Текст книги "Только о людях"

Автор книги: Андрей Седых

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

И в ближайшее воскресенье Елена Ивановна взяла деревянную шкатулку, завернутую в бумагу, и отправилась на Пенсильванский вокзал. В каком направлении ехать было ей безразлично, но она вспомнила, что с Николаем Александровичем они несколько раз ездили на Лонг Бич. По дороге была зелень, маленькие сады, всё то, о чем мечтал бедный Коля. Она взяла билет и села в вагон, переполненный дачниками.

День был жаркий, все окна в вагоне настежь раскрыты. Елена Ивановна смотрела на пролетающие мимо убогие предместья Нью-Йорка. Сначала были фабричные корпуса, потом пошли маленькие домики и подобия садов: клочек газона, два тощих деревца, куст чахлых роз и гортензии.

«Коля мечтал выращивать цветы», – думала Елена Ивановна. После станции Джамейки поезд пошел вдоль длинной аллеи тополей, за которыми открылся широкий луг и вдали какие то строения. Елена Ивановна не знала, что это скаковое поле, один из Нью-Йоркских ипподромов. Она увидела только, что место зеленое, открытое, это было именно то, чего она хотела. Дрожащими руками развернула бумагу, открыла крышку ящика и зажмурилась: на дне лежал серовато-желтый пепел и какие то мелкие костяшки. И, уже не глядя, она зачерпнула горсть праха и бросила его в окно. Ветер подхватил серо-желтую пыль и понес ее вдоль вагонов. Елена Ивановна широким жестом сеятельницы бросила еще горсть, и еще. И вдруг сзади, какой то человек, сидевший у окна, свирепо закричал на весь вагон:

– Что за чорт?! Чего вы бросаете в окна? Лэди, вы не видите, что всё летит обратно в вагон и засоряет людям глаза?

Елена Ивановна оглянулась, как затравленный зверь, и бросила еще одну горсть. Поезд начал слегка заворачивать, описывая широкую дугу, и бренные останки Николая Александровича, летевшие по воздуху, попадали во все раскрытые окна состава.

– Лэди, прекратите это безобразие! – уже угрожающе крикнул желчный пассажир. Никто не обязан закрывать окна в такую жару из-за вашей прихоти. Выбрасывайте ваш мусор дома, а не из окна вагона!

Елена Ивановна ничего не ответила. От ужаса она захлебнулась, да и английский ее язык был недостаточно хорош, чтобы объяснить, что речь шла не о мусоре, а о прахе бывшего присяжного поверенного и честного труженика на общественной ниве. На дне ящика оставалось еще несколько горстей, но негодующие крики уже слышались с разных сторон вагона. Люди вынимали платки и прикладывали их к засоренным глазам. И тогда последним, широким и отчаянным жестом, Елена Ивановна швырнула урну, которая покатилась под железнодорожный откос и застряла у каких то кустов. Поезд шел, постепенно набирая ход, поля кончились, и в окнах снова замелькали маленькие дома и садики с клочками газона и гортензиями.

А Николай Александрович упокоился, наконец, в недрах Авраама, и стал навсегда частью пейзажа ипподрома Джамейки.

Бабалу

 
My mother bore me in the Southern wild,
And I am black, but
о my soul is white!
 

– Blake, «The little black boy».

Ее звали Бабалу, – сокращенно Бэб. Она была черная девочка с двумя туго заплетенными косичками, которые кончались зелеными бантиками.

Бабалу сидела на траве, около цветочной клумбы и при этом сама казалась каким то экзотическим цветком. Мать ее работала на кухне, целый день возилась у плиты, била посуду, а по ночам, уложив спать девочку, куда-то исчезала. Возвращалась она очень поздно, всегда в сопровождении очередного поклонника, и жильцы русского пансиона, в котором служила Эльмара, ожидали, что в результате этих ночных прогулок у Бабалу появится маленький брат или сестра, – так же случайно, как случайно появилась на свет и сама Бабалу.

О каждом новом романе Эльмары мы узнавали немедленно. Пища вдруг становилась несъедобной, Эльмара принималась бить посуду таким темпом, что на кухню было страшно войти, а хозяйка пансиона, женщина нервная и впечатлительная, целыми днями ломала себе руки и повторяла:

– Здравствуйте! Сказка начинается сначала. Вчера ее провожал домой какой-то новый папуас.

И, почему-то, ни с того, ни с сего, добавляла:

– Бедная Бабалу… Несчастная малютка!

А малютка была очаровательная, – нос приплюснутый, пуговкой, глаза лукавые, рот наполнен множеством белых зубов. Успех она имела у жильцов пансиона огромный: все наперебой баловали Бабалу, покупали ей игрушки, сласти и яркие ленты для косичек. Бэб принимала эти подношения, смущенно опускала глаза и, на вопрос, сколько ей лет, шептала:

– Я еще не слишком взрослая. Шесть лет.

В пансионе жили другие дети—синеглазая Машенька и толстощекий Летька. Бабалу без всяких затруднений была принята в их компанию на равных началах. Я даже думаю, что Машенька и Летька вообще не обращали внимания на цвет лица своей подруги. Расовых предубеждений у детей нет, они появляются позже, когда дети превращаются во взрослых, начинают читать книги и доказывать друг другу, что люди рождаются равными… Наши дети играли вместе в саду, вместе ходили на пляж купаться, втроем сооружали из песка неприступные крепости, защищенные от морского прибоя искусственной системой глубоких парапетов и рвов.

Конечно, главным архитектором этих построек был Летька, – да это и нормально, так как ему шел уже седьмой год, возраст совершенно достаточный для диктатора. Девченками он пользовался, как рабской силой: заставлял вычерпывать воду, набегавшую во рвы, заваливать пробоины в крепостных стенах, и при этом свирепо кричал хриплым, ломающимся голосом. Машенька не обращала на командира особого внимания, а Бабалу всё же немного пугалась и молча, по-негритянски, ворочала белками глаз. Посуду она еще не била, но мужскому авторитету уже подчинялась беспрекословно.

Весь день дети проводили вместе, но во время завтрака и обеда Машенька и Летька отправлялись в столовую, а Бэб тихонько шла на кухню. При виде дочки Эльмара широко улыбалась и низким, грудным голосом говорила:

– Где ты была, маленький дьяволенок? Сейчас мамми тебя накормит. Помой руки и садись за стол.

По субботам из города приезжали на дачу отцы, – усталые, измученные, но обязательно с подарками для детей. Машенька не торопилась вскрывать свои пакеты, – это была тихая, хорошо воспитанная девочка, а Летька набрасывался на коробки и свертки с пиратским видом, критически всё осматривал, прикидывал в уме, насколько это пригодится в его сложном хозяйстве, а потом солидно говорил отцу:

– Ты привез мне слишком много подарков. На следующей неделе ты опять привезешь мне слишком много подарков?

Так как отца у Бабалу не было, одаривали ее все жильцы пансиона. Но дети иногда спрашивали:

– А где твой папа?

– Он уехал, говорила Бэб. Он большой и сильный.

– Когда он приедет?

– Скоро. Он приедет и расскажет мне сказку.

Но папа всё не приезжал, и с некоторых пор мы начали замечать, что девочка скучает. Меньше играла с другими детьми, пряталась в каких то закоулках, застенчивость ее стала увеличиваться. Как раз в это время появился у нее новый друг, – тетя Женя, которая привязалась к девочке. Играла с ней в мяч, переплетала непокорные косички, или взяв крепко крошечную ладошку, начинала водить по ней пальцем и приговаривать:

– Сорока-ворона, кашку варила, деток накормила… Этому дала, этому дала…

Говорила она по-русски, но хотя Бабалу ни слова не понимала, значение слов чувствовала необыкновенно, по интонациям, и в конце игры громко хохотала, протягивала руку и, осмелев, просила:

– Еще… Солока – Волона…

И всё приходилось начинать сначала. Когда тетя Женя говорила, что «этому бедненькому, маленькому, кашки не дала», – на лице Бабалу появлялся ужас, но секунду спустя она уже громко смеялась; дочь кухарки не могла всё-таки, поверить, чтобы мамми не накормила маленького.

Должно быть, и Женя полюбила ребенка. Сначала это была игра, – лето, скучно, делать нечего, а тут, под боком, зверек с забавной рожицей, и какой-то особенный, отличающийся от всех детей не только цветом лица, но и своей внутренней печалью, одиночеством маленького существа, которое, вероятно, где то в душе уже знает, что папа никогда не приедет и сказки не расскажет. К слову сказать, сказки она очень любила. Усаживалась у ног Жени, поджимала ноги и просила:

– Расскажи про принцессу и про семь карликов.

– В некотором царстве, в некотором государстве, начинала Женя.

– В каком царстве? В Вирджинии?

– Почему в Вирджинии?

– Мама рассказывала про принцессу Пакахонтес. Она жила в Вирджинии.

– Ну, пусть будет в Вирджинии… Так вот, принцесса эта была необыкновенно красивая. Глаза синие– пресиние, как вода в море. Губы розовые, волосы золотистые до колен, а кожа – как молоко, и совсем прозрачная…

– Как молоко? разочарованно спрашивала Бабалу. Разве она не была черная? Все принцессы – черные.

И тетя Женя смущенно начинала выворачиваться. Конечно, черная, и очень-очень красивая. И семь карликов были черные, один чернее другого… Бабалу слушала, одобрительно кивала головой: она сама, своими глазами, видела черного карлика. Он живет неподалеку от них, на Ленокс Авеню и совсем не страшный: ножки короткие, а голова большая. Теперь тетя Женя превращалась в слушательницу и, постепенно, перед ней раскрывался новый мир, в котором все рыцари, принцессы, колдуньи и гномы были чернокожими, – маленькая Бэб даже не представляла себе, что они могут быть другого цвета, чем она сама. И, конечно, Бог, которому она молилась по вечерам, перед тем, как лечь в постель, тоже был черный, но с большой седой бородой, какая бывает только у очень старых негров.

«Почему она так ощущает свою расу? думала Женя. Вот другие дети, Машенька или Летька, ведь не делают никакого различия между белыми и черными? Или это не так? Машенька так же нормально и естественно представляет себе своего Бога белым, как Бэб видит его негром. Вероятно, это от рождения, инстинкт гонимых народов»… И она думала о том, что хорошо было бы так воспитать эту девочку, чтобы она не чувствовала себя низшим существом, но она знала, что это – невозможно, и что этого никогда не будет. Через две недели каникулы кончатся, надо будет возвращаться в город, она расстанется с Бабалу и, конечно, больше никогда в жизни ее не увидит.

И вот прошли эти две недели. Накануне отъезда, когда Женя сидела в саду, к ней подошла Бэб, присела рядом, взяла руку и тихо, но очень отчетливо спросила:

– Ты хочешь быть моей тетей?

– Конечно, Бэб. Разве ты уже не называешь меня тетей?

– Да. Но я всех дам называю тетями. А ты – одна. Как мамми. Хочешь?

Женя притянула к себе девочку, поцеловала ее. Бабалу опустила голову, и из глаз ее закапали на траву большие, частые слезы. И она спросила:

– Разве белая может быть тетей черной девочки?

– Может, твердо ответила Женя.

– Я спрашивала. Мамми сказала – нет, не будь глупой. Мамми знает… Я бы так хотела, чтобы ты стала черной.

Она совсем расплакалась и убежала, сослепу спотыкаясь, захлебываясь своим большим, настоящим горем.

На следующий день Женя пошла проститься с Бабалу. В саду девочки не было и она заглянула на кухню. Эльмара стояла у плиты и, не поворачиваясь, сказала, что ребенка она отправила вчера в город, к своей приятельнице, – маленький дьяволенок раскапризничался, проплакал весь вечер. Всё равно, сезон кончается, больше ей здесь нечего делать.

– Да, конечно, сказала Женя.

Она постояла еще минуту, не зная, что добавить, и вышла из кухни, как то не сознавая, что произошло. И только несколько минут спустя, в саду, она заметила, что еще держит в руках коробку с прощальным подарком, приготовленным для маленького дьяволенка. Она хотела вернуться, сунуть коробку Эльмаре и сказать, что это – от тети, но почему-то не решилась, махнула рукой и пошла к себе в комнату, укладывать вещи.

Завещание миссис Кингс

В ресторане было накурено, шумно и тесно, но Володя и его приятель всё же получили свободный столик около эстрады с музыкантами. Знакомый мэтр д'отель принял заказ, – да, конечно, устрицы превосходные, первые в этом сезоне, только утром полученные из Бретани, и к ним бутылка замороженного Пуйи. От куропаток на канапэ Володя отказался, а попросил что-нибудь попроще – не очень прожареный шатобриан с салатом.

Мэтр д'отель почтительно склонил голову и почти конфиденциальным тоном сказал, что к шатобриану можно порекомендовать Помар 1947 года, который он держит специально для знатоков. Мосье будет доволен. Володя кивнул головой: Помар его совершенно устраивал.

Покончив с заказом он откинулся в кресле, закурил и, перебрасываясь с приятелем ленивыми фразами, начал рассматривать зал. Ресторан был ночной, с музыкой и танцами, публика довольно пестрая, какая всегда бывает в Париже в такого рода местах. Сначала всё тонуло в голубоватом тумане, но постепенно из тумана этого начали выступать отдельные лица, немного раскрасневшиеся от вина и еды. За соседним столиком сидел человек средних лет, по виду провинциал. Володя почему-то решил, что он лесоторговец из Ажена, и что со своей дамой, слишком молодой и слишком часто пудрившейся, он познакомился всего час назад, на террасе кафэ на плас Клиши; лесоторговец, видимо, приехал в Париж на несколько дней и решил насладиться жизнью. За другим столиком сидела компания шведов, – все они были рослые, белокурые, много ели и еще больше пили, и всё это молча, серьезно, сосредоточенно, – они тоже, по своему, наслаждались жизнью. И только отведя глаза от шведов Володя заметил, что совсем рядом с ними, но с другой стороны, сидели две молодые и, видимо, скучавшие женщины. Собственно, Володя обратил внимание только на одну из них, очень стройную, высокую, со светло пепельными волосами. Позже, когда Володя пригласил ее танцевать, он заметил, что у нее какой-то детский рот, полный белых, ровных и мелких зубов, и зубы свои она показывала весело и охотно. В ней было что-то очень приятное, успокаивающее – здоровое. Володя спросил, кто она – англичанка?

– Нет, американка, засмеялась молодая женщина. Из штата Небраски и, представьте себе, владелица ранча… – Зовут меня Мэрион Кингс.

Они перешли на английский. От далекого русского прошлого у Володи остались барские манеры и знание иностранных языков. Говорил он по-английски хорошо, но с легким грассирующим акцентом и, ведя свою даму под звуки оркестра, стал рассказывать ей какую-то чепуху, которую обычно говорят мужчины, желающие быстро понравиться и произвести благоприятное впечатление. Володе было уже под сорок, он начал слегка полнеть, и в последнее время чувствовал, что так долго продолжаться не может, – давно пора завести семью. Но сегодня об этом думать не хотелось, – он еще очень дорожил теми радостями жизни, которыми пользуется в Париже свободный и материально независимый мужчина.

Когда танец кончился, он проводил Мэрион к ее столику, поблагодарил, и тотчас же пригласил на танго. Она согласилась просто и благодарно и пошла с ним в новом танце. Теперь свет в зале был притушен, горели только лампочки под шелковыми абажурами на столах, и два голубых луча прожекторов, спускавшиеся с потолка, скользили по фигурам танцующих. Они уже болтали, как два старых знакомых и, к концу танго, смеясь одними глазами, она спросила:

– А кто же вы такой? Я сразу назвала свое имя – Мэрион Кингс, из Небраски, Ю-Эс-Эй. Дополнительные сведения: рост 5 футов 8 дюймов, вес 130 фунтов. Совершеннолетняя. Была замужем два месяца и развелась. Моральная жестокость. Уехала в Европу, чтобы рассеять неприятное впечатление от семейной жизни. Я в Париже с подругой, но она скучает и решила вернуться домой через несколько дней. А вы?

Почему Володя не назвал ей своего настоящего имени? Может быть, сказалась старая привычка холостяка, – не давать своего имени и адреса случайно встреченным женщинам. Может быть, ему просто захотелось пошутить или поразить воображение американки из Небраски. И вдруг, не задумываясь, он назвал имя приятеля, сидевшего с ним за одним столом.

– Князь Сергей Чачнадзе… Один из бесчисленных грузинских князей. Простите, но это не моя вина.

Мэрион Кингс всю жизнь мечтала познакомиться с настоящим князем. Это было так интересно! И когда танец кончился и они вернулись к столику, она уже с видом собственницы познакомила Володю с подругой:

– Князь Сергей… дальше идет имя, которое я не научилась произносить: таких букв нет в английском алфавите. Он прекрасно танцует, говорит по-английски с французским акцентом и обещал нам показать настоящий Париж.

Вышло, однако, так, что Володя начал показывать Париж одной Мэрион. Подруга готовилась к отъезду и была очень занята. Сергей Чачнадзе был устранен с самого начала, – Володя рассказал ему о шутке и князь обещал его не выдавать.

– В общем, сказал он Володе, ты создаешь опасный прецедент. Отныне все мои грехи я буду прикрывать твоим именем. Ты не думаешь, что перемена имени может привести к забавным ситуациям? Для чего, собственно, ты сделал это? Она не производит впечатления искательницы приключений и ты, по моему, ничем не рисковал.

– Не знаю. Просто захотел пошутить. Почему не поразить воображения американки? У них там, в Небраске, нет грузинских князей… Через две недели она уедет и всё будет забыто.

На следующий день они условились встретиться и он заехал за миссис Кингс в ее отель. Она жила в спокойной, немного старомодной гостинице на рю де Риволи, против Тюльери.

– Вы, парижане, говорила Мэрион, пересекая парк и направляясь в сторону Сены, не достаточно цените Париж. Это что-то такое, что принадлежит вам по праву и что является частью вашей повседневной жизни. Чтобы по настоящему любить и ценить Париж, нужно жить в другом городе, даже в другой стране, и только изредка приезжать сюда, – тогда этот удивительный город действует на вас, как вино.

Она была в светлом, легком костюме, в башмаках на низких каблуках и казалась из-за этого еще моложе, чем в ресторане, в вечер их случайного знакомства. И была в ней какая-то жажда жизни, которая поразила Володю, – она радовалась ярким осенним цветам на клумбах парка, шуршанью бронзовых листьев под ногами и особенной, сентябрьской синеве неба, по которому плыли белые барашки.

Они пересекли Тюльери и пошли по набережной Сены, вдоль каменного парапета, щурясь от солнечных бликов на тяжелой и уже по осеннему холодной речной воде. Прошел, пыхтя и задыхаясь от собственного дыма, пароходик, тянувший на буксире несколько барж. У темных каменных быков моста пароходик вдруг откинул назад трубу и минуту спустя, уже по ту сторону моста, снова раздалось его пыхтение и снова повалил густой дым. День был будний, мало прохожих, и даже букинисты не все открыли свои ларьки. Миновав Лувр они вышли на набережную, где расположились магазины, торгующие цветами, рассадой для огородников и садоводов, и там же были клетки с воркующими голубями, с зелеными попугаями, желтыми канарейками, какими-то красногрудками, – веселый и певучий птичий мир. В ящиках с соломой возились розовоглазые кролики, а рядом стояли аквариумы, в которых плавали причудливые тропические рыбы, – перламутровые, светящиеся, полосатые зебры, рыбы-мечи и японские рыбки с пышными хвостами распущенными вуалью… Всё это было так красочно и так интересно, что Мэрион забыла усталость и всё время тянула Володю вперед, к ящикам-солариумам, в которых на песке дремали свернувшиеся клубком змеи и сидели застывшие, окаменелые хамелеоны.

Было уже поздно, когда они добрались до площади Шатлэ и сели на террасе кафэ. Мэрион захотела попробовать «Виши вэн-блан», – белое вино, слегка разбавленное минеральной водой, любимый напиток простого народа. Белое вино ей не понравилось, но Володя заказал кофе, которое подали не в чашках, а в стеклянных бокалах, как в простых бистро, и хотя кофе было горьковатое и плохое, Мэрион уверяла, что никогда не пила ничего более вкусного. Она съела две бриоши, вдруг почувствовала усталость и Володя подозвал такси и отвез ее в гостиницу.

В трясущемся старом такси, грозившем развалиться на ходу, Володя на мгновенье задержал ее руку в своей. Мэрион посмотрела на него как-то очень просто и доверчиво и, как будто это заранее было условлено, сказала:

– До завтра. Пригласите меня завтракать в маленькое бистро. Знаете, в такое, где едят очень вкусно, но без скатертей, на мраморных столах. Хорошо?

И Володя завтракал с ней на следующий день в бистро у «Мамаши Коллэн», в квартале Центрального Рынка. Мамаша Коллэн была добродушной толстухой. Славилась она своей лионской кухней и тем, что всем клиентам говорила «ты» и сама безапелляционно решала, что они должны заказать. Гости безропотно ели всё, что она ставила на стол.

– Добрый день, влюбленные, сказала она, и Мэрион немного смутилась, когда Володя перевел ей приветствие хозяйки. Садитесь в углу, на скамейке. Вы пришли во время: у меня есть холодный омар с майонэзом и кролик, жареный с молодым луком, лардонами и картошкой… Я не знаю, любит ли твоя подруга козий сыр из Оверни, но я лично думаю, что в мире нет ничего лучше этого сыра, в особенности, если его запить стаканом розового Божолэ.

И они должны были отведать и омара, и кролика, есть сыр и пить холодное Божолэ из простых, коротконогих рюмок. Мамаша Коллэн снова называла их влюбленными, но Мэрион больше не смущалась, а весело смеялась и, глядя в бокал с прозрачным, розовым вином, смешно и трогательно говорила по-французски.

– Же суи амурэ…

– Амурэз, поправлял ее Володя.

И с этого дня всё смешалось, всё стало необычайно легким, небо более синим, цветы ярче и воздух совсем весенним. Целыми днями они бродили по Парижу, по старым улочкам Латинского Квартала, выходили к Нотр Дам или ко Дворцу Правосудия. Володя показывал башню, в которой судили Дантона и ту небольшую камеру, теперь превращенную в часовню, в которой по преданию была заключена Мария Антуанета, и где, в действительности, она никогда не сидела. Они часто бывали на Цветочном Рынке. Мэрион возвращалась домой с букетами астр и георгин, очень свежих, только что опрыснутых водой. Вся комната ее теперь была полна цветами и какими-то особенными чайными розами на длинных стеблях. Володя присылал их с бестолковыми, трогательными записками. Давно уже прошел срок, назначенный для отъезда в Америку, но Мэрион об этом совершенно не думала: иногда ей становилось страшно от внезапного, неизвестно откуда пришедшего счастья. И Володя всё это время был какой-то странный, совсем не похожий на ленивого, немного насмешливого человека, каким он сам себя считал. Прожив в Париже половину своей жизни он давно решил, что влюбляются только гимназисты, но как же следовало назвать чувство, которое он испытывал все эти дни. ощущение внезапной молодости и то особенное волнение, когда он шел к ней на свидания?

Было, однако, в их отношениях нечто, что смущало и по временам отравляло настроение. Мэрион по-прежнему называла его Сергеем, считала грузинским князем, и эта безобидная по началу мистификация постепенно превращалась в обман, который его тяготил и искажал их отношения. Несколько раз он хотел во всем признаться, всё объяснить, готовился к этому разговору, хотел превратить всё в шутку, но в последний момент вдруг пугался и останавливался на полуслове: кто знает, как она истолкует всё это, простит ли ему этот первый обман, легший в основу всех их отношений?

– Чепуха, сердился Володя, всё это нормально кончится через несколько дней или через несколько недель. Она уедет к себе в Небраску и сохранит воспоминание о грузинском князе, который был в нее влюблен, а не о мистификаторе, присвоившем чужое имя и чужой титул.

И всё это, действительно, кончилось через несколько недель, но совсем не так, как представлял себе Володя. Как-то вечером, когда он заехал к ней в гостиницу, чтобы увезти Мэрион обедать и потом в театр, портье сказал, что мадам чувствует себя плохо, не может спуститься вниз и просит приехать завтра днем.

Он позвонил по внутреннему телефону. Мэрион ответила, что очень сожалеет, – она так мечтала об этом вечере, но вдруг – боль в правом боку, ничего страшного, но очень сильная боль, и уже не в первый раз… Нет, спасибо, ей ничего не нужно, она вызвала доктора из американского госпиталя. Завтра? Да, конечно, он может позвонить завтра, часов в одиннадцать утра… Спокойной ночи, Сережа, спокойной ночи!

На завтра в отеле сказали, что по приказу врача миссис Кингс ночью была перевезена в американский госпиталь, где можно получить все справки. Он вдруг заволновался, поехал сейчас же в госпиталь и по дороге остановился у цветочного магазина, чтобы купить чайные розы.

В пустынном холле госпиталя, за столиком, у которого принимали посетителей и давали справки, сидела сестра в белом халате и в белой, накрахмаленной косынке. Услышав имя миссис Кингс она немного смутилась и спросила, кто он, – родственник, или друг семьи?

– Друг семьи, как-то неопределенно ответил Володя. Я хочу знать, как чувствует себя миссис Кингс и когда ее можно видеть?

– Я сейчас справлюсь у доктора, ответила сестра, еще раз бегло взглянув на посетителя и, бесшумно ступая по мраморному, натертому до блеска полу, вышла из холла.

Она долго не возвращалась. Володя вдруг поймал себя на том, что он волнуется и сердится: какая плохая организация, нельзя получить сразу справку о состоянии больной!… Что, собственно, с ней случилось? Кажется, она говорила, что была серьезно больна после развода. Или это было раньше, еще до замужества? И он старался припомнить, когда это было, и на что именно она тогда жаловалась, но в это время сестра вошла в холл, и за ней, тяжело ступая, шел пожилой человек, вероятно врач, тоже в белом халате, с очень утомленным лицом. Он остановился в двух шагах, посмотрел на Володю поверх очков, протянул руку и сказал, что его зовут Джон Брайэн, он доктор, и он оперировал вместе с двумя другими врачами прошлой ночью миссис Кингс. Володя пожал его руку и тоже назвал себя, – нужно было продолжать лгать даже здесь, – князь Сергей Чачнадзе.

– Вы – друг миссис Кингс? осторожно спросил доктор Брайэн.

– Да, мы друзья.

И вдруг, сам не зная почему, но очень просто и естественно, Володя сказал:

– Собственно, даже больше. Я – жених миссис Кингс.

Доктор Браэйн совсем смутился, помолчал секунду и медленно заговорил:

– Видите ли, операция, сама по себе, хотя и была срочной, так как мы опасались перитонита, опасности для жизни не представляла… К несчастью, у миссис Кингс еще с детства была болезнь сердца в довольно тяжелой форме. Разве она вам об этом не говорила?

– Да, кажется, что-то говорила, каким то тупым и чужим голосом ответил Володя.

– И во время операции сердце не выдержало.

– Сердце не выдержало? всё еще не понимая повторил Володя. То есть как же это?

Доктор Брайэн взял его под руку, подвел к дивану и, тяжело опустившись на кожаное сиденье, заставил Володю сесть рядом с собой. Потом он закурил и предложил Володе папиросу. После долгого молчания доктор сказал:

– Ваша невеста умерла во время операции… И мы были бессильны ей помочь.

Позже Володя никак не мог вспомнить сколько времени он провел на кожаном диванчике в холле американского госпиталя. Врач что-то объяснял ему, но что именно – Володя не мог сообразить. На прощанье, когда Володя уже направлялся к выходу, доктор его догнал, взял розы, которые Володя всё еще держал в руке и сказал, что он понесет их в комнату миссис Кингс, – если князь Чачнадзе против этого не возражает?

Он не возражал и вышел на улицу.

* * *

Недели три спустя князь Сергей Чачнадзе получил по почте заказное письмо, – толстый продолговатый конверт из американского консульства в Париже. Сергей Чачнадзе перечел письмо несколько раз, прежде чем понял, о чем идет речь и вспомнил случайный вечер в ресторане и знакомство с американкой, имя которой он тогда же забыл.

Консул сообщал, что скончавшаяся недавно в Париже во время хирургической операции миссис Мэрион Кингс оставила всё свое состояние князю Сергею Чачнадзе «в знак своей глубокой любви к нему и дружбы». Завещание было составлено миссис Кингс за несколько часов до операции.

Свидетельствуя свое почтение князю Сергею Чачнадзе, консул просил его заехать в удобный день для выполнения необходимых формальностей по введению в права наследства.