теории ужасающаяся телесным наказаниям, но допускающая децимации[11]11
  Казнь каждого десятого в дрогнувших или чем-то провинившихся воинских частях; применялась в Красной Армии, хотя и не была в ней повсеместной. – А. К.


[Закрыть] и систему заложников; за офицером же – взгляд на всемирную военную практику, лишь в начале XX века отказавшуюся от этих наказаний.

Упоминают мемуаристы и о манере Унгерна загонять провинившихся на крыши домов, однако эта мера, при всей своей необычности, не выглядит простым самодурством. «Зимой, – рассказывает современник, – барон не сажал на губу[12]12
  На гауптвахту (армейский жаргон). – А. К.


[Закрыть]: арестованный, одетый в тёплую доху, выпроваживался на крышу, и там, особенно в пургу, судорожно цеплялся за печную трубу, чтобы не быть сдутым с 20-метровой высоты на чуть припорошённую снегом промерзшую даурскую землю. Трое суток такого сидения превращали в образцовых солдат самых распущенных и недисциплинированных людей». И неудивительно, что мемуарист, бывший в 1920 году юнкером, вспоминал, как его однокашники «как только где-либо усматривали барона, так опрометью кидались в броневую коробку[13]13
  В первоисточнике – «боковую», но из контекста видно, что речь идёт о вагоне бронепоезда, в котором размещалась часть военного училища, эвакуированного из Читы в Даурию летом 1920 года. – А. К.


[Закрыть], закрывали дверь и через бойницы следили, куда продвигается опасность».

В то же время жестокость генерала, стремившегося передать всем своё убеждение, что за проступки человек должен отвечать по самому большому счету, не порождала среди унгерновцев ненависти к своему начальнику. «Зверства, какие творил барон, посильнее семёновских, – писал один из его резких и вряд ли справедливых недоброжелателей, – но всё-таки, когда барон уходил из Даурии, за ним пошли почти все, а он насильно никого не тянул; кто хочет, пусть идёт, а кто хочет, ради Бога, оставайся. И за бароном пойдут, потому что барон никогда не бросит, барон умеет и знает, когда нужно поддержать».

* * *

Поддержание дисциплины и внутреннего порядка не могло не выдвигаться на первый план в соединениях Унгерна, постоянно подвергавшихся реорганизациям: лишь в середине 1919 года за ними закрепляется окончательное название Азиатской дивизии.

Её подразделения и части с осени 1918 до конца лета 1920 года были распределены вдоль железной дороги, помимо охраны пути принимая участие в экспедициях против красных партизан. Но основной оставалась всё-таки гарнизонная служба.

Сама Даурия была превращена бароном в укреплённый район. «В казармах, стоявших по краям городка, были замурованы кирпичом все окна и двери нижнего этажа, и попасть наверх можно было только по приставной лестнице, – рассказывает очевидец. – Часть крыши с них была снята, и там стояли орудия образца 1877 года. На форту № 6 был верх возможной техники: крепостной прожектор»; «в верхнем этаже и на крыше, – дополняет другой, – установлены пулемёты, большое количество гранат, патронов, одна пушка и прожектор на форт. Гарнизон не покидал своего форта, сообщение с землёй было по лестнице, спускаемой с крыши».

Вовсе не экзотические особенности даурского быта побудили нас обратить особое внимание на устройство этих фортов. Вопреки всем рассказам о его ненормальности, барон Унгерн ничего не делал «просто так», и раз он укреплял свою ставку именно таким образом – значит, имел на это причины. И даже беглый взгляд на его оборонительную систему заставляет задаться вопросом, а от кого же он собирался обороняться?

Сразу же следует отбросить беллетристические рассуждения о страхе, якобы терзавшем «Даурского Барона», как это «по штату» полагается всем литературным тиранам: о каких-либо специальных мерах предосторожности, предпринимаемых им для обеспечения собственной безопасности, ничего не известно ни до, ни после, ни в Хайларе, ни в Урге. Не могут иметь под собою почвы и предположения о готовящемся столкновении с «колчаковскими» белогвардейцами, поскольку раздуваемое недоброжелателями «противостояние» Семёнова (и, следовательно, его подчинённого Унгерна) Колчаку в действительности никогда не принимало столь крайних форм.

Красные партизаны? Но Азиатская дивизия неизменно обращала их вспять, ни одного налёта на Даурию не зафиксировано, а от других станций они отражались и без столь капитальных укреплений. Очевидно, что даурские форты устраивались в расчёте на столкновение с каким-то более серьёзным и технически оснащённым противником, чьего наступления следовало ожидать как раз вдоль железной дороги. И вот тут-то и уместно вспомнись, что менее чем в пятидесяти вёрстах от Даурии лежала русско-китайская граница.

Основания для опасений и подготовки вооружённого отпора были: после распада Российской Империи и нарушения равновесия на Дальнем Востоке китайская угроза отнюдь не выглядела чем– либо нереальным. Ещё в мае планировался ввод китайских войск на станцию Даурия, в октябре их канонерские лодки вошли в Амур, а между этими двумя попытками агрессии разыгрался вооружённый инцидент в той же Даурии.

По поступившим в контрразведку сведениям, считавшийся до этого союзником князь монголов-харачинов Фушенга был подкуплен китайцами и намеревался, вырезав русских офицеров Азиатской дивизии, разоружить входившую в её состав Бурятскую бригаду. Выступление было предупреждено, в ходе разыгравшегося 3 сентября боя Фушенга и его приближённые поплатились жизнью за своё предательство, а харачинов разоружили и вывели из Даурии, при чём отличились бурятские полки Унгерна и стоявший на станции семёновский бронепоезд.

В качестве подлинных причин расправы называют как провокацию омской контрразведки, так и происки контрразведки читинской, с чего-то вдруг решившей избавиться от союзника. Но реально были заинтересованы нанести удар даже не по монгольским марионеткам Семёнова, а по их русским покровителям, как раз китайские власти. И если не подвергать сомнениям информацию о заговоре Фушенги, – закономерно возникает вопрос, где же произошла её утечка. Возможностей было, наверное, немало; однако стоит обратить внимание на одну, тем более, что в момент инцидента с харачинами и Семёнов, и Унгерн находились в полосе отчуждения КВЖД, а за этим могла скрываться необходимость проведения переговоров с лицами более высокопоставленными, чем какой-либо безымянный информатор. Так нет ли на тогдашней сцене «Трёх Северо-Восточных провинций» Китайской Республики, управлявшихся Генерал-Инспектором Чжан Цзо-Лином, подходящей фигуры на роль тайного, – а может быть, и не очень тайного – союзника или даже агента Унгерна?

На наш взгляд, такой человек есть. Генерал Чжан Куй-У[14]14
  В русских источниках его имя пишется по-разному: Чжан Ку-ю, Чжан-Куи-Ву, Джан-Кую, но несомненно, что речь идёт об одном и том же человеке. – А. К.


[Закрыть], бывший одним из помощников китайского Главнокомандующего в полосе отчуждения и имевший ставку в Хайларе, зарекомендовал себя другом и доброжелателем Атамана Семёнова ещё весной – в начале лета 1918 года, и вполне правдоподобно, что он должен был знать об ударе, готовившемся его начальством по русскому союзнику руками Фушенги. Невозможно сказать, каковы были основания этой дружбы, но, помимо официальной семёновской версии об идейной близости, позволительно предположить и наличие более меркантильных соображений.

...В 1919 году барон Унгерн женился на китайской девушке из высокопоставленной семьи, которую падкие до экзотики и титулов авторы охотно именуют «принцессой» (княжной?), дочерью «сановника династической крови» или хотя бы «одного из сановников Маньчжурской Династии[15]15
  Имеется в виду династия Цин, правившая Китайской Империей с XVII века и свергнутая «Синьхайской революцией» в октябре 1911 года. – А. К.


[Закрыть]», и лишь полковник Шайдицкий проливает некоторый свет на её родственные связи: «[барон] женат был на китайской принцессе, европейски образованной (оба владели английским языком), из рода Чжанкуй, родственник которой – генерал, был командиром китайских войск западного участка К[итайско]-В[осточной] жел[езной] дор[оги] от Забайкалья до Хингана, в силу чего [Азиатская] дивизия всегда базировалась на Маньчжурию».

Все, кто пишут о браке Унгерна, сходятся на том, что он имел чисто формальный характер. Не будем пытаться решить принципиально нерешаемые задачи и проникнуть в чувства Романа Фёдоровича, но отметим, что одно обстоятельство внушает подозрения: аскетически равнодушный к материальному достатку, воин-бессребреник Унгерн, не позаботившийся об устройстве семейного очага и так, кажется, никогда и не живший с супругой общим домом, – неожиданно оформляет на её имя банковский вклад.

Оснований для каких-либо окончательных выводов это, разумеется, не даёт, но сам поступок настолько не похож на «Даурского Барона» – ему скорее пристали бы любые, сколь угодно дорогие подарки, но не возня с презренными чековыми книжками, – что допускает среди возможных объяснений и легализацию под благовидным предлогом денежных выплат родственнику баронессы. И тогда уже неважным становится, был ли Чжан Куй-У действительно маньчжуром, близким по крови Императорскому Дому, и исповедовал ли он монархические убеждения или испытывал страх перед коммунистической угрозой: сопоставление даже изложенных, весьма немногочисленных фактов позволяет увидеть здесь обыкновенную «вербовку». А вскоре китайскому генералу представится и возможность в крайне непростых условиях доказать свою верность союзу с русскими белогвардейцами.